Михаил Никитич Муравьев (1757-1807)

• Список стихотворений Михаила Муравьева
• Все стихотворения Михаила Муравьева на одной странице
• Стихотворения поэта по темам

Басни Михаила Муравьева

           Басня

Когда-то Корень так в себе сам говорил:
"Зачем мне истощать своих лишь токмо сил,
Чтобы Верхушку,
Такую лишь вертушку,
Кормить,
Поить
И на себе носить?
Затем ли сделан я, чтоб ей слугою быть?
Ниже она мой повелитель,
Ниже и я её служитель:
Всегда ль мне ей оброк платить?
Вить
И без тебя, мой Друг, могу же я прожить.
Ин сем-ка ей давать свои не стану соки,
Не ссохнут ли её авось-либо широки
Боки,
На коих лишь сидят вороны да сороки".
Так страшно, в ревности своей, мой Корень рек
И с словом все пути к Верхушке он пресек,
Чрез кои он ей слал питательную воду.
Приблекло деревцо, свернулись ветви вдруг.
И наконец Верхушка бух;
И Корень мой с тех пор стал превращен в колоду.

Что ж?
Вить то не ложь,
И басенка моя не простенька игрушка.
Итак, какой же бы из ней нам выбрать плод?
Правительство - Верхушка,
А Корень - то народ.

Лисице может ли приятелем быть Волк,
 О том неравной толк;
Но если бы пришло сказать мое вам мненье,
Так басенное б я привел вам приключенье.
Слыхал я, как еще в робячестве мой ум
Был старушенцыным подвержен всем рассказам,
Что тако по другим Лиса своим балясам
 Сказала Волку: «Кум!
Вить ты мне сватушко, а я любезна сватья,
Я знаю, что к тому мне не оспорим след,
За тем что прадед твой, и мой покойной дед,
Праправнучатные суть меж собою братья,
По крови ты своей, по сродству своему,
Склонись к прошению, о Волче! моему.
Всегда принуждена за Курами скитаться,
Мне скучилось уже бродить и изнуряться,
И лучше и всегда ты можешь пропитаться;
Так научи меня, как мне Овец ловить,
За милость ту тебе потщуся отслужить».
Моления ее глас не был и напрасен,
 Наш Волк согласен.
Так соглашается с министром воин там,
Чтоб более нанесть несчастия людям.
Се на себя Лиса взимает волчью кожу,
И яко Волк она воротит горду рожу,
И впервоученьку на стадо пырь Лиса.
Пастушка и пастух от Волка испугались
И, кто куда лишь мог, по полю разбежались,
И не осталося ни пастуха, ни пса,
Сокрылись все, кто есть, в глуше дремучей леса.
 Не так в оружье Ахиллеса
Патрокл в злосчастной день страшил дарданской полк,
 Как стадо наш притворной Волк.
Одна Овечка лишь, воспитанна пастушкой,
Превратныя судьбы осталась быть игрушкой.
Она не ведала убийцыных затей.
  Злодей!
 Что сделаешь ты с ней?
Но что? стоит она, стоит с ней и Лисица,
И стало быть, она пречестная девица;
Лиса попала в цель желанья своего,
Лишь не могла с Овцой та сделать ничего,
За тем что силы в том Лисице недостало.
Так и желанье быть убийцею отпало.
Учитесь, смертные, желанья в том иметь,
 В чем можете успеть.
Брегитеся ж к таким вещам вы прилепляться,
Которыми никак нельзя вам наслаждаться. 

         Басня

Зевес свой кинул взор на землю: развращенья
Явилася она наполненной ему.
"Ударю, - говорит средь горестна волненья, -
И мир небытия низринется во тьму.
А ты, виновный род, род столько мной любимый,
Предел твой положён, ты в сей погибнешь раз".
Так рек богов отец свой суд неумолимый,
И не был тщетен сей его всесильный глас.
Приемлет в мощну длань Зевес Громовы стрелы,
И тренье началось погибельных огней.
Уже пустился гром вселенныя в пределы,
И мир вострепетал, ждя гибели своей.
Я мню, что связь тогда разрушилась природы,
Упал несчастный род в разверстие земли,
И горы двигнулись, сошед с мест прежних в воды,
И вспять источники на горы потекли.
Но нет: на место гром упал непроходимо.
Род смертных невредим, спокойство возвратя:

Известно, что всегда падут удары мимо,
Как вздумает отец наказывать дитя.

          Басня 
 
На Феба некогда прогневался Зевес 
И отлучил его с небес 
На землю в заточенье. 
Что делать? Сильному противиться нельзя. 
Так Аполлон тотчас исполнил изреченье. 
В простого пастуха себя преобразя, 
В мгновение с небес свое направил странство 
Туда, где пенится Пенеев быстрый ток. 
Смиренно платье, посошок 
И несколько цветов - вот всё его убранство. 
Адмету, доброму Фессалии царю, 
Сей кроткий юноша услуги представляет 
И скоро царскими стадами управляет. 
Находит в пастырях худые нравы, прю, 
Сердец ожесточенье, 
О стаде нераченье, - 
Какое общество поборнику искусств! 
Несчастлив Аполлон. Но сладостной свирелью 
Старается ещё открыть пути веселью, 
Поёт - и се уже владыка грубых чувств, 
Влагает в пастырей незнаемую душу, 
Учтивость, дружество, приятный разговор, 
Желанье нравиться. К нему дриады с гор 
И нимфы ручейков сбегаются на сушу. 
Внезапу вкруг себя большой он видит двор: 
Небесны боги сами, 
Один по одному, 
С верхов Олимпа вниз сходилися к нему, 
И сельские поля сравнялись с небесами. 
Зевес изгнанника на небо возвратил. 
 
Искусства исправляют нравы. 
Тот первый варваров в людей преобратил, 
Который выдумал для разума забавы.

      Басня

Был конь - добра лошадка,
И статен, и красив собой,
Одна в коне была повадка -
Махал частенько головой.
Хотелось отучить лошадку господину,
И так конюшему боярин приказал,
Чтоб от того коня он отучал.
Конюший рад тому и бьёт себе скотину,
Да в голову - не в спину;
А конь головушкой поболе стал махать;
А конюх боле драть;
Из силы конь избился;
А конюх говорит: "Вот конь и отучился
И уж махать не стал".
То правда, что махать головкой перестал
И пал.
Головушка разбита.
Лошадушка зарыта.
Но дело мне не до коней.
Вы, коим поправлять досталося людей,
На пользу сей пример себе употребляйте:
Не силой - тихостью порочных исправляйте.

Не ведаю того, в каком то было лете
И точно коего то месяца и дня;
Лишь ехал господин по улице в карете,-
   То только знаю я.
На козлах кучер был с предолгими усами
И тамо управлял упрямыми конями.
Не так на небесах гордился Фаетонт
Иль Ахиллесов вождь коней Автомедонт
В то время, как то он без правил и закона
 Скакал к стенам прегорда Илиона,
Как козел с высоты, скиптр кучерский в руках,
  Подобно как индейский шах,
Гордился кучер мой и так превозносился:
   «Какая часть моя!
    Где я?
В какой высокий чин на свет я сей родился?
Се подданны мои, на них мне власть дана,
Тварь бедна, для меня лишь ты сотворена!»
Но в час, плачевный час, как хвастал он надменно,
Неслыханное зло в то время совершенно:
   Конь в брюхо брык,
   Упал мужик.
   Поднялся крик.
Кто прежде в высоте вверху был над конями,
  Тот стал под коньими ногами.

О вы, великие и сильны на земли!
Толь страшну истину из уст моих внимая,
  Страшитесь, чтобы не могли
Вы гордостью дойти погибели до края.
И вы, всевышнего подобие и вид,
 Цари, я к вам мой глас днесь обращаю,
Простите мне, коль я воспоминать дерзаю:
Что не презрение любовь к вам в нас родит.

В деревне ли, в селе, иль в городе каком,
  Не знаю я о том,
Заживной мужичок, Крестьянин жил богатой;
Лишь знаю, что Лиса, сей зверь замысловатой,
Хотела мужичка на старости подъесть
  И штучку сплесть,
  Цыпляток перевесть.
Уж целые три дни Лисица добывает,
И целые три дни Лисица голодает.
Навеки запрещен Лисе в курятник вход,
  Стоит пес у ворот;
 А Пес Лисе не доброхот,
 Нельзя смотреть Псу в рот.
Бунтуя сильною, внутрь сердца, непогодой,
«Возможно ли, — рекла Лисица, — мне понесть
Удар сей, на мою готовящийся честь?
И коль что страшно есть, клянуся всей природой,
Что если не могу подвигнуть я богов,
Подвигну страшные я токи Ахеронта,
Взбунтую мрачный Стикс и огни Флегетонта,
 Поставлю днесь ужасный ков;
И кто из смертных впредь мя будет чтить Лисою,
Когда не возмогу крестьянских кур попрать?»
И так, в единой раз, Лиса ночной порою
 Подвигнула пресильну рать.
Я мню Уликса зреть с прехрабрым Диомидом,
 Как разъяренным видом
  Разил он Резов стан.
Подобно так Лисой курятник растерзан.
 И солнце на восходе
Едва от ужаса не совратилось вспять,
Как скрылось иногда оно при непогоде,
Как боги Ромула себе хотели взять.
Крестьянин не имел что более зачати,
Как только лишь на Пса вину всю полагати.
 А Пес мой говорил:
«Хозяин, если ты не будешь сам стараться,
Как хочешь, чтоб я стал спокойствия лишаться,
Об том, в чем никогда участник я не был?»
Не делай ничего ты чуждею рукою,
 А делай сам собою. 

В превыспренней стране, где глаз недзсязает.
И где богов собор всемощных обитает,
Хоть истину сказать, я там и не бывал,
Однако от других за правду так слыхал;
Был некогда раздор: есть ссоры меж богами,
Ровнехонько же так, как будто и меж нами.
 А именно об чем!
  Об том,
Причина та была заклада:
Нептун ли, бог морей, Вулкан ли иль Паллада,
Кто может из троих их сделать лучше что;
Избрали Момуса судить меж ими то.
Не ведаю того, брать взятки ль он дерзает,
И знает ли он все указы наизусть,
 Но пусть;
Положим, взятки брать, и все указы знает, -
Довольно нам того, что выбран был судьей.
Приял начало труд, и се уж бог морей
Изобразил вола и, следственно, с рогами,
С упрямой головой, со грудью и с ногами.
 Минерва, лесу нарубив
  И клеточку сложив,
Другими спичками лучинки те покрыла
И дырочек в них нарубила.
Они служили ей и дверью и окном,
Так видно, что она скроить хотела дом,
Да, может быть, его состроить не умела,
Нет женщин, нет богинь у плотничьего дела,
Они обходятся с иглой, не с топором;
 Иглою не скропаешь дом.
Сие я говорю без лжи, не лицемеря.
Вулкан, циклонов бог, того соделал зверя,
 Что человеком свет зовет.
Разумнейшим из всех животных он слывет;
Но должно б, мню, ему глупейшим называться
Как бы то ни было, не стану в том я драться,
Я мненья такова. Иной инако мнит,
Однако свет не пременит.
С трудами боги все пред Момуса предстали
И все в молчании решенья ожидали.
 Он рот свой отворил
 И тако говорил:
 «Нептун! — Нептун прилежно внемлет, -
Какое днесь тебя безумие объемлет?
Зачем быку в груди ты не приставил рог?
 Он лучше б драться мог;
Зз рожки чепчика они бы не служили,
И нужны, может быть, к чему-нибудь бы были.
 Сударыня, — Минерве так он рек, —
 Все говорят, ты умной человек;
Но видно, нет в тебе ума ни на полушку,
Зачем изволила свахлять таку игрушку,
 Я думаю, из теста,
Что с одного ее нельзя содвинуть места?
Худого можно как соседа убежать,
 Чтоб всё не разломать?
А вы, мой государь, — он богу рек огня, —
 Конечно, заслужили,
Чтоб человеком вы вверху над всеми были;
Зачем не сделали в груди его окна?
 Чтобы в нем можно было видеть
И ближнего пресечь случай, чтобы обидеть».
 Сказал и суд свершил,
А над другими сам смеяться он спешил. 

Курятничья хлева был некто гражданин,
 А звание его и чин —
   Петух индейской;
 По нужде некогда житейской
  Он позван был пред суд,
Который очагом в Руси у нас зовут.
Все люди Петуха старались приманить,
 А он, и крылья подбирая,
  И ноги подымая,
Домашних от богов спешил скорей уйтить,
Иначе взрютили Индея бы на блюдо:
Индеям не впервы, и им уж то не чудо.
  И невелика честь,
  Чтобы на блюдо взлезть;
  Да в том-то штука есть,
Индею бы с двора скоряй как льзя убресть.
На дереве Сокол, зря оно похожденье,
Смеялся в заходы: «Колико глуп Индей! —
Сокол мой рассуждал в головушке своей. —
Какое твари сей со мною есть сравненье?
Когда зовут его, бежит из всех он сил;
А я, когда полет направлю скорых крыл
И быстрым бегом край воздушный пролетаю
И горлиц пред собой испужанных гоняю,
Едва охотничий лишь токмо внемлю глас, —
    В тот час
Парю и на руку охотничью спускаюсь,
Господских ни на миг я слов не ослушаюсь».

Сокол! когда б ты зрел толико соколов,
Как есть на вертеле индейских петухов,
Не стал бы ты тогда Индея порицати:
Не должно по себе об инных рассуждати.

В недавных временах у Геллерта я чел,
  Что некогда меж пчел
  Раздор произошел.
Творца я сих стихов премного почитаю
И мню, что немец лгать не может никогда,
  Но в том-то вся беда,
Что я на русску стать ту сказочку сплетаю.
Мне сил недостает с Вергилием гласить,
Вещая мастериц иблейска сладка сота,
Но всякого своя влечет всегда охота
И должно своея судьбины злость сносить.
 Так пусть же ведомо то будет
 (То век грядущий не забудет,
 Ни настоящи времена):
Плачевны нам всегда раздора бремена.
Уж жатвы был зачин; косым железом персты
И радостью сердца исполнились селян, —
А Яновы врата во пчельнике отверсты:
Разрушилось в улье спокойство меж граждан.
Шумящие полки за первенство восстали,
Погиб порядок их с любезной тишиной;
Уж пчелы на цветы к трудам не вылетали, —
Иссяк сладчайший мед, почув военный зной.
Расторглись кельи их и связи восчаные,
И ниспроверглись их сосуды медовые.
Всяк первенства хотел. О! ненасытна страсть!
Когда спокойства нет, к чему нам служит власть?
Вопили пчелы так: «Не суть достойны трутни
Иметь степень меж нас и сладкий мед точить.
  Известны нам их плутни,
Потщимся из числа граждан их исключить!»
А трутни так к своим собратиям вещали:
«Довольно рабства их мы иго ощущали,
И если нам еще не скучил свой живот,
Потщимся потребить сей сущий злобный род.
Ударим в их полки!» — «Ударим!» — отвечали, —
И обе стороны друг в друга буйство мчали.
Но рок их погубить еще не попустил:
Единую пчелу меж их он просветил.
Сия смущенье их внезапу прекратила,
Во рвение к трудам раздор их превратила,
Вещала им: «Никто не буди впредь пчела,
Когда не лучше суть других ее дела». 

Не знаю, Столик где жил-был об одной ножке.
Коль спросите меня вы на сии слова:
Сей Столик маленький был свойства какова? —
 Он сделан был не из лутошки,
 Из коей делают лукошки,
А был из красного он сделан дерева.
   Не знаю
  И ведать не желаю,
 К чему бы он способен был
И точно для какой потребы он служил:
Иль чтоб на нем сидеть собачке или кошке,
И для того ль, чтоб есть на Столике лепешки, —
То знаю, что на нем лишь Колокольчик был
И тако Столику сему он говорил:
«Что сделал нынче ты и сколько ты трудился?
Я целый день звонил, а ты лишь всё стоял».
— «Напрасно ты, мой свет. Я всё же работал,—
Мой Столик отвечал, — хоть я нигде не мчился,
Но боле я тебя людям полезен был.
И дела все на мне, что положат, служил».

В многоглаголаньи нет пользы ни малейшей,
И боле кто занят, не тот самоделейший.

                К М.А. Засодимскому

Ты часто, слушая стихи мои с раченьем,
Прочь гонишь от меня прельщающий туман.
Здесь рифмой оскорблен, там смысла опущеньем,
Свергаешь без чинов мной чтимый истукан.
Послушай: я еще являюсь с сочиненьем,
Чтоб случай дать тебе свой править важный сан.

Насмешник греческий, писатель остроумный,
Такую повесть нам оставил Лукиан,
  Что будто в день какой-то шумный
  Нептун, Минерва и Вулкан
Похвастать вздумали верховностью своею
 В художествах: кто лучше из троих
Покажет образец способностей своих —
  И Мома выбрали судьею.
  Известно, парень вострый Мом:
  Ума имеет он палату
И уж не спустит он приятелю, ни свату,
  Лишь только бы блеснуть умом.
Условье сделано, и день суда назначен.
  Вулкан к мехам, Нептун во глубину,
Богиня мудрости в Афинскую страну —
    И ну трудиться. Труд удачен.
  В условный день, лишь начало светать,
    В какой-то роще отдаленной,
    В низу Олимпа насажденной,
Изволили мои художники предстать
      Суда во ожиданье.
Работу рук своих, Нептун вола привлек;
Минерва — на столпах великолепно зданье;
Вулканом изваян (возможно ль?) человек.
  Приходит Мом. И что вы, добры люди,
Подумаете — он учтивость сохранит?
«Твой вол — прекрасный зверь, — Нептуну говорит, —
Но он бы был сильней, рога имев у груди».
      Минерве: «Сей фасад
Сияющ и по всем он правилам построен;
Но ежели сосед и зол, и беспокоен —
Что сделаешь? Нельзя перенести палат».
Впоследок очередь дошла и до Вулкана:
«Вся хитрость во твоем труде истощена.
Но для чего в груди не сделано окна,
Чтоб правду отличать льзя было от обмана?»
  Окончен суд, и участь всех равна.
  Тогда мои узнали поздно боги,
Что трудно и богам на Мома угодить.
———
Зачем же критике, пииты! вас щадить?
К чему ваш крик и шум? Судьи должны быть строги.

Последние стихотворения