Георгий Аркадьевич Шенгели (1894-1956)

• Биография

Все стихотворения на одной странице

- Оглавление -

Гудел декабрь шестнадцатого года;
Убит был Гришка; с хрустом надломилась
Империя.
              А в Тенишевском зале
Сидел, в колете бархатном, юнец,
Уже отведавший рукоплесканий,
Уже налюбовавшийся собою
В статьях газетных, в зарисовках, в шаржах,
И в перламутровый лорнет глядел
На низкую эстраду.
                              На эстраде
Стояли Вы – в той знаменитой шали,
Что изваял строкою Мандельштам.
Медальный профиль, глуховатый голос,
Какой-то смуглый, точно терракота, –
И странная тоска о том, что кто-то
Всем будет мерить белый башмачок.
И юноша, по-юношески дерзкий,
Решил, что здесь «единства стиля нет»,
Что башмачок не в лад идёт с котурном...

Прошло семь лет...
                             Тетрадку со стихами
Достали Вы из-под матраца в спальной
И принесли на чайный стол, – и Муза
Заговорила строчкой дневника.
И слушатель, уже в сюртук одетый,
В профессорскую строгую кирасу,
Завистливо о Вашей дружбе с Музой,
О Вашем кровном сестринстве подумал:
Он с Музой сам неоткровенен был.
Не на котурнах, но женою Лота,
Библейскою бездомною беглянкой,
Глядела вдаль заплаканная Муза,
И поваренной солью женских слёз
Пропитывало плоть её и кожу.
Глядела вспять... На блёклый флаг таможни?
Или на пятую, пустую, ложу?
Или на двадцать восемь штыковых,
Пять огнестрельных? Или?., или?., или?..

И слушатель, опять двоясь в догадках,
Пересыпал с ладони на ладонь
Покалывающие самоцветы, –
А Вы, обычной женской рукой,
Ему любезно торт пододвигали...

И двадцать лет ещё прошло. В изгнаньи
И Вы, и он. У кряжей снеговых
Небесных Гор, в песках Мавераннагра
Нашли приют и крохи снеди братской.
В ушах ещё кряхтят разрывы бомб,
Вдоль позвонков ещё струится холод,
И кажется, что никогда вовеки
Нам не собрать клоки самих себя
Из крошева кровавого, что сделал
Из жизни нашей враг…
                                   Но вот очки
Рассеянной берёте Вы рукою,
Тетрадку достаёте из бювара,
Помятую, в надставках и приписках,
И мерно, глуховато чуть, поёте
О месяце серебряном над Веком
Серебряным, о смятой хризантеме,
Оставшейся от похорон, – и Время
Почтительно отходит в уголок,
И в медном тембре царственных стихов
Шаль бронзовую расправляет Вечность.

В граненой проруби, в крутых отрезах льда
Сапфиром залегла тяжелая вода.
И пар, чуть розовый, слегка зарей облитый,
Восходит облачком и чистой Афродитой
Оплотневает там, в полярных небесах.
От белых риз ее летит к нам белый прах.
И замирает взор, лебяжьим пухом нежим,
И любят девушки умыться снегом свежим.

Вон парус виден. Ветер дует с юга.
И, значит, правда: к нам плывет
Высокогрудая турецкая фелюга
И золотой тяжелый хлеб везет.

И к пристани спешим друг друга обгоняя:
Так сладко вскрыть мешок тугой,
Отборное зерно перебирая
Изголодавшейся рукой.

И опьяненные сказанья возникают
В Тавриде нищей – о стране,
Где злаки тучные блистают,
Где гроздья рдяный сок роняют,
Где апельсины отвисают,
Где оседает золото в руне.

Придет поэт. И снова Арго старый
Звон подвига в упругий стих вольет.
И правнук наш, одеян смутной чарой,
О нашем времени томительно вздохнет.

Он очень стар. У впалого виска
Так хладно седина белеет,
И дряхлая усталая рука
Пером усталым не владеет.

Воспоминания... Но каждый час
Жизнь мечется, и шум тревожит.
Все говорит, что старый огнь погас,
Что век Екатерины прожит.

Вот и вчера. Сияют ордена,
Синеют и алеют ленты,
И в том дворце, где медлила Она
Мелькают шумные студенты.

И юноша, волнуясь и летя,
Лицом сверкая обезьяньим,
Державина, беспечно как дитя,
Обидел щедрым подаяньем.

Как грянули свободные слова
В равненьи и сцепленьи строгом
Хвалу тому, чья никла голова,
Кто перестал быть полубогом.

Как выкрикнул студенческий мундир
Над старцем, смертью осиянным,
Что в будущем вскипит, взметнется пир,
Куда не суждено быть званным...

Бессильный бард, вернувшийся домой,
Забыл об отдыхе, о саде,
Присел к столу и взял, было, рукой, –
Но так и не раскрыл тетради.

Квадратный стол прикрыт бумагой,
На ней – чернильное пятно.
И веет предвечерней влагой
В полуоткрытое окно.

Стакан топазового чая,
Дымок сигары золотой,
И журавлей витая стая
Над успокоенной рекой.

Бесстрастная стучит машинка,
Равняя стройные слова.
А в поле каждая былинка
Неувядаемо жива.

И вечер я приемлю в душу,
Безвыходно его люблю.
Так люб и океан – на сушу
Закинутому кораблю.

Угрюмый облик обожженной глины
И смуглый звон чеканных кирпичей
Милей, чем плавный пересвет лучей,
Которыми звездились турмалины.

Я ювелиром был, ловцом огней,
Чей хладный пламень выбрали павлины,
Но прогудел полынный ветр былины,
И вот в кувшины звонко бьет ручей.

Где небо серо над безводным логом,
Где зной ложится бронзовым ожогом
На высушенные песком тела, –
Кирпичные там водоемы встанут,
И волны свежие, светлей стекла,
Отрадно в чаши глиняные грянут.

Прибой на гравии прибрежном
И парус, полный ветерком,
И трубка пенковая с нежным
Благоуханным табаком.

А сзади в переулках старых
Густеют сумерки. Столы
Расставлены на тротуарах.
Вечерний чай. Цветов узлы.

Черешен сладостные груды.
Наколки кружевные дам.
И мягкий перезвон посуды
Аккомпанирует словам.

И так доступно измененье
Девятисот на восемьсот,
Где жизнь застыла без движенья,
И время дале не идет.

И радостью волнует райской;
Что впереди – свершенья лет,
И что фонтан Бахчисарайский
Лишь будет в будущем воспет.

Полуднем пламенным, средь каменных долин,
Где тонко вьется нить безводного Кедрона,
Сбивая посохом горячий щебень склона,
Он тихо шествует, безвыходно один.

Присев в пустой тени иссушенных маслин,
Томительно глядит в просторы небосклона,
И в пепел древних глаз, в бездонное их лоно
Роняет яблоки незримый райский крин.

И в глину твердую втыкая грузный посох,
Он вновь идет путем, хрустящим на откосах,
Пустыню вечную отпечатлев в глазах.

И рыжим золотом под этим бледным небом
Плывет верблюжья шерсть на согнутых плечах,
Там, где Фавор прилег окаменелым хлебом.

Как нежны, как надрывно милы
И этот пыльный аромат,
И порыжелые чернила,
И росчерков округлый ряд.

В сияньи Крымских побережий,
В Михайловской тиши, – один, –
Размашистые эти мрежи
Сплетал мой вечный властелин.

Как выскажу? И слов мне мало:
Здесь, где моя легла слеза,
Его рука перебегала
И медлили Его глаза.

И эти влажные напевы
Неистлеваемым зерном
Вздымают золотые севы
На поле выжженном моем.

Они рассеяны. И тихий Амстердам
Доброжелательно отвел им два квартала,
И желтая вода отточного канала
В себе удвоила их небогатый храм.

Ростя презрение к неверным племенам,
И в сердце бередя невынутое жало,
Их боль извечная им руки спеленала
И быть едиными им повелела там.

А нежный их мудрец не почитает Тору,
С эпикурейцами он предается спору
И в час, когда горят светильники суббот,

Он, наклонясь к столу, шлифует чечевицы,
Иль мыслит о судьбе и далее ведет
Трактата грешного безумные страницы.

Худенькие пальцы нижут бисер, –
Голубой, серебряный, лимонный;
И на желтой замше возникают
Лилии, кораблик и турчанка.

Отвердел и веским стал мешочек.
Английская вдернута бичевка;
Загорелым табаком наполнить, –
И какой ласкающий подарок!

Но вручен он никому не будет:
Друга нет у старой институтки;
И в глазах, от напряженья красных,
Тихие слезинки набегают.

И кисет хоронится в шкатулку,
Где другие дремлют вышиванья,
Где отцовский орден и гравюра;
Кудри, плащ и тонкий росчерк: Байрон.

Я не знаю, почему,
Только жить в квартале этом
Не желаю никому,
Кто хотел бы стать поэтом.

Здесь любой живой росток
Отвратительно расслабит
Нескончаемый поток
Тайных ссор и явных ябед.

Здесь растлит безмолвный мозг
Вечный шип змеиных кляуз,
Вечный смрад загнивших Москв,
Разлагающихся Яуз.

Здесь альпийского орла
Завлекут в гнилые гирла
Краснопресные мурла,
Москворецкие чупырла...

Потеряв способность спать,
Пропуская в сердце щёлочь,
Будешь сумрак колупать
Слабым стоном: «сволочь, сволочь!»

Всего стихотворений: 12