Иван Иванович Горбунов-Посадов (1864-1940)

• Биография Ивана Горбунова-Посадова

Все стихотворения Ивана Горбунова-Посадова на одной странице

- Оглавление -

Ах ты, воля, моя воля,
Золотая ты моя!
Воля — сокол поднебесный,
Воля — светлая заря.
Не с росой ли ты спустилась,
Не во сне ли вижу я?!
Знать дошли наши молитвы
До небесного царя.

Долго, долго мы страдали,
Позабытые судьбой.
Долго в рабстве изнывали,
Как под крышкой гробовой.

Как скотина продавались
Мы на рынке городском.
Муж с женою разлучались,
Дети с матерью, с отцом.

Человека в нас не знали,
Не видали брата в нас.
Как зверей, нас истязали,
Надругались каждый час.

Ах ты, воля, моя воля,
Золотая ты моя!
Воля — сокол поднебесный,
Воля — светлая заря.
Не с росой ли ты спустилась,
Не во сне ли вижу я.
Знать дошли наши молитвы
До небесного царя.

Спали цепи вековые,
Стали снова мы людьми.
Слава тем, кто к свету, к солнцу
Нас ведет из тяжкой тьмы.

Не вернет никто нас больше
В рабства смрадную тюрьму,
Не отнять у нас свободы
Никогда и никому!

С вольной волей, с светлой волей
Жизнь иная уж пойдет.
Новым цветом наше поле,
Наша нива зацветет.

Ах ты, воля, моя воля,
Золотая ты моя!
Воля — сокол поднебесный,
Воля — светлая заря. 

Брат рабочий, остановись на мгновенье!
Там, вдали, ты видишь это виденье?
Страшная яма в земле,
Бомбой взорванной,
Мозг в разможженной солдатской торчит голове,
Бомбой оторванной.

Руки и ноги накиданы кучей кругом.
Трупы и трупы с кровавым, как мясо, лицом.
Черная кровь запеклась на разбитых костях.
Ужас застыл в раскрытых на небо глазах.

Это работала пушка твоя!
Это твоя, брат-рабочий, работа, твоя!
Брат рабочий, ты видишь, как жирна здесь земля!
Здесь крестьянская мирно трудилась семья.
Шел здесь крестьянин любовно с сохой.
Семя святое струей золотой
Тихо ложилось, с горячей молитвою.
Люди прошли здесь с безумною битвою.
Взорвана пашня. Там, где с любовью
Пахарь пахал, с его мозгом и кровью
Смешана взрытая бомбой земля.
Это твоя, брат рабочий, работа, твоя!

Брат рабочий, ты видишь рабочего маленький дом?
Каждая тряпочка тяжким трудом
В нем собиралась годами. Но песня ребенка,
Как во дворце, в нем звучала так звонко!
Бомбой отцу голова снесена,
Сын изувечен, разорвана в клочья жена.
Дом их, как факел, пылает.
Труд их, всей жизни кровавый их труд погибает!

Это твоя, брат-рабочий, работа, твоя!
Проклята будь же навеки она! 

Был вечер, петербургский, туманный, промозглый… 
На набережной канала
Она встретилась мне. Худа… Бледна…
«Пойдемте ко мне», — она сказала,
Осипшим голосом тихо сказала она.

Я почувствовал, что она сегодня не ела.
У меня был только рубль. Я отдал его ей.
Она удивилась: «Как? Даром? не взяв ее тела?».
Этого не бывало еще с ней.

Она благодарно на меня взглянула
И маленькую, детскую, худую руку мне
Несмело она протянула
И исчезла в вечерней петербургской промозглой мгле…

Бедная сестра! Я ничего больше не мог сделать для тебя,
Я ничего не сделал, чтобы вырвать тебя из пучины.
Может-быть, вскоре найдут с рюмкой яда тебя,
Погибшей с голода, с отчаянья среди огромной, миллионной,
столичной пустыни. 

Зверь на свободе пирует! Антихриста народы
Друг против друга, как твари немые, в кровавую бездну бросает.
Распято братство, расстреляна вера, убита свобода!
Обезумевший род людской сам себя своей рукой распинает!

Зверь на свободе пирует! A тихие, кроткие
Дети великой любви, исповедники веры Христовой,
В кандалах, как убийцы, за острожной томятся решеткой!
Оскорбляемые, избиваемые, твердо несут они венец свой терновый!

Свет их светит, как солнце, во мгле нам кровавой!
Верным Христу, верным любви, верным братству всемирному слава!

Горы трупов кровавых поднялись до самого неба.
Камни — и те вопиют под ногами народов, друг друга бешено рвущих:
«Мира нам! Мира нам! Мира! Хлеба нам! Хлеба нам! Хлеба!
Сжальтесь над мукою деток, миллионами от голо­да медленно мрущих!»

Нету ответа. Напрасно кровавою пеной
Бьет о сердца властелинов море безмерных терзаний.
Братства апостолы брошены в мертвые стены,
Но не сломят их ни стены темниц, ни железо цепей, ни
угрозы — смертных страданий!

Свет их светит, как солнце, во мгле нам кровавой!
Верным Христу, верным любви, верным братству всемирному слава!

Их не сломит и смерть, и над миром, тонущим
В братской крови, над крышкой их раннего гроба
Вознесется призыв их великий, народы из бездны зовущей,
Вознесется над мраком безумной вражды, озверенья и злобы
Их призыв: «Поднимайся из грязной, кровавой могилы,
Человеческий род! Как Самсон, сбросив с плеч
Весь обман, все насилье проклятых веков, трепеща
от воскреснувшей силы,
Брось преступный, братской кровью забрызганный, меч,
Разверни не залитые каплею крови
Ткани новых знамен, где написано: «Братья, вперед!
Только чистой, единой, всеобщей любовью
Управляется ныне, сплотившийся в душу одну, человеческий род!»

Верным Христу, верным любви, верным братству всемирному слава!
Свет их светит, как солнце, во мгле нам кровавой

В дни гонений помни, милый брат,
О любви к врагам прощающей Христовой.
Сквозь века с креста Его звучат
К нам слова души, к Отцу итти готовой:

«Отче мой, прости им, ведь они
Что творят, того не понимают!»
Помни, брат, в гонений тяжких дни
Только кротость душу укрепляет.

Только вера, что во всех, во всех сердцах
Бог живет, невидимый, глубоко,
И что свет Его и в палачах
Тайно теплится под злобою жестокой.

Лишь сумей его найти во мгле,
В тьме, которой сердце их объято.
Ничего нет выше на земле,
Как в тиране все же видеть брата,

Как в мучителе всей силою любви
Вызывать подавленного Бога,
Несмотря, что меч его в крови,
Несмотря, что злобы в нем так много.

(Перед чужим чистым счастьем). 

Дождь сегодня так злобен и вечер так мглист. 
За окном уж нигде не увидишь огней. 
Точно стон из холодного мрака полей 
Чуть доносится поезда трепетный свист. 

Все притихло вокруг, все оковано сном, 
Даже псы притаились в своих конурах. 
Только буйному ливню раздолье кругом, 
Только ветер наводит томительный страх. 

Жутко станет, как вспомнишь, что, может, идут 
По размытым полям, по трущобам лесным 
Сотни жалких бродяг под покровом ночным, 
Без надежды на хлеб, без надежд на приют... 

А у нас так тепло и светло... Самовар 
На столе свою тихую песню поет; 
Ярко лампа горит, и ласкающий жар 
Из натопленной печки волною плывет. 

Дремлет наша девчурка: давно уж она 
Вместе с куклой в постельку к себе улеглась, 
Но сквозь нежный туман золотистого сна 
Губки что-то лепечут, блаженно смеясь. 

И евангелья истиной дышущий стих 
Мы читаем с тобой после мирных трудов, 
И в очах лучезарно-глубоких твоих 
Светит кроткий восторг от спасительных слов... 

Я на этот покой без укора смотрю, -- 
Он минутный привал на далеком пути: 
Я одною с тобой тайной жаждой горю, 
Жаждой к свету Христа сколько сил есть идти. 

Если брат, истомленный безверьем людским, 
Чуть дыша под крестом дикой злобы людской, 
Ищет тех, кто склонился б с участьем над ним, 
Ищет отдыха слабой, голодной душой, -- 

К нам стучись: мы откроем тебе нашу дверь, 
Мы несчастного друга обнимем, любя; 
После тяжких скорбей, после горьких потерь, 
Как сумеем, голубчик, утешим тебя. 

Ведь на то нам и счастья так много дано, 
Чтоб сияньем любовнейшей ласки своей 
Исстрадавшимся братьям светило оно 
В ужасающей тьме этих мертвенных дней. 

В те дни, когда морями льется кровь,
Когда брат брата бешено терзает,
Когда растоптана вся вера, вся любовь,
Когда последний луч во мраке угасает,

Я вас зову, Христа последние друзья,
Которым дорого Его святое слово,
Поднять над мраком лжи и крови голоса,
Зовущие людей сорвать с себя оковы

Лжи, извратившей истину Христа,
Насилия, распявшего Его ученье,
Вражды, бросающей народы без конца
В братоубийства преступленье.

Я вас зову спасти ослепший этот мир,
Где Бог в сердцах народов умирает,
Где алчная корысть и сила — их кумир —
Народы, как зверей, с народами стравляет.

Сберите всю любовь, всю веру, все страданья,
Все силы Бога в вас, — и мир услышит вас,
И в человечества проснувшемся сознаньи
Воскреснет Бог в великий этот час,

И человечество поднимется из гроба,
Из тьмы, из лжи, из грязи и крови,
И рухнет власть насилия и злобы
Пред силой Божеской любви!

Но если даже вы, позорно предавая
Учение Христа, поправ завет Его,
Дрожа перед мечом, как жалких трусов стая,
Покинете Христа, отрекшись от Него,

Но если даже вы не сбросите оковы
С задавленной любви, не свергнете цепей
Кровавых с истины терзаемой Христовой,
Тогда — навеки ночь, и гибель миру в ней!.. 

(Посвящаю дорогому брату Н. И. Горбунову). 
 
I. 
 
В Христову ночь то было. Предо мной 
Вдоль исполинской лестницы соборной 
Спешившая толпа текла рекою черной. 
В угрюмой тишине ночной 
На всех устах был слышен только шопот. 
Лишь чей-то грубый смех, да ржание и топот 
Жандармских лошадей, метавшихся окрест, 
Да нищенок-детей тоскливые стенанья 
Смущали робкий трепет ожиданья. 
 
Но вот сквозь полумрак блеснул подъятый крест, 
На золотых шестах хоругви задрожали, 
Луч фонаря сверкнул на тусклых образах, 
И ризы пастырей тревожно замерцали. 
В каком-то облаке таинственной печали 
Прошли они искать измучившийся прах 
И не нашли его в тиши могильной сени... 
Но их не обуял смертельный, тяжкий страх, 
И поднялись они на паперти ступени, 
И бросился народ за ними жадно вслед. 
Раскрылися врата, и брызнул яркий свет, 
И гимн любви, смерть смертью победившей, 
Помчался над толпой, в молчании застывшей! 
 
И выстрел пушечный донесся точно стон, 
И хор колоколов отвсюду отозвался. 
В морозном воздухе поплыл протяжный звон, 
И звуков океан гудел и разливался. 
Обвился город весь гирляндою узорной 
Желтевших плошек, флагов и свечей; 
И восемь ангелов над кровлею соборной 
Из каменной кадильницы своей 
Бросали в высь пурпуровое пламя, -- 
Оно взвивалося, как знамя, 
Как царственный привет земного торжества, 
К незримому престолу божества! 
 
 
II. 
 
О детских днях воспоминанье, 
Как радостной весны душистое дыханье, 
Повеяло во мне ласкающим теплом: 
 
Я счастлив был тогда в неведеньи своем. 
В сияньи детских грез вставала без конца 
Слепившая своим величием картина: 
Торжественный возлет воскреснувшего сына 
На лоно вечного творца. 
Тогда в Христову ночь казались люди мне 
Простыми, милыми и кроткими детями 
Любимого отца. В каком-то чудном сне 
Весь мир я обнимал наивными мечтами. 
Мне чудилось -- поток любви лился с небес, 
Уста мои блаженно отвечали 
На братский поцелуй и набожно шептали: 
"Во истину воскрес! Во истину воскрес!". 
 
 
III. 
 
А в эту ночь я был исполнен горьких дум. 
Давно я сверг с себя неведенья оковы, 
Давно с людских сердец сорвал я все покровы, 
Давно их душный мрак раскрыл мой алчный ум. 
 
И страшно одинок я был в тот шумный миг, 
Когда меня вносил наплыв народных волн 
В ликующий собор. 
Я с ужасом постиг, 
Каким обманом был восторг минутный полн! 
 
И вещие слова пророка давних дней, 
Как погребальный плач, уныло зазвучали 
Из темных тайников больной души моей; 
Его святую скорбь они с моей сливали, 
Как-будто в вышине, там, где-то, надо мной 
Склонился тихо он, и сердца чутким слухом 
Ловил я речь его: 
 
"О бедный мир земной, 
Как нищ ты в эту ночь любви могучим духом! 
Как мертвен человек безбожных ваших дней! 
Для подвигов добра так лжив он и бессилен! 
Он только на словах горячий друг людей, 
Он только на словах любовью изобилен. 
 
Но тяжким, холодом полна душа его 
И дикой гордостью душа его объята: 
Все человечество он обнял бы, как брата, 
Но не обнимет -- нет -- он брата своего. 
 
Дрожащий в рубище бродяга изможденный, 
Пусть в эту ночь к нему, как к брату, подойдет: 
Брат о Христе его с презреньем оттолкнет, 
Безумной дерзостью безмерно изумленный!.. 
 
Кто примет странника, кто нищего возлюбит 
И все разделит с ним -- и хлеб свой и кафтан. 
Тот приютит Христа, Христа тот приголубит... 
Пи как далек Христос от этих христиан! 
Под кровлей их домов Христу закрыт приют, 
Они Христа безжалостно изгнали 
В ночлежные дома, в темницы, в госпитали, 
И христианами себя они зовут!.. 
 
И жизнь черствеет в них. Мертвящий образ Скуки 
Растет в них и твердит: "Нет, лучше не живи... 
И люди на себя накладывают руки. 
Ваш мир становится могилой без Любви!". 
 
 
IV. 
 
И мука этих дум, как буря, возмутила 
Всю душу мне. Она меня манила 
Пробиться сквозь толпу, взбежать по ступеням 
На бархатный помост багряного амвона 
И крикнуть с высоты на весь огромный храм 
Сквозь гул пальбы, сквозь переливы звона: 
"Вы христиане?!. Вы?!. Теперь упоены 
Восторгом радости беспечной, 
Нa дне сердец, как прежде, вы полны 
Одной враждой бесчеловечной! 
Вы христианки?!. Вы?.. Изнеженное тело 
Вы рады выставлять и в храме на показ, 
То мишурой прикрыв, то наготою смелой 
Дразня распутства жадный глаз. 
Вы полуматери и полусодержанки! 
О, если б тень смиренной христианки 
Апостольских времен явилась бы меж нас, -- 
Каким стыдом, какой тоской за вас 
Зажегся б взор ее!.. И, жалости полна, 
Пред вами б ниц повергнулась она 
И умоляла б вас, сестер ее несчастных, 
Забыть безумный бред мечтаний сладострастных, 
От неги и страстей пойти во след Христу, 
Спасая сердца чистоту 
Трудом, святым трудом для нищих и болящих, 
Для всех отверженных, гонимых и скорбящих! 
Вы христиане?!. Вы?!. Растерянной толпой 
От колыбели и до гроба 
Вы рабски тащитесь преступною тропой. 
Над вашей верою трусливой и слепой 
Смеется ваш разврат, насилие и злоба! 
Вся ваша жизнь -- насмешка над Христом, 
Над мудростью его божественных стремлений, 
Сплошной позор кощунственных глумлений 
Над человечества растерзанным вождем!.. 
 
Чтоб безбоязненно день изо дня тянуть 
Цепь черных дел и пиршеств беззаботных, 
Вы жалким лепетом молений мимолетных 
Стремитесь бога обмануть! 
Опомнитесь!". 
 
Но мертв был мой язык. 
Что значит голос мой?! Пред вековым обманом 
Он прозвучал бы так, как чайки слабый крик 
Звучит над мрачным океаном... 

Стихи эти были помещены впервые в "Русском богатстве" 
Л. Е. Оболенского в искалеченном цензурою виде.

У этого одинокого, серого, некрашеного гроба
С лежащей на нем солдатской фуражкой,
Около которого нет ни отца, ни матери, ни брата,
Ни родных… никого…
Около которого не плачет ни одна человеческая душа,
Ничьи уста не шепчут слов рыдающей в последнем прощаньи любви,
Преклоним наши колени
И сольемся в общей братской молитве.
Вечная память, вечная память, вечная память
Тебе, бедный брат наш!
божье дитя, сын Божий,
Ты послан был в мир Богом проявить в мире Бога,
Проявить вечный свет, вечную любовь,
Все самое святое, самое высшее, самое благое
И тебя заставили взять в руки ружье
И набить твою сумку стальною смертью
И итти убивать людей — твоих братьев,
Детей одного с тобою небесного Отца!

Вечная память! Вечная память! Вечная память
Тебе, бедный брат нашъ!

Тебя ждет, быть-может, там на родине
Твоя семья! Полуослепшими от слез глазами
Жена перестала уже смотреть в окно, — она
Выплакала уже всю свою душу, все свои силы,
Но ребята все бегают на дорогу за околицей
Смотреть, не видать ли тебя в дорожной пыли…
Без отца они вырастут нищими, бродягами,
Ворами, пропащими людьми…

Вечная память, вечная память, вечная память
Тебе, бедный брат наш!

И те слепцы, которые тебя зверски изранили,
Может-быть, уже сами гниют на полях человеческой бойни
С теми, кого ты убил, с твоими жертвами…
И у них на родине умирают с горя по ним
Их жены, их матери… И дети их
Из заброшенных домов, из навеки покинутых полей
Пойдут воровать и продавать свое тело, как твои дети,
Лишившись навеки отцовской заботы, отцовской любви…

Вечная память, вечная память, вечная память
Тебе, бедный брат наш!

Может-быть, вы уже встретились все там —
Там, перед лицом Бога, —
Ты — жертва и убийца — с ними — убийцами и жертвами…
Что сказали вы Ему, — Ему, Отцу всех,
Пославшему всех сюда только любить друг друга,
Только жалеть друг друга, только служить друг другу?
Что вы сказали Ему, — Ему, Отцу всех,
Вы, несчастные, представите перед Ним с руками,
полными братской крови?

Вечная память, вечная память, вечная память
Тебе, бедный брат наш!

Жизнь твоя была дыханьем Бога,
Жизнью твоею вечность говорила с землей.
Они распяли в тебе любовь
И заставили тебя быть зверем!
Боже! Боже! Великий Бог любви,
Бог милосердия, Бог братства всех жизней, Бог великого сострадания,
Прости его бедного, ослепленного, окровавленного брата нашего!
Прости нас, жалких рабов, не смогших спасти его и себя
И весь мир, который мы дали затопить братской кровью!

Вечная память, вечная память, вечная память
Тебе, бедный брат наш! 

Как ты угрюм, поэт. Поникла голова 
И мрачен грустный взор. Не слышатся, как прежде, 
Из бледных уст твоих могучие слова, 
Зовущие к любви, свободе и надежде. 
Наш лучший друг и брат, твой, полный блеска, стих 
Был светочем во тьме, смертельно нас объявшей, 
И не поверим мы, что навсегда затих 
Твой голос, как набат, из сна нас поднимавший!.. 
 
"Нет, петь я не могу, друзья мои, для вас, 
Как некогда я пел... Замолкли песен звуки, 
И прежней мощи нет, и прежний жар угас, 
Душа истомлена от слез и горькой муки. 
Все гордые мечты, все помыслы мои 
О светлом будущем истреблены грозою, 
И вера в торжество свободы и любви 
Разбита, наконец, бессмысленной судьбою. 
 
Над нами гнет навис, как тяжкий свод тюрьмы, 
Как мгла свинцовых туч, как мрак глухой могилы. 
Бессильной злобою отравлены умы, 
И нет в нас мужества и дряхлы наши силы. 
Давно погребена поруганная честь, 
И сетью гнусной лжи страна моя объята. 
Там, щедро деспотам неся донос и лесть, 
Брат нагло предает обманутого брата. 
 
Тот чистый идеал, что нами озарен, 
Преступною рукой фигляры загрязнили. 
Разврат для них любовь, бесправие -- закон 
И подлость жгучий стыд всецело заменили. 
Когда к борьбе народ я призывал, 
Презренной клеветой лжецы в меня бросали, 
И дерзкий хохот их разнузданно звучал 
И ответ на мой призыв, исполненный печали. 
 
Как, -- значит для того восторженно я нес 
Родной стране плоды заветных вдохновений, 
Чтоб откликом на песнь -- дитя священных грез -- 
Услышать дикий хор проклятий и глумлений?! 
Как, -- значит для того творил я и страдал, 
Горя то пылкою любовью, то враждою, 
Чтоб дикий произвол царил и ликовал, 
Надменно властвуя трусливою толпою?! 
 
Мне чудится, -- исчез последний проблеск дня, 
И сердце замерло и опустились руки. 
Допета песнь моя. Быть может, за меня 
Споют про эту ночь народу наши внуки. 
Да, внуки. Лишь они. Все верные сыны 
Иль крепко скованы за каменной оградой, 
Иль в мраке рудников на смерть обречены, 
Иль виселица им за доблесть их наградой. 
 
Нo я еще не раб... Бряцание цепей 
И победителей ликующие крики 
Меня не устрашат, и из груди моей 
Не вырвать им любви, свободной и великой, 
Той пламенной любви, которая зовет 
Отдать себя всего, без старческой боязни, 
Служенью истине, которая ведет 
Без трепета на смерть, на пытки и на казни. 
 
И если жизнь моя ничтожна и больна, 
И если голос мой ослаб для песни страстной, 
Зато, быть-может, смерть изгнанника нужна 
Для братьев гибнущих и родины несчастной. 
Как вождь и как борец, хочу я пасть в борьбе 
И жажду, как поэт, в предсмертном вдохновеньи 
Метнуть моей стране, униженной рабе, 
Последний мой огонь -- мой крик освобожденья!

1.

Сияло солнце в небесах,
И птицы где-то звонко пели.
А в окровавленных кустах
Два трупа страшные чернели.

Один пруссак был, а другой
Французских войск тюркос несчастный.
Их свел сегодня этот бой —
Безумный, дикий и ужасный!

Еще в ночной, угрюмой мгле,
Когда тяжелыми клубами
Туманы стлались по земле,
В ночной, как саван, белой мгле,
Звеня примкнутыми штыками,
К врагам уж кралися враги,
И пули воздух бороздили,
И бомбы красные круги
Зловеще на небе чертили.
Когда ж испуганным лучом
Долину солнце озарило,
То вся она была кругом
Одна огромная могила.

Но меж недвижных мертвецов
В смертельных муках трепетали
Тела живых еще бойцов.
Они хрипели и стонали,

Но без следа их крик тонул, —
Ничей ответ не доносился…
И только пушек дальний гул
Над их страданьями глумился.

2.

Под виноградника кустом,
В висок прикладом оглушенный,
В живот проколотый штыком,
С ногой гранатой раздробленной,
Весь кровью залитый, лежал
Тюркос и, жаждою палимый,
Зубами тяжко скрежетал
От муки он невыразимой.

Горящий, дикий взор его
Бродил вокруг в изнеможеньи…

Кто это стонет близ него?
Иль это бред его мучений?..

Он поднял вверх свой мутный взгляд:
Пред ним на пригорке, стеная,
Лежал истерзанный солдат
Немецкий, кровью истекая.

Вчера цветущий, молодой,
Теперь, как падаль, он валялся
И раны слабою рукой
Зажать лоскутьями пытался.

Как зверь следил за ним тюркос…
Вот, сняв с ремня с водою фляжку,
Солдат к губам ее поднес,
Глотнул… вздохнул глубоко, тяжко

Еще отпил два, три глотка…
Потом откинулся в бессильи…

«Вода! там у него вода!»
Собрав последние усилья,
Схватясь рукой за ближний куст,
Тюркос перед врагом поднялся,
И крик с покрытых пеной уст
Нечеловеческий сорвался…

И вновь на землю он упал
И, с дрожью простирая руки
К воде, он что-то лепетал,
Рыдая, как дитя, от муки.

И понял враг без слов, душой.
Язык ужасного страданья!
С минуту шел в нем тяжкий бой
Меж первой искрой состраданья
И страхом тяжким за себя…
Но жалость все же победила,
И чуть, ворочаясь, рука
К тюркосу флягу опустила.

Там руки черные ее
С безумной жадностью схватили;
К устам запекшимся ее
Они прижали и застыли…

Вернуть назад врагу потом
Хотел тюркос… Но уж не в силах
Был двинуться…
Все тише в нем
Струилась кровь в немевших жилах…

Так час прошел… В дали холмов
Замолк чуть слышный гул орудий…
И тихо замер средь кустов
Последний вздох из черной груди,
И ноги вытянул бедняк…

А там, над ним, средь лужи крови,
Недвижный, стыл уже пруссак.

3.

Сияло солнце в небесах,
И птицы где-то звонко пели…
А в окровавленных кустах
Два трупа страшные чернели.

То больше не были враги,
То были два несчастных брата,
Рожденные для ласк любви
И в бойне сгибшие проклятой!

А те, которые сюда
Их убивать и жечь пригнали, —
Те, в этот самый час утра,
В постелях шелковых лежали

И сладко нежились… Что им
До этих тел в грязи кровавой?!.
Что им пожарищ сельских дым
В сравненьи с новою их славой.

С добычей новых городов
И, жить привыкнувших в оковах,
Плененных стад немых рабов,
Стать мясом пушечным готовых?!.. 

Все кончено. Меж нами тень чужая. 
Прощай, любовь. Блеснула и ушла. 
Прощай, любимая, родная, дорогая. 
О, сколько счастья ты мне светлого дала! 

Но на земле лишь горе только вечно. 
Одно оно осталось у меня. 
Любовь в мечте одной лишь бесконечна. 
Прощай, любовь единая моя. 

Твоей душе, глубокой и прекрасной, 
Мои, как божеству, молилися уста. 
Светила мне так радостно, так ясно 
Души твоей святая красота. 

А я... прости, прости мне огорчений 
И слез твоих бесчисленную нить! 
Я не умел спокойно, без сомнений, 
Счастливым быть, доверчиво любить. 

Все кончено. Быть-может, в новом чувстве 
Найдешь ты все, чего я дать тебе не мог 
В своей тоске, печали и безумстве 
Душой, разорванной от боли и тревог. 

Дай бог тебе и счастья и покоя. 
И может даже буду счастлив я, 
Коль сердце милое, любимое, родное, 
Найдет все то, чего не знало у меня. 

Пролетарии всех стран, разъединяйтесь!
Дан приказ, и пушка вам кричит:
«Убивать друг друга принимайтесь, —
Так вам царь ваш Капитал велит!»

Мы родились и осталися рабами,
И пошли, пошли друг друга убивать,
Бросив семьи, скрежеща зубами,
По свистку, как псы, товарищей терзать.

Пролетарии всех стран, разъединяйтесь!
Дан приказ, и пушка вам кричит:
«Убивать друг друга принимайтесь, —
Так вам царь ваш Капитал велит!»

Здравствуй, царь наш Капитал! Мы, умирая,
Пролетарии, приветствуем тебя!
Все из нас ты выпил, извлекая
Золото из нас, кормя нас и губя.

Жизнь теперь отнять ты хочешь нашу,
Жизнь товарищей велишь ты нам отнять,
До конца испить позора чашу,
Как зверей друг друга растерзать!

Пролетарии всех стран, разъединяйтесь!
Дан приказ, и пушка вам кричит:
«Убивать друг друга принимайтесь, —
Так вам царь ваш Капитал велит!»

Перебьемте же друг друга миллионы,
В грязь кровавую милльонами падем,
Жизнь наполним ужасом и стоном,
Братской кровью, ядом и огнем,

Для того, чтобы один Маммон великий
Над другим чрез нас торжествовал,
Для того, чтоб Капитал-владыка
На костях на наших пировал!

Пролетарии всех стран, разъединяйтесь!
Дан приказ, и пушка вам кричит:
«Убивать друг друга принимайтесь, —
Так вам царь ваш Капитал велит!» 

Старое, черное, зловещее дерево 
Протягивает свои косматые руки. 
Под этим деревом она исстрадалась, 
Бедное дитя, от ужасной муки. 

Старый дуб шумит своею вершиной 
И страшную сказку мне говорит. 
И вижу я, вижу, как на черной ветке 
Девочка, синяя, в петле недвижно висит. 

Это было в дикие крепостные годы, 
Это было в страшные, рабские времена. 
Была маленькой рабыней, голодной, забитой, 
Вечно трепетавшей в испуге, она. 

Она не знала радости в те чудные дни, 
В залитые солнцем дни детства отрадные, 
Когда весело играли в куклы свои 
Господские дочки, сытые, нарядные. 

Она не радовалась, как они, на солнце, 
На речку, на цветущий сад, на луга, 
В вечной-вечной, бесконечной заботе-работе, 
Маленькая, несчастная раба. 

Она пасла гусей. Она дрожала пред управителем. 
Все в усадьбе трепетало пред ним. 
Она вздрагивала при мысли о его побоях 
Всем худеньким, заморенным тельцем своим. 

Из-под изодранного платка ее глаза, как звезды светили. 
Она была мила, как весенний, нежный цветок. 
Но синие рубцы от розг у нее на спине были 
И на коже ее тоненьких, изрезанных о камни, ног. 

Однажды у нее украли трех гусей. 
"Проклятая, мерзкая девчонка! -- 
Кричал управитель: -- Я запорю тебя до смерти, 
Если ты потеряешь еще хоть одного гусенка!" 

Однажды, истомленная, она заснула. 
А когда проснулась -- гуси пропали. 
Сердце в ней словно порвалось, остановилось... 
Все суставы от ужаса в ней дрожали. 

Перед нею вставало дикое лицо тирана, 
Жестокие, пьяные глаза его палачей. 
Она уже видит, как они обнажают ее ноги 
И как поднимаются их зверские руки над ней!.. 

И она разорвала свою юпченку. 
И повесилась на этом черном суку. 
И только солнце видело, как дрогнуло в последний раз ее тельце, 
И только звезды видели, как она висела в стемневшем лесу. 

Когда над кораблем в зловещих небесах
Клубятся тяжкие, грохочущие тучи,
И ветер мечется и свищет в парусах,
И океан ревет, бездонный и могучий,

Когда чрез борт волна безумная летит
И бьет о палубу своей седою пеной,
И мачта, как тростник, согнулась и дрожит,
Грозя внезапною изменой, —

Никто тогда не спит в каютах корабля…
Все на ногах пред близкою бедою!
И рулевой впился в тяжелый круг руля,
Борясь со злобою морскою,

И руки твердые бесстрашных моряков
Мелькают меж снастей над лестницей дрожащей
И паруса крепят… И весь корабль готов
Грудь с грудью встретиться с грозой, на них летящей.

В те дни, когда везде густеет ночи тьма,
Когда живая жизнь куда-то исчезает,
Когда нет воздуха для сердца, для ума,
И истина пред ложью отступает,

Когда призыв к любви зовется мятежом,
Когда проклятьями клеймится все святое,
Когда царит над сдавленным умом
Все мертвое, слепое и глухое, —

Все на ноги, кому свет дорог, тьма страшна!
Все на ноги, в ком совесть не разбита,
В ком к истине любовь свободна и сильна
И страхом за себя сознанье не убито!

Друзья добра! Не опускайте взор
Перед людьми вражды и святотатства, —
Пусть каждый злобы крик найдет у вас отпор
В горячей проповеди братства!

Друзья добра! несите в эту тьму
Всем страждущим слова призыва и привета,
Несите в душную, огромную тюрьму
Учение любви, сознания и света!

Будите мысль везде, где спит теперь она,
Будите жизнь везде, где жизнь едва мерцает!
Пусть всюду мысль встает от гробового сна,
Для жизни жизнь пусть всюду воскресает!

Друзья добра! Не бойтесь ни штыков,
Ни виселиц, ни пуль, ни пыток, ни глумлений…
Внимая правде ваших слов,
Палач отступится от крови и мучений,

Тюрьма раскроется под братскою рукой
И выпустит измученных на волю…
Жизнь новая, иди! Неси скорей с собой
Рабам свободную и радостную долю!

Напечатано было в сборнике «Братская кровь»,
истребленном царскою цензурою. 

Есть на Руси великая могила
Вдали от городов с кричащей суетой,
С их биржей и тюрьмой, с их царством наглой силы,
С их одурманенной дурманами толпой.

Есть на Руси родная всем могила.
Среди природы мирной и простой,
Средь тишины лесов, таинственно великой,
Сливается с землею прах великий
Толстого. И бессмертной красотой
Нам над могилою лесной
Сияет дух его, — его, кто правды вечной
Над миром поднял солнце, как никто,
Кто средь вражды народов бесконечной
Провозгласил любви и братства торжество.

Там, над Толстым, нет храма пышных сводов,
Все у могилы той так просто и бедно,
И там, где погребен всемирный вождь народов,
Нет даже имени великого его.

Зато над ним — и днем и в мраке долгой ночи —
Дубы, склоняяся, любовно шелестят,
И звезд сияющие очи
Ему торжественно и радостно горят.

Зато кругом, кругом поля ему родные,
Где сладостно шумят колосья наливные,
Поля с крестьянской, вдовьей полосой,
Где лился пот Толстого трудовой,
Где он с сохой ходил упорно и смиренно,
Он, миром всем благословенный,
Труда и духа гений и герой.

Недвижен со штыком невольник часовой
На страже у гробов, где спят земли владыки.
Там, где Толстой, там нет царей охраны дикой,
Там нет солдат с ружьем, где запеклася кровь,
И сторожит покой его великий
Одна великая народная любовь.

И на столбах его ограды бедной
Нет похвальбы царей победной,
Но столько слов любви, любви к нему живой.
Китайскою, японскою рукой
Начертаны они… А вот рука француза.
И немца… К вечному союзу
Врагов слепых он страстно призывал.
Весь мир в любви Толстой соединял,
И мысль его одной святой мечтой горела:
Победно разогнав вражды безумной тьму,
Слить человечество в одно живое тело,
Слить в душу братскую единую одну.

Ни на мгновение не складывая руки,
Пока последний вздох не отзвучал,
Нас в новый, братский, мир из бездн вражды и
И рабства нас он вел, и свет его пылал.

Боровшийся за счастье всех народов,
Всех братьев — страждущих, измученных людей,
Апостол истинной, неведомой свободы,
Сверженья всех границ, всех тронов, всех цепей,
Всех эшафотов, пушек всех и лжей,
В борьбе с царящей тьмой насилья
Гигантским, пламенным усильем
Он поднял в мире братства новь.

Кипит еще вражда, и льется в мире кровь,
Но в мире есть средь нас могила эта,
И льются из нее потоки света
И поднимается всемирная любовь. 

Звенят бубенчики, звенят, 
И тройка в даль летит. 
Кого, как вихрь, все мчит она, 
Кого унесть спешит? 

Сквозь пыль мелькает лишь мундир 
Да серый с ним халат. 
Гремят подковы о шоссе, 
Бубенчики звенят. 

Ох, долог ты, Сибирский тракт, 
Унылый путь цепей, 
Путь горьких слез, путь тяжких мук, 
Путь каторжных теней, 

Смертельный, крестный, страшный путь 
Жестокости людской, 
Путь надругательств без конца 
Над распятой душой. 

Звенят бубенчики, звенят. 
И тройка вдаль летит. 
Кого, как вихрь, все мчит она, 
Кого унесть спешит? 

Земных владык веленья исполняя,
Должны и вы, как вся толпа земная,
Итти врагов терзать и убивать!
«Нам заповедь дана иная
Любить, прощать, благословлять».

Ту заповедь теперь зовут преступной ложью!
К земных богов кровавому подножью
Вы в жертву все должны теперь принесть!
«Мы посланы исполнить правду Божью
И ей одной всю жизнь принесть».

Одна есть правда — пороха и стали!
Вы против мира целого восстали.
Несчастные, — вы губите себя!
«Мы счастливы — мы истину узнали.
Мы счастливы, весь мир любя!»

Вас ждут суды, и пытки, и оковы!
«За проповедь любви, за вечной правды слово
Учитель пролил наш Свою святую кровь,
И мы свою пролить готовы
За Бога, братство и любовь». 

    На взморье

На взморье дул ветер призывный и влажный. 
В заката лучах золотых 
Ладья уносилась, залитая солнцем. 
Нас пятеро было в ладье молодых. 
 
Мы молоды пыли. Мы были поэты. 
Весь мир трепетал в нас всей жизнью своей, 
Весь мир посылал нам родные приветы, 
И волны несли нас в сияньи лучей. 
 
И пели мы песни свои. И высоко 
Вздымалася к небу младая душа, 
И песни над морем звучали далеко. 
Как жизнь в этот вечер была хороша! 
 
И вольны, как ветер, как волны морские, 
Над миром, скорбящим в цепях и крови, 
Неслись наши песни великой свободы, 
Великой печали, великой любви. 
 
И волны бежали, и волны сияли, 
И вторил тем песням их ласковый плеск. 
И падали брызги с весла золотые, 
И в сердце сверкал нам их радостный блеск. 
 
Меж нами один был уж смертью отмечен. 
Он пел всех прекрасней, как ангел, меж нас 
Великие, чудные песни в заката 
Последний, прощальный, торжественный час. 
 
Лицо его дивно сияло. И песня 
Лилася, как райский божественный свет, 
И море под нами от счастья дрожало, 
И волны любовно шептали в ответ. 
 
И в даль мы неслися, свободны, как птицы, 
Как чайки морские, как всплески волны, -- 
И солнца, и песен, и жизни великой, 
Как небо, как море, полны. 

    Молодость хоронила...

Молодость хоронила, тяжко страдая, тебя. 
Молодость лила над тобой свои жаркие слезы. 
Молодость бросала на твою могилу, бесконечно любя, 
Свои цветы -- свои мечты, свои юные, святые грезы. 
 
Ты сам весь был ее мечта, ее греза о вечно великом, 
О вечно прекрасном, о вечно высоком. 
Ты был ее песней, ее призывом, ее криком: 
"Вперед! Все вперед!" в походе к царству света далеком. 
 
Твоя любовь к женщине была чиста, как взор дитяти, 
Твоя любовь к свободе -- как девушки чистой душа. 
Твоя песнь среди стонов, среди скрежета, среди проклятий 
Пела о том, как жизнь для других велика и хороша! 
 
Как пылающий факел, твоя песнь пред нами горела. 
Средь нас палачи свои кровавые расправы свершали, 
Но твоя песнь о свободе, о братстве нам, светлая, пела, 
И наши молодые сердца любовью и борьбой трепетали. 
 
Ты ушел. Но песни твои будут вечно с нами, 
И, когда мы погибнем, с теми, кто вперед и вперед 
Пойдут новыми, отважными рядами 
К великой цели, пока не увидит рассвета народ, 
 
Пока не рухнут последней темницы кровавые своды, 
Пока не сожжет молодого духа могучее пламя 
Все цепи рабства, и засияет свободы 
И братства над миром победное пламя. 
 
Твое тело в могиле, но душа твоя с нами. 
Вечно горящая, вечно прекрасная, вечно юная, 
Она поднимает нас своими молодыми крылами 
В царство свободы, в царство братства, в царство света лазурное. 
 
Молодость хоронила, тяжко страдая, тебя. 
Молодость лила над тобой свои жаркие слезы. 
Торжествуя над смертью, над твоей могилой горят ей, любя, 
Твои вечно юные песни, твои вечно юные, великие грезы. 

Убаюкай меня, дорогая, 
Убаюкай в объятьях своих, 
И, под нежную речь засыпая, 
Я забуду о муках моих, 
Я забуду о жгучих рыданьях, 
Накипевших в усталой груди, 
О вражде, о борьбе, о страданьях, 
Стерегущих меня впереди, 
Я забуду о мгле непроглядной, 
О борцах, погибающих в ней. 
Ведь за речью моей ненаглядной 
Не услышу я звона цепей, 
Не услышу глухих я рыданий 
Их -- казненных сынов матерей, 
Не услышу я скрежет терзаний 
Удушонной отчизны моей. 
И на смену кошмаров тяжелых 
Будут сны светозарны мои: 
Не увижу я правды в оковах, 
Не увижу распятой любви. 
Мне волшебное встанет виденье: 
Пробужденная встанет страна, 
После долгих веков угнетенья 
Вся свободы, вся счастья полна. 
Все разбиты тюремные своды, 
Эшафоты в обломках лежат, 
И не цепи, а песни свободы 
Над свободным народом звучат!.. 
......................................................... 
Как смешны эти детские грезы! 
О, не радуйтесь глазки родной!.. 
Не уймутся душевные слезы, 
Не забудется друг ваш больной. 
Мне ль забыть, даже в этих объятьях, 
Хоть на миг, в упоительном сне, 
О погибших и страждущих братьях, 
О царящей над родиной тьме. 
Мне ль отдаться беспечно покою 
И заслушаться сказок любви, 
Отступив пред трудом и борьбою 
В эти скорбные, мрачные дни. 
Днем и ночью забвенья не зная, 
Я отрекся навек от него, 
И не в силах ничто, дорогая, 
Убаюкать страданье мое.

Вы, которые без конца бросаете в безумье убийства
На смерть, на муки наших детей,
Услышьте ж, наконец, услышьте, услышьте
Над все растущими горами трупов наших сыновей,
В тумане от крови наших детей,
Наш крик, крик бесконечных страданий, крик матерей!..

Мы их родили для жизни, для счастья, для братства, для мирной работы.
Вы их схватили кровавой рукой
И ослепили их и бросили убивать беспощадно друг друга
С безумной душой!
Мы родили их в муках. Тысячи из нас отдали свою жизнь, их рожая,
Только б их жизнь цвела, своим светом, своим
благоуханьем, своей красотою мир наполняя!

Вы отняли их у нас, у жизни, у счастья, у мира
И бросили их в жертву вашему кровавому кумиру —
Вашему богу корысти, властолюбия, славолюбия, ваше­му
зверскому, ненасытному богу войны!
Но ведь кровью наших детей теперь уж поля, и ручьи, и
долины, и реки чрез края уж полны, полны!..

Сжальтесь же, сжальтесь над нами,
Над нашими несчастными, убивающими для вас друг друга детями!
Не помня себя от счастья, мы чувствовали первое биение
их жизни под нашим сердцем.
Мы несли как святыню их жизнь под своим сердцем,
радостно прислушиваясь к ней. Сквозь все наши муки и стоны
Ангелы Божьи пели в наших трепетавших от счастья сердцах:
«Будьте благословенны вы в женах!»
И эти жизни вы вырвали у нас и кинули их в ад
беспрерывного человекоубийства,
Под град разрывающих их тело на куски ядер в облака
отравляющих их, как крыс, газов, под колеса
размозжающих их кости орудий,
Точно это не дети наши, которых мы родили в муках,
моля Бога об одном — об их счастье!
Точно это падаль, камни, грязь, кровавая пыль, а не дети Бога, не люди!..

А те, которых вы возвращаете нам полуживыми, — калеки,
которыми вы переполнили теперь полмира, —
Безногие! Безрукие! Изувечившие друг друга! Несчастнейшие
из несчастных созданья!..
Ослепшие! Сошедшие с ума от ужаса! Обрубки, которых
сваливают у порога наших домов из ящиков, как из гробов!
Осужденные на вечное горе, на вечное унижете, на
вечные беспросветные страданья!
Дети наши, которых сильными, прекрасными, цвету­щими
мы взрастили для счастья их и всего мира, —
Вы возвращаете их нам назад окровавленными блуждающими тенями!
Вы швыряете, изувечив их, назад нам — матерям, женам,
детям — негодные больше для вас остатки пушечного мяса!
Вы бросаете их нам терзающими каждый миг на­ши души,
влачащими жизнь, как бесконечную муку,
изуродованными полумертвецами!
Сжальтесь, сжальтесь над нами,
Над нашими режущими для вас друг друга детями!

И если миллионы умерщвленных детей наших вы не
вернете уж нам никогда, никогда,
То ведь вы можете еще спасти миллионы сейчас
гибнущих сыновей наших, миллионы завтра убийцами и
трупами стать обреченных!
О, зачем мы, матери, не можем броситься между ними,
нашими несчастными, вырезающими друг друга, детями,
Броситься между ними с мольбою: «Остановитесь! Что вы делаете!»
С мольбою наших разры­вающихся сердец, смертельной мукой
за них пронзенных!

С полей безумно ужасных битв, где наши дети
содрогаются в предсмертном хрипеньи,
Где мы не можем спасти всею кровью нашего серд­ца кровь,
бегущую потоками из смертельных их ран,
К нам несутся никому неслышные — кроме нас, кроме нас одних! —
их предсмертные стоны: «Мама, спаси меня! Мама, спаси меня!» —
сквозь подымающийся к небу кровавый туман.

Это подымается к небу, крича перед Богом, кровь наших детей —
изрубленных, заколотых, застреленных, взорванных, отравленных.
«Для родины!» говорите вы. Но ведь первая родина человека —
это чрево его матери. И над ним
Война бешено глумится! Война бешено топчет чрево
матери окровавленными сапогами убийцы
Кровавая смерть с проклятьями надругается над
рожденьем человека святым!

О, сжальтесь же, сжальтесь! Остановите это нескон­чаемое преступленье!

Ведь каждый удар штыка в сердце ребенка — это удар в
сердце его матери!
Ведь раздробленные вашей пушкой кости его — это кости его ма­тери!
Ведь изуродованное вашими штыками тела калеки — это
изувеченное тело его матери! Поймите же, поймите! —
Ведь каждая пролитая кровь сына — это кровь его ма­тери!
И если люди — дети Бога, каждая проли­тая капля крови —
это пролитая кровь Бога!
Остановите же это братоубийство, матереубийство,
Богоубийство! Остановите! Остановите!..

Мы, поруганные источники жизни,
Мы, несчастные матери мира,
К вам, цари и правители потонувших в крови народов,
В этот ужасный, без конца длящийся, убийства детей наших час
Простираем к вам наши руки —
Во имя всего святого — если есть святое для вас! —
Молим мы вас:
Прекратите наши страшные муки!
Сжальтесь, сжальтесь, сжальтесь над нами,
Над нашими несчастными, распинающими для вас друг друга детями!
Сжальтесь!.. 

Долой кровавое знамя,
Кровавое знамя войны!

Братской кровью поля все полны
Вспыхни, любви великое пламя,
Свергни кровавые цепи войны!

Долой, кровавое знамя,
Кровавое знамя войны! 

Было дело под Полтавой.
Дело славное, друзья…
Мы дрались тогда со Шведом
Под знаменами Петра…
Солдатская песня.

Левой! Левой! Левой!

В солдатских шинелях покорное стадо идет
И — если прикажут — убьет!
Кого?
Француза иль немца, китайца иль грека — ему все равно.
На то и ружье,
На то и ружье
В солдатские, рабские руки дано.

Левой! Левой! Левой!

Был пахарь он мирный — теперь обученный убийца идет
И дикую песню он в стаде солдатском ревет.
Был мыслящий ткач — теперь он убийства слепая машина,
Послушная серая бойни всемирной скотина.

Кого убивать — все равно.
Приказ только дайте — в кого!
На то и ружье,
На то и ружье
В солдатские, рабские руки дано.

Левой! Левой! Левой!

По свету милльоны, милльоны слепых их ведут,
И все, как один, бессмысленно топчут ногами,
И все, все друг друга они перебьют,
Когда назовут им друг друга врагами.

В чье сердце ударит их пуля — в кого?
Все равно!
Не их это дело — в кого!
На то и ружье,
На то и ружье
В солдатские, рабские руки дано.

Левой! Левой! Левой!

Мозг вынут и вынуто сердце солдата,
Прикажут и будет стрелять
В чужого иль в друга, в отца или брата
Иль в мать.
В кого?
Все равно!
Исполнить приказ — вот дело солдата.
На то и ружье,
На то и ружье
В солдатские, рабские руки дано. 

Давно креста нет на твоей могиле,
Давно следа нет меж других могил…
Других, чужих, давно уж схоронили,
Где милый прах, рыдая, я зарыл.

Зачем мне крест? Зачем твоя могила,
Когда всегда, во мне, передо мной,
Живет, встает, с любви бессмертной силой,
Твой образ, любящий, любимый и святой,

И голос милый, слабый, полный ласки нежной,
Как столько-столько лет назад,
Мне говорит сквозь жизни гул мятежный,
И светит мне небесно кроткий взгляд.

О, мама милая! Жива ты, жива ты! Вечно
Душа твоя сияет предо мной
И с нежною любовью бесконечной
Ведет меня незримою рукой.

Ты в муках родила меня. Над бездной
Висела ты. Спустившись над тобой,
Уже схватила смерть рукой своей железной
Тебя, но сжалилась над мной.

Потом… вся жизнь твоя полна была печали,
Но ты была! И в жизнь мою лила
Свой тихий свет. Лучи любви сияли,
И свет любви ты в сердце мне зажгла.

Ты всех любить, понять, прощать учила.
Полны страданий были дни твои.
Безмерно ты страдала. Но любила
Безмерно ты людей сквозь муки все свои.

Меня учила ты прислушиваться чутко
К страданиям чужим и горю их внимать
Не с сожалением холодного рассудка,
Но с жаждой жизнь свою отверженным отдан,

Учила ты подслушивать страданья
Незримые… Нет в мире их страшней!
О, никому неслышные рыданья, —
Нет муки нас мучительно больней!

Как часто сердце брата истекает кровью
Здесь, подле нас, за нашею стеной…
Сестра здесь гибнет с распятой любовью
Под жизни пьяною, звериною ногой, —
А мы, мы крепко спим с душой своей глухой!

Чем больше ты сама страдала,
Тем за других страдала ты сильней.
Все боли, всю нужду, все скорби ты узнала,
И тряпочкой последнею своей
Делилась ты и душу раздавала
Кто счастьем в жизни был тебя еще бедней.

Любовь твоя в жестокой жизни нашей
Безумно попрана, поругана была.
Каких страданий ты испила чашу!
Какой любви ты свет до гроба мне лила!..

И душу свет наполнил тот мою,
И, в переполненной жестокостью отчизне,
Я вышел в путь служить, чем только я смогу,
Лишенным радости и света в этой жизни. 

Снова мы вместе, родная моя. 
Завтра, чуть свет, перед новой разлукою 
Снова заплачет с глубокою мукою 
Бедная мама, голубка моя. 
 
Крепко меня ты прижала к груди, 
Смотришь очами, любовью горящими, 
В душу мою и устами дрожащими 
Шепчешь: "Останься со мной, не уйди!.." 
Сын твой устал одиноко страдать. 
Тяжесть вериг этой жизни мучительной 
Ты облегчишь мне любовью целительной, 
Ты, только ты, моя кроткая мать! 
 
Душные тучи висят надо мной. 
Дай мне, родная, слова утешения; 
Дай разогнать мне туманы сомнения, 
Злобы холодной и скорби больной. 
 
Ты успокой меня лаской своей, 
Ты обогрей меня взором участия; 
Светлую струйку минутного счастия 
В сердце, в тревожное сердце пролей. 
 
Полный любви, полный радостных слез, 
Тихо приник я на грудь исхудалую, 
Тихо целую щеку твою впалую, 
Глажу волну серебристых волос. 
 
В эти мгновения в душу одну 
Наши печальные души сливаются, 
Раны одна за другой закрываются, 
Ум отдается желанному сну. 
 
Сумрачный вечер давно уж погас, -- 
Ночь рассыпает вокруг сновидения. 
Добрая няня -- блаженство забвения 
В нежных объятьях баюкает нас ...

Нам жизнь дана, чтобы любить, 
Любить без меры, без предела, 
И всем страдальцам посвятить 
Свой разум, кровь свою и тело. 

Нам жизнь дана, чтоб защищать 
Униженных и оскорбленных, 
И согревать и насыщать 
Нуждой и скорбью угнетенных. 

Нам жизнь дана, чтоб до конца 
Бороться с тьмою злой и дикой 
И сеять в братские сердца 
Один лишь правды свет великий. 

А правда в том, чтобы любить, 
Любить без меры, без предела, 
И всем страдальцам посвятить 
Свой разум, кровь свою и тело. 

Средь тундры сибирской, в промерзлой пустыне
Поселок заброшен глухой.
Прикован к нему он, не могший с царизмом
Ужиться свободной душой.

Учителем был он, и в темной отчизне
Он сеял познания свет.
К сияющей знаньем и разумом жизни
Он детям прокладывал след.

И в царстве холопства, штыка, произвола,
В удушливом царстве цепей
Он строил свободную, новую школу
Для новых, свободных людей.

И школа была та вся творчеством детским,
Вся счастьем для детской души,
Вся полная жизни и радости светлой,
Труда, и игры, и любви.

Он нового в школе творил человека —
Любовного брата людей,
Свободного сына грядущего века
Сверженья всех рабских цепей.

Но было то в рабской России. Шпионы,
Доносы и злоба вокруг…
И вот он, живой, в этой снежной могиле,
Народный заступник и друг.

За тысячи верст от родимых селений
Жандармы его увезли
За то, что всю душу он отдал народу
Несчастной, забитой земли.

Он луч был всходящего солнца над Русью,
Он жизнь был во тьме гробовой.
За это, затравленный, сгибнуть он должен
В сибирской пустыне глухой.

Всю ночь его кашель терзает. Разбило
Страданье спаленную грудь
И скоро безвременно рано погаснет
Борьбы его пламенный путь.

Чужая рука его в мерзлую землю
Зароет без слез и любви,
И вьюга Сибири одна лишь завоет
Над ним причитанья свои.

Из сел, где учил он, светил он и бился
С народною тьмой вековой,
Никто не придет и не скажет спасибо
В пустыне ему ледяной.

Безвестна могила, покрыта снегами,
Но сеял кто полной рукой
Великое семя любви и познанья,
Тот в мире бессмертен душой.

Душа его в детских, им нежно любимых,
Им ярко зажженных сердцах,
И новая жизнь в них стучится уж в мире
Сквозь дикость, сквозь рабство и страх.

И нету награды и счастья нет выше,
Как он, все стремленья свои
Отдать для великой победы над мраком,
Для светлой победы любви! 

Нет, слуги тьмы, вы нас не победите!
Пред силой Божьей в нас бессильны вы как тень.
Пусть вы скуете нас, забьете, умертвите, —
Умершее зерно родит грядущий день!

Из праха нашего восстанут легионы
Борцов за свет, за братство, за любовь.
Песнь, радости родят для мира наши стоны,
Победу истине даст миру наша кровь! 

О, боже, до чего их травля довела! 
Ты, наш незлобивый, кротчайший наш учитель, 
Наследства гениев восторженный хранитель, 
Объявлен сеятелем зла. 
 
Да, если зло -- любовь, и проповедь любви 
И скорбь за родину теперь уж преступленья, 
То этим страшным злом полны все дни твои 
И нет тебе у злобы их прощенья. 
 
Им страстно хочется разлить мертвящий страх 
В тех обезлюдевших стенах, 
Где одиноко так твое живое слово. 
Научной истине, могучей и суровой, 
Безумные, они хотят уста зажать 
И наложить на них печать, 
Чтоб к ним не долетал и звук ее дыханья. 
С тупою жадностью торопятся они 
Задуть последние огни 
На этом кладбище свободного познанья. 
 
Распутный шут, чье имя всем звучит 
Символом грязного разврата, 
Над праведным, ломаяся, творит 
Свой наглый суд... И, трусостью объято, 
Все общество вокруг иль мертвенно молчит 
Или доносчикам холопски подпевает, 
И мысль свободную -- единственный свой щит -- 
Насилью под ноги бросает! 

Опомнитесь, братья!
Сквозь пушечный гром, сквозь крик «Убивай», сквозь проклятья
Услышьте же голос Отца всех людей,
Зовущий безумных, в крови потонувших, детей
Войны прекратить злодеянья и зверские муки,
Перестать обагрять братской кровию братские руки!

Услышьте же голос Отца всех людей,
Зовущий ослепших, безумных детей
Вспомнить: одна душа во всех!
Вспомнить: один Бог во всех!
Вспомнить, что все мы дети Его, все мы час­тицы Его, все мы одно,
все мы — братья. И братские братьям раскрыть вновь объятья!
Сквозь пушечный гром, сквозь крик «Убивай», сквозь проклятья
Услышьте же Бога! Опомнитесь, братья! 

       (К юбилею "Ревизора")

Взовьется занавес пред жадными глазами 
Ликующей толпы, под звуки голосов, 
Под гимн, несущийся воздушными волнами 
Над морем света и голов, 
 
И стихнет вдруг толпа, и, по бессмертной воле 
Бессмертного творца, раскроется пред ней 
Мир темных образов в позорном ореоле 
Гнетущей пошлости своей. 
 
И вечер пролетит, и вслед за стройным рядом 
Картин, где жизнь кипит могучею струей, 
Предстанет сам поэт с его глубоким взглядом, 
С его улыбкою больной. 
 
И смех, сквозь дымку слез, над вечной нашей ложью 
Как-будто содрогнет лица его черты; 
И хлынут к мрамора холодному подножью 
Стихи, и лавры, и цветы. 
 
Но мчится мысль моя от праздничной тревоги 
К тому, кому теперь раздастся гром похвал: 
Он был себе судья неумолимо-строгий, 
Он в муках каждый штрих рождал. 
 
За каждый перл венца платя своею кровью, 
Всю душу в творчество он набожно вложил; 
Он весь горел одной великою любовью, 
Одною жаждой правды жил. 
 
Сорвав густой покров с душевной нашей гнили, 
Он к новой жизни звал, карая старый грех; 
Но мы в беспечную забаву обратили 
Его проникновенный смех. 
 
Мы любим повторять чудесные страницы, 
Но чужд нам их призыв вступить на путь иной. 
Вложили ль мы в себя хоть жалкие крупицы 
Горячей проповеди той? 
 
Сроднившись с душной мглой, мы не могли полвека 
Пойти наперекор бессмысленной судьбе, 
Чтоб разбудить в себе живого человека, 
Чтоб свет любви зажечь в себе! 
 
Все тот же мрак и мерзость запустенья... 
Все так же ждем, с безвыходной тоской, 
Когда же сменится, под солнцем возрожденья, 
Русь мертвых душ на Русь души живой?!..

(Н. В. Емельянова). 

Мой милый друг, друг юных дней, 
Ты вновь стоишь передо мною 
С волной каштановых кудрей, 
С твоею пламенной душою. 

В дни бедной радостью весны 
Моей ты другом был отрадным. 
Поэзьи сладостные сны 
С восторгом пылким, страстным, жадным 

Переживали мы с тобой, 
Горели скорбью мировою 
И упивались красотой 
Всей юной, трепетной душою. 

Никто так не любил, как ты, 
Цветы поэзии живые, 
Лучи великой красоты 
И песни вольности святые. 

Ты братски ободрял меня, 
В себя так верившего мало, 
И песнь несмелая моя 
Всегда привет в тебе встречала. 

Ты верил в мой грядущий путь. 
Слова любви твоей звучали, 
И загоралась верой грудь, 
И крылья душу поднимали. 

Но жизнь не пощадила нас, 
И рано, в даль закинут где-то, 
В глухом безмолвьи ты угас 
Без братской ласки, без привета. 

И не осталося следов 
Твоих. Рукою чьей-то чуждой 
Сожжен цветник твоих стихов, 
Твоих тетрадей бедных груда. 

Твоих поэм, как в небе дым, 
Как птиц, пропала где-то стая, 
Туманом светло-голубым 
В моей душе одной вставая. 

Твои поэмы сожжены, 
Замолк поэта голос чудный, 
Как всплеск разбившейся волны 
О скалы ярко изумрудной, 

Но в мире не исчез, кто жил, 
Весь мир душою обнимая, 
Как ты, -- кто верил и любил, 
Как ты, красой души сияя. 

В сверканьи звезд, в красе морей, 
На горных блещущих вершинах, 
На облаках, в устах людей, 
В цветах на радостных долинах 
Твоя душа моей звучит 
И светит лаской братской снова, 
И столько сердцу говорит 
Твое исчезнувшее слово!..

(Из времен гонений на христиан). 

Христос, ты вывел нас на путь, 
Омыв его своею кровью! 
Ты бесконечною любовью 
Вдохнул дух жизни в нашу грудь, 

Христос, с тобой соединясь, 
Живем мы в темном мире этом, 
Как в небе, полной дивным светом, 
Для царства божьего трудясь. 

Пусть град насмешек и клевет 
Рабов греха нас поражает, -- 
В сердцах у нас они встречают 
Прощенье вечное в ответ. 

И если нам рабами тьмы 
Уже готовится темница, 
Не омрачатся наши лица 
И не отчаятся умы. 

Ты отдавал всего себя, 
Как агнец кроткий, на закланье, 
И мы готовы на страданье, 
Твое ученье возлюбя. 

Друг другу в скорби помогая 
Горячей верою в отца, 
Мы все претерпим до конца, 
Своих врагов благословляя. 

Слепых нам невозможно вновь 
За слепоту их ненавидеть, 
Ты дал нам радость бога видеть, 
И бог тот в нас, и он -- любовь! 

Как яростной смерти кровавое знамя,
Из ста добела раскаленных печей
Взвивается красное, синее, белое пламя
Из ста добела раскаленных печей.

И молот гигантский безумно грохочет,
И радостно дьявол в кровавой короне хохочет.

Тот молот ведь рабство народов кует,
Тем молотом рабство свое ведь кует
Рабочий народ.

Смотрите, мелькают там голые, в копоти, черные тени,
Средь красного ада рои привидений.
Там пушечный плавят проклятый металл.
Там пир свой кровавый готовит Ваал.
Там братьев рабочих убийство готовит рабочий народ,
Там смерть для детей своих бешеный льет
Человеческий род.

В этом дрожащем от ударов молота зданьи
С утра и до ночи свершается страшное дело:
Здесь братья ужасные братьям готовят стра­данья,
Готовят здесь то, что в куски разорвет род­ное, людское, прекрасное тело.

По утру спокойно из тихих домов выходят рабочие. Целуют
жен. В колыбелях целуют детей
И идут готовить страданья для тысяч таких же тихих домов,
Готовить смерть для тысяч мужей таких же жен, для тысяч отцов таких, же детей.

Каждый день за кусок незримой кровью облитого хлеба,
За кофе и суп они тысячи жизней братьев людей предают.
За мясо и пиво детей — их отцов, матерей — сы­новей,
тысячи глаз лазурного неба
Навеки лишают они. Все смерть, все смерть без конца они льют!

Каждый день они десять гигантских убийства орудий
Льют, сверлят, шлифуют, пробуют — будут ли хорошо разрывать
Их ядра людские, трепещущие жизнью, братские груди, —
Сердце людское, человеческий мозг хорошо ль в куски будут рвать!

Сотни рабочих рук заботливо повезут эти пушки отсюда
Во все концы, где больше денег за орудья убийства дадут.
И дети рабочего народа, одетые в солдатские шинели, повсюду
Чуть прикажут, их жерла на братьев людей наведут.

«За веру, за царя, за отечество, за свободу!». —
Им крикнут, — и они покорно пойдут убивать
Несчастных сынов другого рабочего народа,
Чтоб их землю, их свободу, их рынки для своих властелинов отнять.

У кого в руках эти подлые смерти машины,
Тот повелитель, тот Бог, — Вильгельм, Марат он иль Напольон!
Пред ним рабствуют души, пред ним рабски согнуты спины.
Рев пушки — священнейший в мире закон!

И если сегодня вы, льющие пушки, рабочие-братья.
Откажетесь быть рабами тех, кто назвал себя вашим царем,
вашим вождем,
Ваш владыка пошлет на вас в солдатских шинелях ваших детей,
ваших братьев,
Расстрелять вас из пушек, созданных ва­шим безумным трудом:

За окровавленный пушечный хлеб рабочий свои мускулистые руки,
За окровавленное золото инженер свой ученый мозг продают,
Чтоб вечно царили Насилье, Грабеж, угнетенных бесконечные муки.
День и ночь они рабства кровавые цепи куют!

Красное зарево горит! Красное зарево горит!
Фабрика смерти вся огнями, как праздник великий, блестит.
Вечно к убийству, к убийству она призывает людей!
Золота, золота жаждет ее ненасытная касса!
Матери народов, готовьте скорей
Пушечное мясо!

День и ночь, день и ночь, не стихая, пылают эти огни.
День и ночь, день и ночь смерть готовят они.
Все муки и смерть, все муки и смерть, рабство и смерть все готовят они,
Эти ада людского огни!

Как яростной смерти кровавое знамя,
Из ста добыла раскаленных печей
Взвивается красное, синее, белое пламя
Из ста добела раскаленных печей.

И молот гигантский безумно грохочет,
И радостно дьявол в кровавой короне хохочет.

I.

Семьсот уж дней, как длится эта ночь,
Сплошная ночь, — ночь крови, ночь позора,
Ночь преступления, объявшего весь мир.
Семьсот уж дней, как братья братьев бьют
В залитой кровью траурной Европе
День изо дня, как дикий скотобоец
Скотину день из дня привычною рукой
Бесстрастно режет. И со всех концов —
Из Азьи, Африки, Америки, Австральи —
Отвсюду мясо человеческое шлют
На бойню мировую, и штыки,
И бомбы льют во всем безумном, мире,
Чтоб мясо то колоть и раздирать. Два года,
Два года целые как длятся эти дни, —
С зари и до зари сплошные дни убийства,
Насилья, зверства, лжи и слепоты людской.
Два года каждый день выбрасывает вновь
Милльоны жертв людских на страшные страданья,
На смерть, какой ужаснее не мог
Придумать бы сам дьявол страшных сказок!

II.

Мы все в крови. Тот, кто своей рукой
Сейчас не убивает, тот готовит
Орудия убийства. Тот, кто не готовит,
Благословляет с кафедры ученой, с алтарей
Церковных, со столбцов газет,
В училище, на улице, в семье
Убийства миллионами милльонов
Себе подобных братьев во Христе.
И тот, кто не благословляет, но молчит.
К душ людской и к Богу не взывая,
Молчит преступно перед преступленьем,
Пред ним свершаемым милльонами людей, —
И он в крови, в крови запачкан братской.
Мы все в крови. Весь мир теперь один
Союз братоубийства.

III.

Что-то есть такое,
Во имя чье два года уж должны
Одно мы делать — убивать! Есть что-то,
Во имя чье наш долг сейчас один —
Рубить в куски людей, как мясо рубит повар,
Вонзать штыки и внутренности рвать,
Как рвет стервятник жертву…
Что-то есть такое,
Во имя чье мы все должны забыть, — забыть,
Что мы не дикари, что есть какой-то Бог,
Что жил Христос когда-то в этом мире…

Что-то есть такое,
Во имя чье сейчас все, все святое
Топтать должны в крови, в грязи мы! Что-то есть
Во имя чье отречься от Христа,
От всей цивилизации, от Бога
И посылать детей уж резать горло
Другим — таким же детям — мы должны!..

Семьсот уж дней, как длится эта ночь,
Сплошная ночь — ночь крови, ночь позора,
Ночь преступления, объявшего весь мир!.. 

Бей, барабан! Под звуки твои
Скоро весь мир потонет в крови!

Мы, солдаты, должны одно лишь знать:
Убивать, умирать! Умирать, убивать!

Ноги все, как один, поднимаем.
Все рабы. Все, как один, шагаем.

Руби! Бей! Стреляй! Коли! Режь! Кроши!
Штык обломается, зубы вонзи!

Ты для того и родился и рос,
Чтоб чрез тебя реки крови и слез

В мире пролились, чтоб с диким лицом
Шел ты на братьев сквозь пушечный гром.

Да, человек для того лишь живет,
Штык, чтоб воткнуть человеку в живот.

Были мы люди, стали мы звери.
Заперты к братству, к свету нам двери.

Ноги все, как один, поднимаем.
Все рабы. Все, как один, шагаем.

Бей, барабан! Под звуки твои
Скоро весь мир запляшет в крови!

Как безумный, бежал я с безумным полком
И проклятья безумно кричал.

Там, на гребне горы, я всадил в него штык,
И, хрипя, предо мной он упал.

То был миг лишь один… Миг один это был…
Но я вижу всегда… и сейчас
Этот взгляд, этих ужаса полных и мук,
Голубых этих, милых, родных моих глаз!

Эти русые пряди я вижу волос
Из-под вражеской каски его…
Этот рот, — перекошенный судоргой рот,
Эти сжатые с пеною зубы его!..

Это он, ведь, — мой мальчик?!.. Но умер ведь он!.
Только год… Бедный ангел. Шестнадцати лет.
Я в могил его схоронил навсегда
Моей жизни всю радость и свить.

Мне всю душу пронзила мечом эта скорбь!..

Но ведь это в него этот штык я всадил!
Ведь лицо это… взгляд… ведь его, все его!..
Ведь я сына, я сына убил!!

И я выдернул штык из хрипевшей груди
И вперед, и вперед я бежал,
И вонзался мой штык и приклад размозжал…
Я безумно бежал и бежал,

И упал, наконец, я под адским огнем.

Подобрали меня. О зачем! Чтоб мое
Все вернулось мученье?!.. Чтоб вновь я страдал,
Как никто?!.. Чтоб опять я увидел его?!..

Господин прокурор, вы сказали, что я
Притворился безумцем, чтоб вновь не итти
Мне сражаться на фронт, что изменник и трус,
Я бегу от солдата прямого пути.

Пусть обманщик я… Но ведь все это — сыны!
Все они — сыновья! Все они — сыновья!
Все ведь дети они — иль мои или чьи..:
Вся единая Божья семья!

И ружье поднимать на Господних детей
И итти убивать их я больше не мог.
Да, теперь я не ваш. Я ничей. Надо мной
Царь один только — праведный Бог!

О, кончайте скорей эту пытку! Меня
Расстреляйте скорей! Мне не мил
Мир ваш, мир бесконечных, безумных злодейств…
Жить? Зачем же мне жить?.. Я сына убил!.. 

   (На мотив с итальянского)
 
Только станут поля и леса увядать, 
Только первые листья падут, 
Ты придешь на далеком кладбище искать 
Мой последний, мой душный приют. 
 
Ты найдешь там его меж столетних дубов, 
В уголку, под шатром из ветвей. 
Посмотри, сколько чудных, душистых цветов 
Расцвело на могиле моей! 
 
О, нарви этих роз, этих девственных роз, 
Что из сердца растут моего, 
Для своих белокурых, прекрасных волос, 
Для венка, милый друг, твоего. 
 
Ведь цветы те -- то бедные песни мои, 
Недопетые мной на земле, 
И слова беспредельной, бессмертной любви, 
Недосказанной, друг мой, тебе.

Туманного вечера тени 
Ложились над сонной землею, 
Цветник мой и гроздья сирени 
Давно унизались росою. 
Как мрамор бледна, ты сидела 
С мечтою своей одинокой 
И взором печальным глядела 
Куда-то далеко, далеко... 
А руки небрежно бродили 
По клавишам старой рояли, 
И звуки, как слезы, томили 
И в сумерках робко дрожали. 
Украдкою ночь подходила. 
Под темной ее пеленою 
Мне снилось, что ты говорила 
Как с братом, как с другом, со мною 
Мне снилось, что беглые руки 
Не трогали клавиш забытых, 
И рвались дрожащие звуки 
Из уст твоих полураскрытых. 
То были мольбы об участьи, 
То плакали и речи стыдливой 
Над гробом убитого счастья 
Поруганной скорби порывы. 
И в сердце горело желанье 
Назвать тебя милой сестрою, 
И отклик подать на страданье, 
И плакать с твоею душою. 
Но голос, печальный и нежный, 
Обвитый ночными тенями, 
Сказал мне, как смерть безнадежный, 
Что бездна, что бездна меж нами... 
Сказал мне, что мы бесконечно 
Душою с тобой одиноки. 
Как звезды на небе, мы вечно 
Друг другу безбрежно далеки. 
................................................ 
Ночные, печальные тени 
Цветник мой, как траур, обвили, 
И в трепетных гроздьях сирени 
Холодные слезы застыли.

В разврате слова закоснелый, 
Бездушный лицемер швырял из-за угла 
Глумлений яростных отравленные стрелы 
В отверстья ран недужного чела, -- 
 
Но я мечтал, что не домчится эхо 
Его разнузданного смеха 
В немую даль, где тихо ты сгорал. 
 
Смерть над тобой давно парила грозно 
И близилась... и слишком поздно 
Открылось мне, что все ты знал, 
Что в чашу твоего страданья 
Струился яд бессмысленных клевет, 
Что мощный крик, наш крик негодованья 
Так жаждал услыхать поэт. 
 
Я был одним из тех друзей беспечных, 
Которым бросил ты мучительный укор, 
Среди терзаний бесконечных 
В загробный мрак вперяя взор. 
 
И вот, покинув жизнь в удушливом тумане, 
Поднявшись в глубины неведомых небес, 
Ты в бесконечности безбрежном океане, 
Как светлая волна, таинственно исчез. 
 
И не успел твой враг хулой своей циничной 
Метнуть еще в тебя, -- и уж на гроб принес 
Страницу злобы безграничной, 
Где издевался он над болью тайных слез, 
Где надругался он над чудною лампадой, 
Которая одна мерцала в черной тьме 
Предсмертных дней твоих, одна в глухой тюрьме 
Была тебе теплом и кроткою отрадой, -- 
Над скорбной женскою душой, 
Страдавшей над твоим страданьем 
И беспредельным состраданьем 
Спасавшей луч последний твой. 
 
Вчера еще твой враг бесстыдно расточал 
Потоки пламенных похвал 
Пред гения всеправедным твореньем, 
Пред гения величьем и смиреньем. 
Вчера он был у ног апостола любви, 
Края одежд его лобзал умильно,-- 
Сегодня ж, с яростью в крови, 
Он бешено язвит покой души бессильной 
Висящего над бездною певца 
И лавры силится сорвать с его венца... 
 
Напрасно он в судьи закутывался тогу 
И маской критики лицо свое закрыл, -- 
Сознали все, какому богу 
Презренной мести он служил. 
 
За то, что не прикрыв своею братской грудью 
Святую честь твою и грязному орудью 
Безумной злобы дав терзать твой скорбный дух, 
От стона твоего я отвратил мой слух 
И руки умывал, идя во след Пилату, -- 
За то, что не помог измученному брату 
Я тяжкий крест до гроба донести, -- 
Мой бедный друг, прости меня, прости!.. 
 
(Читано впервые на могиле С. Я. Надсона в 40 день его смерти -- 
27 февраля 1887 г.). 

  (Из войны 1914-1917 гг.)

Учитель он был во французском селе.
Как дети ему были рады!
Настала война, и позвали его
Врагов убивать без пощады.

Но он не пошел. И сказал он в ответ:
«Все люди мне — братья родные.
«Весь мир мне — отчизна. Весь мир мне — семья.
«Все жизни мне — жизни святые.

И взяли его. И вели чрез село,
Изменником гнусным ругая.
И плакали дети, далеко в полях
Глазами его провожая.

В казармах потом истязали его…
Ружье все держать заставляли…
И ночью однажды из рук палачей
Ушел он в туманный дали.

Но он не скрывался. Он в школу свою
Открыто пред всеми явился,
И снова на славном, любимом посту
Он с нужной любовью трудился.

И дети внимали с восторгом живым
Рассказам их друга и брата…
И сердце дрожало у них, что его
Отнимут у них без возврата.

И час тот пришел. И ворвались опять
К ним в школу они со штыками:
«Ты здесь, дезертир, анархист, негодяй!»
«Проститься мне дайте с детями!»

И было такое лицо у него.
Что даже они отступили.
И дети, рыдая, стеною его,
Целуя его, окружили

«Последний даю вам я, дети, завет:
«Любовью одною живите.
«Долой же войну! За одну лишь любовь
«На муки и на смерть идите».

Короток был суд беспощадный над ним
На завтра его расстреляли.
Пред смертью убийц он одно лишь просил
Глаза чтоб ему не вязали.

Со взором открытым он встал у стены.
«За братство людей умираю!»
Он крикнул, и грянули ружья в ответ,
И пал он, в крови истекая.

Где труп твой зарыли, там этой весной
Цветы расцвели голубые.
Из крови пролитой, из крови святой
Надежды то блещут святые!

То нового мира из крови твоей
Нам первые всходы сияют!
Великого братства, великой любви
Цветы в нас твои расцветают! 

Я шел, одинокий, по трудной дороге,
Тянулися годы, и не было дня,
Когда бы глубокая скорбь и тревоги
Тяжелой рукой не давили меня.

И не было сердца, к кому бы прижаться
В тот час, когда тучи росли надо мной,
Любимого сердца, кому бы отдаться,
Хотя на минуту, как маме родной,

Как любящей маме, которая знает,
Как в сердце ребенка ее возвратить
Пропавшую радость, которая знает,
Как новой надеждой его окрылить!

Все выше, все круче дороги вздымались,
И тучи над ними неслись все черней.
Давно уж колени мои подгибались,
А ночь приближалась… Темней и темней

И вдруг я увидел тебя… Засияли,
Как звезды приветные, взоры твои,
И голос, исполненный нежной печали,
Сказал мне, дрожа от избытка любви:

«Когда подходил ты, я сердцем уж знала,
«Кто ты и куда ты идешь, мой родной.
«Когда ж увидала, какой ты усталый,
«Какой ты тревожный и сердцем больной, —

«Так жалко мне стало тебя! И глубоко,
«Навеки в душе я сказала себе:
«Пойди — раздели с ним весь путь тот далекий,
«Всю жизнь в непрестанном труде и борьбе!

«Лишь именем разным его называя,
«Одно мы ведь любим, мой милый, с тобой, —
«Ты — долго стремясь и ища и страдая,
«Я — только-что в жизнь чуть вступая душой.

«Пусть ночь надвигается… Пусть все грознее
«Становятся кручи… Тем ярче зажжет
«Свой свет идеал нам… Тем тверже, сильнее
«Он вместе теперь нас вперед поведет!

«Я всюду, родной мой, пойду пред тобою,
«Я путь твой обвею дыханьем любви,
«Я кроткою лаской тебя успокою,
«Усталые крылья расправлю твои»…

Какими же тут мне ответить словами?
Что может сказать мое сердце?.. Оно
Молитвою светлой одной и слезами
Безмолвного, чудного счастья полно…

Всего стихотворений: 42