|
Русские поэты •
Биографии •
Стихи по темам
Случайное стихотворение • Случайная цитата Рейтинг русских поэтов • Рейтинг стихотворений Угадай автора стихотворения Переводы русских поэтов на другие языки |
|
Русская поэзия >> Вероника Михайловна Тушнова Вероника Михайловна Тушнова (1911-1965) Все стихотворения Вероники Тушновой на одной странице * * * А знаешь, всё ещё будет! Южный ветер еще подует, и весну еще наколдует, и память перелистает, и встретиться нас заставит, и еще меня на рассвете губы твои разбудят. Понимаешь, все еще будет! В сто концов убегают рельсы, самолеты уходят в рейсы, корабли снимаются с якоря… Если б помнили это люди, чаще думали бы о чуде, реже бы люди плакали. Счастье — что онo? Та же птица: упустишь — и не поймаешь. А в клетке ему томиться тоже ведь не годиться, трудно с ним, понимаешь? Я его не запру безжалостно, крыльев не искалечу. Улетаешь? Лети, пожалуйста… Знаешь, как отпразднуем Встречу! * * * А может быть, останусь жить? Как знать, как знать? И буду с радостью дружить? Как знать, как знать? А может быть, мой черный час не так уж плох? Еще в запасе счастья часть, щепотка крох... Еще осталось: ночь, мороз, снегов моря и безнадежное до слез — «Любимая!». И этот свет, на краткий миг, в твоем лице, как будто не лицо, а лик в святом венце. И в три окна, в сугробах, дом — леса кругом, когда февраль, как белый зверь, скребется в дверь... Еще в той лампе фитилек тобой зажжен, как желтый жалкий мотылек, трепещет он... Как ночь души моей грозна, что делать с ней? О, честные твои глаза куда честней! О, добрые твои глаза и, словно плеть, слова, когда потом нельзя ни спать, ни петь. . . . . . . . . . . . . . . . Чуть-чуть бы счастья наскрести, чтобы суметь себя спасти, тебя спасти, не умереть! Арык Глаз к сиянью такому ещё не привык… Зной густой, золотой и тягучий, как мёд… А за домом, в саду, пробегает арык, как живой человек, говорит и поёт. Он струится, как будто в ущелье зажат, меж забором и каменной пёстрой стеной. Распахнется калитка… Лучи задрожат… Засмуглеет рука… Брызнет звон жестяной. С мягким бульканьем вглубь окунется кувшин, И опять тишина. Он один ни на миг не стихает, сбегая с далеких вершин, торопливый арык, говорливый арык… В нем вода холодна и молочно-бела, и, как лента из шелка, упруга в горсти… С первой встречи я сердце ему отдала. Пели птицы в саду: «Не спеши, погости». Счастье ходит со мной по дороге любой… А покой… А покоя не будет нигде. В час, когда занимался рассвет голубой, я пришла попрощаться к ханларской воде. Бессоница Кряхтели рамы, стекла звякали, И все казалось мне: вот-вот уснувший дом сорвется с якоря и в ночь, ныряя, поплывет. Луна катилась между тучами, опутанная волокном, как мачта, дерево скрипучее раскачивалось под окном. Давным-давно легли хозяева, огонь погас. А сна все нет. И заманить ничем нельзя его. И долго мешкает рассвет. От окон тянет острым холодом, и хорошо и страшно мне. Все крепко спят. И с грозным городом я остаюсь наедине. Наш утлый дом по ветру носится, раскачивается сосна... И до чего ж она мне по сердцу, азербайджанская весна! * * * Биенье сердца моего, тепло доверчивого тела… Как мало взял ты из того, что я отдать тебе хотела. А есть тоска, как мед сладка, и вянущих черемух горечь, и ликованье птичьих сборищ, и тающие облака.. Есть шорох трав неутомимый, и говор гальки у реки, картавый, не переводимый ни на какие языки. Есть медный медленный закат и светлый ливень листопада… Как ты, наверное, богат, что ничего тебе не надо. * * * Бывало все: и счастье, и печали, и разговоры длинные вдвоем. Но мы о самом главном промолчали, а может, и не думали о нем. Нас разделило смутных дней теченье — сперва ручей, потом, глядишь, река… Но долго оставалось ощущенье: не навсегда, ненадолго, пока… Давно исчез, уплыл далекий берег, и нет тебя, и свет в душе погас, и только я одна еще не верю, что жизнь навечно разлучила нас. * * * Быть хорошим другом обещался, звезды мне дарил и города. И уехал, и не попрощался. И не возвратится никогда. Я о нем потосковала в меру, в меру слез горючих пролила. Прижилась обида, присмирела, люди обступили и дела… Снова поднимаюсь на рассвете, пью с друзьями, к случаю, вино, и никто не знает, что на свете нет меня уже давным-давно. В аэропорту В холодном, неуютном зале в пустынном аэропорту слежу тяжелыми глазами, как снег танцует на ветру. Как на стекло лепя заплатки, швыряет пригоршни пера, как на посадочной площадке раскидывает веера. На положении беглянки я изнываю здесь с утра. Сперва в медпункте валерьянки мне щедро выдала сестра. Затем в безлюдном ресторане, серьгами бедными блеща, официантка принесла мне тарелку жирного борща. Из парикмахерской вразвалку прошел молоденький пилот… Ему меня ничуть не жалко, но это он меня спасет. В часы обыденной работы, февральский выполняя план, меня на крыльях пронесет он сквозь мертвый белый океан. Друзья мои, чужие люди, благодарю за доброту. …Сейчас вздохну я полной грудью и вновь свободу обрету. Как хорошо, что все известно, что ждать не надобно вестей. Благословляю век прогресса и сверхвысоких скоростей. Людской благословляю разум, плоды великого труда за то, что можно так вот, разом, без слов, без взгляда, навсегда! В лесу (Навстречу сосны) Навстречу сосны. Нет конца им... День ярче, выше, горячей, но хвойный кров непроницаем для ливня солнечных лучей. Лишь кое-где во мраке вкраплен как будто золота кусок. И с веток солнечные капли сочатся в розовый песок. В лесу торжественно и тихо... Но я не слышу тишины,- еще не умер отзвук дикой, железной музыки войны. И с молодой березкой рядом, ее шуршанием одет, стоит расщепленный снарядом сосны обугленный скелет. В лесу (Осенний пожар полыхает в лесу) Осенний пожар полыхает в лесу, плывут паутин волоконца, тяжелые капли дрожат на весу, и в каждой по целому солнцу. Какой нерушимый сегодня покой, как тихо планируют листья... Хочу вороха их потрогать рукой, как шкурку потрогала б лисью. Как много их - рыжих, лиловых почти, коричневых и золотистых. Слетают на плечи, лежат на пути, трепещут на кронах сквозистых. Торжественной бронзой покрыты дубы, горят фонари-мухоморы... Я нынче с рассвета пошла по грибы, бродить по глухим косогорам. Брожу - и нет-нет да присяду на ствол, к осенней прислушаюсь речи. Почудилось - кто-то по лесу прошел. Не ты ли прошел недалече? Брожу - и нет-нет да тебя позову, молчанье лесное развею. Мне эхо ответит, лукавя: ау... А я вот возьму и поверю! * * * В чем отказала я тебе, скажи? Ты целовать просил — я целовала. Ты лгать просил,— как помнишь, и во лжи ни разу я тебе не отказала. Всегда была такая, как хотел: хотел — смеялась, а хотел — молчала... Но гибкости душевной есть предел, и есть конец у каждого начала. Меня одну во всех грехах виня, все обсудив и все обдумав трезво, желаешь ты, чтоб не было меня... Не беспокойся — я уже исчезла. Весна Туч взъерошенные перья. Плотный воздух сыр и сер. Снег, истыканный капелью, по обочинам осел. И упорный ветер с юга, на реке дробящий льды, входит медленно и туго в прочерневшие сады. Он охрипшей грудью дышит, он проходит напролом, по гремящей жестью крыше тяжко хлопает крылом. И кипит волна крутая с каждой ночью тяжелей, сок тягучий нагнетая в сердцевины тополей. Третьи сутки дует ветер, третьи сутки стонут льды, третьи сутки в целом свете ни просвета, ни звезды. Краю нет тоске несносной. Третьи сутки в сердце мрак… Может быть, и в жизни весны наступают тоже так? * * * Воздух пьяный - нет спасения, с ног сбивают два глотка. Облака уже весенние, кучевые облака. Влажный лес синеет щеткою, склон топорщится ольхой. Все проявленное, четкое, до всего подать рукой. В колеях с навозной жижею, кувыркаясь и смеясь, до заката солнце рыжее месит мартовскую грязь. Сколько счастья наобещано сумасшедшим этим днем! Но идет поодаль женщина в полушалочке своем, не девчонка и не старая, плотно сжав румяный рот, равнодушная, усталая, несчастливая идет. Март, январь, какая разница, коль случилось, что она на земное это празднество никем не позвана. Ну пускай, пускай он явится здесь, немедленно, сейчас, скажет ей: "Моя красавица!", обоймет, как в первый раз. Ахнет сердце, заколотится, боль отхлынет, как вода. Неужели не воротится? Неужели никогда? Я боюсь взглянуть в лицо ее, отстаю на три шага, и холодная, свинцовая тень ложится на снега. * * * Вот говорят: Россия... Реченьки да березки... А я твои руки вижу, узловатые руки, жесткие. Руки, от стирки сморщенные, слезами горькими смоченные, качавшие, пеленавшие, на победу благословлявшие. Вижу пальцы твои сведенные,— все заботы твои счастливые, все труды твои обыденные, все потери неисчислимые... Отдохнуть бы, да нет привычки на коленях лежать им праздно... Я куплю тебе рукавички, хочешь — синие, хочешь — красные? Не говори «не надо»,— мол, на что красота старухе? Я на сердце согреть бы рада натруженные твои руки. Как спасенье свое держу их, волнения не осиля. Добрые твои руки, прекрасные твои руки, матерь моя, Россия! 1962 * * * Вот уеду, исчезну, на года, навсегда, кану в снежную бездну, пропаду без следа. Час прощанья рисую, гладкий след от саней… Я ничем не рискую, кроме жизни своей. * * * Всегда так было и всегда так будет: ты забываешь обо мне порой, твой скучный взгляд порой мне сердце студит… Но у тебя ведь нет такой второй! Несвойственна любви красноречивость, боюсь я слов красивых как огня. Я от тебя молчанью научилась, и ты к терпенью приучил меня. Нет, не к тому, что родственно бессилью, что вызвано покорностью судьбе, нет, не к тому, что сломанные крылья даруют в утешение тебе. Ты научил меня терпенью поля, когда земля суха и горяча, терпенью трав, томящихся в неволе до первого весеннего луча, ты научил меня терпенью птицы, готовящейся в дальний перелет, терпенью всех, кто знает, что случится, И молча неминуемого ждет. * * * Вчерашний дождь последний лист багряный сорвал с деревьев, рощи оголя. Я вышла через заросли бурьяна в осенние пустынные поля. Все шло своим положенным порядком, заранее известным для меня: ботва чернела по разрытым грядкам, рыжела мокрой щеткою стерня, блестели позолоченные утром весенне-свежей озими ростки... Их ветер трогал с нежностью, как будто на голове ребенка волоски. А журавли, печальные немного, на языке гортанном говоря, летели синей ветреной дорогой в далекий край, на теплые моря... Ну, вот и все! И нету больше лета, когда друг друга отыскали мы. Но мне впервые не страшны приметы недальней неминуемой зимы. Зимы, грозящей и садам и людям... Ну, что она отнимет у меня? Ведь мы с тобою вместе греться будем у зимнего веселого огня! * * * Говоришь ты мне: Надоела грусть! Потерпи чуть-чуть, я назад вернусь. Хочешь ты любовь, Как настольный свет: повернул — горит, повернул — и нет. Хочешь про запас (пригодится в срок),- а любовь не гриб, не солится впрок. Жить по-своему не учи меня, Или есть огонь, или нет огня! Голуби Тусклый луч блестит на олове, мокрых вмятинах ковша… Чуть поваркивают голуби, белым веером шурша. Запрокидывают голову, брызжут солнечной водой, бродят взад-вперед по желобу тропкой скользкой и крутой. Бродят сонные и важные, грудки выгнуты в дугу, и блестят глаза их влажные, как брусника на снегу. Сад поник под зноем парящим, небо — синьки голубей… — Ты возьми меня в товарищи, дай потрогать голубей.- Верно, день тот был удачливым ты ответил: — Ладно, лезь…- Дребезжать ступеньки начали, загремела гулко жесть… Мне расти мальчишкой надо бы у мальчишек больше льгот… А на крыше — пекло адово, сквозь подошвы ноги жжет. Целый час с тобой стояли мы (неужели наяву?), птицы в небо шли спиралями, упирались в синеву… Воркованье голубиное, смятый ковш, в ковше — вода… А часы-то в детстве длинные — и такие же года. Кто их знал, что так прокатятся, птичьей стайкой отсверкав… Я ли это — в белом платьице, с белым голубем в руках? * * * Гонит ветер туч лохматых клочья, снова наступили холода. И опять мы расстаемся молча, так, как расстаются навсегда. Ты стоишь и не глядишь вдогонку. Я перехожу через мосток... Ты жесток жестокостью ребенка — от непонимания жесток, Может, ни день, может, ни год целый эта боль мне жизнь укоротит. Если б знал ты подлинную цену всех твоих молчаний и обид! Ты бы позабыл про все другое, ты схватил бы на руки меня, поднял бы и вынес бы из горя, как людей выносят из огня. Две тени Помнишь дом на пригорке? В камне ступени? Блеск фонарей ледяной, голубой? На мерцающем кварце две черные тени. Две четкие тени наши с тобой. Стекла в окнах черно и незряче блестели, сладко спали хозяева в мягкой постели, сны, наверно, смотрели и ведать не ведали, что сегодня их двое прохожих проведали. Открывали калитку, на лестницу лазали, постояли под черными влажными вязами, заговорщицким шепотом говорили и друг другу тот маленький дом подарили, и с собой увезли его в поезде дальнем, вместе с лестницей, садом, хозяйскою спальней, вместе с шепотом, взглядами, тайным смятением… Что навеки веков они, ночью любой, на мерцающем кварце — две черные тени, две чёткие тени — наши с тобой. * * * Дождик сеет, сеет, сеет, с полуночи моросит, словно занавес кисейный за окошками висит. А в лесу кричат кукушки, обещают долгий век… Мне не грустно и не скучно, я счастливый человек. Из раскрытой настежь двери пахнет глиной и травой. А кукушкам я не верю, врать кукушкам не впервой! Да и что считать без толку, лишним годом дорожить? Ну недолго, так недолго, только б счастливо прожить. Так прожить, чтоб всё, что снится,— все сбывалось наяву, так прожить, чтоб петь как птица, так прожить, как я живу! * * * За водой мерцает серебристо поле в редком и сухом снегу. Спит, чернея, маленькая пристань, ни живой души на берегу. Пересвистываясь с ветром шалым, гнётся, гнётся мерзлая куга… Белым занимается пожаром первая осенняя пурга. Засыпает снег луга и нивы, мелкий, как толчёная слюда. По каналу движется лениво плотная, тяжёлая вода… Снег летит спокойный, гуще, чаще, он летит уже из крупных сит, он уже пушистый, настоящий, он уже не падает — висит… Вдоль столбов высоковольтной сети я иду, одета в белый мех, самая любимая на свете, самая красивая на свете, самая счастливая из всех! Звезда Река текла тяжелая, как масло, в ней зарево закатное не гасло, и я за блеском неба и воды не разглядела маленькой звезды. Померкла гладь серебряная с чернью, затихла птичья сонная возня, зажгли костер... И звездочки вечерней не разглядела я из-за огня. Истлели угли, теплый и густой, распространился сумрак по откосу. Я за багровой искрой папиросы звезды не разглядела золотой. Потом окурок горький затоптали, погас последний уголь, и тогда я увидала, что из дальней дали мне в сердце смотрит вечная звезда. * * * И чего мы тревожимся, плачем и спорим, о любимых грустим до того, что невмочь. Большеглазые добрые звезды над морем, шелковистая гладь упирается в ночь. Спят прогретые за день сутулые скалы, спит распластанный берег, безлюден и тих. Если ты тишины и покоя искала, вот они! Только нет, ты искала не их. Спят деревья, мои бессловесные братья. Их зеленые руки нежны и легки. До чего мне сейчас не хватает пожатья человеческой, сильной, горячей руки! * * * Как мне по сердцу вьюги такие, посвист в поле, гуденье в трубе... Напоследок гуляет стихия. Вот и вспомнила я о тебе. Вот и вспомнила утро прощанья, по углам предрассветную мглу. Я горячего крепкого чая ни глотка проглотить не могу. Не могу, не хочу примириться с тем, как слаб иногда человек. Не воротится... не повторится... Не навек — говоришь? Нет, навек! Посиди, перестань суетиться, не навек — говоришь? Нет, навек! ...Что на белом-то свете творится, как беснуется мартовский снег... Вот и вспомнила: утро седое, и рассвет все синей и синей, и как будто бы выстлан слюдою убегающий след от саней. * * * Как часто лежу я без сна в темноте, и всё представляются мне та светлая речка и елочки те в далекой лесной стороне. Как тихо, наверное, стало в лесу, раздетые сучья черны, день убыл — темнеет в четвертом часу, и окна не освещены. Ни скрипа, ни шороха в доме пустом, он весь потемнел и намок, ступени завалены палым листом, висит заржавелый замок… А гуси летят в темноте ледяной, тревожно и хрипло трубя… Какое несчастье случилось со мной — я жизнь прожила без тебя. Котенок Котенок был некрасив и худ, сумбурной пестрой раскраски. Но в нашем семействе обрел уют, избыток еды и ласки. И хотя у котенка вместо хвоста нечто вроде обрубка было, котенок был — сама доброта, простодушный, веселый, милый… Увы! Он казался мне так нелеп, по — кроличьи куцый, прыткий… Мне только что минуло восемь лет, и я обожала открытки. Я решила: кто — нибудь подберет, другой хозяин найдется, я в траву посадила у чьих — то ворот маленького уродца. Он воспринял предательство как игру: проводил доверчивым взглядом и помчался восторженно по двору, забавно брыкая задом. Повторяю — он был некрасив и тощ, его я жалела мало. Но к ночи начал накрапывать дождь, в небе загромыхало… Я не хотела ни спать, ни есть — мерещился мне котенок, голодный, продрогший, промокший весь среди дождливых потемок. Никто из домашних не мог понять причины горя такого… Меня утешали отец и мать: — Отыщем… возьмем другого…- Другой был с большим пушистым хвостом, образец красоты и силы. Он был хорошим, добрым котом, но я его не любила… * * * Кто-то в проруби тонет. Пустынно, темно. Глубь чернеет опасно, бездонно. Кем ты станешь? На выбор мгновенье одно. Промедление смерти подобно. Зал прокурен. Уже замыкается круг. Промолчать? Против всех — неудобно... Друг глядит на тебя, он пока еще друг. Промедление смерти подобно. В дверь стучится любимая ночью глухой: — Я больна, голодна и бездомна... — Как ты взглянешь? Что скажешь ей? Кто ты такой? Промедление смерти подобно. Кукла Много нынче в памяти потухло, а живет безделица, пустяк: девочкой потерянная кукла на железных скрещенных путях. Над платформой пар от паровозов низко плыл, в равнину уходя… Теплый дождь шушукался в березах, но никто не замечал дождя. Эшелоны шли тогда к востоку, молча шли, без света и воды, полные внезапной и жестокой, горькой человеческой беды. Девочка кричала и просила и рвалась из материнских рук,— показалась ей такой красивой и желанной эта кукла вдруг. Но никто не подал ей игрушки, и толпа, к посадке торопясь, куклу затоптала у теплушки в жидкую струящуюся грязь. Маленькая смерти не поверит, и разлуки не поймет она… Так хоть этой крохотной потерей дотянулась до нее война. Некуда от странной мысли деться: это не игрушка, не пустяк,— это, может быть, обломок детства на железных скрещенных путях. Мать Года прошли, а помню, как теперь, фанерой заколоченную дверь, написанную мелом цифру "шесть", светильника замасленную жесть, колышет пламя снежная струя, солдат в бреду... И возле койки - я. И рядом смерть. Мне трудно вспоминать, но не могу не вспоминать о нем... В Москве, на Бронной, у солдата - мать. Я знаю их шестиэтажный дом, московский дом... На кухне примуса, похожий на ущелье коридор, горластый репродуктор, вечный спор на лестнице... ребячьи голоса... Вбегал он, раскрасневшийся, в снегу, пальто расстегивая на бегу, бросал на стол с размаху связку книг - вернувшийся из школы ученик. Вот он лежит: не мальчик, а солдат, какие тени темные у скул, как будто умер он, а не уснул, московский школьник... раненый солдат. Он жить не будет. Так сказал хирург. Но нам нельзя не верить в чудеса, и я отогреваю пальцы рук... Минута... десять... двадцать... полчаса... Снимаю одеяло, - как легка исколотая шприцами рука. За эту ночь уже который раз я жизнь держу на острие иглы. Колючий иней выбелил углы, часы внизу отбили пятый час... О как мне ненавистен с той поры холодноватый запах камфары! Со впалых щек сбегает синева, он говорит невнятные слова, срывает марлю в спекшейся крови... Вот так. Еще. Не уступай! Живи! ...Он умер к утру, твой хороший сын, твоя надежда и твоя любовь... Зазолотилась под лучом косым суровая мальчишеская бровь, и я таким увидела его, каким он был на Киевском, когда в последний раз, печальна и горда, ты обняла ребенка своего. . . . . . . . . . . . . . . . . В осеннем сквере палевый песок и ржавый лист на тишине воды... Все те же Патриаршие пруды, шестиэтажный дом наискосок, и снова дети роются в песке... И, может быть, мы рядом на скамью с тобой садимся. Я не узнаю ни добрых глаз, ни жилки на виске. Да и тебе, конечно, невдомек, что это я заплакала над ним, над одиноким мальчиком твоим, когда он уходил. Что одинок тогда он не был... Что твоя тоска мне больше, чем кому-нибудь, близка... Мельница Стоит в сугробах мельница, ничто на ней не мелется, четыре с лишним месяца свистит над ней метелица… От ветра сосны клонятся, от снега ветви ломятся, спит омут запорошенный под коркой ледяной, на мельнице заброшенной зимует водяной. До самой этой мельницы два лыжных следа стелется, у самой этой мельницы дорога на две делится: ты идешь направо, я иду налево… Никогда обратно не вернусь, наверно! А зима-то кончится, капелью снег источится, весна польется балками, распустится фиалками, заблещет омут под луной, спросонья крякнет водяной, от счастья ошалевшие, опять запляшут лешие, и светляки засветятся, и жернова завертятся, и соловьи рассыпятся по чащам, зазвеня… …Да ты-то к речке выйдешь ли? Услышишь ли, увидишь ли все это без меня? * * * Мне говорят: нету такой любви. Мне говорят: как все, так и ты живи! Больно многого хочешь, нету людей таких. Зря ты только морочишь и себя и других! Говорят: зря грустишь, зря не ешь и не спишь, не глупи! Всё равно ведь уступишь, так уж лучше сейчас уступи! …А она есть. Есть. Есть. А она — здесь, здесь, здесь, в сердце моём тёплым живёт птенцом, в жилах моих жгучим течёт свинцом. Это она — светом в моих глазах, это она — солью в моих слезах, зренье, слух мой, грозная сила моя, солнце моё, горы мои, моря! От забвенья — защита, от лжи и неверья — броня… Если её не будет, не будет меня! …А мне говорят: нету такой любви. Мне говорят: как все, так и ты живи! А я никому души не дам потушить. А я и живу, как все когда-нибудь будут жить! * * * Много счастья и много печалей на свете, а рассветы прекрасны, а ночи глухи... Незаконной любви незаконные дети, во грехе родились они — эти стихи. Так уж вышло, а я ни о чем не жалею, трачу, трачу без удержу душу свою... Мне они всех рожденных когда-то милее, оттого что я в каждом тебя узнаю. Я предвижу заране их трудную участь, дождь и холод у запертых глухо дверей, я заране их долгой бездомностью мучусь, я люблю их — кровиночки жизни моей. Все равно не жалею. Мне некогда каяться. Догорай, мое сердце, боли, холодей,— пусть их больше от нашего счастья останется, перебьются! Земля не без добрых людей! * * * Морозный лес. В парадном одеянье деревья-мумии, деревья-изваянья... Я восхищаюсь этой красотой, глаз не свожу, а сердцем не приемлю. Люблю землею пахнущую землю и под ногой листвы упругий слой. Люблю кипенье, вздохи, шелест, шорох, величественный гул над головой, брусничники на рыжих косогорах, кочкарники с каемчатой травой... Труд муравьев, и птичьи новоселья, и любопытных белок беготню... Внезапной грусти, шумного веселья чередованье по сто раз на дню. Люблю я все, что плещется, струится, рождается, меняется, растет, и старится, и смерти не боится... Не выношу безжизненных красот! Когда январским лесом прохожу я и он молчит, в стоцветных блестках сплошь, одно я повторяю, торжествуя: "А все-таки ты скоро оживешь!" Моя последняя осень Не о чем мне печалиться, откуда же слезы эти? Неужели сердце прощается со всем дорогим на свете — с этим вечером мглистым, с этим безлистым лесом… А мне о разлуке близкой ничего еще не известно. Все еще верю: позже, когда-нибудь… в марте… в мае… Моя последняя осень. А я ничего не знаю. А сны все грустнее снятся, а глаза твои все роднее, и без тебя оставаться все немыслимей! Все труднее! * * * Наверно, это попросту усталость,— ничто ведь не проходит без следа. Как ни верти, а крепко мне досталось за эти неуютные года. И эта постоянная бездомность, и эти пересуды за спиной, и страшной безнадежности бездонность, встававшая везде передо мной, и эти горы голые, и море пустынное, без паруса вдали, и это равнодушие немое травы и неба,— леса и земли... А может быть, я только что родилась, как бабочка, что куколкой была? Еще не высохли, не распрямились два беспощадно скомканных крыла? А может, даже к лучшему, не знаю, те годы пустоты и маеты? Вдруг полечу еще и засверкаю, и на меня порадуешься ты? * * * Не знаю - права ли, не знаю - честна ли, не помню начала, не вижу конца... Я рада, что не было встреч под часами, что не целовались с тобой у крыльца. Я рада, что было так немо и прямо, так просто и трудно, так нежно и зло, что осенью пахло тревожно и пряно, что дымное небо на склоны ползло. Что сплетница сойка до хрипу кричала, на все побережье про нас раззвоня. Что я ничего тебе не обещала и ты ничего не просил у меня. И это нисколько меня не печалит,- прекрасен той первой поры неуют... Подарков не просят и не обещают, подарки приносят и отдают. * * * Не отрекаются любя. Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, а ты придешь совсем внезапно. А ты придешь, когда темно, когда в стекло ударит вьюга, когда припомнишь, как давно не согревали мы друг друга. И так захочешь теплоты, не полюбившейся когда-то, что переждать не сможешь ты трех человек у автомата. И будет, как назло, ползти трамвай, метро, не знаю что там. И вьюга заметет пути на дальних подступах к воротам… А в доме будет грусть и тишь, хрип счетчика и шорох книжки, когда ты в двери постучишь, взбежав наверх без передышки. За это можно все отдать, и до того я в это верю, что трудно мне тебя не ждать, весь день не отходя от двери. * * * Не сули мне золотые горы, годы жизни доброй не сули. Я тебя покину очень скоро по закону матери-земли. Мне остались считанные весны, так уж дай на выбор, что хочу: елки сизокрылые, да сосны, да березку — белую свечу. Подари веселую дворняжку, хриплых деревенских петухов, мокрый ландыш, пыльную ромашку, смутное движение стихов. День дождливый, темень ночи долгой, всплески, всхлипы, шорохи во тьме… И сырых поленьев запах волглый тоже, тоже дай на память мне. Не кори, что пожелала мало, не суди, что сердцем я робка. Так уж получилось,- опоздала… Дай мне руку! Где твоя рука? * * * Небо желтой зарей окрашено, недалеко до темноты… Как тревожно, милый, как страшно, как боюсь твоей немоты. Ты ведь где-то живешь и дышишь, улыбаешься, ешь и пьешь… Неужели совсем не слышишь? Не окликнешь? Не позовешь? Я покорной и верной буду, не заплачу, не укорю. И за праздники, и за будни, и за все я благодарю. А всего-то и есть: крылечко, да сквозной дымок над трубой, да серебряное колечко, пообещанное тобой. Да на дне коробка картонного два засохших с весны стебля, да еще вот — сердце, которое мертвым было бы без тебя. Непогода Нас дождь поливал трое суток. Три дня штурмовала гроза. От молний ежеминутных ломить начинало глаза. Пока продолжалась осада, мы съели пуды алычи. За нами вдогонку из сада, как змеи, вползали ручьи. А тучи шли тихо, вразвалку, и не было тучам конца… Промокшая, злая чекалка визжала всю ночь у крыльца. Опавшие листья сметая, кружились потоки, ворча, лимонная и золотая купалась в дожде алыча. И, превознося непогоду, от зноя живая едва, глотала небесную воду привычная к жажде трава. Вот так мы и жили без дела на мокрой, веселой земле, а море свирепо гудело и белым дымилось во мгле. Домишко стоял у обрыва, где грохот наката лютей, и жило в нем двое счастливых и двое несчастных людей. Ты мне в бесконечные ночи с улыбкою (благо темно!) твердил, что, конечно, на почте лежит телеграмма давно. Что письма затеряны, видно, твердил, почтальонов виня. И было мне горько и стыдно, что ты утешаешь меня. И я понимала отлично, что четко работает связь, что письма вручаются лично, открытки не могут пропасть… Однажды, дождавшись рассвета, с последней надеждой скупой ушла я месить километры лиловой размякшей тропой. Ушла я вдогонку за счастьем, за дальней, неверной судьбой… А счастье-то было ненастьем, тревогой, прибоем, тобой. * * * Ни в каких не в стихах, а взаправду, ноет сердце- лечи не лечи, даже ветру и солнцу не радо… А вчера воротились грачи. Не до солнца мне, не до веселья. В книгах, в рощах, в поверьях, в душе я ищу приворотного зелья, хоть в него и не верю уже. Я сдаваться судьбе не хотела, покоряться судьбе не могла, говорила: «Любовь улетела», а теперь говорю: «Умерла». Умерла, не глядит и не слышит, и не слышит, как плачу над ней, как кричу ее имя, не слышит, бездыханных камней ледяней. А грачи все равно прилетели и возводят свои города… Я ищу приворотного зелья, а нужна-то живая вода. * * * Никогда мы не были так далеки, Но забыв обиды свои, Самым злым доказательствам вопреки Верю в прочность любви. Не в мертвую прочность камня, о нет, в живую прочность ствола… И вот я стираю пыль с твоего письменного стола. Ласкаю, глажу живой рукой книг твоих корешки, И в тысячный раз нахожу покой, ухожу от своей тоски. Бывают разлуки — особый счет, как в бою, на войне… День за месяц, месяц за год ёется мне. * * * Ничего уже не объяснить, Что случилось - мы не знаем сами… И ещё пытаемся любить За зиму остывшими сердцами. Только вечер призрачен и тих, Сладко пахнет морем и цветами, Ты еще коснешься губ моих, Но уже холодными губами… Я еще ладонь твою сожму, Но сердца уже спокойно бьются, Не осознавая, почему Так нелепо люди расстаются… Ночная тревога Знакомый, ненавистный визг… Как он в ночи тягуч и режущ! И значит — снова надо вниз, в неведенье бомбоубежищ. И снова поиски ключа, и дверь с задвижкою тугою, и снова тельце у плеча, обмякшее и дорогое. Как назло, лестница крута,- скользят по сбитым плитам ноги; и вот навстречу, на пороге — бормочущая темнота. Здесь времени потерян счет, пространство здесь неощутимо, как будто жизнь, не глядя, мимо своей дорогою течет. Горячий мрак, и бормотанье вполголоса. И только раз до корня вздрагивает зданье, и кто-то шепотом: «Не в нас». И вдруг неясно голубой квадрат в углу, на месте двери: «Тревога кончилась. Отбой!» Мы голосу не сразу верим. Но лестница выводит в сад, а сад омыт зеленым светом, и пахнет резедой и летом, как до войны, как год назад. Идут на дно аэростаты, покачиваясь в синеве. И шумно ссорятся ребята, ища осколки по примятой, белесой утренней траве. Ночь (Зима 1942 г.) Смеясь и щуря сморщенные веки, седой старик немыслимо давно нам подавал хрустящие чуреки и молодое мутное вино. Мы пили все из одного стакана в пронзительно холодном погребке, и влага, пенясь через край, стекала и на землю струилась по руке. Мы шли домой, когда уже стемнело и свежей мглою потянуло с гор. И встал до неба полукругом белым морскою солью пахнущий простор. От звезд текли серебряные нити, и на изгибе медленной волны дрожал блестящим столбиком Юпитер, как отраженье крохотной луны. А мы купались... И вода светилась... И вспыхивало пламя под ногой... А ночь была как музыка, как милость торжественной, сияющей, нагой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Зачем я нынче вспомнила про это? Здесь только вспышки гаснущей свечи, и темный дом, трясущийся от ветра, и вьюшек стук в нетопленной печи. Проклятый стук, назойливый, как Морзе! Тире и точки... точки и тире... Окно во льду, и ночь к стеклу примерзла, и сердце тоже в ледяной коре. Еще темней. Свеча почти погасла. И над огарком синеватый чад. А воткнут он в бутылку из-под масла с наклейкой рваной - "Розовый мускат". Как трудно мне поверить, что когда-то сюда вино звенящее текло, что знало зной и пенные раскаты замасленное, мутное стекло! Наверно, так, взглянув теперь в глаза мне, хотел бы ты и все-таки не смог увидеть снова девочку на камне в лучах и пене с головы до ног. Но я все та же, та же, что бывало... Пройдет война, и кончится зима. И если бы я этого не знала, давно бы ночь свела меня с ума. * * * Ну что же, можешь покинуть, можешь со мной расстаться,— из моего богатства ничего другой не отдастся. Не в твоей это власти, как было, так все и будет. От моего злосчастья счастья ей не прибудет. Ни любви ей, ни ласки не добавится ни крупицы! Не удастся тебе, не удастся душой моей откупиться. Напрасно стараться будешь: нет любви — не добудешь, есть любовь — не забудешь, только счастье загубишь. Рыжей глиной засыплешь, за упокой выпьешь… Домой воротишься — пусто, из дому выйдешь — пусто, в сердце заглянешь — пусто, на веки веков — пусто! * * * Ну, пожалуйста, пожалуйста, в самолет меня возьми, на усталость мне пожалуйся, на плече моем усни. Руку дай, сводя по лесенке, на другом краю земли, где встают, как счастья вестники, горы дымные вдали… Ну, пожалуйста, в угоду мне, не тревожься ни о чем, тихой ночью сердце города отопри своим ключом. Хорошо, наверно, ночью там,— темнота и тишина. Мы с тобой в подвале сводчатом выпьем местного вина. Выпьем мы за счастье трудное, за дорогу без конца, за слепые, безрассудные, неподсудные сердца… Побредем по сонным дворикам, по безлюдным площадям, улыбаться будем дворникам, будто найденным друзьям. Под платанами поблекшими будем листьями шуршать, будем добрыми, хорошими, будем слушать осень позднюю, радоваться и дышать! * * * Нынче детство мне явилось, приласкало на лету. Свежим снегом я умылась, постояла на ветру. Надышалась, нагляделась,— ну какая красота! Дня бессолнечного белость, далей хвойная черта… Снежно-снежно. Тихо-тихо. Звон в ушах — такая тишь. В темных сенцах пахнет пихтой, у порога — пара лыж. Пара струганых дощечек, самоделье детских рук. Сколько вещих и не вещих снов скитается вокруг… Где таилось, где хранилось? Вдруг припомнил человек: хлебным квасом пахнет силос, спелой клюквой пахнет снег. * * * Одна сижу на пригорке посреди весенних трясин. …Я люблю глаза твои горькие, как кора молодых осин, улыбку твою родную, губы, высохшие на ветру… Потому,- куда ни иду я, и тебя с собою беру. Все я тебе рассказываю, обо всем с тобой говорю, первый ландыш тебе показываю, шишку розовую дарю. Для тебя на болотной ржави ловлю отраженья звезд… Ты все думаешь — я чужая, от тебя за десятки верст? Ты все думаешь — нет мне дела до озябшей твоей души? Потемнело, похолодело, зашуршали в траве ежи… Вот уже и тропы заросшей не увидеть в ночи слепой… Обними меня, мой хороший, бесприютные мы с тобой. Ожидание Непреодолимый холод… Кажется, дохнешь - и пар! Ты глазами только молод, сердцем ты, наверно, стар. Ты давно живешь в покое… Что ж, и это благодать! Ты не помнишь, что такое, что такое значит ждать! Как сидеть, сцепивши руки, боль стараясь побороть… Ты забыл уже, как звуки могут жечься и колоть… Звон дверных стеклянных створок, чей-то близящийся шаг, каждый шелест, каждый шорох громом рушится в ушах! Ждешь - и ни конца, ни края дню пустому не видать… Пусть не я, пускай другая так тебя заставит ждать! * * * Опять утрами — лучезарный иней на грядках, на перилах, на траве. Оцепененье. Воздух дымно-синий. Ни ласточки, ни тучки в синеве. Сияющая обнаженность рощи, лиловых листьев плотные пласты. Наверно, нет пронзительнее, проще и одухотворенней красоты. Все чаще думается мне с тоскою, что впереди не так уж много дней. Я прежде не любила Подмосковья. Кого винить мне в бедности моей? А это все существовало. Было. Лес. Первый иней. Талая вода. Шел дождь. Шиповник цвел. Метель трубила. …Я и тебя когда-то не любила. Где я была? Кто я была тогда? Осень Нынче улетели журавли на заре промозглой и туманной. Долго, долго затихал вдали разговор печальный и гортанный. С коренастых вымокших берез тусклая стекала позолота; горизонт был ровен и белес, словно с неба краски вытер кто-то. Тихий дождь сочился без конца из пространства этого пустого… Мне припомнился рассказ отца о лесах и топях Августова. Ничего не слышно о тебе. Может быть, письмо в пути пропало, может быть… Но думать о беде — я на это не имею права. Нынче улетели журавли… Очень горько провожать их было. Снова осень. Три уже прошли… Я теплее девочку укрыла. До костей пронизывала дрожь, в щели окон заползала сырость… Ты придешь, конечно, ты придешь в этот дом, где наш ребенок вырос. И о том, что было на войне, о своем житье-бытье солдата ты расскажешь дочери, как мне мой отец рассказывал когда-то. * * * Открываю томик одинокий — томик в переплёте полинялом. Человек писал вот эти строки. Я не знаю, для кого писал он. Пусть он думал и любил иначе и в столетьях мы не повстречались… Если я от этих строчек плачу, значит, мне они предназначались. * * * Память сердца! Память сердца! Без дороги бродишь ты,- луч, блуждающий в тумане, в океане темноты. Разве можно знать заране, что полюбится тебе, память сердца, память сердца, в человеческой судьбе? Может, в городе — крылечко, может, речка, может, снег, может, малое словечко, а в словечке — человек! Ты захватишь вместо счастья теплый дождь, долбящий жесть, пропыленную ромашку солнцу можешь предпочесть!.. Госпитальные палаты, костылей унылый скрип… Отчего-то предпочла ты взять с собою запах лип. И теперь всегда он дышит над июньскою Москвой той военною тревогой, незабвенною тоской… А когда во мгле морозной красный шар идет на дно — сердце бьется трудно, грозно, задыхается оно… Стук лопаты, комья глины, и одна осталась я… Это было в час заката, в первых числах января. А когда в ночи весенней где-то кличет паровоз, в сердце давнее смятенье, счастье, жгучее до слез! Память сердца! Память сердца! Где предел тебе, скажи! Перед этим озареньем отступают рубежи. Ты теплее, ты добрее трезвой памяти ума… Память сердца, память сердца, ты — поэзия сама! * * * Помнишь, как залетела в окно синица, Какого наделала переполоху? Не сердись на свою залетную птицу, сама понимаю, что это плохо. Только напрасно меня ты гонишь, Словами недобрыми ранишь часто: я не долго буду с тобой — всего лишь до своего последнего часа. Потом ты плотнее притворишь двери, рамы заклеишь бумагой белой… Когда-нибудь вспомнишь, себе не веря: неужели летала, мешала, пела? * * * Н. Л. Чистякову Порой он был ворчливым оттого, что полшага до старости осталось. Что, верно, часто мучила его нелегкая военная усталость. Но молодой и беспокойный жар его хранил от мыслей одиноких — он столько жизней бережно держал в своих ладонях, умных и широких. И не один, на белый стол ложась, когда терпеть и покоряться надо, узнал почти божественную власть спокойных рук и греющего взгляда. Вдыхал эфир, слабел и, наконец, спеша в лицо неясное вглядеться, припоминал, что, кажется, отец смотрел вот так когда-то в раннем детстве. А тот и в самом деле был отцом и не однажды с жадностью бессонной искал и ждал похожего лицом в молочном свете операционной. Своей тоски ничем не выдал он, никто не знает, как случилось это,- в какое утро был он извещен о смерти сына под Одессой где-то… Не в то ли утро, с ветром и пургой, когда, немного бледный и усталый, он паренька с раздробленной ногой сынком назвал, совсем не по уставу. Поют петухи Я все о своем, все о своем — знаешь, когда поют петухи? Перед рассветом, перед дождем, перед весной поют петухи. За полночь выйду в снег, в тьму… Спит мое счастье в теплом дому. Снег под ногами летит, свистит, в черном разводье звезда блестит… Хорошо, что пурга, хорошо, что звезда, хорошо, что не ходят сюда поезда, что до самого неба — леса, леса, что случаются все-таки чудеса! Где-то далеко запел петух,- наверно, сейчас около двух. Снега глубоки, ночи глухи, наверно, к весне поют петухи. * * * Пришла ко мне девочка с заплаканными глазами, с надеждой коснулась моей руки: -Ведь вы же когда-то любили сами,- вы даже писали об этом стихи… Я не хочу так, я не согласна… Скажите, разве она права? Зачем она перед целым классом вслух читала его слова? Зачем так брезгливо поджала губы, когда рвала листок пополам, зачем говорила о нас так грубо, что мне повторять неудобно вам. Мы очень с ним дружим… -Я это знаю. -Он очень хороший! -Я помню, да… -Вы разве знакомы с ним? -Да, была я такой же девчонкой, как ты, тогда он тоже писал мне записки… -Значит, вы мне поверите? -Всей душой! …И вот разговор откровенный начат между маленькой женщиной и большой. Через час, утешившись в детском горе, она ушла на каток… А я разговор продолжаю, волнуясь, спрою, тревожно на сердце у меня. Если учительница вскрывает чужие письма- прощенья нет! Простите, я кажется подрываю педагогический авторитет? Простите, но все это- дело поэта, а я к тому же еще и мать… Поэт Маяковский писал «Про это» затем, что про это надо писать! Мы учим детей от гриппа спасаться, улицы учим переходить, так как же этого не касаться, как будто легко научиться любить. (Казалось бы, это проще простого!) Но я про любовь настоящую, ту, когда самая жизнь отдается без слова за отчизну, за женщину, за мечту… Чтобы люди веку по росту были, такими надо вырастить их, чтобы с детства все, что они любили, любили бы больше себя самих! _____________ Пришла ко мне девочка с заплаканными глазами, вами обиженная до слез. Почему вы в доверии ей отказали? Потрудитесь ответить на этот вопрос! Ведь не просто школьница перед доскою, единица, из коих составлен класс,- вам было доверено сердце людское… Теперь оно больше не верит в вас! * * * Просторный лес листвой перемело, на наших лицах — отсвет бледной бронзы. Струит костер стеклянное тепло, раскачивает голые березы. Ни зяблика, ни славки, ни грача, беззвучен лес, метелям обреченный. Лесной костер грызет сушняк, урча, и ластится, как хищник прирученный. Припал к земле, к траве сухой прилег, ползет, хитрит... лизнуть нам руки тщится.. Еще одно мгновенье — и прыжок! И вырвется на волю, и помчится... Украдено от вечного огня, ликует пламя, жарко и багрово... Невесело ты смотришь на меня, и я не говорю тебе ни слова. Как много раз ты от меня бежал. Как много раз я от тебя бежала. ...На сотни верст гудит лесной пожар. Не поздно ли спасаться от пожара? Прощанье У дебаркадеров лопочет чернильно-черная вода, как будто высказаться хочет, да не умеет — вот беда! Как будто бы напомнить хочет о важном, позабытом мной, и все вздыхает, все бормочет в осенней теми ледяной. Мой давний город, город детства в огнях простерт на берегу. Он виден мне, а вот вглядеться в себя, былую, не могу. Чувств неосвоенная область, смятенных дум круговорот. Напрасно старенький автобус меня на набережной ждет. Ах, если б не рассудка строгость и не благоразумья власть! Но тонко просвистела легкость, и связь, как нить, оборвалась. И вот уже клубит сугробы и за кормой шумит вода, и город в ночь уходит, чтобы не воротиться никогда. И не сказать, как это грустно, и взять бы кинуться вослед… Но жизнь с трудом меняет русло, когда тебе не двадцать лет. * * * Пусть мне оправдываться нечем, пусть спорны доводы мои,- предпочитаю красноречью косноязычие любви. Когда волненью воплотиться в звучанье речи не дано, когда сто слов в душе родится и не годится ни одно! Когда молчание не робость, но ощущение того, какая отделяет пропасть слова от сердца твоего. О сердце, склонное к порывам, пусть будет мужеством твоим в поступках быть красноречивым, а в обожании — немым. И что бы мне ни возразили, я снова это повторю. … Прости меня, моя Россия, что о любви не говорю. Раскаяние Я не люблю себя такой, не нравлюсь я себе, не нравлюсь! Я потеряла свой покой, с обидою никак не справлюсь. Я не плыву,— иду ко дну, на три шага вперед не вижу, себя виню, тебя кляну, бунтую, плачу, ненавижу… Опамятуйся, просветлей, душа! Вернись, былое зренье! Земля, пошли мне исцеленье, влей в темное мое смятенье спокойствие твоих полей! Дни белизны… чистейший свет… живые искры снежной пыли… «Не говори с тоской — их нет, но с благодарностию — были». Все было — пар над полыньей, молчанье мельницы пустынной, пересеченные лыжней поляны ровности простынной, и бора запах смоляной, и как в песцовых шубах сучья, и наводненное луной полночной горницы беззвучье… У всех бывает тяжкий час, на злые мелочи разъятый. Прости меня на этот раз, и на другой, и на десятый,— ты мне такое счастье дал, его не вычтешь и не сложишь, и сколько б ты ни отнимал, ты ничего отнять не сможешь. Не слушай, что я говорю, ревнуя, мучаясь, горюя… Благодарю! Благодарю! Вовек не отблагодарю я! * * * С тобой я самая верная, С тобой я самая лучшая, С тобой я самая добрая, Самая всемогущая. Щедрые на пророчества Твердят мне: — Счастье кончается! А мне им верить не хочется, Мне их слушать не хочется, Ну их всех! Ничего не кончится Так иногда случается! Салют Мы час назад не думали о смерти. Мы только что узнали: он убит. В измятом, наспех порванном конверте на стуле извещение лежит. Мы плакали. Потом молчали обе. Хлестало в стекла дождиком косым... По-взрослому нахмурив круглый лобик, притих ее четырехлетний сын. Потом стемнело. И внезапно, круто ракетами врезаясь в вышину, волна артиллерийского салюта тяжелую качнула тишину. Мне показалось, будет очень трудно сквозь эту боль и слезы видеть ей цветенье желтых, красных, изумрудных над городом ликующих огней. Но только я хотела синей шторой закрыть огни и море светлых крыш, мне женщина промолвила с укором: "Зачем? Пускай любуется малыш". И, помолчав, добавила устало, почти уйдя в густеющую тьму: "...Мне это все еще дороже стало - ведь это будто памятник ему". * * * Сияет небо снежными горами, громадами округлых ярких туч. Здесь тишина торжественна, как в храме, здесь в вышине дымится тонкий луч. Здесь теплят ели розовые свечи и курят благовонную смолу. Нам хвоя тихо сыплется на плечи, и тропка нас ведет в густую мглу. Все необычно этим летом странным: и то, что эти ели так прямы, и то, что лес мы ощущаем храмом, и то, что боги в храме этом мы! Старый дом Сколько раз я мечтала в долгой жизни своей постоять, как бывало, возле этих дверей. В эти стены вглядеться, в этот тополь сухой, отыскать свое детство за чердачной стрехой. Но стою и не верю многолетней мечте: просто двери как двери. Неужели же те? Просто чье-то жилище, старый розовый дом. Больше, лучше и чище то, что знаю о нем. Вот ведь что оказалось: на родной стороне ничего не осталось, — все со мной и во мне. Зря стою я у окон в тихой улочке той: дом — покинутый кокон, дом — навеки пустой. Стихи о гудке Я с детства любила гудки на реке, я вечно толклась у причала, я все пароходы еще вдалеке по их голосам различала. Мы часто таким пустяком дорожим, затем что он с детства привычен. Мне новый гудок показался чужим, он был бессердечен и зычен. И я огорчилась, хотя я сюда вернулась, заведомо зная, что время иное, иные суда и Волга-то, в общем, иная. А все-таки он представлялся в мечте, как прежде, густым, басовитым... Мы вышли из шлюзов уже в темноте и двинулись морем открытым. Я не узнавала родные места, где помнила каждую малость. В безбрежности пепельных вод широта с темнеющим небом сливалась. Рвал ветер низовый волну на клочки, скитался равниною пенной, и только мигали в ночи маячки, как звездочки в безднах вселенной. Барометр падал, и ветер крепчал, зарница вдали полыхала, и вдруг нелюбимый гудок закричал, и вдруг я его услыхала. С чего же взяла я? Он вовсе не груб, он речью своей безыскусной похож на звучанье серебряных труб, пронзительный, гордый и грустный... Он, как тетива, трепетал над водой, под стать поражающей шири, такой необычный, такой молодой, еще не обвыкшийся в мире. И так покоряло его торжество, его несвершенности сила, что я не могла не влюбиться в него и прежней любви изменила. И нет сожаленья о прошлом во мне, в неверности этой не каюсь... Что делать - живу я в сегодняшнем дне и в завтрашнем жить собираюсь! * * * Сто раз помочь тебе готова, Любую ложь произнести, Но нет же, нет такого слова, Чтобы сгоревшее спасти. Не раздобыть огня из пепла И костерка не развести…. Все: так печально, так нелепо,- Ни отогреть, не увести. Привыкла я к унынью ночи И к плачу осени в трубе… Чем ты суровей, чем жесточе, Тем больше верю я тебе, Тем все: отчаяннее, чище Любовь моя и боль моя…. Так и живем на пепелище, Так и бедуем — ты да я. Храню золу, латаю ветошь, Приобщена к твоей судьбе… Все: жду — когда меня заметишь, Когда забудешь о себе. * * * Сто часов счастья… Разве этого мало? Я его, как песок золотой, намывала, собирала любовно, неутомимо, по крупице, по капле, по искре, по блестке, создавала его из тумана и дыма, принимала в подарок от каждой звезды и березки… Сколько дней проводила за счастьем в погоне на продрогшем перроне, в гремящем вагоне, в час отлета его настигала на аэродроме, обнимала его, согревала в нетопленном доме. Ворожила над ним, колдовала… Случалось, бывало, что из горького горя я счастье свое добывала. Это зря говорится, что надо счастливой родиться. Нужно только, чтоб сердце не стыдилось над счастьем трудиться, чтобы не было сердце лениво, спесиво, чтоб за малую малость оно говорило «спасибо». Сто часов счастья, чистейшего, без обмана. Сто часов счастья! Разве этого мало? * * * Сутки с тобою, месяцы — врозь… Спервоначалу так повелось. Уходишь, приходишь, и снова, и снова прощаешься, то в слезы, то в сны превращаешься, и снова я жду, как во веки веков из плаванья женщины ждут моряков. Жду утром, и в полдень, и ночью сырой, и вдруг ты однажды стучишься: — Открой!— Тепла, тяжела дорогая рука… …А годы летят, как летят облака, летят-пролетают, как листья, как снег… Мы вместе — навек. В разлуке — навек. * * * Счастливо и необъяснимо происходящее со мной: не радость, нет — я не любима — и не весна тому виной. Мир непригляден, бесприютен, побеги спят, и корни спят, а я не сплю, и день мой труден, и взгляд мне горести слепят… Я говорю с тобой стихами, остановиться не могу. Они как слезы, как дыханье, и, значит, я ни в чем не лгу… Все, что стихами,- только правда, стихи как ветер, как прибой, стихи — высокая награда за все, что отнято тобой! * * * Так было, так будет в любом испытанье: кончаются силы, в глазах потемнело, уже исступленье, смятенье, метанье, свинцовою тяжестью смятое тело. Уже задыхается сердце слепое, колотится бешено и бестолково и вырваться хочет ценою любою, и нету опасней мгновенья такого. Бороться так трудно, а сдаться так просто, упасть и молчать, без движения лежа… Они ж не бездонны — запасы упорства… Но дальше-то, дальше-то, дальше-то что же? Как долго мои испытания длятся, уже непосильно борение это… Но если мне сдаться, так с жизнью расстаться, и рада бы выбрать, да выбора нету! Считаю не на километры — на метры, считаю уже не на дни — на минуты… И вдруг полегчало! Сперва неприметно. Но сразу в глазах посветлело как будто! Уже не похожее на трепыханье упругое чувствую сердцебиенье… И, значит, спасенье — второе дыханье. Второе дыханье. Второе рожденье! * * * Так уж сердце у меня устроено — не могу вымаливать пощады. Мне теперь — на все четыре стороны… Ничего мне от тебя не надо. Рельсы — от заката до восхода, и от севера до юга — рельсы. Вот она — последняя свобода, горькая свобода погорельца. Застучат, затарахтят колеса, вольный ветер в тамбуре засвищет, полетит над полем, над откосом, над холодным нашим пепелищем. Твои глаза Твои глаза… Опять… Опять… Мне сердца стук мешает спать. Не знаю - явь то или бред, не знаю - был ты или нет, не вспомнить мне и не понять! Твои глаза… Опять… Опять… Волос невысохшая прядь, соленая прохлада рук, беззвучный ливень звезд… Ты помнишь, как скатилась вдруг одна из них на пыльный мост? Ты помнишь? Ты не позабыл вчерашней встречи краткий час? Теперь я знаю- это был подарок свадебный для нас! Ах, все ли ты сумел понять? Твои глаза… Опять… Опять… Дыханье обрывается… Поднять не в силах век… Так счастье начинается последнее на век! Твой враг С любым из нас случалось и случится… Как это будет, знаю наперед: он другом назовется, постучится, в твою судьбу на цыпочках войдет… Старик с академическим величьем или девчонка с хитрым блеском глаз — я не берусь сказать, в каком обличье он предпочтет явиться в этот раз. Он явится, когда ты будешь в горе, когда увидишь, как непросто жить, чтобы тебе в сердечном разговоре наипростейший выход предложить. Он будет снисходительно-участлив и, выслушав твой сбивчивый рассказ, с улыбкой скажет: — Разве в этом счастье? Да и к тому же любят-то не раз! Да и к тому же очень под вопросом само существование любви: ведь за весной идут другие весны и новое волнение в крови! А важно что? Солидный муж и дети, чтобы хозяйство и достаток в дом… Обман? Ну что ж, так все живут не свете, и что предосудительного в том? Он объяснит, что жизнь груба, жестока, что время бросит всякий детский вздор, и вообще не залетать высоко, и вообще, зачем наперекор? Я помню все. Я слышу вновь как будто. И мне, признаюсь, страшно потому, что я сама — на час или минуту — но все-таки поверила ему! Да, да, к тебе он постучится тоже, он пустит в ход улыбку, ласку, лесть… Не верь ему, он жалок и ничтожен, не верь ему, любовь на свете есть. Единственная — в счастье и в печали, в болезни и здравии — одна, такая же в конце, как и в начале, которой даже старость не страшна! Не на песке построенное зданье, не выдумка досужая, она — пожизненное первое свиданье, сто тысяч раз встающая волна. Я не гадалка, я судьбы не знаю, как будешь жить — смеясь или скорбя? Но все равно всем сердцем заклинаю: не позволяй обманывать себя! Любовь, не знающая увяданья, любовь, с которою несовместима ложь… Верь, слышишь, верь в ее существованье, я обещаю,- ты ее найдешь. * * * Тебе бы одарить меня молчанием суровым, а ты наотмашь бьешь меня непоправимым словом. Как подсудимая стою… А ты о прошлом плачешь, а ты за чистоту свою моею жизнью платишь. А что глядеть тебе назад?- там дарено,- не крадено Там все оплачено стократ, а мне гроша не дадено, А я тебя и не виню, а я сама себя ценю во столько, сколько стою — валютой золотою! А за окном снега, снега, зима во всю планету… Я дорога, ах дорога! Да только спросу нету. * * * Терпеливой буду, стойкой, молодой, назло судьбе! Буду жить на свете столько, сколько надобно тебе. Что тебе всего дороже, то и стану я дарить. Только ты меня ведь тоже должен отблагодарить — молодым счастливым взглядом в тихом поле, при луне, тем, что ты со мною рядом — как с собой наедине. Правдой сердца, словом песни, мне родной и дорогой, даже если, даже если ты отдашь ее другой. Тропинка Ночами такая стоит тишина, стеклянная, хрупкая, ломкая. Очерчена радужным кругом луна, и поле дымится поземкою. Ночами такое молчанье кругом, что слово доносится всякое, и скрипы калиток, и как за бугром у проруби ведрами звякают. Послушать, и кажется: где-то звучит железная разноголосица. А это все сердце стучит и стучит - незрячее сердце колотится. Тропинка ныряет в пыли голубой, в глухом полыхании месяца. Пойти по тропинке - и можно с тобой, наверное, где-нибудь встретиться. * * * Ты не горюй обо мне, не тужи,- тебе, а не мне доживать во лжи, мне-то никто не прикажет: — Молчи! Улыбайся!- когда хоть криком кричи. Не надо мне до скончанья лет думать — да, говорить — нет. Я-то живу, ничего не тая, как на ладони вся боль моя, как на ладони вся жизнь моя, какая ни есть — вот она я! Мне тяжело… тебе тяжелей… Ты не меня,- ты себя жалей. * * * Ты не любишь считать облака в синеве. Ты не любишь ходить босиком по траве. Ты не любишь в полях паутин волокно, ты не любишь, чтоб в комнате настежь окно, чтобы настежь глаза, чтобы настежь душа, чтоб бродить не спеша, и грешить не греша… Все бывало иначе когда-то давно. Много власти любовью мне было дано! Что же делать теперь? Помоги, научи. На замке твоя жизнь, потерялись ключи. А моя на исходе- улетают года. Неужели не встретимся никогда? * * * Ты ножик вынул не спеша, гордясь своим искусством, и с маху сталь в кору вошла с тугим и сочным хрустом. Береза белая была как тоненькое пламя. Я сок березовый пила, к стволу припав губами. Еще несладкий ранний сок из треугольной раны тек капельками светлыми, частыми, несметными... По каплям жизнь ее текла, лесная кровь сочилась... Но чем помочь я ей могла в беде, что приключилась? Лишь помня о судьбе своей, своей полна печали, я чувствовала вместе с ней мертвящий холод стали. У источника Тягучий жар на землю льется, томят извилины пути… К артезианскому колодцу бежит ребенок лет шести. На цыпочки на камне белом приподымаясь на краю, губами ловит неумело тугую, круглую струю. Она дугой взлетает звонко, спеша в орешник молодой, и пересохший рот ребенка едва целуется с водой. И у меня судьба такая, и я к источнику бегу. Мне счастье бьет в лицо, сверкая, а я напиться не могу! * * * Улыбаюсь, а сердце плачет в одинокие вечера. Я люблю тебя. Это значит — я желаю тебе добра. Это значит, моя отрада, слов не надо и встреч не надо, и не надо моей печали, и не надо моей тревоги, и не надо, чтобы в дороге мы рассветы с тобой встречали. Вот и старость вдали маячит, и о многом забыть пора… Я люблю тебя. Это значит — я желаю тебе добра. Значит, как мне тебя покинуть, как мне память из сердца вынуть, как не греть твоих рук озябших, непосильную ношу взявших? Кто же скажет, моя отрада, что нам надо, а что не надо, посоветует, как же быть? Нам никто об этом не скажет, и никто пути не укажет, и никто узла не развяжет… Кто сказал, что легко любить? * * * Хмурую землю стужа сковала, небо по солнцу затосковало. Утром темно, и в полдень темно, а мне всё равно, мне всё равно! А у меня есть любимый, любимый, с повадкой орлиной, с душой голубиной, с усмешкою дерзкой, с улыбкою детской, на всём белом свете один-единый. Он мне и воздух, он мне и небо, всё без него бездыханно и немо... А он ничего про это не знает, своими делами и мыслями занят, пройдёт и не взглянет, и не оглянется, и мне улыбнуться не догадается. Лежат между нами на веки вечные не дальние дали - года быстротечные, стоит между нами не море большое - горькое горе, сердце чужое. Вовеки нам встретиться не суждено... А мне всё равно, мне всё равно, а у меня есть любимый, любимый! * * * Человек живет совсем немного — несколько десятков лет и зим, каждый шаг отмеривая строго сердцем человеческим своим. Льются реки, плещут волны света, облака похожи на ягнят… Травы, шелестящие от ветра, полчищами поймы полонят. Выбегает из побегов хилых сильная блестящая листва, плачут и смеются на могилах новые живые существа. Вспыхивают и сгорают маки. Истлевает дочерна трава… В мертвых книгах крохотные знаки собраны в бессмертные слова. * * * Что-то мне недужится, что-то трудно дышится… В лугах цветет калужница, в реке ветла колышется, и птицы, птицы, птицы на сто ладов поют, и веселятся птицы, и гнезда птицы вьют. …Что-то неспокойно мне, не легко, не просто… Стремительные, стройные вокруг поселка сосны, и тучи, тучи, тучи белы, как молоко, и уплывают тучи далеко-далеко. Да и меня никто ведь в плену не держит, нет. Мне ничего не стоит на поезд взять билет и в полночь на разъезде сойти в глуши лесной, чтоб быть с тобою вместе, чтоб стать весне весной. И это так возможно… И это так нельзя… Летит гудок тревожно, как филин голося, и сердце, сердце, сердце летит за ним сквозь мглу, и горько плачет сердце: «Как мало я могу!» * * * Шагаю хвойною опушкой, и улыбаюсь, и пою, и жестяной помятой кружкой из родничка лесного пью. И слушаю, как славка свищет, как зяблик ссорится с женой, и вижу гриб у корневища сквозь папоротник кружевной… Но дело-то не в певчих птицах, не в роднике и не в грибе,- душа должна уединиться, чтобы прислушаться к себе. И раствориться в блеске этом, и слиться с этой синевой, и стать самой теплом и светом, водой, и птицей, и травой, живыми соками напиться, земную силу обрести, ведь ей века еще трудиться, тысячелетия расти. Шишка Я в снегу подтаявшем, около ствола, гладенькую, мокрую шишку подняла. А теперь в кармане я ее ношу, выну, полюбуюсь, лесом подышу. Выну и порадуюсь, что тогда, в лесу, может быть, последнюю, может, предпоследнюю, а может быть, просто встретила весну. Там в снегу лосиные глубокие следы, как ведерки синие, полные воды, свежие проталины, муравьи у пня,- маленькие тайны мартовского дня. * * * Я давно спросить тебя хотела: разве ты совсем уже забыл, как любил мои глаза и тело, сердце и слова мои любил… Я тогда была твоей отрадой, а теперь душа твоя пуста. Так однажды с бронзового сада облетает поутру листва. Так снежинки — звездчатое чудо — тонким паром улетают ввысь. Я ищу, ищу тебя повсюду, где же ты? откликнись, отзовись. Как мне горько, странно, одиноко, в темноту протянута рука. Между нами пролегла широко жизни многоводная река. Но сильна надежда в человеке, я ищу твой равнодушный взгляд. Все таки мне верится, что река могут поворачивать назад. * * * Я одна тебя любить умею, да на это права не имею, будто на любовь бывает право, будто может правдой стать неправда. Не горит очаг твой, а дымится, не цветёт душа твоя — пылится. Задыхаясь, по грозе томится, ливня молит, дождика боится… Всё ты знаешь, всё ты понимаешь, что подаришь — тут же отнимаешь. Всё я знаю, всё я понимаю, боль твою качаю, унимаю… Не умею сильной быть и стойкой, не бывать мне ни грозой, не бурей… Всё простишь ты мне, вину любую, кроме этой доброты жестокой. * * * Я поднимаюсь по колючим склонам, я мну в ладонях пыльный полынок, пылает бухта синим и зеленым, кузнечики взлетают из-под ног. В скользящих бликах света голубого, на обожженном темени горы, лепечут листья в рощице дубовой, жужжат шмели и плачут комары. Лежу. Гляжу. Над головою дна нет! Плывут на север тучи не спеша... И все мне душу трогает и ранит, так беззащитна сделалась душа. Она ликует и пощады просит, и нет ее смятению конца. Так, вероятно, света не выносят глаза у исцеленного слепца. Всё в первый раз - долины, горы, море, сухой дубняк, звенящий на ветру... Вторая жизнь! На радость или горе? Не все равно ли? Не боюсь. Беру! * * * Я прощаюсь с тобою у последней черты. С настоящей любовью, может, встретишься ты. Пусть иная, родная, та, с которою — рай, все равно заклинаю: вспоминай! вспоминай! Вспоминай меня, если хрустнет утренний лед, если вдруг в поднебесье прогремит самолет, если вихрь закурчавит душных туч пелену, если пес заскучает, заскулит на луну, если рыжие стаи закружит листопад, если за полночь ставни застучат невпопад, если утром белесым закричат петухи, вспоминай мои слезы, губы, руки, стихи… Позабыть не старайся, прочь из сердца гоня, не старайся, не майся — слишком много меня! Яблоки Ты яблоки привез на самолете из Самарканда лютою зимой, холодными, иззябшими в полете мы принесли их вечером домой. Нет, не домой. Наш дом был так далеко, что я в него не верила сама. А здесь цвела на стеклах синих окон косматая сибирская зима. Как на друзей забытых, я глядела на яблоки, склоняясь над столом, и трогала упругое их тело, пронизанное светом и теплом. И целовала шелковую кожу, и свежий запах медленно пила. Их желтизна, казалось мне, похожа на солнечные зайчики была. В ту ночь мне снилось: я живу у моря. Над морем зной. На свете нет войны. И сад шумит. И шуму сада вторит ленивое шуршание волны. Я видела осеннюю прогулку, сырой асфальт и листья без числа. Я шла родным московским переулком и яблоки такие же несла. Потом с рассветом ворвались заботы. В углах синел и колыхался чад… Топили печь… И в коридоре кто-то сказал: «По Реомюру — пятьдесят». Но как порою надо нам немного: среди разлук, тревоги и невзгод мне легче сделал трудную дорогу осколок солнца, заключенный в плод. Всего стихотворений: 95 Количество обращений к поэту: 14360 |
||
russian-poetry.ru@yandex.ru | ||
Русская поэзия |