Вадим Габриэлевич Шершеневич (1893-1942)

• Биография Вадима Шершеневича
• Стихотворения Вадима Шершеневича по темам

Все стихотворения Вадима Шершеневича на одной странице

- Оглавление -

      И.В. Игнатьеву

Обращайтесь с поэзами как со светскими дамами,
В них влюбляйтесь, любите, преклоняйтесь с мольбами,
Не смущайте их души безнадежными драмами,
Но зажгите остротами в глазах у них пламя.

Нарумяньте им щеки, подведите мечтательно
Темно-синие брови, замерев в комплименте,
Уверяйте их страстно, что они обаятельны,
И, на бал выезжая, их в шелка вы оденьте.

Разлучите с обычною одеждою скучною,
В jupe-culotte нарядите их и как будто в браслеты
Облеките их руки нежно рифмой воздушною
И в прическу искусно воткните эгреты.

Если скучно возиться вам, друзья, с рифмометрами,
С метрономами глупыми, с корсетами всеми —
На кокотке оставив туфли с белыми гетрами,
Вы бесчинствуете с нею среди зал Академий.

(Три­о­лет с ка­лам­бу­ром).

О, блед­ная моя! Ка­ра­ку­ли
Я Ваши бе­ре­гу в столе…
Ах, мне ль за­быть, как в фев­ра­ле
Вас, блед­ную мою, ка­ра­ку­ли
За­кры­ли в на­бе­реж­ной мгле
И, как ска­зав: Adieu, за­пла­ка­ли!
О, блед­ная моя! Ка­ра­ку­ли
Я Ваши бе­ре­гу в столе.

Руки луна уронила - 
Два голубые луча. 
(Вечер задумчив и ясен!) 
Ах, над моею могилой 
Тонкий, игрушечный ясень 
Теплится, словно свеча. 

Грустно лежу я во мраке, 
Замкнут в себе, как сонет... 
(Ласкова плесени зелень!) 
Черви ползут из расщелин, 
Будто с гвоздикой во фраке 
Гости на званый обед.

Вкруг молчь и ночь 
Мне одиночь. 
  
Тук пульса по опушке пушки. 
Глаза веслом ресниц гребут. 
Кромсать и рвать намокшие подушки, 
Как летаргический, проснувшийся в 
     гробу. 
Сквозь темь кричат бездельничая кошки, 
Хвостом мусоля кукиш труб. 
Согреть измерзшие ладошки 
В сухих поленьях чьих-то губ. 
  
Вкруг желчь и желчь 
Над одиночью молчь. 
  
Битюг ругательств, поле брани. 
Барьер морщин, по ребрам прыг коня. 
Тащить занозы воспоминаний 
Из очумевшего меня. 
Лицо, как промокашка тяжкой ранки, 
И слезы, может быть, поэта ремесло? 
А за окном ворчит шарманка 
Чрезвычайно весело: 
«Ты ходила ли, Людмила, 
И куда ты убегла?» 
  
- «В решето коров доила, 
Топором овцу стригла.» 
  
Проулок гнет сугроб, как кошка, 
Слегка обветренной спиной. 
И складки губ морщинками гармошки. 
Следы у глаз, как синие дорожки, 
Где бродит призрак тосковой. 
Червем ползут проселки мозга, 
Где мыслей грузный тарантас. 
О, чьи глаза - окном киоска 
Здесь продают холодный квас?! 
  
Прочь ночь и одиночь, 
Одно помочь. 
  
Под тишину 
Скрипит шарманка  на луну: 
- Я живая, словно ртуть. 

«Вижу очи твои изумрудные».
В. Соловьев.

I.

Расплесни свои очи безмерные,
Словно крылья, прозрачные,
Озари мои своды пещерные,
Неуклюжие, мрачные.
 
Приведи меня, Ангел, к отрадному
Перепутьями горними!
Я прикован ко времени жадному,
Я прирос к нему корнями.
 
Словно небо, глаза раздвигаются,
Полны гневными тучами.
Наши влажные губы сближаются
Поцелуями жгучими.
 
Ты изведал, Хранитель, греховное…
Твои очи — да славятся!
Сквозь века твое имя любовное
Поколеньям объявится.
 
На ногах твоих туфли атласные,
А глаза окровавлены…
Мы — одни, мы — распяты, несчастные,
На распятье оставлены;
 
Но дотянемся к небу усильями
Мы, тоскою вспоенные,
Ты — Хранитель, — разбитыми крыльями,
Я — рукой раздробленною.

(К неизвестной картине).

II.

На мертвом севере снега
В томительном бреду застыли
И месяц наклонил рога
Над тканью серебристой пыли.
 
И тишина снегов сладка;
Все те же ночи, звезды те же,
Лишь долетит издалека
Протяжный, тяжкий вой медвежий.
 
На перекрестке, в блеске звезд.
Однообразный и унылый,
Нагнулся обветшалый крест
Над позабытою могилой.
 
И на изъеденной плите
С очами красными от горя
Недвижен ангел на кресте,
Встречающий веками зорю.
 
И за спиною два крыла
Разорваны тоской суровой
И воск девичьего чела
Изборожден, как плоть Христова.
 
И ангел горестно глядит, —
Забытый ангел на могиле —
Не прогремит ли мрамор плит
Под пеленою снежной пыли
 
И воскрешенная душа,
Восстав от долгого томленья,
Не колыхнется ли, спеша,
В миг огненного пробужденья?
 
И ангел в горние огни
Глядит и стынет над дорогой,
Теряя пасмурные дни,
Сосчитанные вьюгой строгой.
 
И может вьюга занесет
Христом покинутое место,
Лишь, не проснувшись, небосвод,
Здесь прозвенит: «In tomba questa»,
 
Но ангел не устанет ждать
Сквозь заснеженные ресницы,
Готовый мертвого принять
В свои застывшие десницы.

Сдержавши приступ пушечного хрипа,
Мы ждем на разветвленье двух веков,
Окно, пробитое Петром в Европу,
Кронштадтской крепкой ставнею закрыв.

В повстанческих ухабах, слишком тряских,
Немало месяцев сломали мы.
Вот клочьями разорванной записки
Окрест лежат побитые дома.

Как ребра недругу считают в драке,
Так годы мы считали, и не счесть.
Чтоб мы слюной не изошли во крике,
Заткнута тряпкой окрика нам пасть.

Нам до сих пор еще не дали воли,
Как пить коням вспотевшим не дают.
Но нет!— Мы у легенд арендовали
Не зря упорство, холод, недоед.

Истрачен и издерган герб наш орлий
На перья канцелярских хмурых душ,
Но мы бинтуем кровельною марлей
Разодранные раны дырких крыш.

Наш лозунг бумерангом в Запад брошен,
Свистит в три пальца он на целый свет.
Мы с черноземных скул небритых пашен
Стираем крупный урожай, как пот.

И мы вожжами телеграфа хлещем
Бока шоссе, бегущего в галоп,
Чтоб время обогнать по диким пущам,
Покрывшись пеною цветущих лип.

Мы чиним рельсов ржавые прорехи,
Спринцуем электричеством село,—
Так обмывают дочери старуху,
Чтоб чистою на Страшный суд дошла.

«Mais nul n’a fait le premier pas»

                                       J. Laforgue.

Любовь, как свет электрический, сразу
Осветила сумрак гостиной
И севрскую вазу,
И мой рояль старинный.

Вы вошли и кнопку повернули
И стало ослепительно-жутко
И не знаю я, не потому ли
Вам подарил незабудку?!

Вы подошли к роялю, сыграли
Что-то из Шопеновской сонаты
И душа освежела в печали,
Обвеянная холодом мяты.

Встали, пошли обратно,
Кажется заплакали у двери,
И мне стало отчего-то понятно,
Что у Вас профиль Блоковской Мэри.

Вышли, погасили сразу
Электричество и мрачнее стали,
Чем прежде — и ваза
И пасть рояля.

И казалось, что все это шутка,
Что Вы и не были в гостиной,
Что Я не отдал незабудку,
Что это сон старинный —

Но — ах! — растаяло сердце,
Как пломбир в натопленной столовой
От жгучего Шопеновского скерцо
И оттого, что Вы не сказали ни слова.

Ах, верно, оттого, что стал я незнакомым,
В такой знакомой и большой стране,
Теперь и белый снег не утишает бромом
Заветную тоску и грустный крик во мне.

Достались нам в удел года совсем плохие,
Дни непривычные ни песням, ни словам!
О муза музыки! О ты, стихов стихия!
Вы были дням верны! Дни изменили вам!

Поэтам говорю я с несолгавшей болью:
Обиды этих дней возможно ль перенесть?
Да, некий час настал. Пора уйти в подполье,
Приять, как долгий яд, луну, и ночь, и звездь!

Поэт, ведь в старину легко шел на костер ты,
Но слушал на костре напев своих же од,
А нынче ты один, ты падаешь простертый,
И истиной чужой глумится вкруг народ.

Дарованы нам дни, друзья, как испытанье.
Без песен пересох язык и взгляд потух.
Пусть многим легок был час страшный расставанья
И отреклись стихов, хоть не пропел петух.

Как шпаг не сберегли, они сломали перья,
И святотатствуют молчанием они!
За это отомстят в грядущем изуверьи,
Опять пленясь стихом, податливые дни.

А как до той поры? А что ж до той расправы?
О, как истратить нам пышнее день за днем?
Иль в путь, где пить и петь, теряя право славы,
И лишь безумствовать об имени твоем?

Да, знаю, день придет, он будет не последний,
Я лишь назначить час строками не берусь.
И влюбится народ, как прежде, в наши бредни
И повторит в любви седое имя Русь!

И к нам они придут, покорные народы,
Лишь голову свою тогда, поэт, не сгорбь!
Ведь пьянствовать стихом не перестанут годы.
И может ли без рифм удача жить и скорбь?!

Были Вы так фар­фо­ро­во-хруп­ки,
Как esprit Ваш чуть-чуть по­ко­леб­лен­ный,
И луна про­ли­ла в Ваши губки
Струй­ку тон­кую змей­кой се­реб­ря­ной.
Вы, ко­неч­но, тот­час же при­пом­ни­те,
Что мы были в оран­же­вой ком­на­те,
Где нель­зя же быть толь­ко по­этом
И не надо поэта Вам…
Под бе­ре­том
Своим фи­о­ле­то­вым,
По­гру­жен­ная в лун­ную ванну,
Вы ка­за­лись об­ман­ной,
Утон­чен­ной меч­тою Вин­сен­та
Ах, Вин­сен­та Бирд­слея.
(Ведь луна, жел­то­ва­то-алея,
Опья­ня­ет силь­нее
Аб­сен­та,
Ис­хищ­рен­но-об­ма­ны­вая!..)
И Вы были фар­фо­ро­во-хруп­ки…
Про­ли­ва­лась в слег­ка при­от­кры­тые губки
Струй­ка лун­но-ба­на­но­вая. 

Жизнь мою я сживаю со света,
Чтоб, как пса, мою скуку прогнать.
Надоело быть только поэтом,
Я хочу и бездельником стать.

Видно, мало трепал по задворкам,
Как шарманку, стиховники мук.
Научился я слишком быть зорким,
А хочу, чтоб я был близорук.

Нынче стал, как будто из гипса,
Так спокоен и так одинок.
Кто о счастье хоть раз да ушибся,
Не забудет тот кровоподтек.

Да, свинчу я железом суставы,
Стану крепок, отчаян, здоров,
Чтобы вырваться мог за заставу
Мной самим же построенных слов!

Пусть в ушах натирают мозоли
Песни звонких безвестных пичуг.
Если встречу проезжего в поле,
Пусть в глазах отразится испуг.

Буду сам петь про радостный жребий
В унисон с моим эхом от гор,
Пусть и солнце привстанет на небе,
Чтоб с восторгом послушать мой ор.

Набекрень с глупым сердцем, при этом
С револьвером, приросшим к руке,
Я мой перстень с твоим портретом
За бутылку продам в кабаке.

И в стакан свой уткнувши морду —
От луны, вероятно, бел!—
Закричу оглушительно гордо,
Что любил я сильней, чем умел.

Благовест кувыркнулся басовыми гроздьями; 
Будто лунатики, побрели звуки тоненькие. 
Небо старое, обрюзгшее, с проседью, 
Угрюмо глядело на земные хроники. 

Вы меня испугали взглядом растрепанным, 
Говорившим: маски и Пасха. 
Укушенный взором неистово-злобным, 
Я душу вытер от радости насухо. 

Ветер взметал с неосторожной улицы 
Пыль, как пудру с лица кокотки. 
Довольно! Не буду, не хочу прогуливаться! 
Тоска подбирается осторожнее жулика... 
С небоскребов свисают отсыревшие бородки. 

Звуки переполненные падают навзничь, но я 
Испуганно держусь за юбку судьбы. 
Авто прорывают секунды праздничные, 
Трамваи дико встают на дыбы. 

Болтливые моторы пробормотали быстро и 
     на 
Опущенную челюсть трамвая, 
     прогрохотавшую 
по глянцу торца, 
Попался шум несуразный, однобокий, 
     неуклюже 
выстроенный, 
И вечер взглянул хитрее, чем глаз 
     мертвеца. 
  
Раскрывались, как раны, рамы и двери 
     электро, и 
Оттуда сочились гнойные массы 
     изабелловых дам; 
Разогревали душу газетными сенсациями 
     некоторые, 
А другие спрягали любовь по всем 
     падежам и родам. 
  
А когда город начал крениться набок и 
Побежал по крышам обваливающихся домов, 
Когда фонари сервировали газовые яблоки 
Над компотом прокисших зевот и слов, 
  
Когда я увлекся этим бешеным макао, сам 
Подтасовывая факты крапленых колод, - 
Над чавкающим, переживающим мгновения 
     хаосом, 
Вы возникли, проливая из сердца иод. 

Пеной потока серебряно-пестрого
Мысли кипели твои и мои.
Но совершилось: о выступы острова
Мы раздробились в две тонких струи.

Мы разошлись — и не выбрал истому ты
Сладостных мук в неизвестных путях
Мне предоставил пучины и омуты,
Бури и брызги в крутых берегах.

Сам же потек безмятежной дорогою,
Старым руслом, по песчаному дну,
Камни омыл и, их груди не трогая,
Ты успокоенно катишь волну.

Нет, я не знаю, что будет, что сделаю,
Что совершу, размывая кусты!
Может по-прежнему пеною белою
Не отражу голубой высоты,

Может иссякну, бесследно исчезну я,
Может за островом — там — вдалеке,
Вместе сольемся волною любезною,
Вместе потечь в беспокойной реке.

Ты подойдешь и волной серебристою,
Чистою влагой сверкнешь предо мной,
Я же вольюсь, если только я выстою,
В блеск твоей славы жестокой волной.

В грудь твою ясную красное полымя
Замыслов дерзких, не детских волью.
Вместе сольемся волнами веселыми
Вместе потечь в незнакомом краю.

Блаженное благоденствие детства из памяти заимствуя,
Язык распояшу, чудной говорун.
Величественно исповедаю потомству я
Знаменитую летопись ран.

Захлебнулась в луже последняя весна,
И луна с соловьем уж разлучны.
Недаром, недаром смочены даже во сне
Ломти щек рассолом огуречным.

Много было, кто вспыхнул, как простой уголёк,
В мерцавшей любовью теплыни постели.
Из раковин губ выползал, как улитка, язык,
Даже губы мозолисты стали.

На кресте женских тел бывый часто распят,
Ни с одного в небо я не вознёсся.
Растревожен в лугах пролетевших лет,
Разбежался табун куролесий.

Только помню перешейки чуть дрогнувшей талии,
Только сумрак, как молнией, пронизав наготой,
В брызгах белья плыл, смеясь, как Офелия,
На волне живота и на гребне грудей.

Клумбы губ с лепестками слишком жалких улыбок,
Просеки стройно упавших подруг.
Как корабль в непогоду, кренились мы на бок,
Подходили, как тигр, расходились, как рак.

Изгородь рук, рвущих тело ногтями,
В туннелях ушей тяжкий стон, зов и бред!
Ваше я позабыл безымянное имя,
К вам склонялся в постель я, как на эшафот.

Бился в бубен грудей кистью губ сгоряча.
Помяните ж в грехах и меня, ротозея!
Я не в шутку скатился у мира в ночи
Со щеки полушария чёрной слезою.

Я, вдовец безутешный, юности голубой
Счастье с полу подберу ли крошками?!
Пальцы стаей летят на корм голубей,
Губы бредят и бредят насмешками.

Простыни обнаживши, как бельма,
Смотрит мир, невозможно лукав!
Жизнь мелькает и рвется, как фильма
Окровавленных женских языков.

Будет в страхе бежать даже самый ленивый,
И безногий и тот бы бежал да бежал!
Что кровавые мальчики в глазах Годунова
Рядом с этой вязанкой забываемых тел.

В этой дикой лавине белья и бесстыдства,
В этом оползне вымя переросших грудей,
Схоронил навсегда ли святое юродство,
Оборванец страстей, захмелевший звездой.

Скалы губ не омоет прибоем зубов
Даже страшная буря смеха.
Коронованный славой людских забав,
Прячусь солнцем за облако вздоха.

Мир, ты мной безнадёжно прощён,
И, как ты, наизусть погибающий,
Я выигрываю ценою моих морщин,
Словно Пирр, строчек побоище.

Исступлён разгулом тяжёлым моим,
Как Нерон, я по бархату ночи
В строках населённых страданьем поэм
Зажигаю пожары созвучий.

Растранжирил по мелочи буйную плоть
Я с ещё неслыханным гиком.
Что же есть, что ещё не успел промотать,
Пробежав по земле кое-как?!

Не хотел умереть я богатым, как Крез.
Нынче, кажется, всё раздарено!
Кчомно ль жить, если тело — всевидящий глаз,
От ушей и до пят растопыренный!

Скверный мир, в заунывной твоей простоте,
Исшагал я тебя, верно, трижды!
О, как скучно, что цену могу я найти
В прейскуранте ошибке каждой.

Ах, кому же, кому передать мои козыри?
Завещать их друзьям, но каким?
Я куда, во сто крат, несчастливее Цезаря,
Ибо Брут мой — мой собственный ум.

Я ль тебя не топил, человечий,
С головой потерять я хотел.
В море пьянства на лодке выезжая полночью,
Сколько раз я за борт разум толкал.

Выплывает, проклятый, и по водке ж бредет,
Как за лодкой Христос непрошеный,
Каждый день пухнет он ровно во сто крат
От истины каждой подслушанной.

Бреду в бреду; как за Фаустом встарь,
За мной черным пуделем гонится.
В какой ни удрать от него монастырь,
Он как нитка в иголку вденется.

Сколько раз я пытался мечтать головой,
Думать сердцем, и что же?— Немедля
Разум кваканьем глушит твой восторг, соловей,
И с издевкою треплется подле.

Как у каторжника на спине бубновый туз,
Как печаль луны на любовной дремоте,
Как в снежном рту января мороз,—
Так твое мне, разум, проклятье!

В правоту закованный книгами весь,
Это ты запрещаешь поверить иконам.
Я с отчаяньем вижу мир весь насквозь
Моим разумом, словно рентгеном.

Не ты ли сушишь каждый год,
Что можно молодостью вымыть?
Не ты ли полный шприц цитат
И чисел впрыскиваешь в память?

Не ты ли запрещаешь петь
На севере о пальме южной?
Не ты ли указуешь путь
Мне верный и всегда ненужный?

Твердишь, что Пасха раз в году,
Что к будущему нет возврата,
С тобою жизнь — задачник, где
Давно подобраны ответы!

Как гусенице лист глодать,
Ты объедаешь суеверья!
Ты запрещаешь заболеть
Мне, старику, детишной корью.

На черта влез в меня, мой ум?
Прогнать тебя ударом по лбу!
Я встречному тебя отдам,
Но встречный свой мне ум отдал бы!

Не могу, не могу! И кричу я от злости;
Как булыжником улица, я несчастьем мощен!
Я, должно быть, последний в человечьей династии,
Будет следующий из породы машин.

Сам себя бы унес, хохоча, на погост,
Закопал бы в могиле себя исполинской.
Знаю: пробкой из насыпи выскочит крест,
Жизнь польется рекою шампанской.

Разум, разум! Почто наказуешь меня?!
Агасфер, тот бродил века лишь!
Тетивой натянул ты крученые дни
И в тоску мной, о разум мой, целишь.

Теневой стороной пробираюсь, грустя, по годинам.
Задувает ветер тонкие свечи роз.
Русь! Повесь ты меня колдовским талисманом
На белой шее твоих берез.

     [М. Кузмину]

Обои старинные, дымчато-дымные,
Перед софою шкура тигровая,
И я веду перешопоты интимные,
На клавесине Rameau наигрывая.

Со стены усмехается чучело филина;
Ты замираешь, розу прикалывая,
И, вечернею близостью обессилена,
Уронила кольцо опаловое.

Гаснет свет, и впиваются длинные
Тени, неясностью раззадоривая.
Гостиная, старинная гостиная,
И ты, словно небо, лазоревая.

Ночь... Звоны с часовни ночные.
Как хорошо, что мы не дневные,
Что мы, как весна, земные!

Вежливый ветер схватил вёрткую талию пыли,
В сумасшедшем галопе прыгая через бугры.
У простуженной равнины на скошенном рыле
Вздулся огромный флюс горы.

Громоздкую фабрику года исцарапали
И люди перевязали ее бинтами лесов,
А на плеши вспотевшего неба проступили капли
Маленьких звезд, не обтертых платком облаков.

Крылья мельниц воздух косили без пауз
В наморднике плотин бушевала река,
И деревня бежала от города, как страус,
Запрятавши голову в шерсть тростника.

А город приближался длиннорукий, длинноусый,
Смазывающий машины кровью и рудой,
И высокие церкви гордились знаками плюса
Между раненым небом и вертлявой землей.

В рукавицу извощика серебряную каплю пролил, 
Взлифтился, отпер дверь легко... 
В потерянной комнате пахло молью 
И полночь скакала в черном трико. 

Сквозь глаза пьяной комнаты, игрив и юродив 
Втягивался нервный лунный тик, 
А на гениальном диване - прямо напротив 
Меня - хохотал в белье мой двойник. 

И Вы, разбухшая, пухлая, разрыхленная, 
Обнимали мой вариант костяной. 
Я руками взял Ваше сердце выхоленное, 
Исцарапал его ревностью стальной. 

И, вместе с двойником, фейерверя тосты, 
Вашу любовь до утра грызли мы 
Досыта, досыта, досыта 
Запивая шипучею мыслью. 

А когда солнце на моторе резком 
Уверенно выиграло главный приз - 
Мой двойник вполз в меня, потрескивая, 
И тяжелою массою бухнулся вниз. 

Уже хочу единым словом,
Как приговор, итоги счесть.
Завидую мужьям суровым,
Что обменяли жизнь на честь.

Одни из рук матросов рьяно
Свою без слез приняли мзду.
Другим - златопогонщик пьяный
На теле вырезал звезду.

Не даровал скупой мой рок
Расстаться с юностью героем.
О, нет! Серебряным прибоем
Мне пенит старость мой висок.

Я странно растерял друзей
И пропил голос благородства.
О, жизнь! Мой восковой музей,
Где тщетно собраны уродства!

Уже губительным туманам
В пространство не увлечь меня,
Уж я не верую обманам,
Уж я не злобствую, кляня.

И юношей и жен, напрягши
Свой голос, не зову со мной.
Нет! Сердце остывает так же,
Как остывает шар земной.

Обвенчан с возрастом поганым,
Стал по-мышиному тужить
И понял: умереть не рано
Тому, кто начал поздно жить!

Вышел с поля Верлиока,
Одноглазый и высокой,
Об одной большой ноге
В деревянном сапоге;

Длинный нос висит крючком,
Борода торчит клочком,
На затылке пук щетины,
Ус один — да в пол аршина.

Хворостиной подпирается,
Страшной рожей ухмыляется,
Нежится в осеннем холоде,
Жрет малину, травы, желуди,

Коли голубь спит на желобе,
Лопает с охотой голубя.
Чуть кого завидит в ночь,
Не стерпеть ему, невмочь,

Чтоб бока не поломать:
Хочет дружбу показать.
Треплет старого и малого
И тихоню и удалого,

Всех-то должен перетрогать,
Всем пролить на брови деготь.
Забияка, дрянь, шутник,
Верлиока, черт, старик.

Только как-то лег на мох,
Призадумался не весел,
Руки-крюки на бок свесил —
Да со злобы и подох.

Я его-то не видал,
Ну, а дед мой — тот встречал
Хоть не сам, а так — слыхал,
Как он барина задрал. 

Пройдя небесные ступени,
Сквозь тучи устремляя бег,
Ты снизошла, как дождь весенний,
Размыть в душе последний снег...

Но ты, мятежная, не знала,
Что изможденный плугом луг
Под белизною покрывала
Таит следы угрюмых мук.

И под весенними словами,
Растаяв, спала пелена,
Но, как поруганное знамя,
Молчит земная тишина.

И лишь в глаза твои с укором
Глядит безмолвье темноты:
Зачем нечаянным позором
Стыдливость оскорбила ты?

Али девушке неможется?
Пригорюнилась в хоромах
И печалится, тревожится
И рыдает в вешних дремах.

Что-то грустно в сердце девичьем,
В сад не кинет Млада взгляда.
Иль за мной — твоим царевичем —
Стосковалась люба Млада?

Выйди в садик в день лазоревый,
Слышишь в вишне песню птичью?
Ветерочек! Раззадоривай,
Расплетай косу девичью!

Заблестит, как розан, взор ее,
Сад улыбчив золотой,
А из сада — по задвориям —
Недалече в терем мой.

Приоткрыта в сад ограда,
Распахнул я двери в сени.
Ты не знаешь разве, Млада,
Что я жду тебя, весенний?

…Бабочку ль золотокрылую
Внес в хоромы ветерок?
Или сердце деву милую
В мои хрустальный теремок? 

«…un beau cavalier pâle,
Un pauvre fou, s’assit muet à tes genoux!»

                                Arthur Rimbaud.

Вы устали, милая, знаю!
А больше не знает никто.
И даже гвоздика сквозная
Облетела у Вас на манто.

Вы смотрели в окно на широкий,
На далекий туман по шоссе…
Я Вам пел беспощадные строки
Из Артюра Римбо и Мюссе.

Кто-то грустный — наверно, в опале —
Раскладывал, звездный пасьянс
Казалось нам: скучно играли
Мы с жизнью седой в проферанс.

Знакомые карты… С горбинкой
Носы угрожающих пик!..
И строки Мюссе, как пылинки,
Летали вкруг мертвых гвоздик. 

Взвизгнул локомотив и, брызжа
Паровою слюною на рельсы, проглотил челюстями спиц.
Трехаршинные версты. День чахоточный высох,
А вечер, расстрелянный фонарями рыжими,
Вытаращил пучеглазые витрины из-под ресниц
Подмалеванных плакатов и вывесок.
Курносых от высокомерия женщин целовал неврастеник —
Электрический свет. Перегнулась над улицей модель,
А вы, связывая переулки в огромный веник,
Расплескали взорную черень на панель.
Я и сам знал, что я слаб, и
Над нами прокаркало летучее кладбище ворон,
Я, культяпая, раздул мои жабьи
Бедра и прыгнул сразу со всех сторон.
Ведь если мое сердце красно, так это же
Потому, что его бросили совсем живым
В кипящую жизнь, как рака. Изведавши
Кипяток, я шевелю, как клешней, языком тугим.
Шевелю и нахлобучиваю до бровей железную крышу
На канкан моих великолепных и тряских костей,
И в каждом вопле автомобиля слышу
Крик, распятых наукой и людьми, чертей. 

В фонарном отсвете алмазном,
С усмешкой тонкой на губах,
Ты устилаешь путь соблазном,
Как елкой на похоронах.

Выглядываешь и таишься
Над недоверчивой толпой,
Вдруг расплеснешься, расклубишься
И брызнешь искрой огневой.

Чуть стукнув ресторанной дверью,
Певучим шелком прошуршав,
Ты клонишь бешеные перья,
Вздымаешь огненный рукав.

С улыбкой над моим ненастьем
Ты чашу полную вина
Мне подаешь - и сладострастьем
Смятенная душа полна.

Гробокопатель! Полководец!
Твоих шпионов - легион!
И каждый ключевой колодец
Твоей отравой насыщен.

Ты язвы, блещущие смолью,
Как пули, шлешь в врагов своих,
И стискиваешь едкой болью
Суставы пленников нагих.

Прикрытый бредом и любовью,
Как выпушкою вдоль плащей,
Твои знамена пышут кровью
Над страшной гибелью моей.

Вы все грустнеете, 
Бормоча, что становитесь хуже, 
Что даже луже 
Взглянуть в глаза не смеете. 
А когда мимо Вас сквозь литые литавры 
     шума 
Тэф-Тэф прорывается, в своем животе 
     стеклянном 
протаскивая 
Бифштекс в модном платье, гарнированный 
     сплетнями, 
Вы, ласковая, 
Глазами несовершеннолетними 
Глядите, как тени пробуют улечься 
     угрюмо 
Под скамейки, на чердаки, за заборы, 
Испуганные кивком лунного семафора. 
Не завидуйте легкому пару, 
Над улицей и над полем вздыбившемуся 
     тайком! 
Не смотрите, как над зеленым глазом 
     бульвара 
Брови тополей изогнулись торчком. 
Им скучно, варварски скучно, они при 
     смерти, 
Как и пихты, впихнутые в воздух, 
     измятый жарой. 
На подстаканнике зубов усмешкой 
     высмейте 
Бесковную боль опухоли вечеровой. 
А здесь, где по-земному земно, 
Где с губ проституток каплями золотого 
     сургуча 
каплет злоба, - 
Всем любовникам известно давно, 
Что над поцелуями зыблется тление 
     гроба. 
Вдоль тротуаров треплется скок-скок 
Прыткой улиткой, нелепо, свирепо 
Поток, 
Стекающий из потных бань, с задворков, 
     с неба 
По слепым кишкам водостоков вбок. 
И все стремится обязательно вниз, 
Таща корки милосердия и щепы построек; 
Бухнет, пухнет, неловок и боек, 
Поток, забывший крыши и карниз. 
Не грустнейте, что становитесь хуже, 
Ввинчивайте улыбку в глаза лужи. 
Всякий поток, льющийся вдоль городских 
     желобков, 
Над собой, как знамя, несет запах 
     заразного барака; 
И должен по наклону в конце концов 
Непременно упасть в клоаку. 

Вы не думайте, что сердцем-кодаком 
Канканирующую секунду запечатлеете!.. 
Это вечность подстригла свою бороду 
И зазывит на поломанной флейте. 

Ленты губ в призывчатом далеке... 
Мы - вневременные - уйдемте! 
У нас гирлянды шарлатаний в руке, 
Их ли бросить кричащему в омуте?! 

Мы заборы новаторством рубим! 
Ах как ласково новую весть нести... 
Перед нами памятник-кубик, 
Завешенный полотняной неизвестностью. 

Но поймите - я верю - мы движемся 
По проспектам электронервным. 
Вы шуты! Ах, я в рыжем сам! 
Ах, мы все равны! 

Возвратите объедки памяти! 
Я к памятнику хочу!.. Пустите! 
Там весть об истеричном Гамлете 
(Моем друге) стоит на граните. 

Ломайте и рвите, клоуны, завесы, 
Если уверены, что под ними принц!.. 
Топчут душу взъяренные аписы! 
Я один... Я маленький... Я мизинец!..

Круги всё уже, всё короче
Вычерчивает в синеве
Твой ястреб страшных безразличий
Над кроткой горлицей любви.

Напрасно биться и бороться,
Себя любимым возомня,
И в чаще страсти не укрыться
От клюва равнодуший мне.

Вниз кинешься ты комом жутко,
И комья к горлу подойдут.
Лишь память квохчет, как наседка,
Скликая выводок обид.

Кровью лучшей, горячей самой,
Такой багровой, как не видал никто,
Жизнь, кредитор неумолимый,
Я оплатил сполна твои счета.

Как пленный — прочь перевязь над раной!—
Чтоб кровавым Днепром истечь,
Так с губ рвет влюбленный обет старинный,
Чтоб стихам источиться помочь.

За спиною все больше и гуще кладбище,
Панихидою пахнет мой шаг.
Рыщет дней бурелом и ломает все пуще
Сучья кверху протянутых рук.

Жизнь пудами соль складет на ране,
Кровоподтеков склад во мне.
И, посвящен трагическому фарсу, ныне
Слезами строк молюсь на старину.

Ах, мама, мама! Как ныряет в Волге чайка,
Нырнула в тучи пухлая луна.
В каком теперь небесном переулке
И ты с луной скучаешь в тишине.

Ребенок прячется у матери под юбку,—
Ты бросила меня, и прятаться я стал,
Бесшумно робкий, очень зябкий,
Под небосвод — сереющий подол.

А помню: кудри прыгали ватагою бездельной
С макушки в хоровод, завившись в сноп внизу,
Звенели радостно, как перезвон пасхальный,
Чуть золотом обрезаны глаза.

Как смотрит мальчик, если задымится тело
Раздетой женщины, так я на мир глядел.
Но солнце золотом лучей меня будило,
Я солнце золотом улыбки пробуждал.

Я был пушистый, словно шерсть у кошки,
И с канарейками под ручку часто пел,
А в небе звезды, как свои игрушки,
Я детской кличкою крестил.

Я помню, мама, дачу под Казанкой,
Боялась, что за солнцем в воду я свалюсь.
И мягкими губами, как у жеребенка,
Я часто тыкался в ресниц твоих овес.

Серьга текла из уш твоих слезою
И Ниагарой кудри по плечам.
Пониже глаз какой-то демон — знаю —
Задел своим синеющим плащом.

Знаю: путь твой мною был труден,
Оттого я и стал такой.
Сколько раз я у смерти был тщетно украден,
Мама, заботой твоей.

В долгих муках тобою рожденный,
К дольшим мукам вперед присужден.
Верно, в мир я явился нежданный,
Как свидетель нежданных годин.

За полет всех моих безобразий,
Как перину взбей, смерть моя, снег!
Под забором, в ночи, на морозе
Мне последний готовь пуховик!

Когда, на смерть взглянув, заикаю
Под забором, возьми и черкни
Ты похабную надпись какую
Моей кровью по заборной стене.

И покойника рожа станет тоже веселая,
Выразительная, как обезьяний зад.
Слышишь, мама, на радость немалую
Был рожден тобой этот урод.

Раньше богу молился я каждую ночку,
Не обсохло молоко детишных молитв.
А теперь бросит бога вверху враскорячку
От моих задушевных клятв.

Мама, мама! Верь в гробе: не в злобе
Ощетинился нынче я бранью сплошной!
Знаю: скучно должно быть на небе,
На земле во сто раз мне горшей.

Я утоплен теперь в половодие мук,
Как об рифме, тоскую об яде
И трогаю часто рукою курок,
Как развратник упругие женские груди.

Проползают года нестерпимо угрюмо...
О, скорей б разразиться последней беде!
Подожди, не скучай, позови меня, мама,
Я очень скоро приду.

Улицы декольтированные в снежном 
     балете... 
Забеременели огнями животы витрин, 
А у меня из ушей выползают дети, 
И с крыш слетают ноги балерин. 
  
Все прошлое возвращается на бумеранге, 
Дни в шеренге делают на караул; ки- 
вая спиной, надеваю мешковатый комод на 
     ноги 
И шепотом бегаю в причесывающемся 
     переулке. 
  
Мне тоже хочется надеть необъятное 
Пенсне, что на вывеске через улицу 
     тянет вздрог, 
Оскалить свой пронзительный взгляд, но 
     я 
Флегматично кушаю снежный зевок. 
  
А рекламные пошлости кажут сторожие 
С этажей и пассажей, вдруг обезволясь; 
Я кричу исключительно, и капают 
     прохожие 
Из подъездов на тротуарную скользь. 
  
Так пойдемте же тыкать расплюснутые 
     морды 
В шатучую манну и в завтрашнее 
     «нельзя», 
И сыпать глаза за декольте циничного 
     города, 
Шальными руками по юбкам железным 
     скользя! 

Под серокудрую пудру сумерек — канавы дневных морщин!
Месяц! Скачи по тучам проворнее конного горца!
Вечер прошлого октября, ты навсегда окрещён
В благодарной купели богадельного сердца.

Не истоптать надоедной прыти событий,
Не застрелить за дичью созвучий охотящемуся перу
Дни!— Никакой никогда резинкой не сотрёте
Торжественной ошибки октября.

В тот вечер красная вожжа закатов
Заехала под хвост подмосковных сёл.
В тот вечер я, Гулливер в стране лилипутов,
В первый раз в страну великанши попал.

Всё подёрнулось сном в невзрачном доме
И не знало, как был хорош
Неизреченный вечер во имя
Головокружения душ!

В этот вечер, как занавес, взвились ресницы,
Красной рампою губы зажглись.
Даже майской зелени невозможно сравняться
С этой зеленью свежих глаз.

Как гибли на арене христиане,
Хватаясь губами за тщетное имя Христа,—
Так с вечера того и поныне
Я гибну об имени твоём в суете.

Мир стал как-то проще, но уже
Со страшной радостью моей.
Прости, что имя я твоё тревожу
Моей нечестивой рукой.

Моё ремесло — святотатство пред любовью.
Рукой, грешившей в честь других немало строк,
Теперь твоё выписываю имя королевье,
Не вымыв даже запылённых блудом рук.

Эх, руки новые, хотя бы властью дьявола,
Себе приделаю легко.
И вот кладу на пламя сердца руку, словно Сцевола,
Чтоб стала согрета рука.

Глаза, о беженцы из счастья,
Глаза, о склад нескладной кутерьмы,
Зажгу, как плошки я великопостья,
И пред икону лица твоего подниму.

А губы, красные лохмотья,
Трубачи ночей и беды,
Я заменю тобой подвенечное платье,
Схожее с саваном всегда.

Как папиросой горящей, подушку лбом прожигая в ночи,
Сквозь зелёное днище похмелья,
Сумасбродно и часто навзрыд лепечу
Неистовое имя Юлии.

Сквозь тощую рощу дней,
Сквозь рассвет, покрывающий сумрак марлей,
К твоим глазам на водопой
Я кровь гоню тропинкой горла.

Ну что ж! Проклятая, домучь!
Любимая, кидай слова, как камни!
Я буду помнить некий вечер, эту ночь,
Пока день гибели не вспомню!

Пульс, тарахти в тревоге, и бегите, ноги!
Вам все равно не обогнать последний год!
Я вами нагло лгал, мои былые книги,
Но даже надписи кладбищенские лгут.

Как к солнцу Икар, к твоему возношусь я имю;
Как от солнца Икар, оборвусь и скачусь!
В последний раз встряхну я буйными строками,
Как парень кудрями встряхнет на авось.

Что писал всем другим и Жанне я —
Только первый младенческий вздох.
Эти строки да будут моим пострижением
За ограду объятий твоих!

Не уйти мне из этих обступающих стен,
Головой не пробить их сразу.
Было сердце досель только звонкий бутон,
Нынче сердце как спелая роза.

Ему тесно в теплице рёбер уже,
Стёкла глаз разбивают листья.
Сердце, в рост и не трусь, и ползи, не дрожа,
Лепестками приветствуя счастье!

Буквы сейте проворней, усталые пальцы,
Чтобы пулею точку пистолет не прожёг.
Ты ж прими меня, Юлия, как богомольца
Гостеприимный мужик.

Много их, задохнувшись от благородного мая,
Приползут к твоему пути.
Только знай, что с такою тоскою
Не посмеет любить никто.

Бухгалтер в небесах! Ты подведи цифирью
Итог последним глупостям моим!
Как оспою лицо, пророй терпимой дурью
Остаток дней и устие поэм!

Любимая! Коронуйся моим безрассудством,
Воспета подвигом моим,
С каким-то диким сумасбродством,
С почти высоким озорством.

Не надейся, что живёшь в двадцатом веке в Москве!
Я пророк бесшабашный, но строгий!—
И от этого потопа моей любви
Ни в каком не спасёшься ковчеге!

Стволы стреляют в небе от жары, 
И тишина вся в дырьях криков птичьих. 
У воздуха веснушки мошкары 
И робость летних непривычек. 

Спит солнечный карась вверху, 
Где пруд в кувшинках облаков и непроточно. 
И сеет зерна тени в мху 
Шмель - пестрый почтальон цветочный. 

Вдали авто сверлит у полдня зуб, 
И полдень запрокинулся неловок... 
И мыслей муравьи ползут 
По дням вчерашних недомолвок. 

В моей благословенной доле
Одной тобой путеводим,
Завоевательница воли,
Я много именем, твоим
Означил чистых вдохновений
Следов мечтательных страстей.
Как звуки ангельских молений,
Мысль о всеблагости твоей.

Под лаской твоего тумана
Пусть прогремит весна моя,
Спасительные ураганы
В долине светлой бытия!

Пусть победительная сила
Годов угрюмых и седых
Не омрачит ни взор твой милый,
Ни песен радостных моих!

Пусть перед взорами твоими
Яснеет кротость синевы!
Твое серебряное имя
Крылам кочующей молвы,
Язвительным устам злословья
Не передам я никогда,
Но солнце пред моей любовью
Едва заметная звезда.

Пусть мимолетное страданье
Слетит с девичьего чела,
Как пар горячего дыханья
Слетает с чистого стекла. 

                 M.S.

Если б знали, сколько муки скрыто
В смехе радостном моем!
Как мертвец, ползу из-под плиты.
Как мертвец, я в саване ночном.
Я не смею быть самим собою,
А другим не в силах, не хочу!
Покрываясь мглой ночною,
Улыбаюсь я лучу.

Если б знали, сколько муки скрыто
В светлой маске моего лица!
Тяжко давят мраморные плиты,
И моя любовь - лишь греза мертвеца.
Умоляю: за улыбку не вините,
Отряхните все, что не было земным!
Если можете - поймите:
Тяжело быть не собой самим.

          Есенину

       Если город раскаялся в душе,
        Если страшно ему, что медь,
Мы ляжем подобно верблюдам в самуме
           Верблюжею грыжей реветь.

      Кто-то хвастался тихою частью
        И вытаскивал на удочке час,
       А земля была вся от счастья,
             И счастье было от нас.

             И заря растекала слюни
        Над нотами шоссейных колей.
       Груди женщин асфальта в июне
                            Мягчей.

              И губы ребят дымились
             У проруби этих грудей.
        И какая-то страшная милость
       Желтым маслом покрыла везде.

          Из кафе выгоняли медведя,
           За луною носилась толпа,
          Вместо Федора звали Федей
                 И улицы стали пай.

         Стали мерить не на сажени,
   А на вершки температуру в крови,
       По таблице простой умножений
               Исчисляли силу любви.

           И пока из какого-то чуда
       Не восстал завопить мертвец,
   Поэты ревели как словно верблюды
           От жестокой грыжи сердец.

И строки, как ногти, я отполировывая,
Пред Дамою Бледной склоняюсь, как паж…
Пора предвечерняя — нет — вечеро́вая,
Пахучий весенний пейзаж.

Росою напудрены лютики сонные,
Анютины глазки глаза подвели,
Открылись все венчики, словно флаконы
Духов золотых экзотичной земли.

И четкие дали замкнулись верхушками
Надменных деревьев, как будто в кольцо.
Усеяно звездами, словно веснушками,
Напудренной Дамы седое лицо.

Луна из картона! Совсем из картона!
Цветы серебристые в свежий пейзаж
Льют запах как будто струю из флакона Вам,
Строгая Дама, за нежный корсаж… 

Серые зерна молотим и бьем
Тяжелой и пыльною палкой,
В печке нечищенной пламем томим,
Чтоб насытиться белою булкой.

Грязную тряпку на клочья и в чан
Рычагам на потеху,— и что же?
Выползает из брюха проворных машин
Белоснежной бумагой наружу.

Так мне нужно пройти через зубья судьбы
И в крапиве ожгучей разуться,
Чтобы вновь обеленным увидеть себя
И чтоб нежным тебе показаться.

Одни волнуются и празднуют победу
И совершают праздник дележа;
Другие, страхом оплативши беды,
Газеты скалят из-за рубежа.

Мне жаль и тех, кто после долгой жажды
Пьет залпом все величие страны.
Настанет день, и победитель каждый
В стремнину рухнется со страшной крутизны.

Мне жаль и тех, кто в злобном отдаленьи,
Пропитанные желчью долгих лет,
Мечтают жалкие отрепья пораженья
Сменить на ризы пышные побед.

Видали ль вы, как путник, пылью серый,
Бредя ущельем, узрит с двух сторон
Зрачок предчувствующей кровь пантеры
И мертвечиной пахнущий гиены стон.

Они рычат и прыгают по скалам,
Хотят друг друга от ущелья отогнать,
Чтоб в одиночестве белеющим оскалом
Свою добычу в клочья истерзать.

И путешественник, в спасение не веря,
Внимает с ужасом и жмется под гранит.
Он знает, для чего грызутся звери,
И все равно ему, который победит.

Мне жальче путников, живущих без оглядки,
Не победителей, не изгнанных из стран:
Они не выпили и мед победы сладкий,
И горький уксус не целил им ран.

(Резонанс «Громокипящего кубка»)

Ихтиозавр на проспекте! Ихтиозавр в цилиндре!
Сгнивший скелет марширует! Деньги за вход, господа!
Это смешней, чем гримасы тонкого милого Линдера!
Публика, рублики в кассу! Нынче или никогда!

Эй, поглядите на кости! Чище, белей алебастра!
Эй, посмотрите мужчины! Винтиков фокусных нет!
Это, Mesdames, не подделка хитрого, умного мастера:
В брюхе костлявом не скрыты ни механизм, ни секрет.

Вот марширует он на́ два! Впрочем, умеет и на́ три!
Не удивляетесь цилиндру! Можно ль от века отстать?!
Я — импресарио ловкий: в лаве поэзного кратера
Чудо такое на славу мне удалось отыскать.

        (Tristement).

Мне завтрашний день известней
Мотива из старой оперетки.
Играет знакомые песни
Ночь с гримасой кокетки.

Каждый день опрятен, изыскан,
Одет с грациозным вкусом
И вкрадчивым шипром опрыскан…
А мне по вечернему грустно.

Мне хочется — странно признаться! —
Увидеть день элегантный,
Когда он не успел причесаться
После ночи экстравагантной.

В халате расшитом красным,
Без монокля и без пробора,
Когда он еще может быть страстным.
И болтает так много вздора.

Как сделать? Недоумевая,
О помощи прошу всех трагично…
Жизнь мчится по рельсам трамвая
С шаблонною ноткой скрипичной.

Я привык к Вашей столовой с коричневым тоном,
К чаю вечернему, к стеклянному звону,
К белым чашкам и к собачьему лаю.
Я всегда у Вас вечерами бываю.
Все так приветливо! Порою печальное.
Из окна я вижу церковь дальнюю.
Какой-то хаос гармонии многотонной.
В соседней комнате звонок телефонный.
И воздух поет: "смотри, смотри,
Как замкнули двери, молча, драпри!"
По комнатам веет любовный туман,
О, как знаком мне пестрый диван!
Тут я впервые интимность познал;
Ее навеял Ваш светлый зал.
И понял, что все другое - ошибка,
Что солнце - детей наивных улыбка,
Что сердце ловит в звездах ответ,
Что сам я глупый, глупый поэт.

Мы были вдвоем, княгиня гордая! 
(Ах, как многоуютно болтать вечерами!) 
Следили за нами третий и четвертая 
И беспокой овладевал нами. 
  
К вам ужасно подходит Ваш сан сиятельный; 
Особенно, когда Вы улыбаетесь строго! 
На мне отражалась, как на бумаге промокательной, 
Ваша свеженаписанная тревога. 
  
Мне пить захотелось и с гримаскою бальной 
Вы мне предложили влажные губы... 
И страсть немедленно перешла в атаку нахальную 
И забила в барабан, загремела в трубы. 
  
И под эту надменную военную музыку 
Я представил, что будет лет через триста. 
Я буду в ночь узкую, тусклую 
Ваше имя составлять из звездных листьев. 
  
Ах, лимоном не смоете поцелуев гаера! 
Никогда не умру! И, как Вечный Жид, 
Моя интуитта с огнекрасного аэро 
Упадет вам на сердце и в нем задрожит.

Искать губами пепел черный 
Ресниц, упавших в заводь щек, - 
И думать тяжело, упорно, 
. . . . . . . . . . . . . . . . 
  
Рукою жадной гладить груди 
И чувствовать уж близкий крик, - 
И думать трудно, как о чуде, 
О новой рифме в этот миг. 
  
Она уже устала биться, 
Она в песках зыбучих снов, - 
И вьется в голове, как птица, 
Сонет крылами четких строф. 
  
И вот поэтому часто, 
			Никого не тревожа, 
Потихоньку плачу и молюсь до рассвета: 
«Сохрани мою милую, 
			Боже, 
От любви поэта!» 

Девственник, казначей плоти!
Тюремщик бесстыдных страстей!
Подумай о горькой расплате,
Такой бесцельно простой!

Ты старость накликал заране,
В юность швырнувши прощай.
Но кровь протестует залпом мигрени,
Демонстрацией красных прыщей.

Как от обысков зарывали
Под половицей капитал,
Ты под полом каменной воли
Драгоценную похоть укрыл.

Но когда вновь отрыть старухе
Пук керенок взбрела блажь,—
Оказалось: в конверте прорехи,
И бумажки изгрызла мышь!

Но, когда, возмечтав о женах,
Соберешься в набег греха,
Узришь: зубы годов мышиных
Семена превратили в труху.

Чем больше сирень мы ломаем,
Тем гуще поход ветвей!
Одумайся, брякнись в ноги пред маем,

Юности рыцарь скупой,
И головокружительным поцелуем
Смиренно честь ей отдай!

От 1893 до 919 пропитано грустным зрелищем:
В этой жизни тревожной, как любовь
в девичьей,
Где лампа одета лохмотьями копоти и дыма,
Где в окошке кокарда лунного огня,
Многие научились о Вадиме Шершеневиче,
Некоторые ладонь о ладонь с Вадимом
Габриэлевичем,
Несколько знают походку губ Димы,
Но никто не знает меня.

...Краску слов из тюбика губ не выдавить
Даже сильным рукам тоски.
Из чулана одиночества не выйду ведь
Без одежд гробовой доски.

Не называл Македонским себя иль Кесарем.
Но частехонько в спальной тиши
Я с повадкою лучшего слесаря
Отпирал самый трудный замок души.

И снимая костюм мой ряшливый,
Сыт от манны с небесных лотков,
О своей судьбе я выспрашивал
У кукушки трамвайных звонков.

Вадим Шершеневич перед толпою безликою
Выжимает, как атлет, стопудовую гирю моей
головы,
А я тихонько, как часики, тикаю
В жилетном кармане Москвы.

Вадим Габриэлевич вагоновожатый веселий
Между всеми вагонный стык.
А я люблю в одинокой постели
Словно страус в подушек кусты.

Губы Димки полозьями быстрых санок
По белому телу любовниц в весну.
А губы мои в ствол нагана
Словно стальную соску сосут.

Душа разливается в поволжское устье, 
Попробуй переплыви! 
А здесь работает фабрика грусти 
В каждой строке о любви. 
  
А здесь тихой вонью издохшей мыши 
Кадят еще и еще, 
И даже крутые бедра матчиша 
Иссохли, как черт знает что. 
  
А здесь и весна сиротливой оборванью 
Слюнявит водостоки труб, 
И женщины мажут машинной ворванью 
Перед поцелуем клапаны губ. 
  
А чтоб в этой скучище мелочной 
Оправдаться, они говорят 
Что какой-то небесный стрелочник 
Всегда и во всем виноват. 
  
Давайте докажем, что родились мы в 
     сорочке, 
Мы поэты, хранители золотого безделья, 
Давайте устроим в каждой строчке 
Кооперативы веселья. 
  
В этой жизни, что тащится, как Сахарой 
     верблюдище, 
Сквозь какой-то непочатый день, 
Мы даже зная об осени будущей 
Прыгнем сердцем прямо в сирень. 
  
Прыгнем, теряя из глотки улыбки, 
Крича громовое: «На!» 
Как прыгает по коричневой скрипке 
Вдруг лопнувшая струна. 

Я живу один в хоромах
Из сквозного хрусталя
И любуюсь из черемух
На луга и на поля.

На двери моей — подковки,
На воротах — петушки,
Золотые гребешки,
Масляны головки.

А в бору да за рекой
Скачет, пляшет леший
И мохнатою рукой
Чешет, старый, плеши.

Ах! Не знать вам всем, не надо,
Что ко мне приходит Лада
По росе, без башмачков,
С горстью полной светлячков!

Не печалюсь, что на зоре
Лада в светлых жемчугах
Уплывает в сине-море
На плывучих лебедях:

Знаю, знаю: в полуночи,
Петухи кричать не станут —
В терем ласково заглянут
Лады радостные очи. 

Кто б ни был ты — когда дорогой
Во мраке тягостных ночей
Ты странствуешь душою строгой
Взор женских, вкрадчивых очей
В пути неизмененном светит
И в шуме жизни городской
И рану каждую приметит
И усмехнется над тоской.

Как свет луны на туче темной,
Любовь красавицы блеснет;
Но миг прошел — и око томной
К другому облаку прильнет.
О, взоры беглые! Зарницы
Над трепетом моих могил!
Вы — радости мгновенной птицы
Я вас изменчиво любил.
 
…Года прошли. Я от веселья
Ушел к покою темноты
И, очистительная келья,
Страдальца приютила ты,
Мой ранопоседевший локон
Сквозь глухозапертую дверь,
Сквозь переплеты низких окон
Луна не озарит теперь.
 
Одна оставлена отрада
Проникновенной тишиной:
Мерцай, смиренная лампада
Призывом кротким надо мной.
 
В порывах горьких вдохновений
Веду в лучах твоей красы
Я добровольных заточений
Уединенные часы.
Читаю вещие страницы.
К векам задумчивость клоня
И проклинаю вас, зарницы
Испепелившие меня. 

Звонко кричу галеркою голоса ваше имя,
Повторяю его
Партером баса моего.
Вот ладоням вашим губами моими
Присосусь, пока сердце не навзничь мертво.

Вас взвидя и радый, как с необитаемого острова,
Заметящий пароходного дыма струю,
Вам хотел я так много, но глыбою хлеба черствого
Принес лишь любовь людскую
Большую
Мою.

Вы примите ее и стекляшками слез во взгляде
Вызвоните дни бурые, как пережженный антрацит.
Вам любовь, - как наивный ребенок любимому
дяде
Свою сломанную игрушку дарит.
И внимательный дядя знает, что это
Самое дорогое ребенок дал.
Чем же он виноват, что большего
Нету,
Что для большего
Он еще мал?!

Это вашим ладоням несу мои детские вещи:
Человечью поломанную любовь и поэтину
тишь.
И сердце плачет и надеждою блещет,
Как после ливня железо крыш.

На софе голубой Вы, милая, плакали,
А о чем, — сказать не хотели…
И в странные строки ложились каракули
Ваших локонов черных на бронзовом теле.

А после намеком ироническим подняли
Вуалетту, но я не понял при всем старанье.
Когда (вчера ли, сегодня ли),
Я Вас обидел, своим невниманьем.

Но сквозь Ваши слезы обрисовалась обтянуто
(Как сквозь узкую юбку хрупкие колени)
Ваша уверенность, что Вы обмануты
И что я виноват в какой-то измене.

Маленькая! Комичная! Да поймите же.
Что в других женщинах, в далеких,
К Вам ищу разгадку, к Вам, живущей в Китеже,
И только иногда бывающей на five о’clоск’ах.

Посмотрите внимательней глазками меткими:
(Что Вы прищурились, как на солнышке кошка?!)
Я целуюсь только с брюнетками!
А почему — догадайтесь, крошка! 

Маски повсюду, веселые маски,
Хитро глядят из прорезов глаза;
Где я? В старинной, чарующей сказке?
Но отчего покатилась слеза?

Глупые маски, веселые маски,
Манит, зовет меня ваш хоровод.
Вот промелькнули влюбленные глазки;
Странные маски, куда вас влечет?

Платья безвкусны, размеренны речи;
Мчатся в бессмысленной пляске
Руки, зовущие груди и плечи;
Глупые маски, веселые маски.

Слезы личиной глухою закрою,
С хохотом маску надену свою!
Глупые маски! Стремитесь за мною,
Слушайте: пошлости гимн я пою.

Маски повсюду, веселые маски,
Хитро глядят из прорезов глаза;
Где я? В старинной, чарующей сказке?
Но отчего покатилась слеза?

О, Светлый Господи! Десницу
Незримую простри над ней
И на усталые ресницы
Успокоенья сон пролей!

Степь зеленеющую взрыли
Копыта диких табунов
И облаком мертвящей пыли
Задернули цветной покров.

Ее душа, как грудь степная,
Жестокой болью прожжена.
С молитвой к небесам взывая,
Томится, юная, она.

О, Господи! Из отдаленья
Ночные песни прогони
И снег благого всезабвенья
На раны кротко урони!

Под тканью снежносеребристой
Воспрянув, девственная плоть
Молитвой тихой и лучистой
Тебя восхвалит, о, Господь! 

      Был чист огонь моих желаний,
      И он ли небо оскорбил?
                
                           Н.Языков

Ушла печальной, оскорбленной
К своей девической земле,
И в строгости непримиренной
Затеплилась свечой во мгле.
И я побрел душою спящей,
Не пробужденной от тревог,
В окрестный полумрак и в чащи
И в пыль изъезженных дорог.

Срывал цветы я на откосах
И, как лунатик, брел вперед.
Проваливался часто посох
В утробу жадную болот;
Но и в болотах, на трясине,
Глядя в обманчивый рассвет,
Срывал с тоскою цветик синий
Тебе, о милая, в букет.

Я, весь в цветах полузавялых,
Прошел ночную глубину
И дрожью рук моих усталых
В твою вторгаюсь тишину.
Прости былые оскорбленья!
Я весь в цветах; я изнемог!
И жду, благая, примиренья,
Как солнца полевой цветок.

Грущу один. Мне тя­же­ло,
Как пчел­ке по­те­ряв­шей улей;
Тре­пе­щет серд­це, как крыло,
Про­би­тое же­сто­кой пулей.

Смот­рю с при­выч­ною тос­кой
В до­ро­гу тем­ную, без краю,
И рав­но­душ­ною рукой
Стихи чужие раз­би­раю.

И, ис­том­лен­ный, чуть дыша,
Слежу за гро­зо­вою тучей…
Пе­ре­пол­ня­ет­ся душа,
Не из­ли­ва­ясь в строй со­зву­чий.

Я про­мол­чу. Я жду. Ах, пусть
Умчат­ся горь­кие му­че­нья!
Я пе­ре­лью глухую грусть
В от­чет­ли­вые пес­но­пе­нья.

Так в по­ло­во­дие волна
Стре­мит­ся над зем­лей раз­мы­той,
Ее немая глу­би­на
Иг­ра­ет вет­ре­ной ра­ки­той, —

Но час от­ли­ва на­сту­пил:
Река утих­шая от­хлы­нет
И муть, и бла­го­дат­ный ил
По по­бе­ре­жию рас­ки­нет.

В закатную высь, как на плащ альгвазила
Раскрытый над нашей могилою юной —
Не знаю я, — чья-то рука водрузила
Медалью чеканною диск желтолунный.

Кортежем страстей в черный траур одетых
Мы в гробе из лавров доставлены к склепу.
Давайте болтать об умерших поэтах.
О, Бледная Дама, в ротонде из крепа.

Дух тленья, гниенья, как запах красивый,
Исходит от ваших печальных нарядов,
Я вижу, влюбленный, тире и курсивы
В особенной точности пристальных взглядов.

Вы знаете, Дама, — как это безбожно!
Убиты мы жизнью седою и хмурой
За то, что ласкали мы неосторожно
Уста приоткрытые карикатуры!

И вот поселились теперь в монотонной
Гостиной на веки, как в траурной раме…
Давайте болтать!.. Как валет я червонный
В любви объяснюсь моей пиковой Даме.

Мы поехали с Вами в автомобиле сумасшедшем,
Лепечущем по-детски, в Папуасию Краснокожую.
Фонари не мигали оттого, что забыли зажечь их
И погода была очаровательно-хорошая…
Сморщенный старикашка на поворотах с сердцем
Трубил прохожим, и они разбегались озабоченно.
Мы верили во что-то… Ах, всегда нам верится,
Когда мы рядом с испуганной ночью.
По рытвинам
Выйти нам
За ухабы и шлагбаумы
Было легко и весело и, кроме того, надо же
Уехать из столичной флоры и фауны
И порезвиться экзотично и радужно.
На скалы наскакивали, о пни запинались
И дальше пролетали,
Хохотали
И мелькали мы,
Промоторили
Крематории
И неожиданно, как в вальсе,
В пескучей Сахаре любовались пальмами.
Уехали из Африки и вдруг перед мотором морем
Заиграли дали,
Мы хохотали,
Старикашка правил;
Мы в воду въехали и валом соленогорьким
Захлебнулись и умерли около яви. 

Брожу над осен­ней рекою,
Шепчу оскорб­лен­но угро­зы,
Душа рас­цве­та­ет тос­кою
Ста­рин­ной и яркой, как роза.

Ломаю я куст ма­ло­рос­лый,
Стою над про­ва­ла­ми ночи,
И слышу зна­ко­мые весла
И вижу ве­сен­ние очи.

И так же слежу за тобою,
Как пре­жде, в да­ле­кие встре­чи,
И той же го­ря­чей моль­бою
Прон­заю дро­жа­щие речи.

И режет тер­нов­ник ко­лю­чий
Уста­лые, скорб­ные руки.
Ты таешь за низ­кою тучей,
Как пре­жде, в же­сто­кой раз­лу­ке.

И толь­ко под пес­нею струн­ной
Се­реб­ря­ной, бар­хат­ной вьюги
Я вспом­ню, что — блед­ный и юный —
Я умер над гро­бом по­дру­ги

И толь­ко ко­стя­ми глу­хи­ми
Стучу в неумер­шем стра­да­нье
Твое се­реб­ри­стое имя,
Твое зо­ло­тое на­зва­нье.

Недолго юной красотой
Питался мой простор душевный.
Опять безжалостной судьбой
Я брошен жизни повседневной,

Опять замкнулся круг друзей
Моею жизнью молодою;
Душа в кругу, но мысли в ней
Разнообразной чередою,

Как змеи снежные, спешат,
Торопятся, перегоняют,
Издревле молчаливый взгляд
Мечтою новою вскипает.

И так бессмысленно чужды
Друзей ненужных пересуды,
Как однозвучный плеск воды
В глухие, каменные груды.

Душа созревшая полна
Иным, неведомым виденьем
И наслаждается она
Своим затейливым томленьем.

Так путник, возвратясь домой
Из стран жемчужных, запредельных,
Томится долгою зимой
В порывах ярых, но бесцельных.

И оскорбительно-смешон
Ему — грустящему об юге —
И посеревший небосклон,
И белый танец пьяной вьюги,

И догорающая печь,
На окнах спущенные шторы,
И о давно забытом речь,
И надоедливые споры.

Нет слов короче, чем в стихах,
Вот почему стихи и вечны!
И нет священнее греха,
Чем право полюбить беспечно.

Ах, мимолетно все в веках:
И шаг чугунный полководца,
И стыд побед, и мощный страх,-
Лишь бред сердец веками льется!

Вот оттого, сквозь трудный бой,
Я помню, тленом окруженный:
- Пусть небо раем голубо,
Но голубей глаза влюбленной!

Пусть кровь красна - любовь красней,
Линяло-бледны рядом с ней
Знаменный пурпур, нож убийцы,
И даже ночь, что годы длится!

Как ни грохочет динамит
И как ни полыхнет восстанье,-
Все шумы мира заглушит
Вздох робкий первого признанья.

Вот потому и длится век
Любовь, чья жизнь - лишь пепел ночи,
И повторяет человек
Слова любви стихов короче!

Ночь встала — и месяц плешивый
С ней в траурном танце плывет;
Как бального платья извивы —
Растрепанных тучек полет.
Оркестр трубящий и гулкий
Льет всплавленный гром в синеву…
Вы снова, земля, на прогулке
И снова я рядом плыву.
Как груди огромной и полной
Волненье притяжно-сильней —
Вздымаются пышные волны
Взметенных приливом морей.
Плывем мы, влюбленная пара,
Казбек — словно белый esprit…
Надо тьмущею тьмой тротуара
Созвездий горят фонари.

О царица поцелуев! Ложе брачное цветами
Украшай в восторге пьяном и не думай о грядущем!
Шкуры львов и пестрых тигров пусть расстелятся пред нами.
Будь, как Солнце, ярким светом и, как Солнце, будь зовущей!

О принцесса дремных сказок! Тьму лесов наполни песней,
Созови из вод русалок, кликни дремлющего Пана.
Будь, как влага ранним утром, легче, тоньше, бестелесней,
Будь летучею росою или дымкою тумана!

О богиня строк певучих! Из темниц веков старинных
Пробуди напевы, звоны, сочетанье зыбких линий,
Будь звончей сонетов нежных - и прекрасных, и невинных,
Будь сама собой, о Сольвейг, лучезарною богиней!

Я грущу в кабаке за околицей,
И не радует душу вино,
А метель серебристая колется
Сквозь разбитое ветром окно.

В полутемной избе низко стелется
Сизым клубом махорки струя.
- Ах! Взгляни, промелькни из метелицы,
Снеговая царевна моя!

Из лугов, из лесов густодебреных,
Из далеких жемчужных полей
Покажись мне на крыльях серебряных
Голубых, снеговых лебедей.

Покажись мне безлунной дорогою,
Хоть на миг из тумана явись,
И рукою печальной и строгою
Моих глаз воспаленных коснись!

Неужель одному мне суровую
Перенесть мою горе-судьбу?
Иль залечь одному мне в кедровую,
Благовонную смертью избу?

Никого! Я один за околицей
Упиваюсь тяжелым вином,
Да мятель серебристая колется
И играет разбитым окном.

Знаю. Да. Это жизнь ваша, словно стужа 
Вас промерзла на улицах снегом 
     крутящихся дней. 
Вы ко мне ворвались, оттирая замерзшие 
     уши, 
И присели к камину души, розовевшей 
     теплынью своей. 
  
И любовь мою залпом, как чашку горячего 
     чая, 
От которого всклублялись мои поцелуи, 
     как пар, 
Словно чашку горячего чая, 
Выпили, не замечая, 
Что угаром рыдал золотой самовар. 
  
Обожглись и согрелись, 
Ваши щеки победно 
Зазвенели восточною первой зарей. 
Вы согрелись. 
Готовы болтать вы со мной! 
Так послушайте: мне этот холод неведом, 
Но порой, 
Я расплавлен духотой, 
Духотой. 
  
И тогда погрустневший и тихозаботный, 
И в Евангелье женских ресниц увлеком, 
Из звенящего тела, как из чашки, пью 
     чай мой холодный 
Неторопливо, глотая глоток за глотком. 
  
Этот чай утоляющий, будто нежное слово, 
Этот чай - цвета ваших кудрей он, и в 
     нем 
Узкой струйкою сахара - сладость 
     былого, 
И, как запах духов ваших, грезящий ром. 

Ото­шла в го­лу­бые про­сто­ры,
В хо­ро­вод свет­ляч­ков и луны…
Умер­ла, но пе­чаль­ные взоры
Еще полны твоей глу­би­ны.

Я со­брал, как с полей мар­га­рит­ки,
Вспо­ми­на­нья мои, не спеша,
И в же­сто­ком, му­чи­тель­ном свит­ке
Ис­то­ми­лась боль­ная душа.

И стою в очи­сти­тель­ной вьюге,
И в при­зы­вах да­ле­ких сирен
Слышу голос умер­шей по­дру­ги
И слежу ее тра­ур­ный трен.

И про­ви­жу пе­ву­чее пла­тье
И опять укры­ва­юсь во тьму
И шепчу оскорб­лен­но про­кля­тья
И шепчу — и не знаю: кому.

Но в узор се­реб­ри­стых том­ле­ний
За­пле­таю я грезы мои
И из снега, из вьюги осен­ней
За­пе­ва­ют твои со­ло­вьи.

И горят за ме­тель­ной ву­а­лью
Твои очи, Свя­тая Жена,
И душа зо­ло­тою пе­ча­лью,
Как огнем мо­ты­лек, со­жже­на.

        Сегодня доктор мне сказал:
        "У вас туберкулез". Я даже обрадовался.
                   Ж. Лафорг. Письма

Оттого так просто жить на свете,
Что последний не отнять покой
И что мы еще немного дети,
Только с очень мудрой головой.

Нам достались лишь одни досуги
Да кутеж в пространствах бытия,
Только легковерные подруги
И совсем неверные друзья.

Притворяясь, что обман не вечен,
Мы наивно вдруг удивлены,
Что на вид такой приветный вечер
В дар принес мучительные сны.

Эту грусть, пришедшую из прежде,
Как наследство мы должны хранить,
Потому что места нет надежде,
Так как жребий нам не изменить.

Можно жить несчастьями одними,
Так вся жизнь до простоты ясна.
Ведь обманом осень все отнимет,
Что сулила нам, как лжец, весна.

Оттого, что мы немного дети
С очень, очень мудрой головой,
Нам почти легко страдать на свете,
Где итог за гробовой доской.

— Как поводырь еще незрячих
— Дремать довольно наяву.
— Ты изодрал подошвы строчек
— О камни острые любви.

— Давил ты много виноградин
— К тебе протянутых грудей.
— Базар страстей тебе же вреден,
— Ленивец тщетно молодой.

— Ты, ставший выкрестом порока,
— Тряхнувший сердцем, как мошной,
— Иль ты не видишь дырья крика
— В подоле русской тишины.

И голос сходен был с ожогом,
И брел, отщепенец греха,
Я заикающимся шагом,
Чтоб с солнцем встретиться вверху.

Был песней каждый шаг отмечен,
Я солнцем был отмечен сам,
И было солнце схоже очень
С моей возлюбленной лицом.

Так в красном знамени, плывущем
Как парус, над волною рук,
Восторженно мы часто ищем
Целованный румянец щек.

Так часто видят капитаны,
Сквозь штормный вихрь, к рулю припав,
В бегущей за кормою пене
Улыбку милую зубов.

И, оступясь с уступа с всхлипом,
Как с уст срывается аминь,
С лучом скатился вместе с трупом
В ладони нижних деревень.

На сотни весен эти песни
Торжественно ликуют пусть!
Слепцы, слепцы! Какое счастье,
Как на постель, в могилу пасть!

Вы воскресили «Oiselaux de Chypre» в Вашем
Наивно-голубом с фонарем будуаре
И снова в памяти моей пляшут
Духов и ароматов смятые арии.

Вы пропитаны запахом; в Ваших браслетах
Экстравагантные флаконы парижских благовоний…
Я вспоминаю паруса Клеопатры летом,
Когда она выезжала на rendez-vous с Антонием.

Аккорды запахов… В правой руке фиалки,
А в левой, как басы, тяжелый мускус…
Маленькая раздетая! Мы ужасно жалкие.
Оглушенные музыкой в будуаре узком.

Кружатся в глазах потолок и двери…
Огоньки, как котята, прыгают на диванах…
О, кочующий магазин парфюмерии!..
О, Галлия, бальзамированная Марциалом!..

        Меня печали мрачный гений
         Крылами черными накрыл.
                 
                                     А. Пушкин

Я видел в небе белые воскрылья
И толпы ангелов, Творцу слагавших Стих,-
Но птица траура свои раскрыла крылья,
Погасли в небе белые воскрылья,
И грустно никну - радостный жених.
К чему мольбы? К чему усилья?
Я - тьмы тоскующий жених.

Воспоминаний рой, как траурная птица,
Метнулся предо мной, лежавшим в забытьи.
Я в небе увидал кровавые зарницы;
Воспоминаний рой, как траурная птица,
Закрыл на миг все радости мои.
Так закрывают длинные ресницы
Глаза усталые твои.

Но ты - невеста осени певучей -
Словами тихими, как тонкою стрелой,
Метнула в рой воспоминаний жгучий.
Но ты - невеста осени певучей,
Подруга юная, горящая зарей,-
Низвергла скорбный рой летучий
Пред разгоревшейся зарей.

Воспоминаний рой, как траурная птица,
Метнулся от меня, простертого в пыли.
Я в небе увидал златые колесницы;
Воспоминаний рой, как траурная птица,
Сокрылся, приоткрыв все радости мои.
Так открывают длинные ресницы
Глаза горящие твои.

Сердце вьется, как снежная птица,
Над твоею ночной красотой,
Заснежает метелью ресницы
И покой ослепляет мечтой.

И в твоем заблиставшем румянце,
Золотая любовь, я открыл,
Что ты хочешь в мучительном танце
С моим сердцем плясать меж могил.

И хоть знаю, что сердце заплачет
В лютых чарах плывущей весны
И мечтательно голову спрячет
В голубые старинные сны,-

Принимаю тебя, опьяненье!
Закрутись, мое сердце, в снегу!
Моя сказка, метели, томленье
На рассветном льдяном берегу!

В твоем взоре - два солнца, а груди -
Две звезды, что слепят небосклон.
Саломея! На снежном сосуде
Я несу тебе душу и сон.

Сердце вьется, как белая птица,
Над твоей огневой красотой.
Опрокинула в эти страницы
Ты безумного кубок златой.

Так восстань над моею метелью,
Захлестни покрывалом цветным,
Золотой путеводной свирелью
Уведи меня к странам своим!

О как дерзаю я, смущенный,
Вам посвятить обломки строф,
Небрежный труд, но освещенный
Созвездьем букв "a Goumileff".

С распущенными парусами
Перевезли в своей ладье
Вы под чужими небесами
Великолепного Готье...

В теплицах же моих не снимут
С растений иноземных плод:
Их погубил не русский климат,
А неумелый садовод.

Не потому, что себя разменял я на сто пятачков
    Иль, что вместо души обхожусь одной кашицей
                                    рубленной,-
             В сотый раз я пишу о цвете зрачков
                  И о ласках мною возлюбленной.

  Воспевая Россию и народ, исхудавший в скелет,
         На лысину бы заслужил лавровые веники,
            Но разве заниматься логарифмами бед
                 Дело такого, как я священника?

          Говорят, что когда-то заезжий фигляр,
  Фокусник уличный, в церковь зайдя освященную,
                     Захотел словами жарче угля
               Помолиться, упав перед Мадонною.

              Но молитвам не был обучен шутник,
     Он знал только фокусы, знал только арийки,
                    И перед краюхой иконы поник
              И горячо стал кидать свои шарики.

             И этим проворством приученных рук,
         Которым смешил он в провинции девочек,
              Рассказал невозможную тысячу мук,
                    Истерзавшую сердце у неуча.

     Точно так же и я...  мне до рези в желудке
                                       противно
  Писать, что кружится земля и поет, как комар.
 Нет, уж лучше перед вами шариком сердца наивно
              Будет молиться влюбленный фигляр.

         Поэма никогда не стоит
         Улыбки сладострастных уст...
                  
                             А. Пушкин

Смотри: по крышам шаг ломая,
Ночь бегло прячется пред днем.
О, сколько ветра, сколько мая
В желанном шепоте твоем!
Между возможным и химерой
Нет силы проложить межу,
И как в неслыханную веру,
В твою любовь перехожу.
И громко радуюсь при этом,
Твердя в жасминовых стихах,
Что ты, весна, зимой и летом
Владычествуешь впопыхах!
И грозной путаешь морокой
Намеченных судеб русло.
И сердце стало синеоко
Всей анатомии назло.
О, пусть в грядущих поколеньях
Меня посмеют упрекать,
Что в столь чудесных сновиденьях
Я жизнь свою сумел проспать,
Что не умел шептать я тише,
Чем половодие в крови,
Что лучшее четверостишье
Ничтожнее, чем миг любви.
И сердце поступью недюжной
Обязано установить:
Все незначительное нужно,
Чтобы значительному быть!

        Дмитрию Рему

Пред иконой чудотворною
Я паду с молитвой вновь:
О, прости рабу покорную,
Охрани мою любовь!
Чтобы милый, светлокудрый
На измученных щеках
Не заметил блеклой пудры -
Я приму его впотьмах.
Будет думать он, что нежной
Девушке любовь дарит,
Вспыхнет страстью неизбежной,
Дерзко на постель склонит.
Платье расстегнуть поленится,
Резко разорвет атлас...
Отчего ж слезою пенится
Зеркало зеленых глаз?
С благодарностью целуя,
Обовьет усталый стан...
"Первый - ты!"- ему скажу я.
Господи! Прости обман!

Я не так уж молод, чтоб не видеть,
Как подглядывает смерть через плечо,
И при каждой новой я обиде
Думаю, что мало будет их еще!

Вытирает старость, как резинкой,
Волосы на всё ползущем кверху лбе,
И теперь уж слушать не в новинку,
Как поет мне ветр ночной в трубе.

Жизнь, мой самый лучший друг, с тобою
Очень скучно коротали мы денек.
Может быть, я сам не много стоил,
А быть может, жизнь, ты — тоже пустячок.

Так! Но я печалиться не стану,
Жизнь проста, а смерть еще куда простей.
В сутки мир свою залечит рану,
Нанесенную кончиною моей.

Оттого живу не помышляя,
А жую и жаркий воздух и мороз,
Что была легка тропа земная
И тайком ничто из мира не унес.

Жил я просто; чем другие, проще,
Хоть была так черноземна голова.
Так я рос, как в каждой нашей роще
Схоже с другом вырастают дерева.

Лишь тянулся я до звезд хваленых,
Лишь глазам своим велел весной цвести,
Да в ветвях моих стихов зеленых
Позволял пичугам малым дух перевести.

Оттого при каждой я обиде
Огорчаюсь вплоть до брани кабака,
Что не так уж молод, чтоб не видеть,
Как подходит смерть ко мне исподтишка.

Муаровый снег тротуарами завивается 
Как волосы височками чиновника. 
Девушка из флигеля косого китайца 
Под тяжестью тишины! 
		Девушка, перегнувшая сны! 
				Ты ищешь любовника? 
     Не стоит! Он будет шептать: 
     Останься! 
     Любовью пригладит души 
     непокорственный клок, 
     И неумело, как за сценой 
     изображают поток 
     На киносеансе, 
     Будет притворяться: страдает от 
     вторника 
     В гамаке убаюканных грез. 
     Разве не знаешь: любовник - 
     побитый пес, 
     Которому не надо намордника. 
Н а и в н а я ! Песок на арене, 
Как любовь, для того, чтоб его топтать, 
Я не любовник, конечно, я поэт, тихий, 
     как мать, 
Безнадежный, как неврастеник в мягких 
     тисках мигрени! 
     Но я еще знаю, что когда сквозь 
     окна курица, 
     А за нею целый выводок пятен 
     поспешит, 
     Тогда, как черепами, 
     				Сердцами 
				     Играет улица, 
     А с левой стороны у всех девушек 
     особенно заболит. 
И все, даже комиссары, заговорят про 
     Данте 
И  Беатриче, покрытых занавеской веков, 
Верь! Весь звон курантов 
Только треск перебитых горшков. 
     И теперь я помню, что и я когда-то 
     Уносил от молодости светлые волосы 
     на черном пиджаке, 
     И бесстыдному красному закату 
     Шептал о моей тоске. 
А ты все-таки ищешь молодого любовника, 
Красивого, статного, ищешь с разбега, 
Тротуарами, где пряди снега 
Завиваются височками чиновника! 
     Ну что же, ищи! 
     Свищи! 
     Сквозь барабаны мороза и вьюги, 
     Сквозь брошенный игривым снежком 
     плач, 
     На нежных скрипках твоих грудей 
     упругих 
     Заиграет какой-нибудь скрипач.

У купца - товаром трещат лобазы, 
Лишь скидывай засов, покричи пять 
     минут: 
- Алмазы! Лучшие, свежие алмазы! 
И покупатели ордой потекут. 
  
Девушка дождется лунного часа. 
Выйдет на площадь, где прохожий част, 
И груди, как розовые чаши мяса, 
Ценителю длительной дрожи продаст. 
  
Священник покажется толстый, хороший, 
На груди с большим крестом, 
И у прихожан обменяет на гроши 
Свое интервью с Христом. 
  
Ну а поэту? Кто купит муки, 
Обмотанные марлей чистейших строк? 
Он выйдет на площадь, протянет руки 
И с голоду подохнет в недолгий срок! 
  
Мое сердце не банк увлечений, ошибки 
И буквы восходят мои на крови. 
Как на сковородке трепещется рыбка, 
Так жарится сердце мое на любви! 
  
Эй, люди! Монахи, купцы и девицы! 
Лбом припадаю отошедшему дню, 
И сердце не успевает биться, 
А пульс слился в одну трескотню. 
  
Но ведь сердце, набухшее болью, дороже, 
Пустого сердца продашь едва ль, 
И где сыскать таких прохожих, 
Которые золотом скупили б печаль?! 
  
И когда ночь сжимаете в постельке тело 
     ближнее, 
Иль устаете счастье свое считать, 
Я выхожу  площадями рычать: 
- Продается сердце неудобное, лишнее! 
Эй! Кто хочет пудами тоску покупать?! 

Закат запыхался. Загнанная лиса. 
Луна выплывала воблою вяленой. 
А у подъезда стоял рысак. 
Лошадь как лошадь. Две белых подпалины. 

И ноги уткнуты в стаканы копыт. 
Губкою впитывало воздух ухо. 
Вдруг стали глаза по-человечьи глупы 
И на землю заплюхало глухо. 

И чу! Воробьев канители полет 
Чириканьем в воздухе машется. 
И клювами роют теплый помет, 
Чтоб зернышки выбрать из кашицы. 

И старый угрюмо учил молодежь: 
-Эх! Пошла нынче пища не та еще! 
А рысак равнодушно глядел на галдеж, 
Над кругляшками вырастающий. 

Эй, люди! Двуногие воробьи, 
Что несутся с чириканьем, с плачами, 
Чтоб порыться в моих строках о любви. 
Как глядеть мне на вас по-иначему?! 

Я стою у подъезда придущих веков, 
Седока жду с отчаяньем нищего 
И трубою свой хвост задираю легко, 
Чтоб покорно слетались на пищу вы! 

И один. И прискорбный. И приходят оравой 
Точно выкрики пьяниц шаги ушлых дней. 
И продрогшим котенком из поганой канавы 
  
Вылезаю из памяти своей. 
  
Да, из пляски вчерашней, 
Пляски губ слишком страшной, 
Слишком жгучей, как молнии среди грома расплат, 
Сколько раз не любовь, а цыганский романс бесшабашный 
Уносил, чтоб зарыть бережливей, чем клад. 
  
И все глубже на лбу угрюмеют складки, 
Как на животе женщины, рожавшей не раз, 
И синяки у глаз, 
Обложки синей тетрадки, 
Где детским почерком о злых поцелуях рассказ. 
  
Но проходишь, и снова я верю блеснувшим 
Ресницам твоим 
И беспомощно нежным словам, 
Как дикарь робко верит своим обманувшим, 
Бессильно-слепым, 
Деревянным богам. 

Когда среди обыденной жизни, 
Свора слез в подворотне глотки 
За искры минут проходящий час. 
Сердце без боли - парень без походки. 
В пепельницу платка окурки глаз. 
  
Долго плюс дольше. Фокстерьеру сердца 
Кружиться, юлиться, вертеться. 
  
Волгою мокрый платок. 
В чайнике сердца кипяток. 
Доменной печью улыбки: 140 по Цельсию 
Обжигать кирпичи моих щек. 
Мимо перрона шаблона по рельсам 
Паровоз голоса с вагонами строк. 
  
Сквозь обруч рта, сквозь красное «о» он 
Красный клоун, 
Язык ранний 
Тост. 
В небес голубом стакане 
Гонококки звезд. 

Влюбится чиновник, изгрызанный молью вхо-
дящих и старый
В какую-нибудь молоденькую, худощавую
дрянь.
И натвердит ей, бренча гитарой,
Слова простые и запыленные, как герань.
Влюбится профессор, в очках плешеватый,
Отвыкший от жизни, от сердец, от стихов,
И любовь в старинном переплете цитаты
Поднесет растерявшийся с букетом цветов.
Влюбится поэт и хвастает: Выграню
Ваше имя солнцами по лазури я!
- Ну, а как если все слова любви заиграны.
Будто вальс "На сопках Манджурии"?!
Хочется придумать для любви не слова, а вздох
малый,
Нежный, как пушок у лебедя под крылом,
А дурни назовут декадентом пожалуй,
И футуристом - написавший критический том!
Им ли поверить, что в синий
Синий,
Дымный день у озера, роняя перья, как белые
капли,
Лебедь не по-лебяжьи твердит о любви
лебедине,
А на чужом языке (стрекозы или цапли).
Когда в петлицу облаков вставлена луна чайная,
Как расскажу словами людскими
Про твои поцелуи необычайные
И про твое невозможное имя?!
Вылупляется бабочка июня из зеленого кокона
мая,
Через май за полдень любовь не устанет рости.
И вместо прискучившего: я люблю тебя,
дорогая!-
Прокричу: пинь-пинь-ти-то-ти!
Это демон, крестя меня миру на муки,
Человечьему сердцу дал лишь людские слова,
Не поймет даже та, которой губ тяну я руки,
Мое простое: лэ-сэ-сэ-фиоррррр-эй-ва!
Осталось придумывать небывалые созвучья,
Малярною кистью вычерчивать профиль
тонкий лица,
И душу, хотящую крика, измучить
Невозможностью крикнуть о любви до конца!

В обвязанной веревкой переулков 
     столице, 
В столице, 
Покрытой серой оберткой снегов, 
Копошатся ночные лица 
Черным храпом карет и шагов. 
  
На страницах 
Улиц, переплетенных в каменные зданья, 
Как названье, 
Золотели буквы окна, 
Вы тихо расслышали смешное рыданье 
Мутной души, просветлевшей до дна. 
  
...Не верила ни словам, ни метроному 
     сердца, 
Этой скомканной белке, отданной 
     колесу!.. 
- Не верится! 
В хрупкой раковине женщины всего шума 
Радости не унесу! 
  
Конечно, нелепо, что песчанные отмели 
Вашей души встормошил ураган, 
Который нечаянно 
Случайно 
Подняли 
Заморозки чужих и северных стран. 
  
Июльская женщина, одетая январской! 
На лице монограммой глаза блестят. 
Пусть подъезд нам будет триумфальной 
     аркой, 
А звоном колоколов зазвеневший взгляд! 
  
В темноте колибри папиросы. 
После января перед июлем, 
Нужна вера в май! 
Бессильно свисло острие вопроса... 
  
Прощай, 
Удалившаяся! 

А над сердцем слишком вытертом пустью 
     нелепой, 
Распахнувшись наркозом, ты мутно 
     забылась строкой. 
Как рукав выше локтя, каким-то о 
     родственном крепком, 
Перебинтован твой голос тоской. 
  
Из перчатки прошедшего выпираясь 
     бесстонно, 
Словно пальцы, исколотые былью глаза, - 
И любовь - этот козырь червонный - 
Распялся крестом червонного туза. 
  
За бесстыдство твоих губ, как в обитель 
     нести, 
И в какую распуститься трещину душой, 
Чтоб в стакан кипяченой 
     действительности 
Валерьянкой закапать покой?! 
  
И плетется судьба измочаленной  сивкой 
В гололедицу тащить несуразный воз. 
И каким надо быть, чтоб  по этим глазам 
     обрывкам 
Не суметь перечесть 
		Эту страсть 
			П е р е г р е з и в ш и х   п о з?! 
  
В обручальном кольце равнодуший 
     маскарадною маской измятой 
Обернулся подвенечный вуаль 
				Через боль... 
Но любвехульные губы благоприветствуют 
     свято 
Твой, любовь, алкоголь. 
  
И над мукой слишком огромной, чтоб 
     праздничной, 
Над растлением кровью разорванных дней, 
Из колоды пожизненной не выпасть 
     навзнично 
Передернутому сердцу тузом червей!

Жил, как все... Грешил маленько, 
Больше плакал... А еще 
По вечерам от скуки тренькал  
На гитаре кой о чем. 
  
Плавал в строфах плавных сумерек, 
Служил обедни, романтический архирей, 
Да пытался глупо в сумме рек 
Подсчитать итог морей! 
  
Ну, а в общем, 
		Коль не ропщем, 
Нам, поэтам, красоты лабазникам, 
     сутенерам событий, 
Профессиональным проказникам, 
Живется дни и годы 
		Хоть куда! 
  
Так и я непробудно, не считая потери и 
Не копя рубли радости моей, 
Подводил в лирической бухгалтерии 
Балансы моих великолепных дней. 
  
Вы пришли усмехнуться над моею работой, 
Над почтенной скукой моей 
И размашистым росчерком поперек всего 
     отчета 
Расчеркнулись фамилией своей. 
  
И бумага вскрикнула, и день голубой еще 
Ковыркнулся на рельсах телеграфных 
     струн, 
А в небе над ними разыгралось побоище 
Звезд и солнц, облаков и лун! 
  
Но перо окунули в чернила вы 
Слишком сильно, чтоб хорошо... 
Знаю милая, милая, милая, 
Что росчерк окончился кляксой большой. 
  
Вы уйдете, как все... Вы, как все, 
     отойдете, 
И в сахаре мансард мне станет зачем-то 
     темно. 
Буду плакать, как встарь... Целовать на 
     отчете 
Это отчетливое незасохнувшее пятно!

Это лужицы светятся нежно и лоско, 
Эти ногти на пальцах Тверской... 
Я иду, и треплет мою прическу 
Ветер теплой женской рукой. 
  
Ах, как трудно нести колокольчики ваших 
     улыбок 
И самому не звенеть, 
На весь мир не звенеть, 
Не звенеть... 
Вы остались. Остались и стаей 
     серебрянных рыбок 
Ваши глаза в ресничную сеть. 
  
Только помнится: в окна вползали корни 
Все растущей луны между звездами ос. 
«Ах, как мертвенно золото всех 
     Калифорний 
Возле россыпи ваших волос!..» 
  
Канарейка в углу (как осколок души) 
     нанизала, 
Низала 
Бусы трелей стеклянных на нитку и вдруг 
Жестким клювом, должно быть, эту нить 
     оборвала, 
И стекляшки разбились, попадав вокруг. 
  
И испуганно прыснули под полом мышки, 
И, взглянувши на капельки ваших грудей, 
Даже март (этот гадкий весенний 
     мальчишка) 
Спотыкнулся о краткий февраль страстей.

Это я набросал вам тысячи 
Слов нежных, как ковры на тахтах, 
И жду пока сумрак высечет 
Ваш силуэт на этих коврах. 
  
Я жду. Ждет и мрак. Мне смеется. 
Это я.  Только я.  И лишь 
Мое сердце бьется, 
Юлит и бьется, 
Как в мышеловке ребер красная мышь. 
  
Ах, из пены каких-то звонков и материй, 
В запевающих волнах лифта невдруг, 
Чу! Взлетели в сквозняк распахнуться 
     двери, 
Надушить вашим смехом порог и вокруг. 
  
Это я протянул к вам руки большие, 
Мои длинные руки вперед 
И вперед, 
Как вековые веки Вия, 
Как копье 
Свое 
Дон-Кихот. 
  
Вы качнулись, и волосы ржавые двинуться 
Не сумели, застыв, измедузив анфас. 
Пусть другим это пробило только 
     одиннадцать, 
Для меня командором шагает двенадцатый 
     час. 
  
Разве берег и буря? Уж не слышу ли гром 
     я? 
Не косою ли молний скошена ночь? 
Подкатилися волны, как к горлу комья, 
Нагибается профиль меня изнемочь. 
  
Это с бедер купальщицы или с окон 
     стекает? 
И что это?  Дождь?  Иль вода?  А свозь 
     мех 
Этой тьмы - две строчки ваших губ 
     выступают, 
И рифмой коварной картавый ваш смех. 
  
Этот смех, как духи слишком пряные, 
     льется. 
Он с тахты.  Из-за штор. От ковров. И 
     из ниш. 
А сердце бьется 
Юлит и бьется, 
В мышеловке ребер умирает мышь.

Все было нежданно. До бешенства вдруг. 
Сквозь сумрак по комнате бережно 
     налитый, 
Сказала: - Завтра на юг, 
Я уезжаю на юг. 
  
И вот уже вечер громоздящихся мук, 
И слезы крупней, чем горошины... 
И в вокзал, словно в ящик почтовых разлук, 
Еще близкая мне, ты уж брошена! 
  
Отчего же другие, как и я не прохвосты, 
Не из глыбы, а тоже из сердца и 
Умеют разлучаться с любимыми просто, 
Словно будто со слезинкою из глаз?! 
  
Отчего ж мое сердце, как безлюдная хижина? 
А лицо, как невыглаженное белье? 
Неужели же первым мной с вечностью 
     сближено 
Постоянство, Любовь, твое?! 
  
Изрыдаясь в грустях, на хвосте у павлина 
Изображаю мечтаний далекий поход, 
И хрустально-стеклянное вымя графина 
Третью ночь сосу напролет... 
  
И ресницы стучат в тишине, как копыта, 
По щекам, зеленеющим скукой, как луг, 
И душа выкипает, словно чайник забытый 
На  с п и р т о в к е  р о в н ы х  р а з л у к. 

Есть страшный миг, когда окончив резко 
     ласку 
Любовник вдруг измяк и валится 
     ничком... 
И только сердце бьется (колокол на 
     Пасху) 
Да усталь ниже глаз чернит карандашом. 
  
И складки сбитых простынь смотрят 
     слишком грубо 
(Морщины всезнающего мертвеца). 
Напрасно женщина еще шевелит губы! 
(Заплаты красные измятого лица!) 
  
Как спичку на ветру, ее прикрыв рукою, 
Она любовника вблизи грудей хранит, 
Но, как поэт над конченной, удавшейся 
     строкою, 
Он знает только стыд, 
		Счастливый краткий стыд! 
  
Ах! Этот жуткий миг придуман Богом 
     гневным, 
Его он пережил воскресною порой, 
Когда насквозь вспотев в хотеньи 
     шестидневном 
Он землю томную увидел пред собой...

Тишина. И на крыше.
А выше -
Еще тише...
Без цели...
Граммафоном оскалены окна, как пасть волчья.
А внизу, проститутками короновавши панели,
Гогочет, хохочет прилив человеческой сволочи.

Легкий ветер сквозь ветви.
Треск вереска, твой верящий голос.
Через вереск неся едкий яд, чад и жуть,
Июньский день ко мне дополз,
Впился мне солнцем прожалить грудь.

Жир солнца по крыше, как по бутербродам
Жидкое, жаркое масло, тек...
И Москва нам казалась плохим переводом
Каких-то Божьих тревожных строк.

И когда приближалась ты сквозными глазами,
И город вопил, отбегая к Кремлю,
И биплан твоих губ над моими губами
Очерчивал, перевернувшись, мертвую петлю,-
Это медное небо было только над нами,
И под ним было только наше люблю!

Этим небом сдавлены, как тесным воротом,
Мы молчали в удушьи,
Все глуше,
Слабей...
Как золотые черепахи, проползли над городом
Песками дня купола церквей.

И когда эти улицы зноем стихали
И умолкли уйти в тишину и грустить,-
В первый раз я поклялся моими стихами
Себе за тебя отомстить.

От полночи частой и грубой, 
От бесстыдного бешенства поз 
Из души выпадают молочные зубы 
Наивных томлений, 
		Влюблений и грез. 
  
От страстей в полный голос и шопотом, 
От твоих суеверий, весна, 
Дни прорастают болезненным опытом, 
Словно костью зубов прорастает десна. 
  
Вы пришли, и с последнею, трудною самой 
Болью врезали жизнь, точно мудрости 
     зуб, 
Ничего не помню, не знаю, упрямо 
Утонувши в прибое мучительных губ. 
  
И будущие дни считаю 
Числом оставшихся с тобою ночей... 
Не живу... не пишу... засыпаю 
На твоем голубом плече. 
  
И от каждой обиды невнятной 
Слезами глаза свело, 
На зубах у души побуревшие пятна. 
Вместо сердца - сплошное дупло. 
  
Изболевшей душе не помогут коронки 
Из золота. По ночам 
Ты напрасно готовишь прогнившим зубам 
Пломбу из ласки звонкой... 
  
Жизнь догнивает, чернея зубами. 
Эти черные пятна - то летит воронье. 
Знаю: мудрости зуба не вырвать щипцами, 
Но так сладко его нытье!.. 

Вот, кажется, ты и ушла навсегда, 
Не зовя, не оглядываясь, не кляня, 
Вот кажется ты и ушла навсегда... 
Откуда мне знать: зачем и куда? 
Знаю только одно: от меня! 
  
Верный и преданный и немного без сил, 
С закушенною губой, 
Кажется: себя я так не любил, 
Как после встречи с тобой. 
  
В тишине вижу солнечный блеск на 
     косе... 
И как в просеке ровно стучит дровосек 
По стволам красных пней, 
Но сильней, но сильней, 
По стволам тук - тук - тук, 
Стукает сердце топориком мук. 
  
У каждого есть свой домашний 
Угол, грядки, покос. 
У меня только щеки изрытей, чем пашня, 
Волами медленных слез. 
  
Не правда ль смешно: 
     несуразно-громадный, 
А слово боится произнести, 
Мне бы глыбы ворочать складко, 
А хочу одуваньчик любви донести. 
  
Ну, а та, что ушла, и что мне от тоски 
Не по здешнему как-то мертво, - 
Это так, это так, это так пустяки - 
Это почти ничего! 

От русских песен унаследовавши грусть и
Печаль, которой родина больна,
Поэты звонкую монету страсти
Истратить в жизни не вольны.

И с богадельной скупостью старушек
Мы впроголодь содержим нашу жизнь,
Высчитывая, как последний грошик,
Потраченную радость иль болезнь.

Мы с завистью любуемся все мотом,
Дни проживающим спеша,
И стискиваем нищенским бюджетом
Мы трату ежедневную души.

И всё, от слез до букв любовных писем,
С приходом сверивши своим,
Все остальное деловито вносим
Мы на текущий счет поэм.

И так, от юности до смерти вплоть плешивой,
На унции мы мерим нашу быль,
А нам стихи оплачивают славою грошовой,
Как банк, процент за вложенную боль.

Все для того, чтобы наследник наш случайный,
Читатель, вскликнул, взявши в руки песнь:
— Каким богатством обладал покойный —
И голодом каким свою замучил жизнь!

Ты изменила, как жена,
Ну что ж, язви, хули, злорадствуй,
О нищая моя страна
Неисчислимого богатства!

Ты хорошеешь с каждым днем
Таким соленым и жестоким,
Мы, очарованные, пьем
Заздравье годам краснощеким.

Ты позабыла навсегда,
Ты накрепко, страна, забыла
Всклокоченные те года,
Когда меня ты так любила!

О, та ли ты? Иль я не тот?
Но ясно после расставанья,
Что говор твой не так поет,
Как горькое мое молчанье...

Прими ж последнее прости,
Спеша, смеясь и не краснея,
Но урну с пеплом помести
Ты в залу лучшего музея.

Ведь не совсем уж все мертво
В твоей душе невольно братской,
Я был любовник верный твой,
И трогательный, и дурацкий!

  «Смычок, как нож, вонзал свои удары».
               
                                Мирра Лохвицкая.

Целый год я ждал нашей встречи
И вылинял год, как шелк…
И вот теперь Вы шепчете,
Что срок испытания долог.

Я мечтал в моем кабинете
О свидании, полном ласк,
Что Вы меня южно встретите
В ажурных чулках без подвязок.

Все в желтом… Луна, как череп,
Изгнивший в саване раскрытом…
Мы вместе, но мне неверится,
Что нарушится чопорный ритм,

Что собьемся со скучного такта,
Скучнее, чем такт венгерки!..
В огненном небе плакаты
Восклицательно вспыхнули и померкли.

И Вы темноночью в ротонде
Под вуалем желты, как воск…
Ах, я знаю, что Вы не уроните
Легкий пепел моих папиросок. 

            Он верный друг!
               
                                 В. Брюсов

Там, на вершине скал отвесных,
Откуда смертным схода нет,
Ты шепчешь много слов чудесных,
Безвольный требуя ответ.
На рельсах железнодорожных,
Зовя под встречный паровоз,
Ты манишь их, неосторожных,
Чтоб головой под треск колес.
Всем, кто взыскует тщетно хлеба,
Как ведом в глубине ночей
Твой синий плащ, что шире неба,
Твой голос вскриков всех страстней!
В часы, когда окрест все тише,
Лишь в сердце отзвук мрачных строф,
И я не раз твой голос слышал,
О черный ангел катастроф.
Пока в безумстве жизни жаждал
И счастья требовал еще,
Уже успел коснуться дважды
Моих избранниц ты плащом.
И вот теперь я в третий вижу,
Вернее, чувствую вблизи,
Что тот, кого я ненавижу,
Опять плащом пресиним движет
И вновь вниманьем мне грозит.
Сгинь, пропади, здесь место свято!
Кричу и бормочу одно:
- Иль нет тебя вблизи, проклятый,
Иль прибыл ты теперь за мной.

Какое мне дело, что кровохаркающий поршень
Истории сегодня качнулся под божьей рукой.
Если опять грустью изморщен
Твой голос, слабый такой?!

На метле революций на шабаш выдумок
Россия несется сквозь полночь пусть!
О если б своей немыслимой обидой мог
Искупить до дна твою грусть!

Снова голос твой скорбью старинной дрожит,
Снова взгляд твой сутулится, больная моя!
И опять небывалого счастья чертя чертежи,
Я хочу населить твое сердце необитаемое!

Ведь не боги обжигают людское раздолье!
Ожогам горяч достаточно стих!
Что мне, что мир поперхнулся болью,
Если плачут глаза твои, и мне не спасти их!

Открыть бы пошире свой паршивый рот,
Чтоб песни развесить черной судьбе,
И приволочь силком, вот так, за шиворот,
Несказанное счастье к тебе!

                        Р. Року

Занозу тела из города вытащил. В упор,
Из-за скинутой с глаза дачи,
Развалился ломберный кругозор,
По-бабьему ноги дорог раскарячив.

Сзади: золотые канарейки церквей,
Наотмашь зернистые трели субботы.
Надо мною: пустыня голобрюхая, в ней
Жавороночная булькота.

Все поля крупным почерком плуг
Исписал в хлебопашном блуде.
На горизонте солнечный вьюк
Качается на бугре - одногорбом верблюде.

Как редкие шахматы к концу игры,
Телеграфа столбы застыли...
Ноги, привыкшие к асфальту жары,
Энергично кидаю по пыли.
Как сбежавший от няни детеныш - мой глаз
Жрет простор и зеленую карамель почек,
И я сам забываю, что живу, крестясь
На электрический счетчик.

О, как я влюблен в комфорт
С каким устроена моя карусель!
Моя судьба приводит меня в восторг
Тем, что я не равен всем,
Для которых двусложье «Лафорг»
Звук пустой совсем.
 
Ах, для меня больше, чем bi-ba-bo,
Ваша детская старость, Rimbaud!
 
Для меня дорого каждое имя
И каждая непереплетенная книга —
Как новое зданье, где с остроигол
Кривляется Дьявол над проспектами людскими.
 
О, новое зданье над людскостью проспекта,
А на нем колоссальный электрический прожектор.
 
Я презираю академические зданья,
Со знойными вывесками издания!
Долой академические пейзажи!
О, замурованные в классицизм заживо!
О, мертвецы в планометрических экипажах!
 
Маленькая любовница! На Rue de lа Vie пойдем
Посмотреть, как рушатся новые небоскребы
Без злобы.
Но их раскрывшиеся животы (почему не утробы?)
Выше, чем старый с антресолями дом.
 
О, как судьба моя меня приводит восторг!
Я отверг морг! Для меня дорог Лафорг!
На огне настоящего я сжигаю прошедшее
И будущее захлебнулось в дыму!..
 
Милая, почему меня зовут сумасшедшим?
Не знаю, не пойму!

                    Я. Блюмкину

Другим надо славы, серебряных ложечек,
Другим стоит много слез,—
А мне бы только любви немножечко,
Да десятка два папирос.

А мне бы только любви вот столечко,
Без истерик, без клятв, без тревог,
Чтоб мог как-то просто какую-то Олечку
Обсосать с головы до ног.

И, право, не надо злополучных бессмертий,
Блестяще разрешаю мировой вопрос,—
Если верю во что — в шерстяные материи,
Если знаю — не больше, чем знал и Христос.

И вот за душою, почти несуразною
Широколинейно и как-то в упор,
Май идет краснощекий, превесело празднуя
Воробьиною сплетней распертый простор.

Коль о чем я молюсь, так чтоб скромно мне в дым уйти,
Не оставить сирот — ни стихов, ни детей;
А умру — мое тело плечистое вымойте
В сладкой воде фельетонных статей.

Мое имя попробуйте, в библию всуньте-ка.
Жил, мол, эдакий комик святой,
И всю жизнь проискал он любви бы полфунтика,
Называя любовью покой.

И смешной, кто у Данта влюбленность наследовал,
Весь грустящий от пят до ушей,
У веселых девчонок по ночам исповедовал
Свое тело за восемь рублей.

На висках у него вместо жилок — по лилии,
Когда плакал - платок был в крови,
Был последним в уже вымиравшей фамилии
Агасферов единой любви.

Но пока я не умер, простудясь у окошечка,
Все смотря: не пройдет ли по Арбату Христос,—
Мне бы только любви немножечко
Да десятка два папирос.

Лапоть вяжет на проталинке
И свистит, как мальчик маленький;
Сам дороден, волос сед,
Весь взъерошен - чертов дед.

На руках мохнатых - плеши;
Всяк боится - конный, пеший -
Лишь засвищет старый леший.

Ласков он лишь с малым зверем,
С птичкой, птахою лесной,
Их зовет он в гости в терем
Расписной.

А в избушке - в терему
Славно, весело ему:
Там сидит попова дочка,
Гребнем чешет волоса,
В жемчугах ее сорочка,
Брови - будто паруса.

Раз забрел я к ним в избу,
Проклинал тогда судьбу:
Еле от нее ушел,
Еле вышел в чистый дол.

...Ну, а с той поры грущу,
Терем золотой ищу.
Больно девка хороша:
Голос - словно звон в часовне,
Стосковалася душа
По красавице поповне.

Скрепы последние, плотник, оканчивай,
Руби причал!
Здравствуй, вспененный, могучий, обманчивый,
Высокий вал!
Море дождем беспрерывным исколото…
Как сладок шум!
Много сложил я старинного золота
В глубокий трюм.
Знаю, что в бурю корабль накренится
В морскую пасть,
Мачты застонут, как плачется пленница,
И скрипнет снасть.
Буря сурова; блеснет с побережия
Свет маяка,
Руль мой приученный с силою свежею
Возьмет рука.
Кончится путь. Не довольно ли плаваний?
Морских забот?
В нежный приют успокоенной гавани
Корабль войдет.

Свободе мы несем дары и благовонья,
Победой кормим мы грядущую молву,
И мило нам валов огромных бушеванье.
Победе — песни, но для пораженья
Презрительно мы скупы на слова.

Татарский хан
Русь некогда схватил в охапку,
Гарцуя гривою знамен,—
Но через век засосан был он топкой
Российскою покорностью долин.

А ставленник судьбы, Наполеон,
Сохою войн вспахавший время оно,—
Ведь заморозили посев кремлевские буруны,
Из всех посеянных семян
Одно взошло: гранит святой Елены.

Валам судьбы рассыпаться в дрожаньи,
С одышкой добежать к пустынным берегам.
И гибнуть с пеной слез дано другим.
Победы нет! И горечь пораженья
Победой лицемерно мы зовем.

Мне тридцать с лишком лет, и дорог
Мне каждый сорванный привет.
Ведь всем смешно, когда под сорок
Идут встречать весной рассвет.

Или когда снимают шляпу,
Как пред иконой, пред цветком,
Иль кошке промывают лапу
С вдруг воспаленным коготком.

Чем ближе старость, тем сильнее
Мы копим в сердце мусор дней,
Тем легче мы, кряхтя, пьянеем
От одного глотка ночей.

И думы, как жулье, крадутся
По переулкам мозга в ночь.
Коль хочешь встать, так не проснуться,
А хочешь спать, заснуть невмочь.

Я вижу предзнаменования,
Я понимаю пульса стук,
Бессонниц северных сиянье
И горьковатый вкус во рту.

Глазами стыну на портрете
Твоем все чаще, чаще, мать,
Как бы боясь, что, в небе встретясь,
Смогу тебя я не узнать!

Мне тридцать с лишком лет. Так, значит,
Еще могу немного жить,
Пока жена меня оплачет
Пред тем, как навсегда забыть!

В сердцах у жен изменчив климат,
Цвести желает красота.
Еще слезою глаз их вымыт,
Уж ищут новых уст уста.

Я каждый раз легко, с улыбкой,
Твою любовь услышать рад,
Но непоправленной ошибкой
Слова о верности звучат.

Судьбе к чему противоречить?
Ведь оба мы должны узнать,
Что вечность — миг недолгой встречи,
Не возвращающейся вспять!

Так будем жить пока спокойней,
Пока так беспокойна страсть!
Ведь не такой я вор-разбойник,
Чтоб смертью радость всю украсть.

Жена, внимай броженью музык
И визгу радостей земных!
Простор полей, о как он узок
Перед простором глаз твоих!

Свои роняй, как зерна, взоры
И явью числи свежий бред!
Мне тридцать с лишком лет, и дорог
Мне каждый сорванный привет.

Из снега сделан остов мой.
Я - ледяной болван немой.

Мой грубый, неуклюжий торс
К ногам безжизненным примерз.

Два неморгающих зрачка -
Два бархатистых уголька.

Льдяное сердце в грудь не бьет,
Льдяное сердце - мертвый лед.

Весенний луч... Бегут ручьи,
И руки мертвые мои

Еще беспомощней торчат,
И слезы-льдинки сыплет взгляд.

Весенний день и синева...
Подтаивает голова.

Весенний день лучом вскипел...
Я пошатнулся и осел,

И тяжело упал назад.
И только бархатистый взгляд

Глядит с укором на весну,
Нарушившую тишину.

Для того, чтобы быть весенней птицей 
Мало два крылышка и хвостом вертеть, 
Еще надо уметь 
		Песней разлиться 
От леса до радуги впредь. 
  
Вот открою я рот свой багровый пошире, 
Песни сами польются в уши раскрытые 
     дней... 
Скажите, в какой вы волшебной  кашире 
Столько найдете чудесных детей? 
  
И сегодня мне весело, 
			Весело, 
				Весело! 
Я от счастья блаженненько глуп, 
Оттого, вероятно, что жизнь мою 
     взвесила 
Ты на точных весах твоих губ. 
  
Все мы, поэты - торгаши и торгуем 
Строфою за рубль серебрянных глаз, 
И для нас лишь таким поцелуем 
Покупается подлинный час. 
  
Для того, чтобы стать настоящим поэтом, 
Надо в минуту истратить века, 
И не верить ребячливо, что станешь 
     скелетом, 
И что бывает такая тоска, 
  
Что становится сердце дыбом, 
А веки весят сто пуд, 
И завидуешь допотопным рыбам, 
Что они теперь не живут! 
  
...Ах! Удрать бы к чертям в Полинезию, 
Вставить кольца в ноздрю и плясать, 
И во славу веселой поэзии 
Соловьем о любви хохотать! 

Послушай! Нельзя же такой безнадежно
суровой,
Неласковой!
Я под этим взглядом, как рабочий на стройке
новой,
Которому: протаскивай!
А мне не протащить печаль сквозь зрачок.
Счастье, как мальчик
С пальчик,
С вершок.
Милая! Ведь навзрыд истомилась ты:
Ну, так оторви
Лоскуток милости
От шуршащего платья любви!
Ведь даже городовой
Приласкал кошку, к его сапогам пахучим
Притулившуюся от вьюги ночной.
А мы зрачки свои дразним и мучим.
Где-то масленица широкой волной
Затопила засохший пост
И кометный хвост
Сметает метлой
С небесного стола крошки скудных звезд.
Хоть один поцелуй. Исподтишечной украдкой,
Как внезапится солнце сквозь серенький день.
Пойми:
За спокойным лицом, непрозрачной облаткой,
Горький хинин тоски!
Я жду, когда рот поцелуем завишнится
И из него косточкой поцелуя выскочит стон,
А рассветного неба пятишница
Уже радужно значит сто.
Неужели же вечно радости объедки?
Навсегда ль это всюдное "бы"?
И на улицах Москвы, как в огромной рулетке,
Мое сердце лишь шарик в руках искусных
судьбы.
И ждать, пока крупье, одетый в черное
и серебро,
Как лакей иль как смерть, все равно быть
может,
На кладбищенское зеро
Этот красненький шарик положит!

Ста­рая де­ва-со­весть по­ли­ру­ет ше­ро­хо­ва­тые души;
Она се­год­ня не в го­ло­се. Бегу, за­ткнув уши, не слу­шая.
Раз­даю по при­выч­ке нищим мо­не­ты доб­ро­де­те­ли фаль­ши­вой.
Ста­рая дева, как сыщик, за мною сле­дит хрип­ли­во.
Ста­ру­ха! У меня мо­зо­ли на серд­це от этой раз­да­чи;
Мо­зо­ли, как у того, кто колет дрова для пра­чеч­ной.
Ста­рая де­ва-со­весть по­ли­ру­ет се­год­ня души.
Она со­всем не в го­ло­се; бегу и не слу­шаю! 

Очаровательный удел,
Овитый горестною дрожью...
Мой конь стремительно взлетел
На мировое бездорожье,
Во мглу земного бытия,
И мгла с востока задрожала.
И слава юная моя
На перекрестках отставала.

Но муза мчалася за мной
То путеводною звездою,
Сиявшей горней глубиной,
То спутницею молодою,
Врачуя влагою речей
Приоткрывавшиеся раны
От неоправданных мечей
Среди коварного тумана.

И годы быстрые цвели
Прозрачной белизной черемух...
Мы песни звонкие несли
Среди окраин незнакомых;
В еще незнаемой земле
Переходили хляби моря;
На вечереющем челе
Горели ветреные зори.

Облитый светом заревым,
В томленьи сладостном и строгом,
Венчанный хмелем огневым -
Я подошел к твоим чертогам.

Не изменила, муза, ты,
Путеводительная муза,
Венцом нетленной чистоты
Чело отрадного союза
Благословенно оплела,
Разлившись песней величаво.
И только тут к нам подошла
Отставшая в дороге слава.

Сеs monstruosites hargneuses, populace
De demons noirs et de loups noirs.
Arthur Rimbaud

Такого вечера не было во веки…
Это первый вечер настоящий…
Небо тяжелей, чем веки
Мертвой женщины в гробу лежащей.

Вы, сидящая в глубоком кресле,
Кажетесь кошмарною виньеткой…
Вы не встанете — я знаю; ну, а если?
Если встанете с гримасой едкой?

В палисаднике осины, словно струны,
Ветер трогает смычком размерным…
Если встанете опять такой же юной,
Что скажу Вам взглядом я неверным?

Нет, я знаю — Дьявол не обманет,
Навсегда прикованная к стулу!
Милая! Проклятая! В тумане
Заживо заснула! 

Все течет в никуда. С каждым днем 
     отмирающим. 
Слабже мой 
Вой 
В покорной, как сам тишине, 
Что в душе громоздилось небоскребом 
     вчера еще, 
Нынче малой избенкой спокойствует мне. 
  
Тусклым августом пахнет просторье 
     весеннеее, 
Но и в слезах моих истомительных - май. 
Нынче все хорошо с моего многоточия 
     зрения, 
И совсем равнодушно сказать вместо 
     «Здравствуй» - «Прощай»! 
  
И теперь мне кажутся малы до смешного 
Все былые волненья, кипятившие сердце и 
     кровь, 
И мой трепет от каждого нежного слова, 
И вся заполнявшая сердце любовь. 
  
Так, вернувшийся в дом, что покинул 
     ребенком беспечным 
И вошедший в детскую, от удивленья нем, 
Вдруг увидит, что комната, бывшая ему 
     бесконечной, 
Лишь в одно окно 
		И мала совсем. 
  
Все течет в никуда. И тоской 
Неотступно вползающей, 
Как от боли зубной, 
Корчусь я в тишине. 
Что в душе громоздилось доминой 
     огромной вчера еще, 
Нынче малой избенкой представляется 
     мне. 

Тонем, испуганная, в гуле спираемом
Инквизиторской пыткой небоскребных щипцов.
Эй, взлетайте на аэро
С ненавистным гаером
К истеричной мазурке нервных облаков.
Небоскребы опустятся. Мы в окна взмечем
Любопытство, прыгающее в наших глазах.
В окне, с мольбою: не зачем-нечем,
Увидим на веревке оскаленный страх.
Под чердаком в треугольник отверстия
Слух наш схватит за руки скелетный лязг,
И тотчас же поймем вчерашнюю версию
О новом па сатанинских плясок.
А за крышею, выше, где луна-неврастеничка
Прогрызла заматеревший беловатый шелк,
Вы потушите в абсолютном безмолвии личико,
Искаженное от боли шумовых иголок.
На память о взлете сегодняшнем выстругав
Из соседней тучки экзальтированный апрель,
Мы с дикою грацией признанных призраков,
Вверх тормашками грохнемся вниз, на панель.

      O, patria! ti rivedro.
                Tancredi*

Когда в зловещий час сомнения
Я опьянен земной тоской,
Свой челн к стране Уединения
Я правлю твердою рукой.

Земля! Земля!.. Моей отчизною
Я вновь пленен. Родная тишь!..
Но отчего же с укоризною
Ты на пришедшего глядишь?

Тебе был верен я, не знающий
Иных утех, чем грез о том,
Когда приду, изнемогающий,
К тебе я в сумраке ночном.

Из данного мне ожерелия
Я не растратил бирюзы -
Ни в час безумного веселия,
Ни в час настигнувшей грозы.

Смотри: венец твой окровавленный
Из горних, облетевших роз,
Как раб смиренный, но прославленный,
Я на челе опять принес.

Пусть в городах блудницы многие
От ласк моих изнемогли -
О, что тебе слова убогие,
Растерянные мной вдали,

И поцелуи бесконечные,
И сладострастья буйный хмель?
Тебе принес я речи вечные
И дух - увядший иммортель.

О, приюти меня, усталого,
Страны блаженной темнота,
И горстью снега бледноталого
Увлажь иссохшие уста!

Урод­цы сер­ви­ро­ва­ли стол. Черти щуп­лень­кие
Были встав­ле­ны в вазы вме­сто цве­тов.
Све­ши­ва­лись рожки и ножки, и хо­хо­та­ла пуб­ли­ка,
И хи­хи­ка­ло на сли­воч­ной даме манто.
Гудел и шумел,
Сви­стел и пел
Южный ужин
И все про­ле­та­ло, про­ва­ли­ва­ясь в пу­сто­ту.
Серд­це стало за­мер­зать из­нут­ри, а не сна­ру­жи.
Я вы­бе­жал, опро­ки­нув тан­цу­ю­щий стул.
Чтоб укрыть­ся от про­ни­за­ний ливня мок­ро­го
Со­бы­тий — я надел на душу плащ ме­ло­чей.
Вязну в шуме го­ро­да, в звя­ка­нье, в зву­ка­нье ки­не­ма­то­гра­фа,
В ман­ной ка­ши­це лиц муж­чин и де­во­чек.
А придя домой, где нече­го бо­ять­ся
Об­ли­пов щу­паль­цев сто­но­гой толпы —
То­роп­ли­во и де­ло­ви­то пишу ку­да-то кас­са­цию
На неспра­вед­ли­вый при­го­вор судь­бы

«Mon coeur et mon sommeil: ô échos des cognées».

                                     J. Laforgue.

Задыхаюсь; плача, задыхаюсь,
Как под колоколом безвоздушным.
Вздохнуть стараюсь —
Но кошмарно душно.
Как стены чугунные — фразы
Окружающих людей…
В гипсе сжимающем разум
Я — без палочки чародей.
Жизнь, как бессонница,
Тянет, унылая.
Маленькая поклонница,
Крошечная и милая!
Вы не знаете этой боли,
Страшней, чем зубная боль!
Задыхаюсь в тисках меланхолий
И в раны проходит соль.
Разрежьте, разрежьте, разрежьте
Эти чугунные стены…
Пусть польются, как прежде
Мелодии Шопена.
Моя бутоньерка! Ирис!
Вы завянете на моем сюртуке!
Вы не знаете — ах! — я вырос
И мне тесно в моей тоске.
Пересохли губы… Синеют
Полукруги у глаз…
Как они смеют?
В который раз!

Глянь, Царевна-Несмеяна
Из серебряных палат,
Не царевич чужестранный
Я — простой солдат.

Что мне, что твои палаты
Ясным жемчугом убраты:
Видно в царском терему
Скучно сердцу твоему.
В утро светлое, на зоре
Выйди в поле, на росу
И в серебряное море
Окуни свою косу.

На лугу я тешить стану,
Королевну-Несмеяну,
Грубой, славной прибауткой,
А не княжескою шуткой…
Пусть кишмя-кишит народ
Возле княжеских ворот,
Пусть помучатся князья,
Рассмешу Царевну я!

Улыбнешься, засмеешься,
Смехом-хохотом зальешься…
А в награду мне весной
Станешь милою женой.
То-то будет пир горой!
Посмеемся мы с тобой!

Ее си­я­тель­ству гра­фине Кларе.

Белые гетры… Шляпа из фетра…
Губ зо­ло­той сур­гуч…
Синие руки на­халь­но­го ветра
Тро­га­ют ло­ко­ны туч.
Трель мо­то­цик­ла… Дама по­ник­ла…
Губы сжаты в тоске…
Чте­нье га­лант­ное быст­ро­го цикла
В лун­ном шале на песке.
В го­ро­де где-то возле эгре­та
Мод­ный круг­лит ко­те­лок…
В, тра­ур­ном пла­тье едет пла­не­та
На го­лу­бой five o’clock. 

Мы последние в нашей касте
И жить нам недолгий срок.
Мы коробейники счастья,
Кустари задушевных строк!

Скоро вытекут на смену оравы
Не знающих сгустков в крови,
Машинисты железной славы
И ремесленники любви.

И в жизни оставят место
Свободным от машин и основ:
Семь минут для ласки невесты,
Три секунды в день для стихов.

Со стальными, как рельсы, нервами
(Не в хулу говорю, а в лесть!)
От двенадцати до полчаса первого
Буду молиться и есть!

Торопитесь же, девушки, женщины,
Влюбляйтесь в певцов чудес,
Мы пока последние трещины,
Что не залил в мире прогресс!
Мы последние в нашей династии,
Любите же в оставшийся срок
Нас, коробейников счастья,
Кустарей задушевных строк!

Я не буду Вас компрометировать дешевыми 
объедками цветочными, 
А из уличных тротуаров сошью Вам 
     платье, 
Перетяну Вашу талью мостами прочными, 
А эгретом будет труба на железном 
     накате. 
Электричеством вытку Вашу походку и 
     улыбки, 
Вверну в Ваши слова лампы в сто 
     двадцать свеч, 
А в глазах пусть заплещутся золотые 
     рыбки, 
И рекламы скользнут с провалившихся 
     плеч. 
А город в зимнем белом трико захохочет 
И бросит вам в спину куски ресторанных 
     меню, 
И во рту моем закопошатся ломти 
     непрожеванной 
ночи, 
И я каракатицей по вашим губам 
     просеменю. 
  
А вы, нанизывая витрины на пальцы, 
Обнаглевших трамваев двухэтажные звонки 
Перецелуете, глядя, как валятся, 
     валятся, валятся 
Искренние минуты в наксероформленные 
     зрачки. 
И когда я, обезумевший, начну 
     прижиматься 
К горящим грудям бульварных особняков, 
Когда мертвое время с косым глазом 
     китайца 
Прожонглирует ножами башенных часов, - 
Вы ничего не поймете, коллекционеры 
     жира, 
Статисты страсти, в шкатулке корельских 
     душ 
Хранящие прогнившую истину хромоногого 
     мира, 
А бравурный, бульварный, душный туш! 
Так спрячьте ж запеленутые сердца в 
     гардеробы, 
Пронафталиньте Ваше хихиканье и увядший 
     стон, 
А я Вам брошу с крыш небоскреба 
Ваши зашнурованные привычки, как пару 
     дохлых 
ворон. 

Всего стихотворений: 116