Василий Львович Величко (1860-1904)

• Биография Василия Величко

Все стихотворения Василия Величко на одной странице

- Оглавление -

     Посв. графине О. В. Кронгельм

Опустилась тихо ночь благоуханная
На поля и рощи сонные.
Над рекою дымка зыблется туманная,
Лунным светом озаренная.
Беспредельная, бездонная,
Синева над миром блещет звездотканная
И на тучки посребренные
Льет луна сиянье, грустью обуянная…

И деревьев очертания
Тонут в полутьме. Сквозь листья ароматные
В глубь аллей тенистых льются благодатные
Струйки мягкого сияния, —
Как в безмолвье сердца речи еле внятные,
Как любви воспоминания… 

Тихо шел я по улицам сонным
И шаги одиноко звучали…
В вышине вереницы созвездий
      Трепетали…

И в садах трепетали росинки
Средь узоров листвы ароматной…
Всюду мгла… и покой воцарился
      Благодатный.

Лишь из окон далекого дома
Свет струился и звуки рояли
Раздавались и в сумраке ночи
      Замирали,

Рассыпалися в брызгах жемчужных.
То звучали, как лепет невнятный,
То росли, набегали волною
      Перекатной…

И туда подошел я невольно
И увидел я: было там двое,
С ними третьим там было их счастье
      Молодое.

Вся игре отдалась она, млела
У чарующей грезы во власти,
Он глядел на нее нежным взором,
      Полным страсти…

Иногда из душистого сада
Налетали безумно и храбро
Мотыльки на дрожащее пламя
      Канделябра;

И порой ветерок шаловливый
Шевелил занавесками окон,
Целовал он красавицы нежный
      Русый локон.

Звуки пели… И долго безмолвно
У окна простоял я незримо.
Злая грусть мое сердце томила
      Нестерпимо;

Мне за них было страшно и больно:
Сознавал я в тоске безотчетной,
Что и звуки, и счастье — все призрак
      Мимолетный!

И, в раздумьи домой возвращаясь,
Я мечтою молил Провиденье:
«Пощади их! Пусть длится их счастья
      Сновиденье!..»

      Посв. Ф. Ф. Александрову

Если ты обманут был друзьями,
За добро встречал немало зла,
И любовь — и та тебе лгала
Женскими лукавыми устами;

Если ты людьми не оценен,
Если те смеялись над тобою,
За кого с врагами и судьбою
Бился ты, страдал… и побежден,

Не зови бесплодной жизнь напрасно,
Не кори ни ближних, ни судьбы
За удел страданья и борьбы
И за дар — пылать любовью страстно.

Жертвы, верь, бесследной в мире нет,
Но хвалы, ответа — ей не надо:
В ней самой — и подвиг и награда,
В ней самой — задача и ответ!

Так в ночи, над миром, тьмой одетым,
Звезды есть в эфире голубом,
Что горят не занятым огнем,
А своим могучим светом!.. 

По вер­хуш­кам ржи тем­но-зе­ле­ной
Бро­дят волны ро­зо­во­го света…
Даль баг­ря­ной дым­кою одета…
Тихо веет ветер бла­го­вон­ный.

В море нив зе­ле­ных ост­ро­ва­ми
Кров­ли мыз го­ти­че­ские вста­ли;
Вьет­ся путь от них к баг­ря­ной дали
Белой змей­кой, пря­чась за са­да­ми…

По лугам, на па­хо­ти под паром
Рас­про­стер­ты глы­ба­ми гра­ни­ты, —
Слов­но горы были тут раз­би­ты
Чьим-то мощ­ным, ярост­ным уда­ром,

Слов­но море было тут ко­гда-то!..
Неда­лё­ко море: под ска­лою,
На­бе­гая сон­ною вол­ною
Рдеет море в пла­ме­ни за­ка­та…

Море нив над без­дною мор­скою,
А над ними бле­щет море неба!..
Сколь­ко света, кра­со­ты и хлеба!..
От­че­го же веет здесь тос­кою?!

Где же люди?! Су­мрач­ны, по­ну­ры,
Вот они, — ра­бо­та­ют и бро­дят…
Слов­но зори здесь и не вос­хо­дят,
Слов­но волны моря вечно хмуры!

Слов­но здесь ис­то­рия пятою
Все живое в людях по­да­ви­ла,
Слов­но грубо над­ру­га­лась сила
Над доб­ром, над ис­ти­ной свя­тою;

Слов­но нет отцов, и жен, и бра­тий,
Нив ро­ди­мых, оро­шен­ных потом,
Слов­но люди здесь под тяж­ким гне­том
Ро­ко­вых, та­ин­ствен­ных про­кля­тий!.. 

Land und Leute - Страна и люди (нем.)

Уже давно во всей стране
Настало царство произвола;
Священный трон смела крамола,
Страна в крови, страна в огне…

Как птичек спугнутая стая,
Банкиры, суетная знать,
Все принцы — бросились бежать
Подальше от родного края.

Но часть дворянства не ушла,
Безумной вверившись надежде, —
И жизнь блестящая, как прежде,
В кругу изнеженном текла.

Влекли, — что день, — маркиз-кокеток,
Виконтов, графов умирать:
На миг все вздрогнут, — чтоб опять,
Осиротевши, продолжать
Пустую жизнь марионеток.

Слагали нежные стишки,
Играли томно пасторали,
Дрались, влюблялись, танцевали,
Плели и сплетни и венки…

Все видя в розовом тумане.
Иной дворянчик, ус крутя,
Порою восклицал шутя:
«Да-с… мы танцуем на вулкане!..»

Граф Амори де Фронтиньяк
Божком был в обществе: и знатен
И полу нежному приятен,
Кутила, щеголь и остряк.

За злой язык… и за другое
Он средь мужей имел врагов —
И драться вечно был готов,
Чтоб поддержать престиж героя…

Смеркалось… Фронтиньяк был зван
На bal paré: усы помадил,
Плюмаж на легкой шляпе гладил,
В корсет затягивал свой стан…

Но чу! Стучат!.. И чрез мгновенье
Слуга, дрожа, вошел к нему:
«Граф, санкюлоты… вас в тюрьму
Конвента вышло повеленье…»

«Откуда черт принес собак?!
Вели им обождать немного!..»
Но вдруг раздался у порога
Вопрос: «Где бывший Фронтиньяк?!»

«Я! Но я жив! Какой я бывший?!
Да кто ж меня лишить бы мог
Великих предков?! Разве Бог,
Людей и сволочь сотворивший!..

На эшафот пришел ты звать?
Ну что ж! Хоть без большой охоты, —
Пойду! Пусть видят санкюлоты,
Что мы умеем умирать!..

Но как спешите вы! Досадно:
На бал я нынче зван, как раз!
Эх!.. Завтра б!.. Нет?! Ну что ж?! Сейчас
Тогда оденусь я для вас,
Как подобает мне: парадно!

Но ты, мой добрый патриот,
Глядеть на это недостоин!
Уйди на миг — и будь спокоен:
Де Фронтиньяк не удерет!..»

Был санкюлот великодушен:
Ушел за дверь. А граф надел
Камзол, черкнуть два слова сел.
Порядку светскому послушен.

«О chère duchesse! Держу пари:
Рассердит вас, моя богиня,
Что быть у вас нельзя мне ныне. —
Но в том невинен Амори:
Меня ведут в Консьержери!..

О, как правительство сердито!
Ну, что б до завтра подождать!
Нет, санкюлоты оказать
Не захотели мне кредита!..

Увы! Натурой расплачусь
Я с ними завтра же, конечно!..
Меня там примут так сердечно,
Что я назад не ворочусь!

Но все ж досадно поневоле,
Что там придется мне едва ль
Плясать, болтать о Ривароле,
Что там дают не пастораль
И выступлю я в скучной роли!

Что там не ваш прелестный лик
Увижу я, о правый Боже! —
Такие мерзостные рожи,
К каким я вовсе не привык!..

Но что скажу вам на прощанье?
Все то же, что твердил не раз:
Что я люблю безумно вас.
Эдема нежное созданье!

Увы! Известно мне давно:
Я вами к грешникам причислен,
Я дамам лгу, я легкомыслен,
Не устоялся, как вино!

Нет! Я люблю вас безрассудно —
И навсегда!.. Хоть потому
Поверьте слову моему,
Что изменить мне будет трудно!

Ведь мне не пережить зари!
(Уж места нет в Консьержери!)
Скажите ж всем — и смело верьте,
Что страстно вас любил до смерти
Поклонник верный, Амори…»

И, поручив слуге посланье,
Сказав ему: «Не плачь, дурак!» —
Пошел веселый Фронтиньяк
На казнь, — как будто на свиданье…

Барона Толлертаг фон Шнеке
В местечке трусят, как чумы:
Все в этом странном человеке
Страшит степенные умы.

Барон красив, но неприятен:
Цыганский в нем оттенок есть;
В делах совсем неаккуратен,
Не прочь, хоть трус, на ссору лезть.

Его дела не в авантаже, —
Но кто проникнет в их секрет?!
Сегодня — в пышном экипаже,
А завтра — корки хлеба нет!..

Он весь какой-то ненадежный!..
Оракул здешний, — фрейлейн Штрик, —
Плетет, что он барон подложный…
Ах, фрейлейн Штрик — презлой язык!..

Нет, есть баронские в нем страсти.
Так, например, он одержим
Неутолимой жаждой власти…
Но тяготеет рок над ним!..

Он в Дерпте пиво пил лет восемь,
Потом был юнкером; затем
Служил в полиции… но бросим
Стезю неловких, скользких тем!..

Он устранен… Что было мило,
То стало мукой для него —
И жаждет стать он «у кормила»
Хоть средь местечка своего.

Кругом разбоев нет, все тихо, —
А он, взяв пса, двух кучеров,
Верхом все ночью рыщет, лихо
Гоняя… призраки воров…

В проказах диких он искусен…
Откуда в нем весь этот вздор?!
Нелестен немцев приговор:
«Die Mutter war ja eine Russin!..»1

1 - Ведь его мать была русская!..

Давно, в Аравии, Творцом благословенной,
Жил шейх Абу-Массуд, наездник несравненный,
Боец отважнейший, искусный зверолов,
Сразивший дротиком немало грозных львов.

Любил его халиф, Гарун прекраснолицый,
И щедро витязя дарами осыпал,
Но почестям двора и пышности столицы
Простор пустынь родных Массуд предпочитал.

Раз прибыл он в Багдад — и пред бойцом суровым
Похвастать захотел халиф успешным ловом:
На золотой цепи ввели в чертоги льва,
Которого сдержать пять слуг могли едва.

Был восхищен Массуд, глазам своим не веря:
Подобной красоты он в жизни не видал,
Такого мощного, огромнейшего зверя!
Лев, как изваянный из золота, стоял!..

Но в очи шейх взглянул гиганту взором властным —
И вмиг стал царь зверей рабом подобострастным:
Он съежился, рыча, затрясся — и у ног
Владыки нового, как пес виновный, лег…

Стал зверя гладить шейх бестрепетной рукою,
Но, чем-то вдруг смущен, поспешно отскочил.
Халиф был изумлен нежданностью такою:
«Ужель боишься ты?!» — Массуда он спросил.

«Нет, повелитель мой, я недоступен страху,
Благодарение великому Аллаху!
Со львом померяться готов бы я, клянусь,
Но… блох в нем множество: я этих блох боюсь!

И без того пришлось мне мало спать в дороге!..» —
Тут хохот поднялся неистовый в чертоге;
Весь трясся властелин, держася за живот:
Казалось, он, вот-вот, с дивана упадет!..

И молвил, отдохнув, Гарун прекраснолицый:
«Теперь понятно все, теперь-то я постиг,
За что, мой милый шейх, не любишь ты столицы:
Боишься, верно, ты двуногих блох моих!..»

    Посв. И. К. Ай­ва­зов­ско­му

Во­рва­ло­ся в залив, в гра­нит­ных бе­ре­гах, —
Что в клет­ке лютый зверь, — ревет, бу­шу­ет море…
Черны гро­ма­ды туч зло­ве­щих в небе­сах,
И даль, где стаи волн кло­ко­чут на про­сто­ре…

В их вла­сти, без людей, без мачт и без руля,
То в без­дну падая, то на горы взле­зая,
Несут­ся жал­кие об­лом­ки ко­раб­ля,
К угрю­мым бе­ре­гам неве­до­мо­го края.

На гор­дом ко­раб­ле стране чужой везли
От­важ­ные плов­цы то­ва­ры до­ро­гие,
Ис­ка­ли зо­ло­та — и толь­ко смерть нашли,
А остов судна стал иг­руш­кой злой сти­хии…

А здесь, на бе­ре­гу, из хижин ры­ба­ков,
Как будто дет­ские ис­пу­ган­ные очи,
Ряды тре­пе­щу­щих и роб­ких огонь­ков
Впе­ря­ют взор во тьму та­ин­ствен­ную ночи.

Но тем, кто их зажег, не стра­шен бури вой
И море не страш­но, ки­пу­чее, род­ное!
За скуд­ным ужи­ном со­шлись они се­мьей,
Гу­то­ря ве­се­ло под му­зы­ку при­боя.

А через час-дру­гой весь этот люд за­снет —
И хо­ро­во­ды волн из дали бес­пре­дель­ной
При­мчат­ся и, шумя всю ночку на­про­лет,
Их уба­ю­ка­ют, как пес­нью ко­лы­бель­ной…

А на берег ко­рабль уж вы­бро­шен вол­ной;
Как де­точ­кам род­ным, за­бот­ли­вое море
Шлет ры­ба­кам дары, до­бы­тые ценой
Чужой по­ги­бе­ли, ценой люд­ско­го горя…

Я бежал от света пошлого,
От борьбы, от суеты,
В свой приют, куда мечты
Манят призраками прошлого!

Отдохнуть от шумных гроз
Здесь, в тиши уединения,
И восторги песнопения
Вновь познать и сладость слез!..

Степь синеет беспредельная…
Тихо зыблется река…
Ласков шепот ветерка,
Словно песня колыбельная…

Звонко плещут ручейки…
Сад облит лучами вешними;
Над цветущими черешнями
Вьются бабочки, жуки…

Вдохновением объятые,
Всюду: в неба синеве,
На деревьях и в траве —
Заливаются пернатые…

Звон пастушеской трубы
Раздается за дубравою,
Где уж зеленью кудрявою
Одеваются дубы.

Рай! Ни скорби, ни волнения!..
Рай!.. Но счастье не полно!
Нет, сродниться не дано
С тихой жизнию растения!

Как боец, на бой спеша,
Жаждет встреч с лихой невзгодою,
Исцеленная природою,
Рвется пылкая душа.

В город шумный, где туманами
Опечален небосклон,
Но и взор и слух пленен
Лучезарными обманами!

Где душа могла бы вновь
В то поверить, в чем изверилась,
Где б еще, еще померялась
С равнодушием любовь!..

    Ямщик лихой, — седое время
    Везет — не слезет с облучка.

                                  Пушкин

Как тянутся часы!.. Как этот долгий путь
По выжженной степи невыразимо-скучен…
Столбы, ракиты, пыль… Как даже взор измучен —
И хоть на чем-нибудь хотел бы отдохнуть!
Гляжу я жадно вдаль… Но чуть заметно в гору
Дорога тянется, не видно за горой
Ни рощи, ни жилья… А сзади, там, за мной
Над речкою село едва доступно взору:
Белеют хижины, в тумане синем лес;
Вся в золоте, река на солнышке играет!..
Смотрю — не нагляжусь и сердце замирает!
Но миг — и этот вид пленительный исчез.
И так взгрустнулось мне по нем, что с полдороги
Вернуться бы назад я, кажется, готов!
Но что ж я встретил там? Угрюмых мужиков…
Река грязна, мутна… Как хижины убоги!
Листва корявых верб запылена, тускла…
(А вербы издали потом казались лесом!)
Не в сладостной тени, — под стареньким навесом
Жидовская корчма мне отдохнуть дала!..
Дорога тянется. На небе солнце выше.
Еще проехали — и предо мной с горы
Открылся новый вид: река, лугов ковры
И лес, и хижинок соломенные крыши…
И страстно сердце вновь забилося во мне:
Я, прошлое забыв, отдался весь надежде.
Но что ж найду я там? — Все то же, что и прежде,
Что видел я не раз в родимой стороне!
Но, полный странною сердечною тревогой,
Туда, скорей туда добраться я хочу
И в нетерпении вознице я кричу:
«Да что ж ты, братец мой? Заснул ты, что ли? Трогай!»
Так тянется порой печальный жизни путь
По выжженной степи: он так же пылен, скучен, —
И бедный путник рад, когда душой измучен,
В какой-нибудь тени укрыться, отдохнуть, —
А после вновь глядит с такою же тревогой
В годов умчавшихся чарующий туман,
Иль, жаждой новизны нежданно обуян,
Кричит он времени: «Заснуло, что ли? Трогай!..» 

В зе­ле­ной дымке млеет лес,
Шумят ручьи вол­ной кри­сталь­ной,
Несет­ся звон из церк­ви даль­ней,
Дрожа, под сво­да­ми небес…

Просну­лась жизнь! Хри­стос вос­крес!..
Звени ж и ты, мой гимн пас­халь­ный,
Моль­бой за всех, чей дух пе­чаль­ный
Не в силах ве­рить в мир чудес,

Моль­бой о том, чтоб непо­го­да
И лютый утрен­ник-мо­роз
Хле­бов не по­гу­би­ли всхо­да —
И чтобы цвел, мужал и рос,
Чтоб не погиб от ран­них гроз
Всход мо­ло­де­жи, — цвет на­ро­да!.. 

О, как мучительно глядеть на эти лица
Рабов земли, обманутых землей!
Так сердце и замрет, как хищною рукой
Внезапно схваченная птица!..

Землисто-серый цвет понурого чела,
Уныние тупое в мутном взоре…
Земля детей своих, за тяжкий труд, на горе,
На муки, на смерть обрекла!

Все пусто: закрома, убогий хлев и клети!..
Скорей бы дал Господь в могилу лечь, —
Лишь не видать бы, как в нетопленую печь
Глядят заплаканные дети!

Голубкой трепетной над ними вьется мать…
Звенит в ушах, в виски бьет кровь, как молот,
И в тьме души ее сверкает слово: «голод!»…
Как тяжко это понимать!

О, как мучительно глядеть на эти лица,
Как совестно!.. Как дым, летучий дым, —
Так суетна, жалка, пред бедствием таким,
Печалей мнимых вереница!..

Глядишь — и кажется, что в чем-то виноват.
Потупишь взор, и дыбом станет волос,
И в глубине души звучит немолчный голос:
«Где Авель?! Где твой брат?!»

И опускаются, в немом бессильи, руки…
Я лишь певец! Голодных и больных
Не оживит мой дар, — поникший долу стих,
Печалью скованные звуки!..

Нет, песнь моя, воспрянь! Воспрянь и всех зови,
Как благовест рассветный на молитву,
Как спящих воинов труба зовет на битву,
Весь край на подвиги любви!..

На черствые сердца слезой пролейся жгучей,
Святым огнем сердца воспламени
И равнодушия дремоту разгони
Молниеносной, грозной тучей!

Пади златым дождем на грудь родной земли;
В унылой тьме, как дальняя зарница,
Надеждой озари измученные лица,
Надеждой скорби утоли!

Ты слово, ты не хлеб, — но Царь земли и неба,
Спаситель наш был Словом наречен!
С мольбой пред Ним склонись: тебя услышит Он,
И станешь ты — горами хлеба…

У хана было двести жен…
Он слыл примерным семьянином
И, в назидание мужчинам,
Строжайший издал он закон:

Кто, груб десницей, мыслью грешен,
Чадру насильственно сорвет
С чужой жены, — да будет тот,
Как тать, немедленно повешен!

Под тень чинар, на ханский двор
Всегда виновный приглашался —
И там же, кряду, совершался
Над ним и суд, и приговор.

Но хан сознал: «Судя так строго,
Казнить, пожалуй, всех мужчин!»
И часто мудрый властелин
Искал к прощению предлога.

Раз женщина на ханский двор
Пришла в смятении великом
И в ноги хану пала с криком:
«Воззри на страшный мой позор!

Я за селом копала грядки,
Вдруг… Али-бек! — прыг через ров,
Приподнимает мой покров —
И… убегает без оглядки!..»

Хан молвил: «Этот человек
В бою отважен, хладнокровен, —
И жаль… Но, если он виновен,
Повешен будет Али-бек!

Но что ж его так испугало?!
Узнать желаю очень я!
Здесь не мужчина я, — судья:
Приподними-ка покрывало!»

Та, озираясь на народ,
Повиновалась; хан, как глянул, —
В невольном ужасе отпрянул
И прошептал: «Какой урод!»

Потом изрек: «За грех наказан
Был в тот же миг обидчик твой
Тебе ж, поверь, самой судьбой
Путь добродетели указан.

И коль гневна ты оттого,
Что бек умчался без оглядки,
А не… остался там на грядке, —
Я б мог, заботясь о… порядке,
Тебя казнить, а не его!..» 

Два слав­ных муд­ре­ца, — бо­ло­нец, муж уче­ный,
И сын Ара­вии, мыс­ли­тель ко­че­вой,
Со­шлись в оа­зи­се, у волн реки сту­де­ной,
Под сенью паль­мы ве­ко­вой.

Узнав от во­жа­ков, какой ис­точ­ник света,
Какой был перед ним пре­муд­ро­сти цве­ток,
Бо­ло­нец про­си­ял и мигом — слов при­ве­та
Излил он ис­кри­стый поток.

О мно­гом го­во­рил и пред со­бра­том щедро
Он сыпал много слов, пре­крас­ных, как цветы:
То за­во­дил его в наук тем­ней­ших недра,
То воз­но­сил­ся в мир мечты.

За­кон­чил он хва­лой пре­муд­ро­сти Во­сто­ка:
«Во­сток спо­ко­ен, горд! Он слов ненуж­ных враг!
Мол­ча­нье — зо­ло­то! О, всей душой, глу­бо­ко
Я со­знаю, что это так!..»

Устал, охрип и смолк бо­ло­нец, муж уче­ный;
Но ни­че­го в ответ араб не про­из­нес,
А встал и, по­кло­нясь, кув­шин с водой сту­де­ной
Све­ти­лу за­па­да под­нес.

Посв. А. И. Базилевичу

Нe нужно ей ни клятв, ни лживых обещаний,
Не нужно громких слов и пламенных признаний,
Ни вздохов сдержанных, ни светлых, горьких слез,
И ей неведомы ни трепет ожиданья,
Ни жгучей ревности порывы и терзанья,
Ни мук сомнения томительный хаос.

Спокоен взор ее, как неба свод лазурный,
Как зеркало воды у пристани безбурной,
А речь правдивая так ласково-проста,
Как тихий плеск ручья среди прохладной чащи,
Как мирный благовест, куда-то вдаль манящий…
И в дружбе скромная таится красота,
Какой полны для нас родимые места:

Не резки линии, не очень ярки краски;
Нет вод, мятущихся в безумной, дикой пляске,
Недосягаемых, величественных гор, —
Нет! Незатейливы те мирные картины:
Пологие холмы, зеленые долины
И даль туманная, чарующая взор…

Но где б мы ни были, — под небом стран далеких,
В просторе ли морском, на гребнях гор высоких,
Под обаянием блистающих красот, —
Все ж голос ласковый и полный укоризны
Немолчно к берегам покинутой отчизны,
Под сень родных лесов, в родную степь зовет!..

    Misères d’un roi dépossédé.

                          Blaise Pascal

Пытливой думою и ненасытным взором
Я возношусь порой к той бесконечной дали,
Где звезды в час ночной сверкающим узором
Причудливо шатер лазурный разубрали.

Загадкою полно их зыбкое сиянье…
За ними — бездна тьмы, — как будто бы положен
Творцом мерцающий предел людского знанья —
И доступ в эту тьму немую невозможен!..

И взор смиряется пред необъятной бездной,
Но мыслью жадною, но мыслью дерзновенной
Я, эту тьму пронзив, — там, за лазурью звездной,
Стремлюсь восстановить в сознанье цепь вселенной.

И, жгучей жаждою познания томимый,
Я беспредельное обнять мечтою вольной,
Я разгадать хочу вопрос неразрешимый,
Начало всех начал!.. И сладко мне и больно!..

И плакать ли о том, что в тайну мирозданья,
Как взору в тьму небес, проникнуть невозможно,
Благодарить ли мне за эту жажду знанья,
За то, что к небесам стремится мысль тревожно?..

Не знаю!.. Но в тиши мне шепчет голос тайный:
«О верь! Полет мечты неудержимый, смелый,
Так ясно говорит, что здесь ты — гость случайный,
Что родина твоя — надзвездные пределы!

Бессилен человек, — но царь он и в бессилье!
В печали царственной, в оковах изнывая,
Он прах, — но сын небес! Небесной мысли крылья
Влекут его к вратам потерянного рая!..» 

Заманчив торный путь, весь в блеске и цветах…
Но строгой истины лучи едва проглянут —
И те цветы завянут,
Мишурные дела рассыплются во прах,
Мишурные хвалы во мглу забвенья канут!..

Пусть признано давно завистливой толпой:
«Кто в поле одинок, тот не боец, не воин!»
О, нет! Венца достоин,
Кто шествует один нагорною тропой
К нетающим снегам, отважен и спокоен!

Увы! Не часты дни, когда толпа права
И гласом Божиим бывает глас народа,
Разумная свобода
Одушевляет все, поступки и слова, —
И ей внимает тишь и вторит непогода!

Не часты эти дни! Коварная судьба
Не допускает их до полного расцвета!
Мгновенно песнь их спета,
Недолго истина гостит в душе раба,
Туманна, призрачна, как северное лето!.. 

Никто меня се­год­ня не оби­дел,
И ни­зо­стей осо­бых я не видел,
И не слы­хал я слиш­ком злых речей, —
А между тем… мне тошно, мне обид­но,
И пред собой, и пред дру­ги­ми стыд­но
За чей-то грех, — не знаю сам, за чей!..

Я взо­ра­ми, дви­же­нья­ми, мол­вою
Из­му­чен так, как если б с го­ло­вою
Меня весь день кто-ли­бо по­гру­жал
В бо­ло­то, в грязь непро­хо­ди­мой лужи!..
Как жал­кий пес от палок или стужи, —
Я, весь дрожа, в свой угол убе­жал!..

Дрожу — и жду, что со­вер­шит­ся чудо:
Не знаю, как, не ведаю, от­ку­да, —
Поток иных де­я­ний и речей
На­хлы­нет вдруг — и все охва­тит власт­но!..
Вос­пря­ну я — и по­ле­чу я страст­но
На чей-то зов… не знаю сам, — на чей!.. 

Стою один, стою печален,
Среди дымящихся развалин
Былого счастья моего, —
Как пахарь, ужасом объятый,
Пришедший с поля — и от хаты
Уж не заставший ничего!..

Но кто сгубил рукой нещадной
Приют любви моей отрадной?
Не друг завистливый, назло!
Не враг, сам яростью сгорая!
Увы! Дитя, с огнем играя, —
Дитя невинное сожгло!..

Дитя, не стоющее мести,
Дитя, не стоющее чести
Презренья даже моего!..
Стою в отчаяньи гнетущем…
Былого нет, — а там, в грядущем,
Все так пустынно, так мертво!..

В грядущем — пыльная дорога…
Душа жалка, душа убога,
Беднее нищенской сумы!..
Уйти! Бежать! Искать привета! —
Хоть призрак счастья, искру света
Средь этой скорби, этой тьмы!..

Да, на чужбину, в мир холодный,
Сгорая жаждой безысходной,
Пойду бродить — и буду рад,
Как бесприютный погорелец,
Я подаянию безделиц, —
Как добрый взгляд, единый взгляд!..

Не бойся, муза! Нет!.. Я пылок, но не груб!
Я буду жалок, нем и холоден, как труп,
Иль самого себя я прокляну, тоскуя, —
Но верь: насилием тебя не привлеку я
К заветному столу, в свой мирный уголок,
И не заставлю я тебя, мою богиню,
Работать на меня, как черную рабыню!
Безумец иль торгаш бывает столь жесток!
И с грустью вижу я порой, как литератор
(Такие в меньшинстве: пока спасает Бог!)
Становится к тебе жестоким, как плантатор:
Затащит в кабинет и там, — какой позор! —
Хватает за руку, до боли стиснув пальцы,
И, повелительный в тебя вперяя взор,
Сажает подбирать причудливый узор,
Как вышивальщицу смиренную за пяльцы, —
Узор из тонких чувств, блестящих, ярких слов, —
И рифмы нанизать, как светлый ряд жемчужин
На радугу живых, ласкающих шелков…
Не ты ему нужна, — металл презренный нужен!
Конечно, как и все, металлу я не враг, —
Но ты, прекрасная, дороже мне всех благ,
Я для тебя живу! Как школьник жаждет лета, —
Я буду ждать тебя, ждать твоего привета —
И наглым приступом тебя не оскорблю:
Во-первых, потому что я тебя люблю,
А во-вторых… прости, я выражаюсь прямо:
Хотя богиня ты, но вместе с тем ты… дама!
Я старой школы сын — и даму покорить
Подчас и я не прочь, но с нею ни хитрить,
Ни быть невежливым, по-моему, не надо:
Взаимность — вольный дар, — не приз и не награда!
Любовь — созвучие, ласкающий аккорд!
И я, как трубадур, влюблен в тебя, но горд!
Я знаю: ты сама слетишь с высот лазурных,
Неслышною стопой сама придешь ко мне.
Но, прежде чем вкусить любви порывов бурных, —
Согласная на все, но лишь наедине, —
Пуглива как раба, как женщина пытлива,
Ты взглянешь: нет ли тех, на бедную печать
Кто любит налагать молчания печать…
Их, слава Богу, нет!.. И ты во мраке ночи
Расскажешь мне сперва, чьи горько плачут очи,
Кто счастьем обойден, как мачехою злой,
Кто, — жертва диких бурь, — в житейском море тонет,
Кто обманул людей и кто людьми не понят;
Шепнешь, в кого пора, как жгучею стрелой,
Метнуть отравленной рифмованной насмешкой
И в чьей тени душа могла бы отдохнуть…
И я задумаюсь… Ты вымолвишь: «Не мешкай!
И не оглянешься, как я в обратный путь
Сбираться стану вновь! Свиданья час недолог:
Чуть ясная заря подымет ночи полог, —
Проснется будничный невыносимый шум
И лиру заглушит… Воздушный замок дум
Растает маревом вдали неуловимо,
Исчезнет легкою, бесследной струйкой дыма!..»
Обнимешь ты меня — и я затрепещу,
И лихорадочно цевницу я схвачу:
Забыв хвалу и брань, — о том спою свободно,
Что дорого тебе, а не другим угодно!..

Раз­дал­ся клич в стране род­ной:
«Ско­рей за шашки! Пер­си­яне
Стре­мят­ся хищ­ной са­ран­чой
К до­лине пыш­ной Ала­за­ни!»
И мы пошли на смерт­ный бой.

Уж ночь ло­жи­лась на дуб­ра­вы;
Кав­ка­за ка­мен­ную грудь
Уже лас­кал туман лу­ка­вый,
Когда ре­ша­лись от­дох­нуть
Мы средь ра­душ­но­го Те­ла­ва.

На пир те­лав­цы стали звать,
Но вождь ска­зал, сверк­нув очами:
«Те­перь не время пи­ро­вать!
Мы будем здесь, под небе­са­ми,
Зарю мо­лит­вою встре­чать!»

Коню дав корму, раз­мыш­ляя,
При­сел я молча у огня —
И вдруг смот­рю: кра­сой сияя,
Вб­ли­зи, с бал­ко­на, на меня
Гля­дит гру­зин­ка мо­ло­дая;

Стру­ят­ся слезы из очей,
И полон взор любви и муки…
За­би­лась кровь во мне силь­ней…
Я песню скор­би, песнь раз­лу­ки —
Баяти деве спел моей.

«Без слез, спо­кой­но мать род­ная
Меня бла­го­слов­ля­ла в бой.
Я шел, цепей любви не зная,
С сво­бод­ной, ра­дост­ной душой,
Ра­зить вра­гов род­но­го края.

Я взрос в боях — и рад был вновь
Слу­жить со сла­вою от­чизне.
Зачем же ты при­ш­ла, лю­бовь,
И про­бу­ди­ла жажду жизни,
За­жгла иною стра­стью кровь,

О сча­стье шеп­чешь мне лу­ка­во?!.»
«Сты­дись! — от­ве­ти­ла она. —
Лю­бовь гру­зин­ки — не отра­ва!
Я дочь ге­ро­ев, я княж­на,
И до­ро­га твоя мне слава.

Коль одо­ле­ешь ты в бою, —
Знай: я твоя, и стан твой строй­ный
Лозою сча­стья обо­вью.
По­гиб­нешь смер­тию до­стой­ной —
Про­слав­лю па­мять я твою

Сле­за­ми, веч­ною тос­кою,
Жем­чуж­ной нитью дел свя­тых…»
Но я вскри­чал с усмеш­кой злою:
«Увы! Блеск по­дви­гов моих, —
Не я, не я любим тобою!

До серд­ца друга — дела нет!
Не все равно ль, что пир, что триз­ны!..»
И груст­но дева мне в ответ:
«Мне дорог вер­ный сын от­чиз­ны, —
Милей, чем по­честь, прав­ды свет,

До­ро­же честь твоя, чем слава…»
И пал я ниц: «Бла­го­да­рю!
Люблю тебя, краса Те­ла­ва!
И верю в сча­стия зарю
За мглой борь­бы, за мглой кро­ва­вой!..» 

Носятся стрекозы бирюзовые
Над водой неслышными роями.
Осыпая гладь речную блестками.
Солнце жжет отвесными лучами.

И лоза, и камыши прибрежные
Чуть шуршат, над влагою склоняясь;
Стал стеной — и дремлет лес развесистый,
В зеркале недвижном отражаясь.

За рекой желтеет нива спелая,
Шепчутся колосья наливные;
Вдалеке дымок чуть видной струйкою
В небеса уходит голубые.

Тихо все. Лишь рыбка серебристая
Вдруг плеснет — и вновь исчезнет в глуби.
Пчел прилежных рой жужжит над липами
И воркует горлица на дубе.

Лишь порой всколышет речку сонную
Ветерок, ласкающий и тихий —
И в лицо повеет неожиданно
Аромат полыни и гречихи…

И слилась душа, забыв волнения,
С тем покоем царственной природы;
От земли, как струйка дыму легкого,
Мысль уходит в голубые своды…

Был яркий день и солн­це об­ли­ва­ло
Вол­на­ми зо­ло­та бла­го­ухан­ный сад.
Ды­ша­ло жиз­нью все и ча­ро­ва­ло взгляд,
Но всех цве­тов пыш­ней там роза рас­цве­та­ла.

И целый сад при­знал ее своей ца­ри­цей:
Рой пест­рых мо­тыль­ков, и лег­кие стре­ко­зы,
И пчел­ки, и жуки, и звон­ким хором птицы —
Все друж­но сла­ви­ло красу ца­ри­цы-ро­зы.
И, глядя с вы­со­ты, где тучек, ве­ре­ни­цы
Бе­ле­ли, как стада в степи необо­зри­мой.
Влю­бил­ся в розу месяц среб­ро­ли­цый.
Как тучки, блед­ный сам, средь них почти незри­мый.

Украд­кой, как бед­няк на празд­ник бо­га­чей,
Смот­рел он го­рест­но, злой рев­но­стью вол­ну­ем,
Как солн­це власт­ное жгло розу по­це­лу­ем,
Сияя в ог­нен­ном венце своих лучей —

И по­ра­бо­ще­на, ис­то­мою объ­ята.
Она же­сто­ким лас­кам от­да­ва­лась…
Но время шло… Угас по­след­ний луч за­ка­та —
И ночка тихая на смену дню под­кра­лась.
Лас­ка­ю­щий по­кров спу­сти­ла над зем­лею…
Глу­бо­кий, слад­кий сон по­всю­ду во­ца­рил­ся —
И месяц про­си­ял, неждан­но ожи­вил­ся
И мед­лен­но по­плыл ла­зур­ною сте­зею…

И крот­кие лучи про­ник­ли в сад те­ни­стый,
Скольз­ну­ли по ство­лам сквозь кру­же­во лист­вы
И раз­ли­лись везде стру­ею се­реб­ри­стой:
По влаж­ным цвет­ни­кам, по бар­ха­ту травы…

Си­я­ньем ма­то­вым на­пол­ни­лись аллеи,
Как дым­кой сно­ви­де­ний,
И по­полз­ли пред ним узор­ча­тые тени
Бес­шум­но, мед­лен­но, как змеи…
Все выше месяц плыл над аро­мат­ным садом.
Из-за гу­стых чинар он вы­гля­нул украд­кой,
Ца­ри­цу, млев­шую в объ­я­тьях грезы слад­кой
Он про­бу­дил влюб­лен­ным взгля­дом…

Оч­ну­ла­ся она — и вся за­тре­пе­та­ла:
Да! Месяц в ней любил ца­ри­цу, не рабу!
Она в си­я­нии за­га­доч­ном чи­та­ла
Не жад­ной стра­сти зной, а тихую моль­бу!..

Та­и­лась в той моль­бе ча­ру­ю­щая сила:
Она влек­ла туда, туда, к вол­шеб­ной дали,
Где сонмы новых чувств и ра­до­стей мер­ца­ли,
Как в неба си­не­ве несмет­ные све­ти­ла…
Она, без­молв­ная, си­я­ньем го­во­ри­ла
Про целый мир любви, про целый мир пе­ча­ли!..
И роза пыш­ная стра­даль­ца по­лю­би­ла,
И вмиг на ле­пест­ках сле­зин­ки за­свер­ка­ли…

I

Как стадо на убой, в Консьержери пригнали
Со всех концов страны запуганных людей.
Кого там не было, в зловонном, грязном зале?!
Вельможа суетный и верный раб — лакей,
Бретонский дворянин в одежде небогатой,
Любимец дам, остряк, — виконт щеголеватый,
Два академика, — что мумии в очках,
И дамы в кружевах, и лентах, и шелках;
Теснились кучками монахинь пелеринки:
И кармелитки там, soeurs grises, и урсулинки, —
Цвета всех орденов, враждебных меж собой.
Там был толстяк-купец, обиженный судьбой:
Он мясом торговал — и сам пойдет на мясо!
За что ж? Помилуйте! Он патриот, он чист!..
Неясно! Приговор над ним был не речист:
Там просто сказано: «Казнить, он эгоист!..»
В тот день меж всех одежд преобладала ряса;
Благоухающий и розовый аббат —
Кутил и светских дам сподвижник и приятель —
И затхлый богослов, тщеславный лавреат,
И храма сельского смиренный настоятель;
Монахи всякие: друзья больших дорог,
И те каноники, «у коих чрево — бог»,
И те подвижники, которым мир — могила…
Что разделяла жизнь, то смерть соединила, —
Швырнула все в тюрьму, как в каменный мешок!..
 
II

Из всех спокойствием и строгостию взора
Там выделялася фигура монсиньора.
Блестело золото наперсного креста
На фиолетовой, величественной рясе,
Безмолвно сжалися поблекшие уста
И брови сдвинулись… Казалося, мечта, —
Не злоба, не печаль, не мысль о смертном часе, —
Нет! вдохновенная, высокая мечта
От суеты мирской влекла его куда-то…
 
III

Кругом был говор, шум… Лилася речь аббата:
Он слушательниц круг весельем заразил,
Об итальяночках, о вкусных винах папы
Неся, забавный вздор, кривлялся, егозил…
Бретонец недругам невидимым грозил,
Ворчал, сжав кулаки: «Ну, попадись мне в лапы!..»
О чем-то спорили монахи горячо,
И нежно к щеголю склонившись на плечо,
Маркиза юная дрожала вся от смеху
(К соблазну вящему монахинь, чистых дев),
При виде, как мясник, безмерно покраснев
И выпучив глаза, вздыхал подобно меху…
В преддверьи смерти жизнь по-прежнему текла:
Привычка ли свое, иль молодость брала?
Забыла ль эта знать, что ночь — дитя заката,
Что молния — дитя громового раската,
Что смерть сейчас войдет — и шумные года
Низринет в тишину и блеск повергнет в тленье,
Прервет нещадною рукою представленье,
Кровавый занавес опустит навсегда?!
 
IV

И вот она вошла: ввалился якобинец!
Бряцая саблею, рванув со стуком дверь,
Ввалился в комнату не человек, а зверь.
«Ну, славный палачам я повезу гостинец!» —
Он пьяным голосом охрипшим произнес!
И грязное лицо осклабилось улыбкой:
«Бретонский наш рыбак обильный лов принес!
Да что-то сеть полна все больше черной рыбкой:
Монахи, мелюзга!.. Э, нет! мелю я вздор:
Есть жирное тюрбо, — есть важный монсиньор!..
Дворянство тоже дань, я вижу, нам заплатит!..
Да вот беда: на всех у нас телег не хватит!
Ах, рожи глупые! Ведь этак из-за вас
Придется мне сюда таскаться десять раз!..
Так вот как мы решим: сперва я духовенству
Открою светлый путь к небесному блаженству;
Потом, дворянчики, явлюсь за вами вновь,
Чтоб дать возможность вам пролить со славой кровь…
Ну, рыба черная, готовься!.. А покуда
Я стал внезапно добр! Со мной свершилось чудо:
На полчаса еще тебе продлю я век!
Обедать я хочу! Я тоже человек!..
Эй, кто там!.. Эй! Обед! Вина побольше!.. Слышал?!»
И «добрый патриот», пошатываясь, вышел…
 
V

И воцарилась тишь: сковала все сердца,
Затмила очи мглой, как смерти покрывало;
Сомкнула все уста… Как молния упала
Та роковая весть о близости конца…
Все замерло на миг, но зашумело снова,
Как волн воспрянувших неистовый прибой.
Со всех сторон звучат стенанья, крики, вой!
Узнав о близости мгновенья рокового,
Все обезумело, как стадо пред грозой!..
И те, что звали жизнь и бренной, и пустой,
С церковной кафедры про лучший мир вещали, —
Теперь, забыв тот мир возвышенный, святой,
Лишь за себя, за прах, за эту жизнь дрожали
И били в грудь себя с отчаяньем, в слезах…
Слились в нестройный хор лучи надежд и страх,
И ярость, и любовь, молитвы и проклятья…
 
VI

Но вдруг сквозь эту тьму прорвался ясный луч:
То голос прозвучал, спокоен и могуч,
То монсиньор вещал: «О чем скорбите, братья?
Чего боитесь вы?! Кого клянете вы?!
Клянете вы слепцов, поверивших, что можно
Дух правды оживить, пролив потоком кровь,
Забывших, что любовь, небесная любовь
Одна живительна, сильна и непреложна,
Одна дарует свет и сердцу, и уму!..
Да что мог знать народ, во что же мог он верить?!
Примеры светлые кто подавал ему?
Владыки ли, его повергшие во тьму?!
Он мог лишь глубину нечестия измерить!..
Его хозяева, в теченьи сотен лет,
Как зверя, на цепи и впроголодь держали,
Награбленным добром кичились, унижали
Того, работой чьей кормился целый свет!..
Но присмотритесь к ним: они чем были сами?
Такими же зверьми, такими же слепцами!
Из праха одного лишь создала судьба
Властителя хитрей, счастливей, чем раба!..
Порой, по жадности иль прихоти безумной,
Хотелось им войны, хотелось славы шумной —
И зверь бросал свой труд, и хату, и семью,
И лил послушно кровь чужую и свою…
Но час возмездия пришел, неотразимый, —
И, цепи разорвав, разбив темницы дверь,
Загрыз хозяина рассвирепевший зверь…
Не только мститель он, — судья неумолимый!
Расплаты требует за целые века!..
Так лавы пламенной кипучая река
Из недр таинственных дремавшего вулкана
Внезапно хлынула на стогны Геркулана,
Где лень себе гнездо свила в тени дубрав…
Не нам винить его: по-своему он прав!
Не нам судить его! Что делали мы сами,
Когда гонители его травили псами?
Кто руку братскую протягивал рабу,
Кто с утеснителем дерзал вести борьбу?
Увы! Немногие!.. Мы — пастыри земные,
Наследники Петра, ученики Христа, —
А кем не овладел порок и суета!
Пред идолом каким мы не склоняли выи!..
Мы, освятив обман и силы торжество,
Стращали дьяволом и Богом торговали!
Да, как предатели, мы продали Его,
Гасили мысли свет и правду убивали!
Кто мыслил — тот был враг! Кто верил — тот был враг,
А для врагов умел придумать Торквемада
Здесь — пытки и костры, в той жизни — муки ада!
Да, храм был капищем, бичом был Божий стяг!
Кто в капище не жрец, — тог враг! И не за то ли
Решились мы возжечь костер Савонароле?!
Он сыном церкви был, но жил не так, как мы:
Он верой жгучею воспламенял умы
И с лицемерия срывал он маску в гневе!..
Будь славен, Бог, на нас воззревший с вышины,
Велевший нам нести весь гнет чужой вины!
Возрадуйтесь и гимн воспойте Приснодеве,
К Предвечному Отцу идущие сыны!
Кто светит, — тог горит! Кто любит, — тот страдает!
Господь от нас любви, — не жертвы ожидает!
Воспрянь, Христов слуга! За тернии венца,
За грех искупленный благодари Творца!..
И не о том ликуй, что собственную душу
Ценой страдания введешь ты в светлый рай!
Не из-за мертвых слов: «Я клятвы не нарушу!»
Нет! В радостно живом сознаньи умирай,
Что с Церкви-матери здесь кровью будет смыто,
Твоею кровию, кровавое пятно!
Зерно в земле умрет, но прорастет зерно!
Подымутся в полях стебли златого жита
Под золотым лучом безоблачных небес,
Сияющих в венце нетленной, вечной славы!..
Благослови нас Бог, Бог, смертью смерть поправый!..
Привет вам, братия! Привет! Христос воскрес!..»
 
VII

Так молвил монсиньор и, простирая руки,
Он воинство Христа благословлял на муки…
И словно горний дух слетел к сынам земли,
Дал тишину сердцам, улыбку счастья лицам…
И слезы сладкие из всех очей текли…
А через миг-другой мучители вошли
И разместили жертв по мрачным колесницам.
По людным улицам печальный караван
Тащился медленно к своей кровавой цели…
Навстречу пленникам проклятия летели,
Плевки, каменья, грязь… Уже ночной туман
Густел над шумною, бессонною столицей;
Местами все темно, местами вереницей
Чуть видно искрились, мерцали огоньки…
От дымных факелов свет падал струйкой зыбкой
На лица стражников с жестокою улыбкой;
На них фригийские краснели колпаки,
Сверкали в их руках зловещие клинки…
Чудовищем в бреду казалася столица…
И в пасть чудовища, все глубже в бездну тьмы
За колесницею тянулась колесница…
Небесной радостью сияли пленных лица:
Не стон отчаянья, — хвалебные псалмы
Неслись из груди их к Господнему престолу…
А пьяная толпа ревела карманьолу!..

Она почти дитя. Ее душа ясна,
Как дрем­лю­щий залив на утре, в час покоя,
В ту­мане ро­зо­вом, в ту­мане грез и сна;
Ни с мукой сла­дост­ной, ни с горь­кою тос­кою
Еще не све­да­лась она…
И жизнь, ки­пя­щая вол­ной неуго­мон­ной,
Не на­ру­ша­ет в ней те­че­нья свет­лых дум:
Ей слы­шит­ся борь­ба, стра­стей мя­теж­ных шум,
Как ропот моря от­да­лен­ный.
И толь­ко ино­гда души невин­ной гладь
На миг взвол­ну­ет­ся, как зыбью ми­мо­лет­ной,
Тре­во­гой смут­ною и гру­стью без­от­чет­ной,
Же­ла­ни­ем лю­бить, бо­роть­ся и стра­дать… 

Уходит ночь, не дав минуты сна, —
И утро серое, без радости, без блеску,
Проникнуть силится ко мне сквозь занавеску
Дыханьем осени смущенного окна…

Уходит ночь, не дав минуты сна…
Она была страшней, мучительней темницы!
Во мгле тянулись дум унылых вереницы,
То вспыхивали вдруг предчувствия зарницы,
То страхов голоса рождала тишина!

Едва спугнуть я призраки успею —
Вновь слышу чью-то речь, вновь вижу чей-то взор
То на меня глядит минувшее в упор,
То совесть говорит — и плачу я пред нею!

Что я терпел, — поведать не сумею!..
Уходит ночь… Но что ж? Милей ли свет дневной?
Нет, я не рад: меня день шумной суетой
Охватит, покорит!.. Тогда ж — самим собой
Был я, томясь во мгле, — и ночь была моею!..

    По­свя­ща­ет­ся K. P.

Над морем зыб­ко­го, го­ря­че­го песка.
Над греб­нем пи­ра­мид, хра­ни­те­лей пу­сты­ни,
В без­бреж­ной вы­шине, по глади неба синей
Нес­ло­ся об­ла­ко в объ­я­тьях ве­тер­ка.

Воз­душ­ное дитя росы бла­го­ухан­ной,
В неве­до­мую даль, без цели, без пре­град,
Оно несло садов слезу и аро­мат,
Сияя ра­дост­но в одеж­де зла­то­тка­ной.

Внизу же ка­ра­ван, за­рыв­ший­ся в пес­ках,
В бес­си­лии немом из­не­мо­гал от зноя
И в мерт­вой ти­шине лишь слы­шал­ся порою
Бес­связ­ный, сла­бый стон: «Воды… воды!.. Аллах!..» 

Осенний, серый день. Не слышно ветерка,
Не шевелит река волною полусонной,
И, как в процессии, печальной, похоронной,
По небу тянутся куда-то облака;
Как юности мечты, убитые годами,
Завял опавший лист, шуршащий под ногами,
И лес, как в рубище, стоит передо мной;
В бессилии немом, исполнен горькой муки,
Он ветви голые мне протянул, как руки, —
И словно говорит он этой тишиной:
«О не тревожь меня! Зима уж недалёко:
Под звуки бурь ее хочу заснуть глубоко —
И пусть неистово мне ветер ломит грудь,
Пусть окуют меня трескучие морозы,
Пусть леденит зима и кровь мою и слезы!
В сугробах сладким сном хочу я отдохнуть!..
Усни и ты, певец!.. Когда ж вернется снова
Красавица-весна, — я разобью оковы!
Слезами радости растает снег и лед,
И зашумят ручьи, и все зазеленеет,
Душистый ветерок вновь жизнию повеет,
И птички поведут веселый хоровод, —
Я призову тебя: и с песнию привета
Приди тогда встречать лучи тепла и света!..»

     Посв. Д. М. Кай­го­ро­до­ву

«Я днем и ночью слезы лью,
Я ис­то­ми­лась, я тос­кую!» —
Весна мо­ли­ла зиму злую,
Кол­ду­нью — ма­че­ху свою.

«Доз­воль мне малую за­ба­ву:
Из снега вы­ле­пить цве­ток,
Чтоб он хотя на­пом­нить мог
Мой преж­ний рай, мою дуб­ра­ву!»

«Смот­ри, зима, блюди зарок! —
Шеп­тал мороз, на­перс­ник ста­рый. —
Твои бес­силь­ны будут чары,
Чуть пер­вый явит­ся цве­ток!»

«Вишь, ста­рый хрыч! Су­ет­ся, учит! —
На деда крик­ну­ла зима. —
Не знаю, что ли, я сама?..
Весну за­ба­ва лишь из­му­чит,

На­пом­нит преж­нее житье,
Все то, к чему ей нет воз­вра­та…
А сне­гом, сне­гом я бо­га­та!
Снег мой, — а дело не твое!..»

И за­сме­я­ла­ся лу­ка­во…
Ушел оби­жен­ный мороз;
Зима ж красе: «До­воль­но слез!
Тебе доз­во­ле­на за­ба­ва!»

Как при­зрак, су­мрач­на, блед­на,
Ша­та­ясь, по­сту­пью несме­лой
В свой лес пу­стой, оси­ро­те­лый,
Вошла пе­чаль­ная весна;

При­сев на со­бран­ный ва­леж­ник,
Из снега сде­ла­ла цве­ток,
Из хвои — тон­кий сте­бе­лек,
И глядь, — пред ней живой под­снеж­ник!

Сама по­ве­ри­ла едва
Она со­де­ян­но­му чуду, —
Ан глядь! Ручьи бегут по­всю­ду
И про­би­ва­ет­ся трава,

Все встре­пе­ну­лось, ожи­ви­лось,
Ще­бе­чет, сви­щет пти­чек хор,
И жгуч, и лас­ков солн­ца взор…
Зима в ис­пу­ге спо­хва­ти­лась,

Кри­чит мо­ро­зу: «Где ты, дед?!
Вер­нись, же­лан­ный мой, лю­би­мый!..»
Но даль­ним вет­ром до­но­си­мый
Зву­чит ей с се­ве­ра ответ:

«Ты непо­слуш­на, баба, вздор­на!
Те­перь не спра­вишь­ся с вес­ной!
Бро­сай-ка все, сту­пай за мной
И на­пе­ред будь мне по­кор­на!..»

        Посвящается М.

В тени гранатных
Деревьев ароматных
Укрылся я от зноя.
Там птички пели,
Там ручейки шумели
Прозрачною волною…

Сон легкокрылый
Неуловимой силой
Сковал мне тихо вежды;
В том сне глубоком
Кровавый дождь потоком
Багрил мои одежды;

Вонзая жало,
Как острие кинжала,
Вползала в сердце змейка…
И в страхе диком
Я пробудился с криком:
«Любовь моя Зюлейка!..»

Цветы с гранатных
Деревьев ароматных
Сдувал зефир прохладный,
А в сердце страстном
Царил, был богом властным
Твой образ ненаглядный!..

По­ле­вых цве­тов раз­дав­лен­ный букет
Я нашел слу­чай­но на до­ро­ге —
И в душе просну­ли­ся тре­во­ги,
Вста­ли при­зра­ки давно ми­нув­ших лет.

Бед­ные цветы! За­пы­ле­ны, из­мя­ты!
О, как мне на­пом­ни­ли они,
Юно­сти моей пе­чаль­ной дни,
Невоз­врат­ные, тя­же­лые утра­ты!..

В пору свет­лую ча­ру­ю­щей весны
Те цветы в степи род­ной сияли;
Струй­ки ветра нежно их лас­ка­ли,
Грело сол­ныш­ко с ла­зур­ной вы­ши­ны;

Тихо сказ­ки им на­шеп­ты­ва­ли травы,
Ночь кро­пи­ла све­жею росой…
Но, гуляя, неж­ною рукой
Их кра­са­ви­ца со­рва­ла для за­ба­вы!

На груди ее они еще цвели,
В слад­ких муках тихо уми­ра­ли…
А потом… они ненуж­ны стали
И схва­ти­ли их и бро­си­ли в пыли…

Так цветы души, что луч любви все­силь­ной
Да­ро­вал мне с жиз­нен­ной вес­ной,
Чув­ства луч­шие так жен­скою рукой
Смяты, бро­ше­ны среди до­ро­ги пыль­ной…

Посв. И. К. Айвазовскому

Сладко покоилось море зеркальное…
За день шумливый уставшая, сонная,
Еле вздымалась волна
Вышла из туч, озаряя печальною,
Тихой улыбкой пучину бездонную,
Ночи царица луна.
Море, в луну золотую влюбленное,
Хлынуло страстно волнами кипучими
К берегу, к мощной скале…
Тщетно кидались валы разъяренные:
Скрылась луна за свинцовыми тучами,
Море осталось во мгле…

Как горит за перелеском,
Средь безмолвствующих нив,
Речки тинистый извив,
Весь облитый лунным блеском!

Речка в сладких грезах спит…
Лишь осокой на мгновенье
Незаметное теченье
Еле-еле зашуршит!..

Вкруг нее в час непогоды
Ходуном заходит рожь, —
А по речке только дрожь
Пробежит — и стихнут воды:

Негодующая речь
Им, как будто, незнакома,
От безмолвия и грома
Словно некуда им течь!

Речка! Велено ль судьбою
Вечно быть тебе, скажи,
В золотисто-русой ржи
Только лентой голубою!

Нет! Хотя не с высоты,
Не с разбега по стремнинам, —
По оврагам, по долинам, —
Но дойдешь до моря ты!

Ты дойдешь!.. В лобзаньи нежном,
Вся дрожа, сольешь свои
Боязливые струи
С морем шумным и мятежным!

Словно люди, — никогда
Море подвигов не ценит:
Дикий ветер бездну вспенит —
И исчезнет навсегда!..

Море шутит над тобою!
Так не лучше ль быть, скажи,
В золотисто-русой ржи
Лентой светло-голубою?! 

Недвиж­ны де­ре­вья,
Без­молв­на река,
В немом оба­я­ньи
От ласк ве­тер­ка…

О стра­сти он шеп­чет
В при­бреж­ных ку­стах…
Сле­зин­ки вос­тор­га
Дро­жат на цве­тах…

И веют над миром
Вол­шеб­ные сны…
Река вся тре­пе­щет
В си­я­ньи луны.

Сколь­зит и дро­бит­ся
Свет зыб­кий по ней
На ты­ся­чи бле­сток,
На сонмы огней…

Спеши, до­ро­гая,
В объ­я­тья мои!
Не бойся вос­тор­гов,
Си­я­нья любви!

В огнях за­тре­пе­щешь
Ты вся, как река,
Об­ве­я­на лас­кой
Неж­ней ве­тер­ка!.. 

Давно уж минула година снежных бурь,
Давно поля не спят под белой пеленою,
Река сорвала лед свободною волною
И ярче, радостней небесная лазурь.

Но истомленная неволею тяжелой,
Немало дней земля, как мертвая, была
В каком-то забытьи и долго не могла,
Воскреснув, праздновать приход весны веселой.

Напрасно грел ее приветный солнца луч,
И птички пели ей о счастии напрасно,
И южный ветерок лобзал ее так страстно,
И к жизни призывал гремящий, светлый ключ!

Она, хоть и сняла наряд свой погребальный,
Поверить не могла приветствию весны:
Так счастья и любви чарующие сны
Не скоро оживут в душе больной, печальной…

Но благодатный дождь и рощи и поля
Нежданно оросил живящими струями:
Впервые залилась отрадными слезами
И снова ожила страдалица-земля…

И, позабыв о днях мучительных ненастья,
Объята трепетом, дыханье притая,
Она заслушалась напевов соловья
Про юность, и любовь, и молодое счастье…

И озими в полях, — грядущего залог,
Благоуханный сад, и степь, и лес, и воды, —
Пируя весело на празднике природы,
Немолчно говорят: «Велик, всесилен Бог!..»

  I

Разыг­ра­лась бу­ря-непо­го­душ­ка,
Над дуб­ра­вой тем­ной раз­ра­зи­ла­ся.
Где про­шла — дубы лежат сто­лет­ние,
Пе­ре­лом­ле­ны бе­ре­зонь­ки куд­ря­вые,
При­лег­ли к земле кусты оре­ши­ны…
По башке мед­ве­дя гро­мом трес­ну­ло:
Опоз­дав­ши был с охоты Ми­шень­ка,
Не дошел мед­ведь до ме­сто­жи­тель­ства,
Гро­мом трес­ну­ло — хоть па­ни­хи­ду правь!..

  II

Не убила буря тря­со­гу­зоч­ку,
Бе­ло­брюш­ку — птич­ку по­ло­са­тую;
И спер­ва пи­чуж­ка при­ужах­ну­лась,
А потом го­раз­до воз­гор­ди­ла­ся —
И пошла нести — хво­стом тря­сти:
«Не страш­на мне буря — хлябь небес­ная!
Сколь­ко, вишь, беды в лесу на­де­ла­ла!
По­ва­ли­ла цель­ное мед­ве­ди­ще,
По­ва­ли­ла во каку огро­ми­ну, —
А меня и тро­нуть по­бо­я­ла­ся!..
Знать, судь­ба мне быть ве­ли­кой ба­ры­ней,
Без опас­ки всюду про­кла­жа­ти­ся!
Знать, судь­ба мне миру быть за­ступ­ни­цей!..

  III

А пока она несла — хво­стом тряс­ла,
Что несла — хво­стом тряс­ла, ба­хва­ли­лась,
Над ру­чьем гу­лять себе из­во­ли­ла, —
Вдруг на­ста­ла те­мень непро­гляд­ная:
То вдру­го­рядь тучи по­на­дви­ну­лись,
На­лив­ные, чер­ные, кос­ма­тые!..
По­на­вис­ли низко над дуб­ра­вуш­кой:
Ну вот-вот за сосны су­хо­вер­хие
На­лив­ные ту­чень­ки за­це­пят­ся,
Ну вот-вот все небо на­земь бряк­нет­ся, —
А как бряк­нет­ся — тогда аминь всему!..
Тут за мир всту­пи­лась тря­со­гу­зоч­ка,
Воз­лег­ла на спин­ку по­ло­са­тую,
Нож­ки-крош­ки к небу от­то­пы­ри­ла:
Зна­чит, нет на то ее со­гла­сия,
Чтобы зря на землю небо па­да­ло!
Не по­пу­стит, вверх упрет­ся нож­ка­ми!..

  IV

Услы­хал те речи ста­рый во­ро­бей,
Си­дю­чи в кусте боль­шом, на­пы­жив­шись,
Во­ро­буш­ко пу­га­ный да стре­ля­ный…
Слово птич­ке мол­вил он сте­пен­ное:
«Эх, на­прас­но, тетка, ты ку­ра­жишь­ся,
За­ди­ра­ешь носик по­на­прас­но­му,
Ис­ку­ша­ешь ты свово Со­зда­те­ля!
Небе­са-то на землю не сва­лят­ся, —
А вот крыса из ручья по­вы­ле­зет,
Во­дя­ная крыса, тем­но­бу­рая!
У нее ведь нос — что у по­дья­че­го,
Злые бур­ка­лы — что у сыск­ных людей,
А уж брюхо — безо вся­кой со­ве­сти:
Что за­ви­дит — бес­пре­мен­но сло­па­ет!..»

  V

Как тут вско­чит птич­ка-тря­со­гу­зоч­ка!
Ну бе­жать ско­рей, куда глаза гля­дят,
Уте­ка­ю­чи несет — хво­стом тря­сет:
«Трид­цать раз пусть на­земь небо сва­лит­ся!
Про­па­дай­те все тут вме­сте про­па­дом, —
Лишь бы кры­са-то меня не сло­па­ла!..»

Утес поседелый, величия гордого полный,
Склонился в раздумьи над бездною моря шумящей.
К подножью его набегают могучие волны,
Ревут, и бушуют, и брызгают пеной блестящей.

Вдали уж другие спешат отраженным на смену,
Косматою стаей несутся в безбрежном просторе,
Как будто бы сдвинуть собралось гранитную стену,
Иль вызвать на бой ее хочет кипучее море…

И ветер играет, над морем проносятся тучи,
И серые чайки, взвиваясь, кричат заунывно…
Все бьется, шумит — и сливается в песне могучей —
И к жизни привольной в ней слышится голос призывный…

Напрасен призыв — и стремления моря бесплодны:
Не может в объятьях оно пробудить исполина!
В железных оковах стоит он, недвижный, холодный,
Безмолвию тоскуя, склонившись над страстной пучиной…

Ди­тят­ко ле­жа­ло на песке при­бреж­ном,
Лю­бо­ва­лось морем, пе­ни­стым, мя­теж­ным:
И, не зная стра­ха, без­за­бот­но глаз­ки
Дет­ские гля­де­ли, как в безум­ной пляс­ке,
Об­ни­ма­ясь, волны ста­я­ми но­си­лись,
Как неуто­ми­мо, су­до­рож­но би­лись
В бе­шен­стве на­прас­ном об уте­сов стены.
Как порой свер­ка­ли зай­чи­ка­ми пены,
Как на миг боль­шие всплес­ки­ва­ли рыбы,
И вдали тор­ча­ли серых кам­ней глыбы…

Вдруг из тем­ной дали
На берег от­ло­гий,
Пол­ные тре­во­ги,
Волны на­бе­жа­ли.

Лезут, лезут стаи,
Слов­но хищ­ник ярый…
Челн за­пры­гал ста­рый
На цепи, у сваи;

Вско­лых­нул­ся празд­ный,
На мели уснув­ший,
Барки за­то­нув­шей
Остов без­об­раз­ный;

С по­лу­сгнив­шей кры­шей
При­стань за­скри­пе­ла…
Волны лезут смело
Выше все, да выше;

Хлы­ну­ли к ре­бен­ку —
И с до­бы­чей бед­ной
Унес­лись бес­след­но
Волны впе­ре­гон­ку…

Серд­це, как ре­бе­нок, без­за­бот­но, смело.
Вдаль тре­вож­ной жизни с бе­ре­га гля­де­ло;
Волны на­бе­жа­ли, волны дикой стра­сти —
И за­тре­пе­та­ло, и сда­лось их вла­сти
Все, что люд по­стро­ил: при­стань, лодки, сваи…
И в одно мгно­ве­нье сила ро­ко­вая,
Без по­нят­ной людям цели и при­чи­ны,
Скры­ла серд­це в нед­рах бе­ше­ной пу­чи­ны… 

Халиф Гарун, великий Ар-рашид,
Был справедливостью благою знаменит:

Он ненавидел лесть и гнусной лжи проказу…
Но прозорливость Бог халифу дал не сразу.

Едва успел надеть он царскую чалму, —
Все стали кланяться и низко льстить ему.

И, что б он ни сказал, — все мудро, все прекрасно!
Все одобреньем двор встречал единогласно;

Все торопилися ему наперерыв
Явить усердия похвального порыв!..

Но скромен был халиф и разумом был чуток.
Промчался времени изрядный промежуток —

И мудрый властелин вдруг сам себе сказал:
«Я возражения доселе не слыхал!

Усердие и дань благоговенья к сану
Ценю я — и за то я гневаться не стану, —

Но этот вечный хор похвал… непостижим!
Ведь я же человек!.. Лишь Бог непогрешим!

Наверно я, как все, нередко ошибался!..»
И правду выяснить властитель попытался:

Совет вельмож своих собрать он поспешил
И ряд опасных мер нарочно предложил, —

Он предложил им то, что сам считал безумным…
И что ж?! Он встречен был восторга взрывом шумным!..

И раньше всех других усердия пример
Был подан прежними врагами этих мер…

Такою странностью халиф был озадачен:
«Безумен, что ли, я? Иль разум их утрачен?

Иль их восторги — ложь, дань сану моему?!»
И мысль нежданная тогда пришла ему:

Он из дворца тайком, переодевшись нищим,
Ушел, сказав себе: «Разгадку мы поищем!

Пускай народ мой сам задачу разрешит!»
И странствовать пошел великий Ар-рашид

Нарочно повторял он всем, при каждой встрече,
Те ж неразумные, хваленые те речи.

И что же? Нищего безумцем всякий знал!
Он слышал смех и брань, — не громкий хор похвал!

Но слышать смех и брань халифу было сладко:
Разумен, знать, народ! Ясна теперь загадка!..

Но неожиданно какой-то человек,
Вдруг выступив, хвалу властителю изрек…

И в изумлении, халиф, к нему поближе
Поспешно подойдя, промолвил: «Объясни же,

За что я так высок во мнении твоем?!»
Но тот, смутясь, умолк… Настала тишь кругом…

У всех блеснула мысль и всеми овладела:
«Не нищий он! Глядит он властно так и смело!

Нет! На челе его величия печать!..»
И тот, кто похвалил, все продолжал молчать…

Он смерти был бледней и трепетнее тени…
И, перед нищим вдруг упавши на колени,

Воскликнул: «О, прости, славнейший из владык,
Что сердцем я узнал возлюбленный твой лик

И царственную речь хвалой смиренной встретил!..»
С усмешкой горькою халиф ему ответил:

«Ты сердцем угадал во мне царя — и что ж?!
Ты льстишь?! Ужель мой вид внушать лишь может ложь?!

Нет! Вовсе не меня, лукавый раб, ты любишь!
Я истины ищу, — а ты… ее ты губишь!

Отчизну, и меня, и честь забыть ты рад
Из-за презренных благ, тщеславья и наград!

Ты все продашь тому, кто даст тебе дороже!
О, как я одинок! О, как мне горько, Боже!..»

Измучен, удручен печалию немой.
В раздумьи тягостном халиф ушел домой…

И с той поры всегда, услышав лести слово.
Он выпрямлялся вдруг так грозно, так сурово,

В очах властителя сверкал такой огонь,
Что трясся льстец пред ним, как перед тигром конь!..

Je suis venu trop tard dans
un monde trop vieux

К лю­бов­ни­це-зем­ле, средь осени ненаст­ной,
Из­мен­ник — солн­ца луч — на несколь­ко день­ков
С лоб­за­ньем вновь при­шел, и пла­мен­ный, и страст­ный…
За­ло­гом их любви явил­ся рой цве­тов.

Но толь­ко вен­чи­ки ду­ши­стые рас­кры­ли
Они с на­деж­дою к ла­зур­ным небе­сам, —
Как ура­ган подул, ту­ма­ны их об­ви­ли,
При­шло нена­стье, мрак на смену ясным дням!..

Им солн­це веш­нее с лю­бо­вью не сияло,
Их не ба­ю­ка­ли на­пе­вы со­ло­вья,
И в пол­ночь тихую, качая, не лас­ка­ла
Их ветра неж­но­го ду­ши­стая струя.

И не дали они при­леж­ным пчел­кам меду,
И ветер их семян по лугу не раз­нес:
Со­рва­ла ле­пест­ки зло­дей­ка-непо­го­да,
В объ­я­тьях за­ду­шил их утрен­ник-мо­роз…

Так, не из­ве­дав­ши, что зна­чит жить на свете,
И не оста­вив­ши гря­ду­ще­му следа,
Из­му­чен­ной земли из­му­чен­ные дети
С убо­гой жиз­нию рас­ста­лись на­все­гда.

А травы ста­рые зло­рад­но на­сме­ха­лись,
Шур­ша­ли жел­тые, сухие их листы:
«Не так мы смо­ло­ду цвели и кра­со­ва­лись,
Как эти жал­кие, увяд­шие цветы!..»

Двух дочек сразу, как на диво,
Дала Искендеру жена:
Прекрасней гурии одна,
Увы! Другая некрасива!..

Уж лес двенадцать раз дышал
Благоуханьем вешних почек.
«Пора бы замуж выдать дочек! —
К жене Искендер приставал. —

Чтоб от сравнения с сестрою
Вторая, плохенькая дочь
Не меркла, — темною, как ночь,
Красотку скроем мы чадрою!..»

Жена воды набрала в рот,
Безмолвно, кротко уступила
Главе семьи, — но поступила
Потом как раз наоборот.

Красотка замуж вышла скоро,
А вкруг уродливой сестры, —
Вокруг таинственной чадры,
Мужчины бегали, как свора.

«Какие очи, волоса!
Я видел, братцы!» — на пирушке
Иные лгали, о дурнушке
Распространяя чудеса.

И не простой жених, — вельможа
Приносит золота мешок
И весь дрожит: «Я изнемог!
Жизнь без нее — на смерть похожа!..»

Дано согласье… на пиру
Гостей без счета!.. Весел ужин…
Один жених угрюм, сконфужен,
Клянет изменницу — чадру!

И говорит не без улыбки
Жена Искендеру: «Кто прав?!.
Мужской кто лучше понял нрав?
Приманку кто нашел для рыбки?!» 

Посв. И. К. Айвазовскому

Полдень. Блещут небеса
Беспредельной синевою….
Пар струится над водою.
Неподвижны паруса
Над недвижною ладьею.

Всюду небо и вода.
Всюду тонет взор в пучине…
Посреди небес пустыни
Тает белых туч гряда,
Отражаясь в глади синей.

И к черте, где небосвод
Гранью стал простору вод,
Мчится в даль неутомимо
Черной точкой пароход,
Расстилая струйку дыма.

Он исчез… Лишь небосклон
Затуманен дымкой тени…
Так проходит счастья сон —
И от кратких наслаждений
Оставляете сердцу он
Дым бесплодных сожалений…

Тей­му­раз-эфен­ди всем Бах­чи­са­ра­ем…
Где тут! — был всем хан­ством очень ува­жа­ем.

Толст, богат, на­пы­щен, взор и голос гру­бый:
Го­во­рил пре­важ­но, в нос, цедил сквозь зубы.

И без­мер­но муд­рым все его счи­та­ли.
Кой-че­го, од­на­ко, в нем не одоб­ря­ли:

Сыну не давал он благ земли и неба!
Сам ку­пал­ся в холе, — сын сидел без хлеба;

Без под­держ­ки муд­рой, сын в жи­тей­ском море
Уто­пал в ошиб­ках, ни­ще­те и горе.

И ска­зал од­на­ж­ды Тей­му­ра­зу кто-то:
«Сын твой по­ги­ба­ет! Экая охота

Юношу так му­чить?!» Но эфен­ди стро­го
Речь пре­рвал: «Так нужно! Раз­мыш­лял я много;

Ведь щен­ков, впер­вые пла­вать на­учая,
Мы ки­да­ем в воду?! Ну, вот и сынка я…»

«Нет, при­мерь со­ба­чий ты при­вел некста­ти:
Что щенку на поль­зу, — ги­бель для ди­тя­ти!

И еще нема­лый тут во­прос за­тро­нут:
Тех щен­ков со­чти-ка, что при этом тонут!..»

Тей­му­раз-эфен­ди слу­шал, рот ра­зи­ня,
Слов­но от­ле­те­ла от него гор­ды­ня…

И с тех пор, ко­неч­но, он, по воле неба,
Сыну… ни под­держ­ки не давал, ни хлеба,

Но, чуть кто про это на­мек­нет несме­ло,
Об­ры­вал он сразу: «Не твое, мол, дело!..»

И с тех пор еще был пуще ува­жа­ем
Тей­му­раз-эфен­ди всем Бах­чи­са­ра­ем.

Всего стихотворений: 43