Сергей Львович Рафалович (1875-1944)

Все стихотворения на одной странице

- Оглавление -

Если верить мечте —
Все пути в красоте,
Там где терния есть,
Где не слышится лесть,
Где с борьбой лишь пройти —
По пути, — без пути, —
Если вера сильна,
Если сила верна,
На заре, — в темноте,
Все пути к красоте.
 
И не все ли равно,
Чем увлечься дано:
Лесом, степью, волной,
Серебристой луной,
Мощью гордых валов,
Сладкозвучием слов,
Всем, где с нами, — без нас,
Жизни луч не угас;
 
Или тем, что в тиши
Восстает из души,
Замирая как тать,
И не может восстать;
Что неясно, темно,
Беспокойства полно,
И влечет навсегда
Неизвестно куда,
И чего, может быть,
И в гробу не забыть?
 
Ведь не все ли равно,
Как молиться дано:
Все слова от души
Для Творца хороши…
Если вера сильна,
Если сила верна,
На заре, — в темноте, —
Все пути в красоте. 

Полукруг. Не люди, — тени.
Сумрак. Призраки лучей…
Впереди, на возвышеньи,
Яркий свет и гул речей…
 
Притаились ряд за рядом;
Только платья шелестят;
И глядят незримым взглядом;
Еле дышат; точно спят…
 
На подмостках — резкость света,
Верность жестов, точность слов.
Нет вопроса без ответа,
Отклик есть на каждый зов…
 
Лиц не видно; всюду маски,
Явь иль чары колдовства?
В полумраке — трепет сказки;
Тишь — жива иль не жива?..
 
На щеках цветут румяна;
Нос и лоб набелены,
Блеск в очах… но нет обмана:
Краски, маски — только сны…
 
Сон. Смеяться или плакать?
Тень — соседка. Тень — сосед.
За стеной, — туман и слякоть;
Город; толпы… бездна… бред…
 
Три стены, окно и двери,
Мебель, зеркало, камин:
Люди — боги, люди — звери,
Люди, люди без личин…
 
Кто скорбит? Кто хмур? Кто весел?
Где чужие? Где родной?
Мгла по ровной зыби кресел
Ровной стелется волной…
 
Дом; семья; любовь и мщенье;
Вопль страстей: привычек гнет…
Бьют часы; спешит мгновенье:
Пыльный полог упадет.
 
Брызжет свет. В истоме зябкой
Люди к выходу спешат…
Позади, за пыльной тряпкой
Сказку тени сторожат.

Рабски предан мне и верен,
Рассудителен, умерен,
Белый пес, приятель мой;
Он послушен, он безволен,
Болен он, когда я болен,
Весел и здоров со мной.
 
Чужд хулы и порицанья,
Любит он мои желанья,
Видит в них свою судьбу.
Он моей подавлен силой,
И завоет над могилой,
Как и следует рабу…
 
Не таков мой кот лукавый,
Черный, хитрый, величавый,
Тихий, грозный, дикий кот.
Хмур иль весел он нежданно,
Зол — нарочно, ласков — странно,
Ныне — пламя, завтра — лед;
 
Самовластен и мятежен,
Гордо — подл и злобно — нежен,
Знает он меня давно,
Но признать меня не хочет,
Непокорный когти точит,
Иль скрывается в окно.
 
Гробу верен он не будет,
Отойдет и позабудет,
Цепи нежности кляня…
Люди! Вы покорным рады.
Мне же нет в рабах отрады…
Бог иль дьявол за меня?

Угасло солнце. Мгла ложится
Покровом черным. Серебрится
Замерзший снег у фонарей.
Мерцают звезды в небе дальнем,
И в их сиянии печальном
Нет теплых, радостных лучей.

Все тихо. Замер шум столицы;
Туманно в выси голубой;
И тени странные, как птицы,
Недвижно реют над землей.

Все спит. Дневные стихли звуки;
Везде бесстрастье и покой,
И, стонам вняв тоски людской,
Ночь разгоняет скорбь и муки.

В дали безбрежной звезды блещут,
Предела нет ковру снегов,
И как в туманном мире снов
Невидимые волны плещут. 

Узкие улицы, низкие окна.
Плоские крыши на серых стенах;
Между камней вековые волокна;
Бледные краски в отцветших тонах.

Неба угрюмого мрачные своды,
Туч нависающих черный клобук;
В темных каналах заснувшие воды;
Жизни отжившей смолкающий звук.

К папертям древним кривые ступени;
В ранах расселин желтеющий мох.
Трепетной просьбы иль жалобной пени
К лику святых возносящийся вздох.

Плач погребальный в журчанье фонтана;
Сонный полет умирающих мух…
И — надо всем — покрывало тумана,
Как кружевная косынка старух. 

Посреди высокой залы
Ватикана полукругом
Заседают кардиналы
В красных рясах друг за другом;

Строги пасмурные лица,
Неподвижны, непреклонны,
Как утесов вереница,
Как Каррарские колонны.

Гаснет пламенем багряным
Солнце в небесах лазурных
Точно отблеском румяным
Кардинальских ряс пурпурных;

Собралися кардиналы
Суд вершить непринужденный:
Посреди высокой залы
Восседает осужденный;

Казнь ему вперед готова,
Суд для вида лишь творится;
Неприступно и сурово
Смотрят старческие лица.

Что за странное собранье:
Подсудимый — на престоле
В белом папском одеянье,
И с крестами на подоле;

Он в тиаре папской? Кто же,
Кто над ним творит расправу?
Прекрати скорей, о Боже,
Неуместную забаву,

Ведь священные одежды
Труп холодный покрывают,
Ведь сомкнувшиеся вежды
Взор угасший закрывают;

Ведь бессильно руки виснут,
Голова клонится книзу,
И костлявый остов втиснут
В неподатливую ризу…

Грешен прежний папа много
Против церкви, против мира,
Против заповедей Бога
И святых устоев клира;

Он убил родного брата,
Был без чести и без веры,
И для буйного разврата
Он не знал границ и меры;

Безнаказанно до гроба
Жил он, как живут сатрапы;
И росла и крепла злоба
Кардиналов против папы;

И теперь за оскорбленья,
За обиды, за терзанья,
За злодейства, преступленья
Понесет он наказанье…

Друг за другом кардиналы,
Точно вырвавшись из плена,
Как мятежные вассалы
Перед троном сюзерена,

Мечут громы обличений,
Сыплют мощные удары,
И, грозя огнем мучений,
Ищут небывалой кары

Для умершего злодея;
И обидными речами
Хлещут, в ярости бледнея,
Призрак папы как бичами…

И решенье их готово,
Нужно лишь печать привесить;
Приговор гласит сурово:
Развенчать, пытать, повесить…

Смолкли громовые речи,
Суд свершили кардиналы;
И мерцают тихо свечи
В полумраке древней залы;

И в сиянье без возврата
Угасающей зарницы,
Пробегает луч заката
Кардиналов вереницы;

Разливая свет багряный,
Он проносится как птица,
И веселый, и румяный
На холодный труп ложится;

Папа мертвый оживает,
И зловещий вновь, как прежде,
Взор угасший проникает
Сквозь опущенные вежды;

Ищет он кругом защиты
Засверкавшими очами,
И черты его увиты
Темно-красными лучами;

Трепет странного испуга
Нависает над собраньем;
Судьи смотрят друг на друга
С молчаливым содроганьем.

Чья-то на пол пала шляпа…
Замирает звон хоралов…
И глядит кровавый папа
На пурпурных кардиналов. 

Как больное дитя сердце плачет в груди,
Что-то хочет сказать и тревожное ждет,
Будто просит. Чего?.. Если счастья — не жди:
Ведь оно иль само, иль совсем не придет.
И о чем ты мечтаешь? И знаешь ли ты,
Что тебе суждено, и что нужно тебе?
Жизнь богата и блеском своей суеты,
И всем тем, что растет в постоянной борьбе;
И дарами души, и дарами ума;
Красотою бессмертной природы вещей, —
Красотою того, что искусно сама
Создает она силой духовной своей.
Что же нужно тебе? Но сомнений полно
Сердце бурно в груди продолжает стучать,
И с тревогою ждет… И не знает само,
Ни чего оно ждет, ни чего ему ждать. 

Я запер дверь, окно завесил,
Зажег огни.
Мой угол тих, мой взор невесел.
Приди, — взгляни.

Тут жизни внешней отзвук глухо
Зовет меня;
Жужжит беспомощная муха
Вокруг огня.

Кругом разбросаны тетради
И груды книг.
Себя я вижу… Бога ради
Зайди на миг.

Себя я вижу… Понемногу
В себя гляжу;
И быстро к тайному порогу
Я подхожу.

Исполнен ужаса и страха
Боюсь постичь…
Горит костер, чернеет плаха;
Вот щелкнул бич.

Протяжный стон звучит упорный,
Как перезвон;
И горько плачет кто-то черный
Во мгле склонен.

Глядит палач с усмешкой строгой
На грусть мою;
И в палаче себя с тревогой
Я узнаю.

Тот злейший враг, кто недруг тайный
Своей судьбе…
Кто б ни был ты, мой гость случайный,
Я рад тебе…

В часы покоя и забвенья
Из тела смертного уйдя,
Туда, в надзвездные селенья,
Душа уносится моя;

Внимает там напевам рая,
Земные разлюбив мечты,
И в сладкой неге замирая,
Объемлет тайну красоты;

И постигает смысл творенья
В сияньи истины святой,
Рассеяв прежние сомненья,
Как солнца луч туман густой.

И перед светлою улыбкой
Любви духовной, всеблагой,
Ей мнится горькою ошибкой
Мятежный пыл любви другой.

И если, мучась и тоскуя,
Чего-то в жизни я ищу, —
И доискаться не могу я,
О чем таинственно грущу;

И если разные начала
Во мне ведут борьбу давно,
И дан мне отблеск идеала,
Но воплощенье не дано;

То знаю я: хранится где-то
В душе видений райских след,
Которым в людях нет ответа
И примиренья с жизнью нет. 

То было вечером; в тени густого сада
Сверкали белизной стволы берез;
Ложилась ночь; душистая прохлада
Была полна благоуханьем роз.

Сливалось все в живые очертанья,
И реяли живые существа,
Как образы туманного мечтанья,
Как бледных уст невнятные слова;

Напевам новым счастья отвечала,
Таинственно колеблясь, тишина;
И в этот час навеки отзвучала
Мечты былой дрожащая струна. 

                   М. В.

Обо всем, что отцветает,
Обо всем, что отцвело,
Сердце скорбное рыдает,
В сердце горе залегло.
Обо всем, что отцветало,
Обо всем, что отцвело,
Сердце радостно мечтало…
Все сбылося — все прошло.

Над глубокою могилой,
Необъятной как моря,
Каждый день в красе унылой
Занимается заря;
От восхода до заката
Незаметной чередой,
Миг за мигом, без возврата
День сгорает молодой;

Миг за мигом, без возврата
Опадают как цветы
Вдаль манившие когда-то
Сердцу близкие мечты;
В дымке трепетной тумана
Грезы реяли вдали,
Все сдержали без обмана,
Распустились — отцвели…

Но минута упоений
Не искупит вечных мук,
Безутешных сожалений,
Нескончаемых разлук.
Пусть в грядущем мысль витает,
Пусть от новых зорь светло…
Сердце скорбное рыдает
Обо всем, что отцветает,
Обо всем, что отцвело.

Воздух тих, земля уснула,
Точно зеркало вода;
Лишь мелькнет над нею птица,
И умчится без следа;

Лишь всплеснет, сверкнув на солнце
Рыба, и уйдет на дно…
И опять истомы сладкой,
Неги сонной все полно;

Точно лес, земля и воды,
Точно все устало жить…
Лишь бежит, вдали скрываясь,
Неба голубого нить,

Как звено того, что было,
С тем, что будет впереди,
Как залог того, что должен
Пробужденья час прийти. 

Пред иконами лампады,
Колыхаяся лениво,
Храма древнего громады
Освещают молчаливо.

И истерзанные лики,
Не меняя выраженья,
Устремляют строго блики
На холодные каменья.

Бесконечными рядами
Тут столетья пролетели:
Краски яркие с годами
Все тускнели и тускнели;

В тихом сумраке печали
На чертах сложились складки;
Незаметно отзвучали
Неразгаданной загадки

И терзание и горе;
Мелко сдвинулись морщины,
И осталися во взоре
Непонятные кручины.

Веет скорбью вековою
Над холодными плитами,
Над засохшею травою,
Над увядшими цветами,

Все, что будет, уж не ново,
И, презрев мечты пустые,
Смотрят строго и сурово
Бледнолицые святые…

Но сквозь окна, — что за диво?
Пробираяся украдкой,
Луч веселый шаловливо
Исчезает за лампадкой,

И окрашенный в оттенки
Разноцветных стекол, ныне
Переходит на простенки,
Удивляясь их пустыне,

Он творит себе поклоны,
Покачав паникадила,
И ложится на иконы
Как румяна и белила;

У того он красит губы,
У другого лоб высокий,
Подбородок, или зубы,
Или кудри, или щеки;

С тихой лаской поцелуя
Он проносится как птица…
И святые, негодуя,
Хмурят крашенные лица;

А святые — в оживленье,
Покрывающем ланита,
Незаметно отражений
Ищут в зеркале гранита. 

Лишь блеснет меж веток
Бледная луна —
Не для малых деток
Теплится она.

По опушке леса —
Как это старо! —
Крадется повеса,
Беленький Пьеро.

Ждет он Коломбину
И глядит в волну:
Белую личину,
Белую луну

Видит, удивляясь,
И, чему-то рад,
Смотрит, ухмыляясь,
На заснувший сад.

Ожиданье — скука;
А в мечтах — пестро…
«Вечная разлука, —
Думает Пьеро, —

Горько надоела;
Как я бледен стал:
Может быть, от мела,
Может быть, устал!

Что за горе, право:
Просто не везет!
Уж такая слава
Про меня идет:

Векшу-Коломбину
Полюбил я стать:
Стала арлекину
Про любовь шептать.

А теперь вон эту…
Дальнюю… люблю.
Снизойдет к ответу
На любовь мою?

Где там! Поглядите,
Как она горда!
Хоть веками ждите:
Не сойдет сюда!

А подняться в небо,
Подойти к луне?
Разве, если б Феба
Колесницу мне…

Счастье боги прячут…
А рыдать, любя?
Только бабы плачут,
Бабы, а не я.

Нет, не надо плача:
Мне к лицу лишь смех.
Но моя задача
Озадачит всех:

Как оскалить зубы?
Щурить ли глаза?..»
Горько сжаты губы,
На очах слеза;

И с улыбкой пьяной,
Но не от вина,
Бродит он поляной
Белый как луна. 

        Алисе Л.

Кануту подвластны земля и вода,
Канут поражений не знал никогда;
Была ему спутницей верной победа,
Когда усмирял он вассала-соседа,
Иль в страны чужие войною ходил;
На север холодный полки он водил,
Его не страшили метель или вьюга, —
Он бился под солнцем пылающим юга,
Из края до края всю землю прошел,
И равного мощью себе не нашел.
Теперь, утомившись от долгих походов,
Владыка вселенной, властитель народов,
Он в замке отцов отдыхает от сеч,
Повесив на стену свой стяг и свой меч,
Делившие брани его и походы,
И сладость победы, и тяжесть невзгоды;
Они постарели, как он одряхлел:
Клинок притупился и стяг пожелтел… 
На диком утесе над берегом моря,
С волною свирепой без отдыха споря,
Стоит его замок, суров, как гранит,
Который в стенах исполинских лежит.
Когда-то его, если верить преданью,
Не люди воздвигли могучею дланью,
А те великаны, с которыми боги
Встречались, бледнея от странной тревоги,
Которым не раз уступали они
В минувших времен позабытые дни,
Когда, как стихии сильны и могучи,
Владыки земли улыбалися туче,
Которая ноги лизала у них.
В высоких старинных чертогах своих
Канут доживает свой век безмятежный,
Хранимый любовью заботливо-нежной
Двух гордых красавиц, его дочерей.
Съезжались к нему из-за гор и морей
Взглянуть на сестер молодые бароны,
И клали к ногам их сердца и короны
Соседи-цари; возвращались не раз:
Но всем был ответом холодный отказ.
Друг на́ друга сестры совсем не похожи:
У старшей черты и суровей и строже,
И волосы черны, как смоль, и глаза
Сверкают, как в небе вечернем гроза
Зарницами блещет. Во имя богини,
Супруги великого бога Одина,
Отец ее Фриккой назвал; но давно
Ей прозвище было другое дано:
Луна ей светила и море ласкало,
И назвали люди царевну Геймдалой.
Вторая была и светла и свежа,
К ней ветви лесные склонялись дрожа,
Пред ней открывались цветы полевые,
Ручьями журчались ей речи живые,
И птички ей пели и камни кругом
Пред ней расстилалися мягким ковром.
Являлась она, вся в лучах, точно фея,
И имя свое ниспослала ей Фрея,
Супруга Бальдура, богиня любви.
Но пламя страстей запылало в крови
Обеих сестер, когда к ним привели
Соседа Канутова, принца Вали…
Красивый как витязь старинных преданий,
Вернувшийся только из долгих скитаний,
Пред ним, точно царских герольдов труба,
О подвигах ратных гремела молва;
Наследник великой и мощной державы
Явился он к ним в обаянии славы.
Невесту-супругу искал себе он, —
И Фрею увидел. И будущий трон,
И сердце, и руку — в внезапном смущенье
Он ей предложил, преклонивши колени.
 
Канут рассылает повсюду гонцов,
И всех приглашает из разных концов
Земли собираться на пир обручальный.
Все веселы в замке. Но, облик печальный
Скрывая тоскливо, по комнатам ходит
Иль в темном лесу одинокая бродит
Тропой, где людская нога не ступала, —
Из всех королей и вассалов земли
Она полюбила красавца Вали;
И сердце, пылая неведомой страстью,
Стремится навстречу желанному счастью,
Пылает и жжет нестерпимым огнем;
И черные мысли и ночью и днем,
Вливая ей в душу злой яд искушенья,
Как вороны вьются над полем сраженья;
И, ревностью дикой палима, она
Выходит к опушке, где светит луна
Спокойно и тихо из сумрачной дали,
Как будто жалеет людские печали,
И вихри, и бури душевных страстей,
Лаская сердца, как уснувших детей
Ласкает мерцанием тихим лампада.
И муки любви и терзания ада
Геймдала не в силах скрывать, — в тишине
Ночной доверяет спокойной луне;
Неясные тени витают над нею,
И смотрит луна, незаметно бледнея,
Загадочно строго, как будто прочла,
Ту думу, которой забыть не могла
Царевна, но в сердце своем затаила.
И, очи склонив перед блеском светила,
Геймдала, в смущении слышит опять
Те речи, которых не хочет понять;
И в замок идет, изнывая тоской,
На выступ скалы над пучиной морской.
У ног ее плещется мощное море,
И ходят валы в необъятном просторе,
Из дальних краев пробежав по ковру
Глубоких пучин, чтоб затем о скалу
Разбиться, исчезнуть и лечь пеленою,
Ковром, где промчатся волна за волною.
Геймдале понятны волненья морей;
И воды полны прихотливых речей,
И образов странных и чуждых земле
Для юной царевны на черной скале
Как сердце, и море не знает покоя,
И волны, как мысли, его беспокоя,
Позывом к страстям иль страстями полны,
Измучены бурей, бегут тишины, —
Пока, разъярившись в борьбе безысходной,
Коварною лаской иль мощью свободной,
Чтоб вырвать и бросить тяжелый недуг,
На жертву-врага не обрушатся вдруг.
 
И море, понявши мученье Геймдалы,
Так странно волнуяся плещет о скалы;
И бурные волны, пред ней присмирев,
Журчат ей какой-то нездешний напев,
Журчат ей так тихо, спокойно и нежно;
Потом, разгораяся страстью мятежной,
Волнуем неясной и долгой борьбой,
О камень холодный свирепый прибой
Бросает пучины в порывах могучих;
Луна, испугавшись, скрывается в тучах;
Ложится кругом непроглядная мгла;
Вздымается ветер; трепещет скала…
Того, что в ту ночь ей валы нашептали
Никто не узнал от царевны Геймдалы.
 
Нет места в палатах Канута гостям.
Чрез горы и степи, по разным путям
Съезжались они, кто один, кто со свитой,
И мощный барон и король знаменитый,
И добрый сосед, и строптивый вассал,
С которым упорно Канут воевал.
Сегодня последние прибыли гости.
Одни — на охоте, другие же в кости
Играют за шумною чарой вина.
И сладостным трепетом Фрея полна.
Назавтра ее ожидает венчанье;
И тянутся долго часы ожиданья.
 
Собралися под вечер гости к столу.
А сестры идут между тем на скалу.
Взглянуть захотелося Фрее на море,
Проститься с утесом, где в вечном раздоре
На камень могучий стремится волна.
За черными тучами скрылась луна;
Вздымаются воды, покрытые пеной,
Как снегом одетые горы. Вселенной
В сознании мощи победной своей
Концом угрожает пучина морей.
И за руку Фрея, схвативши Геймдалу,
Назад ее тянет в высокую залу,
Где яркий огонь, освещая гостей,
Играет, колеблясь в узорах теней;
Там вместе с другими жених дорогой,
И Фрея сестру увлекает с собой.
Но та ее держит и шепчет ей страстно:
«Смотри, как могучее море прекрасно;
Ему незнакомы преграды; оно
Стремлений и сил необъятных полно;
Его не удержат ничьи увещанья,
Ни тихие просьбы, ни гром порицанья,
Ни слезы чужого далекого горя…
И я научилась могуществу моря.
Ты знаешь: в пучинах морских не одна
Царевна в объятьях последнего сна
Покоится ныне на царственном ложе…
И море тебе приготовило тоже,
Тебе, — пред которой склонился Вали,
Когда его я полюбила, — вдали
От замка родного, от всех дорогих,
Холодное ложе в пучинах своих».
И, мощной рукою сестру увлекая,
Туда, где могучая бездна морская
Свирепо на камни бросает валы,
Геймдала низвергла ее со скалы.
 
И дни промелькнули, недели прошли;
Венчалась царевна Геймдала с Вали.
На свадебном пире гостей без конца.
Вдруг вводят в палаты Канута певца;
Скитался вечно из края до края,
На звучной свирели повсюду играя,
Желанным он гостем являлся всегда;
Была его песнь как любовь молода.
И пел он о бранях, о подвигах ратных,
О юных царевнах, о витязях статных,
О пылких страстях разжигающих кровь,
О том, как вождей побеждала любовь.
И молвит певец, поклонившись, как встарь:
«Я новую песню принес, государь.
За замком твоим, у подножья скалы,
Где бурно на берег несутся валы,
Я срезал для звучной свирели тростник,
Шесть дыр просверлил и устами приник,
Чтоб старые песни испробовать снова;
Как вдруг — не видали вы чуда такого —
Сам песнь затянул он; вторил ей утес;
И песню я эту с свирелью принес».
 
Все стихи кругом, затаили дыханье;
И слышится лишь под окном клокотанье
Прибоя, да ветра свирепого рев,
Да тихой свирели звенящий напев.
Поет пред гостями Канута тростник
О том, что волны повелитель — велик,
Что много на дне необъятных морей
Навек схоронил он земных дочерей,
Что много красавиц хранит он лелея,
Что всех несравненно красивее Фрея,
Которую ревность жестокой сестры
Низвергла в пучину с высокой скалы;
С тех пор над волнами свирепствует, буря,
И сходит к уснувшей супруга Бальдура,
Богиня любви, сторожить ее сон.
И слышен из моря соседнего стон:
«Царевна Геймдала Вали полюбила,
Царевна Геймдала меня погубила».
И в трепете странном все гости молчат;
Лишь отзвуки песни замершей звучат;
И, грозно поднявшись, с сверкающим взором
Канут говорит: «Пусть навеки позором
Коварный поступок лежит на тебе;
И, вечно терзаясь в свирепой борьбе,
Пусть сердце твое обливается кровью,
За то, что, прельстившись чужою любовью,
Ты добыла низкой изменой ее.
Неси же отныне проклятье мое».
И только замолкло последнее слово,
Как смерть — беспощадно, как море — сурово,
Раскрылися окна, погасли огни,
И хлынули бурного моря струи
В хоромы. И там загремели на миг
Бряцанье оружья, и топот, и крик…
Потом только волны свирепо ревели
Да слышились где-то напевы свирели…
С тех пор каждый год в эту самую ночь
Канут проклинает преступную дочь,
И будет проклятье греметь, не старея,
Пока не проснется красавица Фрея. 

Свершив далекий путь, стоял он на вершине.
У ног его паслись густые облака;
Повисла трепетно с скрижалями рука,
И взгляд его застыл в неведомой кручине.
 
Он думал о былом. Избранником небесным,
Пророком и Святым народ его считал;
Он шел, — и мир земной ему казался тесным;
Преград не ведал он, могучий, — и устал.
 
Учил он истине небесной откровенья,
Учил любви к Творцу и пораженью зла,
И веры требовал и ждал повиновенья,
И речь его в сердцах живой огонь зажгла.
 
Но сам не ведал он ни радости, ни счастья,
Не знал борьбы со злом, был чужд ему порок,
Не пронеслись над ним любви земной ненастья;
И был он до конца велик, но — одинок…
 
Он думал о годах, ушедших без возврата,
О том, что он отверг, что испытали все;
И счастье и мечты, возможные когда-то,
Вставали перед ним в заманчивой красе.
 
И на горе Небо́, склонив свои скрижали,
Где именем Творца начертан был закон,
Стоял он в первый раз сомненьем поражен…
А люди на земле молились и дрожали…
 
 
В пустыне девственной, под небом голубым,
От суеты людской скрывался Сакья-Муни;
Былых веков обман рассеял он как дым,
И речи мудрые твердились им не втуне.
 
Учил он пламенно, что это бытие —
Обман, исполненный страданья без исхода;
И много долгих лет учение свое
Носил он по земле с заката до восхода:
 
Лишь в отречении блаженство без границ,
Лишь в нем одном цель жизни достижима,
И счастье в красоте не гаснущих зарниц
Познавшего манит к себе неудержимо…
 
В пустыне девственной, под небом голубым,
Стоял он погружен в немое созерцанье:
Не видел солнца он, ни звезд ночных мерцанья,
И стал он миру чужд и чужд страстям земным.
 
Но поздней осенью, бессильная, больная
Тигрица не могла детенышей вскормить.
И, стонам матери страдающей внимая,
Мышленья долгого утратил Будда нить;
 
Земные мысли он рассеял как туманы;
Но, мыслию земною снова отвлечен,
Стоял он в первый раз сомненьем поражен…
А люди верили и жаждали нирваны…
 
 
Средь тишины ночной бродил Он одинок.
Под сению олив ученики уснули,
Лишь звезды первые над чащею блеснули,
И тканью серебра заискрился поток.
 
Лишь Он один не спал. Великое ученье
Забросил Он в сердца нетлеющим зерном;
Исполнил Он свое земное назначенье
И рассказал земле о мире неземном.
 
Учил Он о благом и милосердном Боге,
Прощающем людей за тяжкие грехи,
Учил любить врагов, и нищим по дороге
Как братьям помогать с радушием любви.
 
Учил о царстве Он безоблачного мира,
Где скорби нет, ни слез мучительных, ни зла,
Где праведный найдет неведомого мира
Блаженство вечное за добрые дела.
 
Он страждущим в раю сулил успокоенье
И правосудие всесильное Творца;
И в символе святом тернового венца
Он вере и любви готовил воплощенье.
 
И, голову склонив, молитву Он шептал.
Земля покоилась, и все кругом молчало;
И кто-то — только Он молиться перестал —
Пред Ним грядущего приподнял покрывало.
 
И там увидел Он терзанья без числа,
И правду попранной коварством или силой…
И закричать хотел: за гробом жизнь светла;
Но непроглядный мрак сгустился за могилой.
 
Средь тишины ночной стоял недвижим Он…
Кругом грядущего готовилися всходы…
И был Он в первый раз сомненьем поражен…
А на слова любви шли дальние народы. 

Вихрь

Звезды спрятав под полою
Набежавших черных туч,
Снежный вихрь, как сон летуч.
Пробегает над землею;

Вьется он с улыбкой злою,
Точно царь лесной могуч,
Звезды спрятав под полою
Набежавших черных туч.

И с отвагой удалою
Он, луны хватая луч,
Проскользнувший между туч,
Одевает землю мглою,
Звезды спрятав под полою.

Русалка

В белой дымке, вся нагая
И с косою до земли,
Над пучиною реки
Ждет русалка молодая;

Красотою завлекая
Улыбается вдали,
В бедой дымке, вся нагая
И с косою до земли.

Леший крадется, пугая
Птиц заснувших по пути,
Хочет к берегу пройти,
Где русалка ждет, мелькая
В белой дымке, вся нагая.

Ночь

Ночь. Луна. Благоуханье.
Шелест дремлющей листвы;
Тихий шёпот: «это вы?»
Птички спуганной порханье.

Затаенное дыханье
Пробудившейся совы.
Ночь. Луна. Благоуханье;
Шелест дремлющей листвы;

Непробудное молчанье
Притаившейся травы;
Наклоненной головы
Дорогое очертанье.
Ночь. Луна. Благоуханье.

Дождь

Дождь, как слезы бытия,
Ветра вой, как вопль страданья,
Над тоскою мирозданья
Плачет вечный Судия.

Мглой окутана земля,
Слышны лишь среди молчанья
Дождь, как слезы бытия,
Ветра вой, как вопль страданья.

И кручину затая,
Заглушив свои рыданья
В тяжком гнете ожиданья,
Льется — за струей струя
Дождь, как слезы бытия.

Былые речи

В бури, в грозы и в метели,
Незнакомою тропой,
С болью горести тупой,
Тихо шествуют без цели,

Утомленные борьбой,
Те, что некогда летели
Незнакомою тропой
В бури, в грозы и в метели.

Речи громкие гремели,
Мощно шли на грозный бой
Из-за истины святой: —
Отзвучали, побледнели
В бури, в грозы и в метели.

Грезы

В полночь на кладбище дальнем
Из могилы восстает
Призрак бледный и зовет
Спящих окликом печальным.

И под блеском звезд хрустальным
Сонм, холодный, точно лед,
В полночь на кладбище дальнем
Из могилы восстает.

Рой теней идет, идет.
Очи с отблеском зеркальным
Устремилися вперед:
Грезы в шествии прощальном
В полночь на кладбище дальнем.

Я люблю, чтоб меня понимали,
Чтоб в душе отзывался мой стих,
Чтобы мечты мои ярче сверкали,
Уживаясь с мечтами других…

Я ловлю вкруг себя настроенья,
Тайный смысл нахожу я в вещах,
И беру я от жизни движенье,
Повесть страсти читаю в сердцах;

И я думаю мыслью чужою,
И страдаю над горем чужим,
Пока мысль мне не станет родною,
И страданье не станет моим;

И когда, наконец, выражаю
Я и чувства и мысли в стихе,
Я их в сердце своем подмечаю
И в своем нахожу их уме.

И за то, что мне близки печали
И страданья людей мне чужих,
Я б хотел, чтоб меня понимали,
Как стараюсь понять я других.

Всего стихотворений: 18