Все стихотворения на одной странице

Без «возвышающих обманов»,
Гостями странными везде,
Чужие — средь различных станов
И нелюбимые нигде —
Вы, обреченные судьбою,
Друзья, хранители огня,
Друзья, гонимые со мною,
Враги сегодняшнего дня.

Быть может, в старости увидишь ты закат
И вспомнишь тесное чужое небо,
Каштаны вдоль бульваров, зимний сад,
Глоток воды, сухую корку хлеба,
Любовь, которой не было всерьез —
(— Изгнанника печальные приметы), —
И вдруг, — как дождь, как миллионы роз,
Как чудо роз святой Елизаветы…

В городской для бедных больнице
Ты в январский день умерла.
Опустила сиделка ресницы,
Постояла — и прочь пошла
Из палаты, чтоб доктор дежурный
Смерть отметил. А день за окном
Был сухой, холодный и бурный.
С заострившимся белым лицом
На кровати под одеялом
Ты лежала. И чудо вошло
В наше сердце. В лесу за вокзалом
Много снега за ночь намело.
Гроб сосновый с трудом сносили
По обмерзшим ступеням. И вот
Все как прежде. Похоронили.
День за днем, год за годом идет.
Но в таинственном освещеньи
Погребальный хор над тобой
Рвался в небо в таком волненьи
И с такой безысходной мольбой,
Что — и каменный свод бы раскрылся…
Годовщина. Как будто вчера
Гроб закрыли, снег прекратился,
Дождь холодный пошел с утра.

Не просить у Бога,
Не благодарить Бога,
Но с покаянием
Путешествовать.

Звезды
Вытканы ночью,
Как мысли человека.
При свете луны
Белеют чьи-то кости,
Разбросанные по сторонам дороги.

Как самую тончайшую ткань,
Увешанную серебряными подвесками,
Бог сотворил Мир.
И когда
В первый раз
Он встряхнул ризу —
Зазвучала вселенная
Великой музыкой Мира.

Ветер зашелестел по полю:
Заколыхались белые кости.

Хорошо
Ночью идти
Но пути в Мекку:

Не просить у Бога,
Не благодарить Бога,
Но с покаянием
Путешествовать…

В прошлые дни —
Счастья, молодости и печали,
Вечером, в сумерках летних, огни
Вдоль зеленых витрин расцветали.
И под легким туманом, под мелким дождем,
Сквозь шуршанье шагов беспокойных прохожих,
Выплывали дома, невозможные днем,
Строем стен ни на что не похожих.
И в бессмысленном мире для нас, милый друг,
Замыкался сияющий радостный круг,
О котором — глаза, выраженье лица, —
О котором нельзя рассказать до конца.

Благословен сей день печали,
День скорби на моем лице:
Клянитесь пятницей в начале,
И в середине, и в конце!

Сошел и положил верблюда,
Пред Богом длани распростер,
Снял вьюки и достал оттуда
Простой молитвенный ковер.

Я плакал, внук Эльмоталеба,
Слезами гнева и тоски,
И строгий свет струился с неба
На камни, воду и пески…

Колодец с желобом из глины
Полынью чахлой окаймлен…
Песчаник и песок старинный,
А сверху — небо без времен.

Вечер.
Воздух прозрачен.
Лежу на крыше
И смотрю в небо.

Господи,
Откуда Ты
Взял такой океан?
Каким чудом
Опрокинул на землю,
Не пролив ни одной капли?..

Девушки,
Идите со мною
Мимо мечетей,
В тень,
В темноту дорожек
Султанского сада.

Мы шли сыпучими песками,
Минуя редкие ключи,
От зноя черными руками
Сжимая копья и мечи.

И по тропам, во прах сожженным,
За нами двигалась беда,
Младенцы, матери и жены,
Шатры, повозки и стада.

Львы — по ночам на перепутьях;
Днем — зной и клекоты орла;
Рвал ветер жалкие лоскутья,
Едва скрывавшие тела.

А шейхи, ударяя в бубны,
Храня от зноя и дождя,
Несли под клич и грохот трубный
Носилки нашего вождя.

Изнеможенные, с досадой
Мы думали, что он велик,
Спокойный за тройной оградой
Коней и воинов и пик.

А в воздухе — и пыль и пламя,
У ног тяжелые пески,
И над усталыми рядами
Колеблемые бунчуки,

Бой бубнов, скрип колес и ржанье.
Орда выстраивалась, шла.
И вот, за отдаленной гранью
Мы увидали: купола,

Поля, покрытый пшеницей,
Каналы, пальмы и дворцы…
Рыдали схваченный жницы,
Бежали по полю жнецы.

Мы стали сыты и богаты, —
Быкам добыча не легка;
Рвал ветер пестрые халаты,
Парчу и бархат и шелка.

А шейхи, ударяя в бубны,
Храня от зноя и дождя,
Под крик и плачь и грохот трубный
Несли убитого вождя:

Он шел, еще непогребенный,
Куда уходят без следа
Мужчины, матери и жены,
Шатры, повозки и стада.

Воскресный день, сырой и душный
Что делать мне? Везде тоска,
Свинцово-серый свод воздушный,
Деревья, люди, облака —
Весь мир, как будто поневоле,
Томится в скучном полусне.
Поехать в лес? Поехать в поле?
Теперь все безразлично мне.

Вода зеленая, просторный пруд,
Болото топкое, тропа глухая.
Здесь город погребен; по страшный суд
Не встанет, колоколом громыхая.

Но звон идет подводный под землей;
Гудит скала на Рождество Христово;
На Пасху — свет и факел смоляной
В том месте видит темная дуброва.

Ночь святочная не была ясна;
Шли странники — оборваны и пьяны.
В мешках — личина да бутыль вина,
Да праздничные драные кафтаны.

Шли по лесу и проглядели ночь.
Ночь подошла — куда искать дороги,
Когда так холодно, идти не в мочь,
Озябли руки, онемели ноги…

И вот решили: развели костерь;
Пошла бутыль с краюхою на ужин.
Снег падал с веток. Ледяной ковер
Хрустел под натиском морозной стужи.

А там, в лесу, летали огоньки,
Трещали и потрескивали ели;
И от вина пьянели старики,
В тепле костра худые кости грели.

Лед на болоте — тонкая слюда:
Ему ль сопротивляться силе-зелью,
Когда рождественская поднялась звезда
И стала колдовать над белой елью.

И вот пошел по лесу тяжкий гуд;
Невидимая началась работа.
Запенился, заколыхался пруд,
Лед затрещал — и тронулось болото;

Дрожали сосны, сталкивались льды,
Земля тряслась широкими толчками
И город, потаенный, из воды,
Стал подыматься, тверд и белокамен…

И так неупиваемая глубина
От глаз людских укутанная мохом,
По воле Бога сделалась видна
Двум пьяным и убогим скоморохам.

Господи, Господи, Ты ли
Проходил, усталый, стократ
Вечером, в облаке пыли,
Мимо этих простых оград?
И на пир в Галилейской Кане
Между юношей, между жен
Ты ль входил — не огнем страданья,
Но сиянием окружен?
В час, когда я сердцем с Тобою
И на ближних зла не таю,
Небо чистое, голубое
Вижу я, как будто в раю.
В черный день болезни и горя
Мой горячий лоб освежит
Воздух с берега светлого моря,
Где доныне Твой след лежит.
И когда забываю Бога
В темном мире злобы и лжи,
Мне спасенье — эта дорога
Средь полей колосящейся ржи.

Дано нам зренье, видящее вне.
Слух дан на радость. Тело — спелый колос.
А наше Я лежит на глубине
Мы говорим, и слышим только голос.

Какая тайна тщетная: любить,
Другого видеть в зеркале нетленном,
Смотреть в него, а самому — не быть,
В своем глазу не быть запечатленным.

О, дай мне видеть подлинный мой лик,
Тот некий дух, что, вспыхивая скоро,
Преображает каменный двойник
Движеньем мысли, светом разговора.

И вот мой голос… мой ли это Глас?
И вне меня я вижу ваши лица,
Но нет моих знаменований — глаз…
И только звук, один, в пространство мчится.

Закройте двери на запор!
Выхватывайте пистолеты!
Гвоздями кованы щиблеты,
Стволы нацелены в упор.

Железо врезалось со свистом,
Ударил лом: ломают дверь.
Без промаха стрелять теперь
Застигнутым контрабандистам!

В татуированной руке,
Дрожащей в ярости и злости —
Вино и женщины и кости
И лодка, скрытая в песке.

А ты, седая борода,
Быть может глух, быть может стар ты,
Но здесь мы проиграли в карты
Сегодня больше чем всегда!

Согнувшись где-нибудь на стуле,
Пьешь в кабаке на берегу:
Седьмую меченую пулю
Я для тебя приберегу.

Еще недавно так шумели
Витии наши обо всем,
Еще недавно «к светлой цели»
Казалось нам, что мы идем,
Что мы «горим», что вправду «пишем»,
Что «дело нас в России ждет»,
Что «воздухом мы вольным дышим»,
Что мы «в послании» — и вот
Лишь скудное чужое небо,
Чужая чахлая трава
И, словно камень вместо хлеба,
Слова, газетные слова.

Изольда, доносится зов приглушенный
Чрез море, чрез вечность, чрез холод и тьму.
Нечаянно выпить пажем поднесенный
Любовный напиток — проклятье ему!
Изольда, мы избраны Богом и небом,
Изольда, любовь — это случай слепой,
Над брачной фатою, над солью и хлебом
Смыкаются своды пучины морской.
Средь солнца, средь волн,
средь полуночной стужи,
Под грохот прибоя, под шелест дубов
Отныне прославят бретонские м у жи
Несчастье твое до скончанья веков.
Изольда, ты слышишь: навеки, навеки
Печальная повесть о жизни земной:
Два имени будут, как горные реки,
Сливаться в один океан ледяной.
Лицо твое светит средь бури и мрака,
Кольцо твое тонет в кипящей воде,
И грех твой, и ложь оскверненного брака
Сам Бог покрывает на Божьем суде.
Молись — но молитва не справится с горем.
Вино пролилось, колдовская струя,
И тяжестью черной темнеет над морем
Наш гроб, наш чертог — роковая ладья.

Милый!
Губы твои — цвет роз:
Они красны…
Глаза — для меня — река,
Голос — молния,
Которая падает
На крышу дома.

О, калам!
Рука не хочет писать;
Текут чернила;
Пятна чернил — кровь…

О, калам!
Сад сияет;
Солнце всходить;
Нежданный ветер
Срывает с веток
Розовый цвет…

Что писать?..
Разве не страшно
Вымолвить:
Ты — мой!

Клонит ко сну, наплывают тяжелые мысли,
Отблеском мутным мерцает вверху потолок.
Ни о каком вдохновеньи, о правде, о смысле
Я не могу рассказать. Темнота и песок,
Берег высокий и строй одиноких мечтаний.
Небо ночное омыто недавним дождем,
Ясная осень, холодный простор расстояний,
Каменный, мерно дрожащий под грохот автобусов, дом.
И пламенеют цветы на убогих лиловых обоях,
Нежность в груди нарастает, звуча в тесноте, как прибой;
Смутная женственность, как мне поладить с тобою,
Как мне смириться, и дальше — как быть мне с тобой?

Какое кофе вкуснее:
В этой кофейне,
Или то, что готовят на нашей родине?..

Персия славится коврами;
А пятна солнца
На мостовой около кофейни,
Разве не лучше?

Музыка:
Играет на чашках захожий фокусник.
В другом углу
Сколько разговоров
По поводу султана, его политики,
Как много слов
Об успехе сегодняшнего базара!

Милые!
Люди не лучше, чем пыль на солнце.

Но отчего
Сегодня
Вспомнил я
Голоса близкие сердцу:
Матери, друзей, возлюбленных…
И последний вздох
Умирающего отца…

Куда нам, с нашей нищетою,
В сегодняшний стучаться день?
Над стадом — вещей темнотою
Огромная несется тень.
Война. Гражданское волненье…
— Но прочь! Вдоль темных берегов
Люблю воды глухое пенье,
Сиянье горных ледников.
Тропой кремнистой над обрывом
Иду один. Навстречу мне
Неумолкаемым приливом
Несутся тучи в вышине.

Левант, Левант! Под небом золотым
Плющи по скалам, запах олеандра,
И башня Геро и Леандра
Над Геллеспонтом, берегом крутым.

Испил и я от сладких вод Востока;
Что ж в сердце вдаль, на север, унесу:
Жужжанье пчел и камни у потока,
Чужой ли голос, русую ль косу?..

На освещенном солнечном экране
Воспоминанье… Два больших крыла,
Два долгих года, дым горящих зданий,
И та любовь, которая была.

                    Моей жене

Хороши все звуки земли;
Но лучший звук —
Верблюжий колокольчик
Во время ночного пути
В пустыне.

Раскачиваясь, идут верблюды.
Впереди вожак — нэр.
В его колоколе
Вместо языка
Подвешена человечья берцовая кость.

Туман.

Как будто мы идем по горной тропе
Над селеньями, лежащими далеко в долине.

Глухо бьет берцовая кость.
Наверху тучи укрыли небо.

Я припоминаю все звуки, которыми цветет жизнь.

Темнота.

В живую медь колокольчика
Бьет мертвая берцовая кость.

Мемфис, Ермополь, Фивы, Абидос!
Умолк певец в дому осиротелом.
В лазури, в золоте, в гирляндах роз
Не выйдет барка за Великим Телом.

Померк Амон в моей родной стране.
В стране развалин реет мрак вечерний.
Но книгу Гермия — я сохранил. На мне
Огонь веков и месть безумной черни.

Толпа, толпа! Мы ведали восход,
Амона-Агнца ведали и ждали,
Когда в Египет сына понесет
Мария-Мирзам в грубом покрывале.

О, солнце-свет! О Горус-Назорей!
Мир почернел, от света отлученный…
Чей смертный вопль, в тоске неизреченной,
Смутил в гробах почиющих царей.

Мне в юности казалось, что стихи
Дар легкий и прекрасный. В сменах года,
В солнцестояньи, в звездах, в силе ветра,
В прибое волн морских — везде, во всём —
Создателя пречистое дыханье,
Высокий строй его, — и счастлив тот
И праведен, кому дано от Бога
Быть на земле поэтом…
— Горький дар, —
Скажу теперь. Я ничего не знаю:
Ни ближнего, ни Бога, ни себя,
Не знаю цели, а мое призванье —
Безумие, быть может.
О, когда б
Нашел я силу до конца поверить,
О, если б мог я, если бы сумел
Отвергнуть суету, уйти в пустыню —
Туда, где в первозданной простоте
Распаду наше чувство неподвластно,
Где наша мысль осквернена не будет
Тщеславием бесплодным; где любовь,
Как высота нагорная, от века
Для чистых сердцем, для любимых Богом,
Для верных навсегда утверждена.
И вот, опустошен, в который раз
Смотрю на небо летнее ночное
Над улицей. Пустынно и темно.
Прозрачен воздух. Сыростью и тленьем
Из парка веет. Спят мои враги,
Спят и друзья. Вверху сияют звезды.

Когда, неукротимой дланью
Металл и дерево дробя,
Построю истинное зданье
Во имя самого себя.

Когда скажу: «смотрите, вот он
Мой труд — хваление ему.
Мой дом закончен и сработан,
Придите к дому моему.

Из дуба вырублены своды
И выкрашены потолки.
Полы сколочены на годы;
К дверям прилажены крюки.

Скажу, работой не измаян:
«Входите, гости, в добрый час.
Здесь приготовит вам хозяин
В столовой трапезу сейчас:

Весенний мёд и хлеб печеный,
Крутую, сладкую муку,
Поднос, тельцом отягощенный
И каждому по рушнику;

Мой новый дом надолго строен.
Подвалы полны серебра,
Сыров, копчений и убоин,
Хлебов и прочего добра».

Я повторю: «в достойном луке
Все выверены тетивы —
Пируйте и не знайте скуки,
Хозяина хвалите вы».

Когда смогу мой дом достроить,
Я выну честь из-под полы,
И в самом деле буду стоить
Необычайной похвалы.

  Оловянное кольцо освяти; от муки, от розыска, от всякой потери.
     А от муки сердечной — не поможет.

                      Волшебная книга

Не серебро, не золото,
В горне я плавил олово,
А потом туголетом молотом
Выковал кольцо тяжелое.

Лесная чадь некрещеная
Меха раздувала в кузнице;
Круглыми платили червонными
За работу руки искусницы.

А кольцо из олова — малое,
Но сила в нем — небывалая;
Потому и невеста дьявола
Не часто кольцо надевала.

И когда в застенке пытали
Лютой мукой ее без жалости —
Рвать остриями устали,
Острия о тело ломались.

Ты не плачь, палач, что не страшен,
И напрасно тиун дивится:
Только одной муке на шабаше
Не может кольцо противиться.

О, Роза Сущего! В алмазных росах
Твоя Корона! Ангелы и львы,
Вращайте многоокие колеса
Стоярусных ковчегов Еговы!

В кратер луны роняя жемчуг серый,
Вечерний час, гаси светильник дня.
Шестокрылатые! Из сферы в сферу
Перелетайте, крыльями звеня.

В огне стихий трепещущие ризы
Четверобуквенный Бог-Цебаот,
Ты распростер, развертывая книзу
Сверкающие звенья сефирот.

О, Роза Сущего! Господь Синая!
Премудрость числ, Двунадесять Имен!
Встречая мрак, уста мои пылают,
Вечерний час, тебе Никтомерон!

Слушаю:
За стеной
Шаги неизвестного прохожего.
Если бы
Зашел он посетить меня:

Стук в калитку,
Шорох затвора;
И вдруг
Фонарь осветит
И лицо,
И бороду,
И ближнюю яблоню.

Поздний гость
Приходит от Бога,
Как воспоминанье,
Как думы в полночь.

Тихо.
Шаги замолкли.
Между деревьев
Крупные светящиеся точки,
Движущиеся в темноте.

О чем писать теперь? Я утомлен,
Не хочется мне думать об искусстве;
Сейчас, когда гроза со всех сторон,
Не время даже помышлять о чувстве
Гармонии. Высокий строй, стиха,
Высокий голос Бог судил другому.
Печален я: печаль всегда тиха.
Бедняк, кряхтя, ложится на, солому
В сарае скотном, чтоб увидеть сон. —
И бедняку, наверное, приснится
Что стал богат он. Славой обойден,
Во сне он знатным титулом кичится
И пригоршнями — где уж скучный, счет,
Швыряет золото… А мне — другое:
Река прохладой летнею влечет
На берег с удочкой. Нас в мире — двое.
Кусты, шоссе, деревья, облака —
С раскрытым воротом — жара какая!
Купанье, солнце, тишина, пока
Нас — только двое… Резкий треск трамвая,
Звонок, — и вмиг срывается мечта.
Зима, зима! В дождь, в грязь, на мостовую!
А помнишь, от тернового куста
Ты веточку оторвала сухую?
Под деревенским грустным алтарем
Мы вечером сидели и молчали;
Над ржавым католическим крестом
Качаясь, паутинки проплывали,
А зреющие свежие поля —
Совсем Украйна…
Дом под крышей красной,
Потрескавшаяся, в пыли, земля.
— Нет, этот воздух, светлый и прекрасный,
И лес, и одиночество с тобой
Зачем нам вспоминать, к чему все это?
Есть грех, без оправданья, без ответа
Пред Богом, пред людьми, перед собой:
Увидеть свет — и отойти от света.

Мне снилось: я под дулом пистолета;
У самого лица — холодный ствол.
В подвал врывался терпкий запах лета,
В висках стучало; колебался пол.

Все: трепетанье вздувшейся рогожи,
Обрывок неба — голубой кумач,
Край рукава и душный запах кожи —
В тебе сосредоточилось, палач.

Вот — затряслось. Вот — в сторону рвануло.
Подбросил ветер волосы мои,
Качнулся череп, тело соскользнуло,
Как сброшенная чешуя змеи;

Расстрелянное трепетало тело,
Хлестала кровь из чёрного виска,
А я летел… и, вся  в огнях, летела
Навстречу вечность — в дыры потолка.

Рыб несказанного улова
Я не могу Тебе нести,
И принимаю с полуслова
Мирские разные пути.

Но в час, когда денная злоба
Довлеет властвовать со мной,
В Твоем саду стоять два гроба,
Одной укрыты пеленой:

Почиет здесь Двойник предвечный,
И, духа веянье храня,
Вверху колеблется двусвечник
Высоким пламенем огня.

А там, у трудного предала,
За крепкой каменной стеной,
Во сне покоятся два тела,
Одной укрыты пеленой:

Камином комната согрета,
Блестят вощеные полы,
Вокруг обычные предметы —
Кровати, стулья и столы,

Две шторы по бокам на страже
У непрозрачного окна,
И не пылающие стражи,
И не покой, и не весна.

Сияющий огнями над Невой,
Смятенный город — ропот, плач, волненье,
Двух черных троек топот роковой
О, эти дни, которым нет забвенья!
Фельдъегерь бешено кричит во тьму
На ямщика — усталость, холод, злоба
Мертвец в гробу колотится: ему
По росту не успели сделать гроба…
И этот стук, России смертный грех,
На Вас, на детях ваших и на всех.

Упали вновь, упали кости. Чет.
Который раз все тоже: чет, не нечет!
Опять выигрывает звездочет,
Тот шарлатан, который кости мечет.

Он, ночью, темный разговор ведет,
И, засыпая, верю я во что-то,
А там, на небе, проверяют счет
Неунывающего звездочета.

И утром на душе опять темно;
И вновь рука, не думая о госте,
Роняет на зеленое сукно
Щербатые, изгрызанные кости.

Никак не может выиграть игрок,
Неверующий, слабый, подневольный…
А за окном, — пастушеский рожок
Поет себе, веселый и довольный…

Чугун, гранит. Реки глухие воды.
Конец столетья, гордый пустоцвет.
Шум сборищ, воздух споров и свободы,
Закат, еще похожий на рассвет —
Империи расцвет и увяданье,
Осенний дождь, туман и мокрый снег,
Тоска, безвыходность и состраданье —
Серебряный, и все ж великий, век.
Мы научились принимать без позы
И свет и мрак. Увы, узнали мы
Арктические белые морозы
И жаркие объятия Москвы.
Листок неведомый, листок кленовый
Вновь сорван с ветки, буря мчит его
Вдаль, в холод, в дождь, к брегам чужбины новой
Для смутного призванья своего.
Но здесь цветут блаженною весною
Каштаны вдоль бульваров, и закат
Над городской разрушенной стеною
Прекраснее былого во сто крат.
Вслед обреченной гибели Европе
Заря встает и утро свежесть льет,
И не умея думать о потопе,
Офелия, безумная, поет,
Бредет, с полузакрытыми глазами,
Над омутом… И, стоя на краю,
С отчаяньем, восторгом и слезами
Я гибель и Офелию пою.

Я болен. Не верится в чудо,
И не было чуда, и нет.
Я понял: ко мне ниоткуда
Уже не доходит ответ.
Лишь в старости, лишь через годы
Холодной и долгой зимы
Я вспомню явленье свободы,
Что в юности видели мы.
Но разве для смертного мало —
В железах, в темнице, во рву —
Такого конца и начала
Свидетелем быть наяву?

Я верил в тайное сближенье
Сердец, испытанных в беде,
Я думал — горнее служенье
Дано изгнаннику везде.
Но верность — высшая свобода,
Изменой верных смущена.
— Бессонной ночью, до восхода…
Паденье до конца, до дна.
Лишь пена, что в песке прибрежном
Кипит, несомая волной,
Лишь горы, что виденьем снежным
Вдали стоят передо мной…

Я стою в тишине,
Огоньки, как во сне,
Никого. Одиночество. Ночь.
Никакой красоте,
Никакой высоте,
Ни себе, ни другим не помочь.
И напрасно я жду,
Ветер гасит звезду —
Свет последний — как будто навек.
В аравийской пустыне, на льду, на снегу,
На панели, в окне, в освещенном кругу
Навсегда одинок человек.

Всего стихотворений: 36