Михаил Никитич Муравьев (1757-1807)

• Биография Михаила Муравьева
• Стихотворения Михаила Муравьева по темам

Все стихотворения Михаила Муравьева на одной странице

- Оглавление -

К какому божеству с мольбой вздымаю длани, 
Когда в груди моей страстей внимаю брани? 
Благоразумие, ты будь светильник мой 
И предводи меня, густой покрыта тьмой. 
Даяние небес, ты опытностью зреешь 
И действуешь тогда, как чувства одолеешь. 
Кто ж будет юности неопытной вождем? 
Не с другом ли с небес невидимым идем, 
Который тщательно отводит нас от бездны, 
Меж тем как нас влекут мечтания любезны? 
Отца и матери вздыханья и мольбы 
Не отвергаются от вышния судьбы. 
Их наставления в младенцев впечатленны 
И в юношах еще совсем не истребленны. 
Хоть пагубный пример заразу в сердце льет, 
Привычка добрым быть от нас не отстает. 
Благоразумие, по коем воздыхаем, 
Угадываем мы, хотя не постигаем. 
И страх прельщения нам служит так, как щит, 
Которым посреди сраженья воин скрыт. 
Что делает Улисс средь волн, вокруг биющих, 
Плывя меж островов, жилище нимф поющих, 
Опасных так, как смерть, и сладостных сирен? 
Улисс, премудрости богинею вперен, 
Пловцам, ни самому себе не доверяет, 
Воск мягкий приложив, их слухи затворяет 
И, руки вервию скрутить себе веля, 
Стоит привязанный у древа корабля. 
Такие меры взяв, спасается от бездны 
И посрамляет нимф прельщенья бесполезны. 
Хотите ль ваш покой, о юноши, спасти? - 
От искушения старайтеся уйти. 

Протекай спокойно, плавно, 
Горделивая Нева, 
Государей зданье славно 
И тенисты острова! 

Ты с морями сочетаешь 
Бурны росски озера 
И с почтеньем обтекаешь 
Прах Великого Петра. 

В недре моря Средиземна 
Нимфы славятся твои: 
До Пароса и до Лемна 
Их промчалися струи. 

Реки гречески стыдятся, 
Вспоминая жребий свой, 
Что теперь в их ток глядятся 
Бостанжи с кизляр-агой; 

Между тем как резвых граций 
Повторяешь образ ты, 
Повергая дани наций 
Пред стопами Красоты. 

От Тамизы и от Тага 
Стая мчится кораблей, 
И твоя им сродна влага 
Расстилается под ней. 

Я люблю твои купальни, 
Где на Хлоиных красах 
Одеянье скромной спальни 
И амуры на часах. 

Полон вечер твой прохлады - 
Берег движется толпой, 
Как волшебной серенады 
Глас приносится волной. 

Ты велишь сойти туманам - 
Зыби кроет тонка тьма, 
И любовничьим обманам 
Благосклонствуешь сама. 

В час, как смертных препроводишь, 
Утомленных счастьем их, 
Тонким паром ты восходишь 
На поверхность вод своих. 

Быстрой бегом колесницы 
Ты не давишь гладких вод, 
И сирены вкруг царицы 
Поспешают в хоровод. 

Въявь богиню благосклонну 
Зрит восторженный пиит, 
Что проводит ночь бессонну, 
Опершися на гранит.

Замолчала многих слава, 
И героев и царей; 
Ты содержишь Болеслава, 
Польша, в памяти своей.

    *
Посреди верховной власти, 
Верен дружбе и любви, 
Сохранял он сильны страсти 
В воскипающей крови.

    *
Счастлив, ежели бы брата 
Не имел Збигнея он, 
Что глазами супостата 
Болеславов видел трон.

    *
Не давал царь мщенью места, 
И виновного любя; 
Но... Збигнеева невеста! 
Для чего он зрел тебя?

    *
Как лесочка в осененье 
Нежит лилию весна, 
Так цвела в уединенье 
Ты, Воллинская княжна!

    *
Зреть, любить тебя Збигнею, 
То мгновение одно; 
Приступить ко Гименею 
Было слово уж дано.

    *
Раздались внезапно бубны, 
В поле прах столпом стоит; 
Коней ржанье; гласы трубны; 
Рати в бой!.. Збигней бежит.

    *
Точно ангел-покровитель, 
Входит в город Болеслав, 
Зрит княжну: и победитель 
Просит уз, пред ней упав.

    *
Ах! Збигнею обрученна, 
Во слезах гласит Княжна: 
"Я навек с ним разлученна, 
Но навек ему верна",

    *
Два луны прошло теченья; 
Полн любовные тоски, 
Царски царь забыл раченья, 
Позабыл свои полки.

    *
Но меж тем не без успехов 
Злобной дух Збигнеев был: 
Он с огромной силой чехов 
Под Воллин-град подступил.

    *
Тщетно все -- от Болеслава 
Побежала чехов тьма. 
Взят и вождь свирепа нрава: 
Не снимает он шлема.

    *
Что же? Пленника сретает 
Царь у ног княжны своей; 
Он в злодея меч вонзает, 
Шлем валится -- то Збигней.

    *
Где возьму я выраженья 
Скорбь убийцы описать? 
Он безгласен, без движенья; 
Он не знает, что начать.

    *
Обратил жестокосердной 
Меч он к сердцу своему -- 
Приближенных сонм усердный 
Воспротивился тому.

    *
Свой оставил трон высокий, 
И во рубищах простых, 
Ходит в горести глубокой 
По обителям святых.

    *
И пред всеми, кто б ни были, 
Исповедуя свой грех, 
Слезно просит, чтоб молили 
За него Владыку всех.

    *
Должно думать, что спокойство 
Наконец сошло с небес. 
Ах! ни слава, ни геройство 
Не спасают нас от слез. 

Какие громы ударяют, 
Мне ужас в перси водворяют, 
Висящему над стремниной? 
Густой покрыто небо мглою, 
Разимый яростной волною, 
Разносит брег унылый вой. 

Один, стихий в грозящем споре, 
Не зрю ли я вселенной горе? 
Не се ль её последний вздох? 
К кому прибегну я, несчастный? 
Никем не слышим вопль напрасный: 
Далеко все - со мною бог. 

Со мною бог, не страшны громы; 
Его десницею несомы, 
Они вещают власть его: 
Его на землю сыплют благи; 
И колебанья буйной влаги 
Не прейдут брега своего. 

Не бойтесь, смертны, грозной бури. 
Ничем не движим свод лазури 
Превыше грубых облаков. 
На все страны, на все творенья 
Отверсто око провиденья. 
Земля! не в небе ль твой покров?

           Басня

Когда-то Корень так в себе сам говорил:
"Зачем мне истощать своих лишь токмо сил,
Чтобы Верхушку,
Такую лишь вертушку,
Кормить,
Поить
И на себе носить?
Затем ли сделан я, чтоб ей слугою быть?
Ниже она мой повелитель,
Ниже и я её служитель:
Всегда ль мне ей оброк платить?
Вить
И без тебя, мой Друг, могу же я прожить.
Ин сем-ка ей давать свои не стану соки,
Не ссохнут ли её авось-либо широки
Боки,
На коих лишь сидят вороны да сороки".
Так страшно, в ревности своей, мой Корень рек
И с словом все пути к Верхушке он пресек,
Чрез кои он ей слал питательную воду.
Приблекло деревцо, свернулись ветви вдруг.
И наконец Верхушка бух;
И Корень мой с тех пор стал превращен в колоду.

Что ж?
Вить то не ложь,
И басенка моя не простенька игрушка.
Итак, какой же бы из ней нам выбрать плод?
Правительство - Верхушка,
А Корень - то народ.

Лисице может ли приятелем быть Волк,
 О том неравной толк;
Но если бы пришло сказать мое вам мненье,
Так басенное б я привел вам приключенье.
Слыхал я, как еще в робячестве мой ум
Был старушенцыным подвержен всем рассказам,
Что тако по другим Лиса своим балясам
 Сказала Волку: «Кум!
Вить ты мне сватушко, а я любезна сватья,
Я знаю, что к тому мне не оспорим след,
За тем что прадед твой, и мой покойной дед,
Праправнучатные суть меж собою братья,
По крови ты своей, по сродству своему,
Склонись к прошению, о Волче! моему.
Всегда принуждена за Курами скитаться,
Мне скучилось уже бродить и изнуряться,
И лучше и всегда ты можешь пропитаться;
Так научи меня, как мне Овец ловить,
За милость ту тебе потщуся отслужить».
Моления ее глас не был и напрасен,
 Наш Волк согласен.
Так соглашается с министром воин там,
Чтоб более нанесть несчастия людям.
Се на себя Лиса взимает волчью кожу,
И яко Волк она воротит горду рожу,
И впервоученьку на стадо пырь Лиса.
Пастушка и пастух от Волка испугались
И, кто куда лишь мог, по полю разбежались,
И не осталося ни пастуха, ни пса,
Сокрылись все, кто есть, в глуше дремучей леса.
 Не так в оружье Ахиллеса
Патрокл в злосчастной день страшил дарданской полк,
 Как стадо наш притворной Волк.
Одна Овечка лишь, воспитанна пастушкой,
Превратныя судьбы осталась быть игрушкой.
Она не ведала убийцыных затей.
  Злодей!
 Что сделаешь ты с ней?
Но что? стоит она, стоит с ней и Лисица,
И стало быть, она пречестная девица;
Лиса попала в цель желанья своего,
Лишь не могла с Овцой та сделать ничего,
За тем что силы в том Лисице недостало.
Так и желанье быть убийцею отпало.
Учитесь, смертные, желанья в том иметь,
 В чем можете успеть.
Брегитеся ж к таким вещам вы прилепляться,
Которыми никак нельзя вам наслаждаться. 

Постойте, вобразим, друзья, бегуще время:
Недавно упадал без силы солнца свет -
Се, в нивах брошено, проникло в класы семя
                     И жателя зовет.

Я солнце проводил вчера в вечерни воды.
"Покойся; и тебе приятно в волны лечь", -
Вещал я; но оно, обшедши антиподы,
                     Умело день возжечь.

Однако, думал я, покоится мгновенье.
Уже за третий люстр два года я претек;*)
Счастлива жизнь! увы! ты бросилась в забвенье.
                     Не сон ли целый век?

Во времени одну занять мы можем точку.
Минута, кою жил, длинняе году сна,
И бабочка, чья жизнь привязана к листочку,
                     Не тесно включена.

Мгновенье каждое имеет цвет особый,
От состояния сердечна занятой.
Он мрачен для того, чье сердце тяжко злобой,
                     Для доброго - златой.

Все года времена имеют наслажденья:
Во всяком возрасте есть счастие свое.
Но мудрости есть верх искусство соблюденья
                     Утех на житие.

Раскаянье есть желчь, котора простирает
Во недро времени противну грусть свою.
Но время наконец с сердечной дски стирает
                     Ржу чуждую сию.

Коль сердце между волн ты спас от сокрушенья,
Пусть будет наконец угодно так судьбе
Дней ясность помрачить, коль много утешенья
                     Останется в тебе.

Дай, небо, праздность мне, но праздность мудреца,
И здравие пошли, и душу, чувствий полну
И слёзы радости, как, став за волжску волну,
На персях лучшего спокоюся отца.

         Басня

Зевес свой кинул взор на землю: развращенья
Явилася она наполненной ему.
"Ударю, - говорит средь горестна волненья, -
И мир небытия низринется во тьму.
А ты, виновный род, род столько мной любимый,
Предел твой положён, ты в сей погибнешь раз".
Так рек богов отец свой суд неумолимый,
И не был тщетен сей его всесильный глас.
Приемлет в мощну длань Зевес Громовы стрелы,
И тренье началось погибельных огней.
Уже пустился гром вселенныя в пределы,
И мир вострепетал, ждя гибели своей.
Я мню, что связь тогда разрушилась природы,
Упал несчастный род в разверстие земли,
И горы двигнулись, сошед с мест прежних в воды,
И вспять источники на горы потекли.
Но нет: на место гром упал непроходимо.
Род смертных невредим, спокойство возвратя:

Известно, что всегда падут удары мимо,
Как вздумает отец наказывать дитя.

Природа, склонности различные вселяя,
Одну имеет цель, один в виду успех:
По своенравию таланты разделяя,
Путями разными ведет ко счастью всех.

Глас трубный одному на бранном поле сроден,
Победы шумной клик и побежденных стон;
Другому сельский кров и плуг косой угоден
И близко ручейка невозмущенный сон.

Я, блеском обольщен прославившихся россов,
На лире пробуждать хвалебный глас учусь
И за кормой твоей, отважный Ломоносов,
Как малая ладья, в свирепый понт несусь.

          Басня 
 
На Феба некогда прогневался Зевес 
И отлучил его с небес 
На землю в заточенье. 
Что делать? Сильному противиться нельзя. 
Так Аполлон тотчас исполнил изреченье. 
В простого пастуха себя преобразя, 
В мгновение с небес свое направил странство 
Туда, где пенится Пенеев быстрый ток. 
Смиренно платье, посошок 
И несколько цветов - вот всё его убранство. 
Адмету, доброму Фессалии царю, 
Сей кроткий юноша услуги представляет 
И скоро царскими стадами управляет. 
Находит в пастырях худые нравы, прю, 
Сердец ожесточенье, 
О стаде нераченье, - 
Какое общество поборнику искусств! 
Несчастлив Аполлон. Но сладостной свирелью 
Старается ещё открыть пути веселью, 
Поёт - и се уже владыка грубых чувств, 
Влагает в пастырей незнаемую душу, 
Учтивость, дружество, приятный разговор, 
Желанье нравиться. К нему дриады с гор 
И нимфы ручейков сбегаются на сушу. 
Внезапу вкруг себя большой он видит двор: 
Небесны боги сами, 
Один по одному, 
С верхов Олимпа вниз сходилися к нему, 
И сельские поля сравнялись с небесами. 
Зевес изгнанника на небо возвратил. 
 
Искусства исправляют нравы. 
Тот первый варваров в людей преобратил, 
Который выдумал для разума забавы.

      Басня

Был конь - добра лошадка,
И статен, и красив собой,
Одна в коне была повадка -
Махал частенько головой.
Хотелось отучить лошадку господину,
И так конюшему боярин приказал,
Чтоб от того коня он отучал.
Конюший рад тому и бьёт себе скотину,
Да в голову - не в спину;
А конь головушкой поболе стал махать;
А конюх боле драть;
Из силы конь избился;
А конюх говорит: "Вот конь и отучился
И уж махать не стал".
То правда, что махать головкой перестал
И пал.
Головушка разбита.
Лошадушка зарыта.
Но дело мне не до коней.
Вы, коим поправлять досталося людей,
На пользу сей пример себе употребляйте:
Не силой - тихостью порочных исправляйте.

Не ведаю того, в каком то было лете
И точно коего то месяца и дня;
Лишь ехал господин по улице в карете,-
   То только знаю я.
На козлах кучер был с предолгими усами
И тамо управлял упрямыми конями.
Не так на небесах гордился Фаетонт
Иль Ахиллесов вождь коней Автомедонт
В то время, как то он без правил и закона
 Скакал к стенам прегорда Илиона,
Как козел с высоты, скиптр кучерский в руках,
  Подобно как индейский шах,
Гордился кучер мой и так превозносился:
   «Какая часть моя!
    Где я?
В какой высокий чин на свет я сей родился?
Се подданны мои, на них мне власть дана,
Тварь бедна, для меня лишь ты сотворена!»
Но в час, плачевный час, как хвастал он надменно,
Неслыханное зло в то время совершенно:
   Конь в брюхо брык,
   Упал мужик.
   Поднялся крик.
Кто прежде в высоте вверху был над конями,
  Тот стал под коньими ногами.

О вы, великие и сильны на земли!
Толь страшну истину из уст моих внимая,
  Страшитесь, чтобы не могли
Вы гордостью дойти погибели до края.
И вы, всевышнего подобие и вид,
 Цари, я к вам мой глас днесь обращаю,
Простите мне, коль я воспоминать дерзаю:
Что не презрение любовь к вам в нас родит.

Мои стихи, мой друг, - осенние листы: 
Родятся блеклые, без живости и цвету, 
И, восхищаемы дыханий злых усты, 
Пренебрегаемы разносятся по свету, 
Не чтомые никем. Но дух во мне кипит 
И слезы зависти катятся по ланитам, 
Что, указуемый гражданами пиит, 
Не достигаю я в сообщество к пиитам, 
Биющим верные удары во сердца, 
Со воздыханьями влекущим слезы сладки.

В деревне ли, в селе, иль в городе каком,
  Не знаю я о том,
Заживной мужичок, Крестьянин жил богатой;
Лишь знаю, что Лиса, сей зверь замысловатой,
Хотела мужичка на старости подъесть
  И штучку сплесть,
  Цыпляток перевесть.
Уж целые три дни Лисица добывает,
И целые три дни Лисица голодает.
Навеки запрещен Лисе в курятник вход,
  Стоит пес у ворот;
 А Пес Лисе не доброхот,
 Нельзя смотреть Псу в рот.
Бунтуя сильною, внутрь сердца, непогодой,
«Возможно ли, — рекла Лисица, — мне понесть
Удар сей, на мою готовящийся честь?
И коль что страшно есть, клянуся всей природой,
Что если не могу подвигнуть я богов,
Подвигну страшные я токи Ахеронта,
Взбунтую мрачный Стикс и огни Флегетонта,
 Поставлю днесь ужасный ков;
И кто из смертных впредь мя будет чтить Лисою,
Когда не возмогу крестьянских кур попрать?»
И так, в единой раз, Лиса ночной порою
 Подвигнула пресильну рать.
Я мню Уликса зреть с прехрабрым Диомидом,
 Как разъяренным видом
  Разил он Резов стан.
Подобно так Лисой курятник растерзан.
 И солнце на восходе
Едва от ужаса не совратилось вспять,
Как скрылось иногда оно при непогоде,
Как боги Ромула себе хотели взять.
Крестьянин не имел что более зачати,
Как только лишь на Пса вину всю полагати.
 А Пес мой говорил:
«Хозяин, если ты не будешь сам стараться,
Как хочешь, чтоб я стал спокойствия лишаться,
Об том, в чем никогда участник я не был?»
Не делай ничего ты чуждею рукою,
 А делай сам собою. 

Когда небесный свод обымут мрачны ночи
И томные глаза сокрою я на сон,
Невольным манием предстанет перед очи
Мгновенье, в кое я из света выду вон.

Ужасный переход и смертным непонятный!
Трепещет естество, вообразив сей час,
Необходимый час, безвестный, безвозвратный, -
Кто знает, далеко ль от каждого из нас?

Как вихрь, что, убежав из северной пещеры,
Вскрутится и корабль в пучину погрузит,
Так смерть нечаянно разрушит наши меры
И в безопасности заснувших поразит.

Гоняясь пристально за радостью мгновенной,
Отверстой пропасти мы ходим на краю.
Цвет розы не поблек, со стебля сриновенный, -
Уж тот, кто рвал её, зрит бедственну ладью.

На долгий жизни ток отнюдь не полагайся,
О смертный! Вышнему надежды поручив
И помня краткость дней, от гордости чуждайся.
Ты по земле пройдешь - там будешь вечно жить.

В превыспренней стране, где глаз недзсязает.
И где богов собор всемощных обитает,
Хоть истину сказать, я там и не бывал,
Однако от других за правду так слыхал;
Был некогда раздор: есть ссоры меж богами,
Ровнехонько же так, как будто и меж нами.
 А именно об чем!
  Об том,
Причина та была заклада:
Нептун ли, бог морей, Вулкан ли иль Паллада,
Кто может из троих их сделать лучше что;
Избрали Момуса судить меж ими то.
Не ведаю того, брать взятки ль он дерзает,
И знает ли он все указы наизусть,
 Но пусть;
Положим, взятки брать, и все указы знает, -
Довольно нам того, что выбран был судьей.
Приял начало труд, и се уж бог морей
Изобразил вола и, следственно, с рогами,
С упрямой головой, со грудью и с ногами.
 Минерва, лесу нарубив
  И клеточку сложив,
Другими спичками лучинки те покрыла
И дырочек в них нарубила.
Они служили ей и дверью и окном,
Так видно, что она скроить хотела дом,
Да, может быть, его состроить не умела,
Нет женщин, нет богинь у плотничьего дела,
Они обходятся с иглой, не с топором;
 Иглою не скропаешь дом.
Сие я говорю без лжи, не лицемеря.
Вулкан, циклонов бог, того соделал зверя,
 Что человеком свет зовет.
Разумнейшим из всех животных он слывет;
Но должно б, мню, ему глупейшим называться
Как бы то ни было, не стану в том я драться,
Я мненья такова. Иной инако мнит,
Однако свет не пременит.
С трудами боги все пред Момуса предстали
И все в молчании решенья ожидали.
 Он рот свой отворил
 И тако говорил:
 «Нептун! — Нептун прилежно внемлет, -
Какое днесь тебя безумие объемлет?
Зачем быку в груди ты не приставил рог?
 Он лучше б драться мог;
Зз рожки чепчика они бы не служили,
И нужны, может быть, к чему-нибудь бы были.
 Сударыня, — Минерве так он рек, —
 Все говорят, ты умной человек;
Но видно, нет в тебе ума ни на полушку,
Зачем изволила свахлять таку игрушку,
 Я думаю, из теста,
Что с одного ее нельзя содвинуть места?
Худого можно как соседа убежать,
 Чтоб всё не разломать?
А вы, мой государь, — он богу рек огня, —
 Конечно, заслужили,
Чтоб человеком вы вверху над всеми были;
Зачем не сделали в груди его окна?
 Чтобы в нем можно было видеть
И ближнего пресечь случай, чтобы обидеть».
 Сказал и суд свершил,
А над другими сам смеяться он спешил. 

Единым манием вселенну управляет 
Источник правды, бог, всесильный, всеблагой; 
Но добрых иногда несчастье оскорбляет 
И злобою своей корыствуется злой. 
Кто знает, может быть, в руках твоих, содетель! 
Несчастье способ есть возвысить добродетель?

Доратом быть! какое заблужденье 
Творить стишки, сияющи умом. 
Сей легкий смех, сей вкус во обхожденье - 
Кто даст мне их? Доратовым пером 
Амур писал свое изображенье. 
Он снял с него одиножды шелом 
И граций дал ему в повиновенье; 
И жрец его, ушедший в преселенье 
На Стиксов брег, живет в приосененье 
С Овидием и Тейским стариком, 
Душ легких сонм их слушая во мленье. 
Мне быть нельзя его учеником. 
Принадлежа по случаю ко скопу 
Медлительных, безогненных особ, 
Которые рифмуют, сморща лоб, - 
В сердитый час я видел Каллиопу. 
Свирель моя, служившая Циклопу, 
Приводит нимф испужанных в озноб. 
Сношенья нет от кедра ко иссопу. 
Мгновенья плод, приятные стишки 
Рождаются в большом прекрасном свете 
И так, как он, свободны и легки; 
Как бабочки в роскошном лете, 
Летают вкруг, садятся на цветки, 
Но на одном не могут быть предмете. 
Счастливы те, которы цвет ума 
Соединить умели с рассужденьем: 
Знаток на них взирает с снисхожденьем, 
Красавица читает их сама.

Восприял я лиру в длани
И хощу гласити песни,
Песни громки и высоки.
Но мои незвонки струны
Не хотят бряцати песни,
Песни громки и высоки,
А хотят гласить природу,
Обновившуюсь весною.
Я, покинув звуки громки,
Не для вас пою, потомки.

Смертный суетен родился
И навеки осудился
Суетой себя прельщать;
Он чувствителен, он страстен,
Он влияниям подвластен,
Быв рождён, чтоб ощущать.

Суета есть идол мира,
Выше нет сего кумира,
Им живут, им дышат все;
В суете нам нет упреки:
Чем бы стали человеки
Утешаться в тесноте?

Скорбный век препровождая,
В самом счастии страдая,
Горьку желчь всегда пием;
Дух мятется, тело страждет,
Страсть воюет, сердце жаждет
В колебании своем.

Земнородных обладатель,
Не судья - лишь оправдатель
Беззаконий наших ум;
Велеречивей Орфея,
Во скудели Промифея*)
Он вития наших дум.

Суета его учитель,
Смертный, сам себе мучитель,
С суетою брань творит;
Льзя ль с рассудком воевати?
И возможно ль отмщевати,
Если ум наш говорит?

Как яры волны в море плещут,
Когда Громовы стрелы блещут
И рассекают горизонт,
Корабль трещит и рвутся снасти, -
Средь неминуемой напасти
Пожрать пловца зияет понт.

Сей понт есть нашей жизни время,
И наша жизнь есть наше бремя,
Ревут, на нас несясь, валы;
Нас грозны громы поражают,
И вкруг беды нас окружают,
Как туча непрозрачной мглы.

Едва родимся мы, уж стонем
И прежде в бедствиях потонем,
Чем будем помнить мы себя;
А время, невозвратно время,
Бежит и косит смертно племя,
Их тлен и память потребя.

Напрасно смертный возгордился.
Он рек: "Затем я в свет родился,
Чтобы повелевати им", -
Но чуть лишь рок его погонит,
Чело он гордое уклонит
И слезы даст бедам своим.

Уничижи свою кичливость,
Прерви ленивую сонливость
И внидь в себя, о человек!
Какое мудрое строенье!
В тебе я зрю изображенье
Того, кто царствует вовек.

Ты мудр, ты можешь быть спокоен,
Затем в тебе твой ум устроен,
Чтобы повелевать собой;
Ты слаб, ты страстью колебаем,
Самим собой обуреваем,
Ты век караешься судьбой.

О смертный! смесь уничиженья,
Превыше ты воображенья,
И мал бываешь и велик;
Со кедром можешь ты сравниться -
Ты можешь так, как трость, клониться,
Хоть украшал геройский лик.

Курятничья хлева был некто гражданин,
 А звание его и чин —
   Петух индейской;
 По нужде некогда житейской
  Он позван был пред суд,
Который очагом в Руси у нас зовут.
Все люди Петуха старались приманить,
 А он, и крылья подбирая,
  И ноги подымая,
Домашних от богов спешил скорей уйтить,
Иначе взрютили Индея бы на блюдо:
Индеям не впервы, и им уж то не чудо.
  И невелика честь,
  Чтобы на блюдо взлезть;
  Да в том-то штука есть,
Индею бы с двора скоряй как льзя убресть.
На дереве Сокол, зря оно похожденье,
Смеялся в заходы: «Колико глуп Индей! —
Сокол мой рассуждал в головушке своей. —
Какое твари сей со мною есть сравненье?
Когда зовут его, бежит из всех он сил;
А я, когда полет направлю скорых крыл
И быстрым бегом край воздушный пролетаю
И горлиц пред собой испужанных гоняю,
Едва охотничий лишь токмо внемлю глас, —
    В тот час
Парю и на руку охотничью спускаюсь,
Господских ни на миг я слов не ослушаюсь».

Сокол! когда б ты зрел толико соколов,
Как есть на вертеле индейских петухов,
Не стал бы ты тогда Индея порицати:
Не должно по себе об инных рассуждати.

Порока иногда успехом раздражаюсь 
И дерзкия стихом сатиры воружаюсь, 
Сорвать с обманщика личину я хощу 
И в сердце принести коварного свещу, 
Совлечь с торжественной неправду колесницы 
И клевету прогнать вселенной за границы. 
Горящей краскою описываю зло, 
Которое на мир подвластный налегло, 
Заразу роскоши, ничем ненасытиму 
И расточением несчастию служиму, 
Что целы области съедает до конца 
И портит негою народные сердца. 
Пишу и сам с собой сужу свои зачины. 
Но мне не нравятся толь мрачные картины. 
Порок один суров в вещаниях своих, 
А добрый глас души, и порицая, тих. 
Что в том, что Ювенал*) кричал, как проповедник? 
Гораций нравится: он милый собеседник. 
Умеет слабостьми играться, не озлясь, 
И в сердце друга влить все правды, веселясь. 
О муза, я тебе кисть мрачну возвращаю, 
В прекрасном виде зреть природу поспешаю. 
Погибни мрачна кисть, когда её черты 
Бессильны выражать душевны красоты. 
Лишь только что тогда природе подражают, 
Коль чёрные тона её уничижают. 

Не тот еще, мой друг, свободный человек, 
Кто, предан сам себе, ведет беспечный век 
Без пользы для других, без плана и без дела, 
Как мысль умом его внезапно овладела. 
Я разных зрю его невольником страстей, 
Под игом праздности стенящего своей, 
Напрасно в свете он рассеянья желает: 
Свет, зримый всякий день, его не забавляет; 
И между тем как все в движенье круг его, 
Он только осужден не делать ничего. 
Напрасно бы жезлом какой всесильной феи 
Он видел все свои исполненны затеи -- 
Он тысячи бы вновь желаний соплетал 
И посреди воды был жажден, как Тантал. 
                     Того лишь, кто владеть умеет сам собою, 
Зову свободным я: не спорит он с судьбою, 
Но всюду следует призванию ее 
И знает, живучи, всю цену жития; 
Без наслаждения минуты не проходят, 
Раскаянья они и скуки не приводят; 
Любовью истинны, любовью красоты 
Исполнен дух его, украшены мечты; 
Искусства, вас к себе он в помощь призывает; 
От зависти себя он в вашу сень скрывает; 
Без гордости велик и важен без чинов, 
На пользу общую всегда, везде готов; 
Он свято чтит родства священные союзы, 
И чтоб свободным быть, приемлет легки узы; 
Внимательный супруг и любящий отец, 
Он властью облечен по выбору сердец; 
Счастлив, что может быть семейства благодетель: 
Что нужды, дом тому, иль целый мир свидетель, 
Таков Емилий Павл, равно достоин хвал, 
Так жил в семье своей, иль как при Каннах пал. 
                     Конечно жребий тех достоин удивленья, 
Кто поприще честей прошли без умедленья -- 
Служить отечеству верховный душ обет: 
Наш долг туда спешить, куда оно зовет; 
Но если в множестве ревнителей ко славе 
Мне должно уступить, уже ли буду в праве 
Пренебреженною заслугой досаждать? 
Мне только что служить, отчизне награждать. 
Из трехсот праздных мест спартанского совета 
Народ ни на одно не избрал Педарета: 
"Хвала богам, сказал, народа не виня, 
Есть триста человек достойнее меня!" 
                     Полезным можно быть, не бывши знаменитым: 
Сретают счастие и по тропинкам скрытым. 
Сей старец, коего Вергилий воспевал, 
Что близ Тарента мак и розы поливал, 
И в поздну ночь, под кров склоняяся домашний, 
Столы обременял некупленными брашны: 
Он счастье в хижине, конечно, находил 
И пышных богачей душой превосходил. 
Ах! может ли привесть ко счастию богатство? 
Желанье собирать есть более препятство, 
Чем способ к счастью. "Ах если б к куче той 
Прибавить удалось еще мешок другой!" 
Вот собирателя одно воображенье. 
Но расточителя не лучше положенье: 
Для роскоши его отверстая душа, 
Всечасно к новому веселию спеша, 
От коей прочь бежит, ту скуку покупает, 
И хладно меж забав шумящих засыпает. 
Богат, кто, знаючи своим достатком жить, 
Желаниям предел умеет положить; 
И словом, счастлив тот и тот один свободен, 
Кто счастья в крайностях всегда с собою сходен, 
В сиянии не горд, в упадке не уныл, 
В себе самом свое достоинство сокрыл: 
Владыка чувств своих, их бури усмиряет, 
И скуку жития ученьем украшает. 
                     Ты юность подвигам военным посвятив, 
В училище трудов дни нежны проводив, 
Приятны старости готовишь вспоминанья; 
С тобою почерпать мы прежде тщились знанья: 
Счастливы отроки, в возлюбленных местах, 
Где виючись Москва в кичливых берегах, 
Изображает Кремль в сребре своих кристаллов, 
Где Музам храм воздвиг любимец их, Шувалов; 
Где Ломоносова преемля лирный звон, 
Поповский новый путь открыл на Геликон; 
Где Барсов стал по нем ревнитель русска слова 
И Шаден истину являет без покрова: 
Там дружбы сладостной услышали мы глас -- 
Пускай и в сединах обрадует он нас. 

Пускай завистники ругают
И плевы с ядом изрыгают
На труд моих младых годов:
Мое тщеславье забавлялось,
Когда ко лире устремлялось,
И я признаться в том готов.

Пусть я влиянья не имею,
Но то всегда сказать посмею,
Что я давно служебник муз.
Тринадцать лет не миновалось, -
Охотой сердце порывалось
К творцам стремитися в союз.

Влеком непобедимой страстью
Ко неминуему несчастью,
Влюбился в гибель я свою;
Стихи влекли меня насильно,
В устах я их носил обильно
И душу восхищал свою.

В недавных временах у Геллерта я чел,
  Что некогда меж пчел
  Раздор произошел.
Творца я сих стихов премного почитаю
И мню, что немец лгать не может никогда,
  Но в том-то вся беда,
Что я на русску стать ту сказочку сплетаю.
Мне сил недостает с Вергилием гласить,
Вещая мастериц иблейска сладка сота,
Но всякого своя влечет всегда охота
И должно своея судьбины злость сносить.
 Так пусть же ведомо то будет
 (То век грядущий не забудет,
 Ни настоящи времена):
Плачевны нам всегда раздора бремена.
Уж жатвы был зачин; косым железом персты
И радостью сердца исполнились селян, —
А Яновы врата во пчельнике отверсты:
Разрушилось в улье спокойство меж граждан.
Шумящие полки за первенство восстали,
Погиб порядок их с любезной тишиной;
Уж пчелы на цветы к трудам не вылетали, —
Иссяк сладчайший мед, почув военный зной.
Расторглись кельи их и связи восчаные,
И ниспроверглись их сосуды медовые.
Всяк первенства хотел. О! ненасытна страсть!
Когда спокойства нет, к чему нам служит власть?
Вопили пчелы так: «Не суть достойны трутни
Иметь степень меж нас и сладкий мед точить.
  Известны нам их плутни,
Потщимся из числа граждан их исключить!»
А трутни так к своим собратиям вещали:
«Довольно рабства их мы иго ощущали,
И если нам еще не скучил свой живот,
Потщимся потребить сей сущий злобный род.
Ударим в их полки!» — «Ударим!» — отвечали, —
И обе стороны друг в друга буйство мчали.
Но рок их погубить еще не попустил:
Единую пчелу меж их он просветил.
Сия смущенье их внезапу прекратила,
Во рвение к трудам раздор их превратила,
Вещала им: «Никто не буди впредь пчела,
Когда не лучше суть других ее дела». 

    К Афанасью Матвеевичу Брянчанинову 
 
Не слава, о мой друг, не шум оружий бранных - 
Жизнь сельская зовет согласия мои, 
В долинах, муравой цветущею устланных, 
Где Лухта льет тебе прозрачные струи. 
Где ты из терема, куда ни кинешь взоры, 
Повсюду мирное свое владенье зришь. 
Тебе окружные желтеют жатвой горы, 
Поля, где шествуешь, присутствием ты живишь. 
Спешат кругом тебя прилежные селяне, 
И нимфы вьют тебе венки из васильков. 
С зарею восстают восхода солнца ране, 
Железом воружась блистающих серпов. 
Ах! счастливы стократ, свое коль счастье знают! 
Трудятся, суетно свой ум не бременя, 
Гуляньем летни дни иль пляской заключают 
И песенки поют у зимнего огня. 
Что нужды, что зима, - еще им лето длится, 
И счастье годовых не ведает времен. 
Работы и забав единый круг катится, 
Без скуки долги дни, здоровье без измен. 
Такие дни текли вселенныя в начале, 
Когда не ведали обманов, ни вражды, 
Никто не странствовал знакомой сени дале 
И всяк возделывал отечески бразды. 
Не заблуждались их смиренные желанья 
В исканье пагубных сокровищ и честей, 
И связи родственны, и нежны воздыханья, 
И нужда добрым быть спасали от страстей. 
Так, Брянчанинов, ты проводишь дни спокойны, 
Соединяя вкус с любовью простоты, 
Из лиры своея изводишь гласы стройны 
И наслаждаешься хвалами красоты.

Не знаю, Столик где жил-был об одной ножке.
Коль спросите меня вы на сии слова:
Сей Столик маленький был свойства какова? —
 Он сделан был не из лутошки,
 Из коей делают лукошки,
А был из красного он сделан дерева.
   Не знаю
  И ведать не желаю,
 К чему бы он способен был
И точно для какой потребы он служил:
Иль чтоб на нем сидеть собачке или кошке,
И для того ль, чтоб есть на Столике лепешки, —
То знаю, что на нем лишь Колокольчик был
И тако Столику сему он говорил:
«Что сделал нынче ты и сколько ты трудился?
Я целый день звонил, а ты лишь всё стоял».
— «Напрасно ты, мой свет. Я всё же работал,—
Мой Столик отвечал, — хоть я нигде не мчился,
Но боле я тебя людям полезен был.
И дела все на мне, что положат, служил».

В многоглаголаньи нет пользы ни малейшей,
И боле кто занят, не тот самоделейший.

                К М.А. Засодимскому

Ты часто, слушая стихи мои с раченьем,
Прочь гонишь от меня прельщающий туман.
Здесь рифмой оскорблен, там смысла опущеньем,
Свергаешь без чинов мной чтимый истукан.
Послушай: я еще являюсь с сочиненьем,
Чтоб случай дать тебе свой править важный сан.

Насмешник греческий, писатель остроумный,
Такую повесть нам оставил Лукиан,
  Что будто в день какой-то шумный
  Нептун, Минерва и Вулкан
Похвастать вздумали верховностью своею
 В художествах: кто лучше из троих
Покажет образец способностей своих —
  И Мома выбрали судьею.
  Известно, парень вострый Мом:
  Ума имеет он палату
И уж не спустит он приятелю, ни свату,
  Лишь только бы блеснуть умом.
Условье сделано, и день суда назначен.
  Вулкан к мехам, Нептун во глубину,
Богиня мудрости в Афинскую страну —
    И ну трудиться. Труд удачен.
  В условный день, лишь начало светать,
    В какой-то роще отдаленной,
    В низу Олимпа насажденной,
Изволили мои художники предстать
      Суда во ожиданье.
Работу рук своих, Нептун вола привлек;
Минерва — на столпах великолепно зданье;
Вулканом изваян (возможно ль?) человек.
  Приходит Мом. И что вы, добры люди,
Подумаете — он учтивость сохранит?
«Твой вол — прекрасный зверь, — Нептуну говорит, —
Но он бы был сильней, рога имев у груди».
      Минерве: «Сей фасад
Сияющ и по всем он правилам построен;
Но ежели сосед и зол, и беспокоен —
Что сделаешь? Нельзя перенести палат».
Впоследок очередь дошла и до Вулкана:
«Вся хитрость во твоем труде истощена.
Но для чего в груди не сделано окна,
Чтоб правду отличать льзя было от обмана?»
  Окончен суд, и участь всех равна.
  Тогда мои узнали поздно боги,
Что трудно и богам на Мома угодить.
———
Зачем же критике, пииты! вас щадить?
К чему ваш крик и шум? Судьи должны быть строги.

Товарищи, наставники, друзья, 
О книги! к вам украдываюсь я 
Мгновенье скрыть оставшейся прохлады, 
Вкушая в вас полезные отрады. 
Я наслаждатися меж вами прихожу 
И время течь скоряе обяжу. 
Ах! несмотря, что время скоро мчится, 
Мгновенья есть, когда оно влачится, 
Коль числит их душа, в бездейство впад. 
Единый труд отъемлет скуки хлад.

Тревожится кипяща младость, 
И рушится мой сладкий сон. 
Опять земле приносит радость 
Из волн спешащий Аполлон, 
Предвозвещаемый денницей, 
С своей горящей колесницей 
Поверх является валов. 
В востоке злато разлиянно, 
И вещество благоуханно 
Лиется в воздух со цветов.

Почтите хладный прах, который здесь лежит,
Насилу здесь уснул пресварливый пиит,
Он в весь свой век не мог ни с кем имети миру
И в ад затем пошёл, чтоб написать сатиру.

Я был на зрелище: какие ощущенья 
Во глубину души прельщенныя влились! 
Почто я вас узнал, минуты восхищенья, 
Когда вы от меня так быстро унеслись? 
 За вами поневоле 
 Душа моя бежала 
 И, вас не видя боле, 
 Хладела и дрожала. 

Всего стихотворений: 34