Зинаида Николаевна Гиппиус (1869-1945)

• Биография Зинаиды Гиппиус
• Стихотворения Зинаиды Гиппиус по темам

Все стихотворения Зинаиды Гиппиус на одной странице

- Оглавление -

Тринадцать, темное число! 
Предвестье зол, насмешка, мщенье, 
Измена, хитрость и паденье, — 
Ты в мир со Змеем приползло.  

И, чтоб везде разрушить чет, — 
Из всех союзов и слияний, 
Сплетений, смесей, сочетаний — 
Тринадцать Дьявол создает.  

Он любит числами играть. 
От века ненавидя вечность, — 
Позорит 8 — бесконечность, — 
Сливая с ним пустое 5.  

Иль, чтоб тринадцать сотворить, — 
Подвижен, радостен и зорок, — 
Покорной парою пятерок 
Он 3 дерзает осквернить. 

Порой, не брезгуя ничем, 
Число звериное хватает 
И с ним, с шестью, соединяет 
Он легкомысленное 7.  

И, добиваясь своего, 
К двум с десятью он не случайно 
В святую ночь беседы тайной 
Еще прибавил — одного.  

Твое, тринадцать, острие 
То откровенно, то обманно, 
Но непрестанно, неустанно 
Пронзает наше бытие.  

И, волей Первого Творца, 
Тринадцать, ты — необходимо. 
Законом мира ты хранимо — 
Для мира грозного Конца. 

Ужель прошло — и нет возврата? 
В морозный день, в заветный час, 
Они на площади Сената 
Тогда сошлися в первый раз.  

Идут навстречу упованью, 
К ступеням Зимнего Крыльца... 
Под тонкою мундирной тканью 
Трепещут жадные сердца.  

Своею молодой любовью 
Их подвиг режуще-остер, 
Но был погашен их же кровью 
Освободительный костер.  

Минули годы, годы, годы... 
А мы всё там, где были вы. 
Смотрите, первенцы свободы: 
Мороз на берегах Невы!  

Мы — ваши дети, ваши внуки... 
У неоправданных могил 
Мы корчимся всё в той же муке, 
И с каждым днем всё меньше сил.  

И в день декабрьской годовщины 
Мы тени милые зовем. 
Сойдите в смертные долины, 
Дыханьем вашим — оживем.  

Мы, слабые, — вас не забыли, 
Мы восемьдесят страшных лет 
Несли, лелеяли, хранили 
Ваш ослепительный завет.  

И вашими пойдем стопами, 
И ваше будем пить вино... 
О, если б начатое вами 
Свершить нам было суждено! 

       Д. Мережковскому

Простят ли чистые герои?
Мы их завет не сберегли.
Мы потеряли все святое:
И стыд души, и честь земли.

Мы были с ними, были вместе,
Когда надвинулась гроза.
Пришла Невеста. И невесте
Солдатский штык проткнул глаза.

Мы утопили, с визгом споря,
Ее в чану Дворца, на дне,
В незабываемом позоре
И в наворованном вине.

Ночная стая свищет, рыщет,
Лед по Неве кровав и пьян...
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян!

Рылеев, Трубецкой, Голицын!
Вы далеко, в стране иной...
Как вспыхнули бы ваши лица
Перед оплеванной Невой!

И вот из рва, из терпкой муки,
Где по дну вьется рабий дым,
Дрожа протягиваем руки
Мы к вашим саванам святым.

К одежде смертной прикоснуться,
Уста сухие приложить,
Чтоб умереть — или проснуться,
Но так не жить! Но так не жить! 

Ужель прошло - и нет возврата?
В морозный день, заветный час,
Они, на площади Сената,
Тогда сошлися в первый раз.

Идут навстречу упованью,
К ступеням Зимнего крыльца...
Под тонкою мундирной тканью
Трепещут жадные сердца.

Своею молодой любовью
Их подвиг режуще-остер,
Но был погашен их же кровью
Освободительный костер.

Минули годы, годы, годы...
А мы все там, где были вы.
Смотрите, первенцы свободы:
Мороз на берегах Невы!

Мы - ваши дети, ваши внуки...
У неоправданных могил,
Мы корчимся все в той же муке,
И с каждым днем все меньше сил.

И в день декабрьской годовщины
Мы тени милые зовем.
Сойдите в смертные долины,
Дыханьем вашим - оживем.

Мы, слабые, - вас не забыли,
Мы восемьдесят страшных лет
Несли, лелеяли, хранили
Ваш ослепительный завет.

И вашими пойдем стопами,
И ваше будем пить вино...
О, если б начатое вами
Свершить нам было суждено!

Еще ты здесь, в юдоли дольней...
Как странен звон воздушных струн!
То серо-блещущий летун
Жужжит над старой колокольней.

Его туманные винты,
Как две медузы, дымноструйны.
И мнится — вот он, юный, буйный,
Заденет древние кресты.

Но взмыл, — и режет облак пыльный
Своим сверкающим ребром.
И пар небес, под острием,
Растаял, нежный и бессильный.

Дрожит волнистая черта,
На нем и в нем всё что-то дышит...
И ласково его колышет,
Смиряясь, злая пустота.

Нет, мы не здесь, в юдоли дольней,
Мы с ним, летим, к завесе туч!
И серый луч скользит, колюч,
Над удивленной колокольней.

Ангелы со мной не говорят.
Любят осиянные селенья,
Кротость любят и печать смиренья.
Я же не смиренен и не свят:

Ангелы со мной не говорят.

Темненький приходит дух земли.
Лакомый и большеглазый, скромный.
Что ж такое, что малютка — темный?
Сами мы не далеко ушли...

Робко приползает дух земли.

Спрашиваю я про смертный час.
Мой младенец, хоть и скромен, — вещий.
Знает многое про эти вещи,
Что, скажи-ка, слышал ты о нас?

Что это такое — смертный час?

Темный ест усердно леденец.
Шепчет весело: «И все ведь жили.
Смертный час пришел — и раздавили.
Взяли, раздавили — и конец.

Дай-ка мне четвертый леденец.

Ты рожден дорожным червяком.
На дорожке долго не оставят,
Ползай, ползай, а потом раздавят.
Каждый, в смертный час, под сапогом,

Лопнет на дорожке червяком.

Разные бывают сапоги.
Давят, впрочем, все они похоже,
И с тобою, милый, будет то же,
Чьей-нибудь отведаешь ноги...

Разные на свете сапоги.

Камень, нож иль пуля, всё — сапог.
Кровью ль сердце хрупкое зальется,
Болью ли дыхание сожмется,
Петлей ли раздавит позвонок —

Иль не всё равно, какой сапог?»

Тихо понял я про смертный час.
Я ласкаю гостя, как родного,
Угощаю и пытаю снова:
Вижу, много знаете о нас!

Понял, понял я про смертный час.

Но когда раздавят — что потом?
Что, скажи? Возьми еще леденчик,
Кушай, кушай, мертвенький младенчик!
Не взял он. И поглядел бочком:

«Лучше не скажу я, что — потом».

         Дитя, потерянное всеми...

Все это было, кажется в последний,
   В последний вечер, в вешний час...
И плакала безумная в передней,
   О чем-то умоляя нас.

Потом сидели мы под лампой блеклой,
   Что золотила тонкий дым,
А поздние распахнутые стекла
   Отсвечивали голубым.

Ты, выйдя, задержался у решетки,
   Я говорил с тобою из окна.
И ветви юные чертились четко
   На небе — зеленей вина.

Прямая улица была пустынна,
   И ты ушел — в нее, туда...

Я не прощу. Душа твоя невинна.
   Я не прощу ей — никогда.

Пуста пустыня дождевая...
И, обескрылев в мокрой мгле,
Тяжелый дым ползет, не тая,
И никнет, тянется к земле.

Страшна пустыня дождевая...
Охолодев, во тьме, во сне,
Скользит душа, ослабевая,
К своей последней тишине.

Где мука мудрых, радость рая?
Одна пустыня дождевая,
Дневная ночь, ночные дни...
Живу без жизни, не страдая,
Сквозь сон всё реже вспоминая
В тени угасшие огни.

Господь, Господь мой, Солнце, где Ты?
Душе плененной помоги!
Прорви туманные наветы,
О, просияй! Коснись! Сожги...

Твои народы вопиют: доколь?
Твои народы с севера и юга.
Иль ты еще не утолен? Позволь
Сынам земли не убивать друг друга!

Не ты ль разбил скрижальные слова,
Готовя землю для иного сева?
И вот опять, опять ты — Иегова,
Кровавый Бог отмщения и гнева!

Ты розлил дым и пламя по морям,
Водою алою одел ты сушу.
Ты губишь плоть... Но, Боже, матерям —
Твое оружие проходит душу!

Ужели не довольно было Той,
Что под крестом тогда стояла, рано?
Нет, не для нас, но для Нее, Одной,
Железо вынь из материнской раны!

О, прикоснись к дымнобагровой мгле
Не древнею грозою, а — Любовью.
Отец, Отец! Склонись к Твоей земле:
Она пропитана Сыновней кровью.

                                      Д.В. Философову

Вечер был ясный, предвесенний, холодный, 
зеленая небесная высота — тиха. 
И был тот вечер — Господу неугодный, 
была годовщина нашего невольного греха.  

В этот вечер, будто стеклянный — звонкий, 
на воспоминание и боль мы осуждены. 
И глянул из-за угла месяц тонкий 
нам в глаза с нехорошей, с левой стороны.  

В этот вечер, в этот вечер веселый, 
смеялся месяц, узкий, как золотая нить. 
Люди вынесли гроб, белый, тяжелый, 
и на дроги с усилием старались положить.  

Мы думали о том, что есть у нас брат — Иуда, 
что предал он на грех, на кровь — не нас... 
Но не страшен нам вечер; мы ждем чуда, 
ибо сердце у нас острое, как алмаз.

            H. B-t

О, берегитесь, убегайте
От жизни легкой пустоты.
И прах земной не принимайте
   За апельсинные цветы.

Под серым небом Таормины
Среди глубин некрасоты
На миг припомнились единый
   Мне апельсинные цветы.

Поверьте, встречи нет случайной,-
Как мало их средь суеты!
И наша встреча дышит тайной,
   Как апельсинные цветы.

Вы счастья ищете напрасно,
О, вы боитесь высоты!
А счастье может быть прекрасно,
   Как апельсинные цветы.

Любите смелость нежеланья,
Любите радости молчанья,
   Неисполнимые мечты,
Любите тайну нашей встречи,
И все несказанные речи,
   И апельсинные цветы.

                               П. С. Соловьевой

Мостки есть в саду, на пруду, в камышах. 
Там, под вечер, как-то, гуляя, 
Я видел русалку. Сидит на мостках, — 
Вся нежная, робкая, злая.  

Я ближе подкрался. Но хрустнул сучок — 
Она обернулась несмело,  
В комочек вся съежилась, сжалась, — прыжок —
И пеной растаяла белой.  

Хожу на мостки я к ней каждую ночь. 
Русалка со мною смелее: 
Молчит — но сидит, не кидается прочь, 
Сидит, на тумане белея.  

Привык я с ней, белой, молчать напролет 
Все долгие, бледные ночи. 
Глядеть в тишину холодеющих вод 
И в яркие, робкие очи.  

И радость меж нею и мной родилась, 
Безмерна, светла, как бездонность; 
Со сладко-горячею грустью сплелась, 
И стало ей имя — влюбленность.  

Я — зверь для русалки, я с тленьем в крови. 
И мне она кажется зверем... 
Тем жгучей влюбленность: мы силу любви 
Одной невозможностью мерим.  

О, слишком — увы — много плоти на мне! 
На ней — может быть — слишком мало... 
И вот, мы горим в непонятном огне 
Любви, никогда не бывалой.  

Порой, над водой, чуть шуршат камыши, 
Лепечут о счастье страданья... 
И пламенно-чисты в полночной тиши, — 
Таинственно-чисты, — свиданья.  

Я радость мою не отдам никому; 
Мы — вечно друг другу желанны, 
И вечно любить нам дано, — потому, 
Что здесь мы, любя, — неслиянны!  

Сырые проходы 
Под светлым Днепром, 
Старинные своды, 
Поросшие мхом.  

В глубокой пещере 
Горит огонек, 
На кованой двери 
Тяжелый замок.  

И капли, как слезы, 
На сводах дрожат. 
Затворника грезы 
Ночные томят.  

Давно уж не спится... 
Лампаду зажег, 
Хотел он молиться, 
Молиться не мог.  — 

Ты видишь, Спаситель, 
Измучился я, 
Отдай мне, Учитель, 
Где правда твоя!  

Посты и вериги 
Не Божий завет, 
Христос, в Твоей книге 
Прощенье и свет. 

Я помню: в оконце 
Взглянул я на сад; 
Там милое солнце, — 
Я солнцу был рад.  

Там в зарослях темных 
Меня не найдут, 
Там птичек бездомных 
Зеленый приют.  

Там плачут сирени 
От утренних рос, 
Колеблются тени 
Прозрачных берез.  

Там чайки мелькают 
По вольной реке, 
И дети играют 
На влажном песке.  

Я счастлив, как дети,
И понял я вновь, 
Что в Божьем завете 
Простая любовь.  

Темно в моей келье... 
Измучился я, 
А жизнь, — и веселье, 
И правда Твоя, —  

Не в пыльных страницах, 
Не в тусклых свечах, 
А в небе, и птицах, 
И звездных лучах.  

С любовью, о Боже, 
Взглянул я на все: 
Ведь это — дороже, 
Ведь это — Твое! 

Не покидаю острой кручи я,
Гранит сверкающий дроблю.
Но вас, о старые созвучия,
Неизменяемо люблю.

Люблю сады с оградой тонкою,
Где роза с грезой, сны весны
И тень с сиренью — перепонкою,
Как близнецы, сопряжены.

Влечется нежность за безбрежностью,
Всё рифмы-девы, — мало жен...
О как их трогательной смежностью
Мой дух стальной обворожен!

Вас гонят... Словно дети малые,
Дрожат мечта и красота...
Целую ноги их усталые,
Целую старые уста.

Создатели домов лучиночных,
Пустых, гороховых домов,
Искатели сокровищ рыночных —
Одни боятся вечных слов.

Я — не боюсь. На кручу сыпкую
Возьму их в каменный приют.
Прилажу зыбкую им зыбку я...
Пусть отдохнут! Пусть отдохнут!

                              М. Г-му

Нет, никогда не примирюсь.
                        Верны мои проклятья.
Я не прошу, я не сорвусь
                        В железные объятья.

Как все, пойду, умру, убью,
                        Как все — себя разрушу, 
Но оправданием — свою
                        Не запятнаю душу.

В последний час, во тьме, в огне,
                        Пусть сердце не забудет: 
Нет оправдания войне!
                        И никогда не будет.

И если это Божья длань —
                        Кровавая дорога, — 
Мой дух пойдет и с ним на брань, 
                        Восстанет и на Бога.

                 Побеждающему Я дам белые одежды.
                                     Апокалипсис

Он испытует — отдалением, 
Я принимаю испытание. 
Я принимаю со смирением 
Его любовь, — Его молчание.  

И чем мольба моя безгласнее — 
Тем неотступней, непрерывнее, 
И ожидание — прекраснее, 
Союз грядущий — неразрывнее.  

Времен и сроков я не ведаю, 
В Его руке Его создание... 
Но победить — Его победою — 
Хочу последнее страдание.  

И отдаю я душу смелую 
Мое страданье Сотворившему. 
Сказал Господь: «Одежду белую 
Я посылаю — победившему». 

Рождество, праздник детский, белый,
Когда счастливы самые несчастные...
Господи! Наша ли душа хотела,
Чтобы запылали зори красные?

Ты взыщешь, Господи, но с нас ли, с нас ли?
Звезда Вифлеемская за дымами алыми...
И мы не знаем, где Царские ясли,
Но все же идем ногами усталыми.

Мир на земле, в человеках благоволенье...
Боже, прими нашу мольбу несмелую:
Дай земле Твоей умиренье,
Дай побеждающей одежду белую...

Не разлучайся, пока ты жив,
Ни ради горя, ни для игры.
Любовь не стерпит, не отомстив,
Любовь отнимет свои дары.

Не разлучайся, пока живешь,
Храни ревниво заветный круг.
В разлуке вольной таится ложь.
Любовь не терпит земных разлук,

Печально гасит свои огни,
Под паутиной пустые дни.
А в паутине — сидит паук.
Живые, бойтесь земных разлук!

Смотрю на море жадными очами,
К земле прикованный, на берегу...
Стою над пропастью - над небесами,-
И улететь к лазури не могу.

Не ведаю, восстать иль покориться,
Нет смелости ни умереть, ни жить...
Мне близок Бог - но не могу молиться,
Хочу любви - и не могу любить.

Я к солнцу, к солнцу руки простираю
И вижу полог бледных облаков...
Мне кажется, что истину я знаю -
И только для нее не знаю слов.

Дышит тихая весна, 
Дышит светами приветными... 
Я сидела у окна 
За шерстями разноцветными.  

Подбирала к цвету цвет, 
Кисти яркие вязала я... 
Был мне весел мой обет: 
В храм святой завеса алая.  

И уста мои твердят 
Богу Сил мольбы привычные... 
В солнце утреннем горят 
Стены горницы кирпичные...  

Тихо, тихо. Вдруг в окне, 
За окном, — мелькнуло белое... 
Сердце дрогнуло во мне, 
Сердце девичье, несмелое... 

Но вошел... И не боюсь, 
Не боюсь я Светлоликого. 
Он как брат мой... Поклонюсь 
Брату, вестнику Великого. 

Белый дал он мне цветок... 
Не судила я, не мерила, 
Но вошел он на порог, 
Но сказал, — и я поверила.  

Воля Господа — моя. 
Будь же, как Ему угоднее... 
Хочет Он — хочу и я. 
Пусть войдет Любовь Господняя...

Что мне делать с тайной лунной? 
С тайной неба бледно-синей, 
С этой музыкой бесструнной, 
Со сверкающей пустыней? 
Я гляжу в нее — мне мало, 
Я люблю — мне не довольно... 
Лунный луч язвит, как жало, — 
Остро, холодно и больно. 
Я в лучах блестяще-властных 
Умираю от бессилья... 
Ах, когда б из нитей ясных 
Мог соткать я крылья, крылья! 
О, Астарта! Я прославлю 
Власть твою без лицемерья, 
Дай мне крылья! Я расправлю 
Их сияющие перья, 
В сине-пламенное море 
Кинусь в жадном изумленьи, 
Задохнусь в его просторе, 
Утону в его забвеньи...  

Это, братцы, война не военная, 
Это, други, Господний наказ. 
Наша родина, горькая, пленная, 
Стонет, молит защиты у нас.

Тем зверьем, что зовутся «товарищи», 
Изничтожена наша земля. 
Села наши — не села, пожарищи, 
Опустели родные поля.

Плачут дети, томясь в испытании 
И от голода еле дыша, 
Неужель на такие страдания 
Не откликнется наша душа?

Мы ль не слышим, что совестью велено? 
Мы ль не двинемся все, как один, 
Не покажем Бронштейну да Ленину, 
Кто на русской земле господин?

Самодержцы трусливые, куцые, 
Да погибнут под нашим огнем! 
Знамя новой, святой революции 
В землю русскую мы понесем.

Слава всем, кто с душой неизменною 
В помощь Родине ныне идут. 
Это, други, война не военная, 
Это Божий свершается суд. 

Милая, верная, от века Суженая,
        Чистый цветок миндаля,
Божьим дыханьем к любви разбуженная,
        Радость моя — Земля!

Рощи лимонные — и березовые,
        Месяца тихий круг.
Зори Сицилии, зори розовые, —
        Пенье таежных вьюг.

Даль неохватная и неистовая,
        Серых болот туман —
Корсика призрачная, аметистовая
        Вечером, с берега Канн.

Ласка нежданная, утоляющая
        Неутолимую боль,
Шелест, дыханье, память страдающая,
        Слез непролитых соль, —

Всю я тебя люблю, Единственная,
        Вся ты моя, моя!
Вместе воскреснем, за гранью таинственною,
        Вместе, — и ты, и я!

За Дьявола Тебя молю,  
         Господь! И он — Твое созданье. 
Я Дьявола за то люблю,  
         Что вижу в нем — мое страданье.  

Борясь и мучаясь, он сеть  
         Свою заботливо сплетает... 
И не могу я не жалеть  
         Того, кто, как и я, — страдает.  

Когда восстанет наша плоть  
         В Твоем суде, для воздаянья, 
О, отпусти ему, Господь,  
         Его безумство — за страданье. 

"Красным углем тьму черчу,
Колким жалом плоть лижу,
Туго, туго жгут кручу,
Гну, ломаю и вяжу.

   Шнурочком ссучу,
   Стяну и смочу.
   Игрой разбужу,
   Иглой пронижу.

И я такая добрая,
Влюблюсь - так присосусь.
Как ласковая кобра я,
Ласкаясь, обовьюсь.

   И опять сожму, сомну,
   Винт медлительно ввинчу,
   Буду грызть, пока хочу.
   Я верна - не обману.

Ты устал - я отдохну,
Отойду и подожду.
Я верна, любовь верну,
Я опять к тебе приду,
Я играть с тобой хочу,
Красным углем зачерчу..."

Щетинятся сталью, трясясь от страха, 
Залезли за пушки, примкнули штык, 
Но бегает глаз под серой папахой, 
Из черного рта — истошный рык... 
Присел, но взгудел, отпрянул кошкой... 
А любо! Густа темь на дворе! 
Скользнули пальцы, ища застежку, 
По смуглым пятнам на кобуре... 
Револьвер, пушка, ручная граната ль, — 
Добру своему ты господин. 
Иди, выходи же, заячья падаль! 
Ведь я безоружен! Я один! 
Да крепче винти, завинчивай гайки. 
Нацелься... Жутко? Дрожит рука? 
Мне пуля — на миг... А тебе нагайки, 
Тебе хлысты мои — на века!

Брат Иероним! Я умираю... 
Всех позови! Хочу при всех 
Поведать то, что ныне знаю, 
Открыть мой злой, тяжелый грех.  

О, я не ведал, что нарушу, 
Господь, веления Твои! 
Ты дал мне пламенную душу
И сердце, полное Любви.  

И долго, смелый, чуждый страха, 
Тебе покорный, — я любил. 
Увы, я слаб! Я прах от праха! 
И Враг — Твой Враг — меня смутил.  

Презрел я тайные заветы, 
Отверг любовь — еще любя; 
И в ризы длинные одетый 
Пришел сюда, спасать себя.  

Мне враг шептал: здесь подвиг крестный. 
Любовь же — грех и суета. 
И я оставил путь мой тесный, 
Войдя в широкие врата.  

Я подвизался неустанно, 
Молчал, не спал, не ел, не пил... 
О, Долорес! О Донна Анна! 
О все, которых я любил!  

Над темностью лампады незажженной 
Я увидал сияющий отсвет. 
Последним обнаженьем обнаженной 
Моей душе — пределов больше нет.  

Желанья были мне всего дороже... 
Но их, себя, святую боль мою, 
Молитвы, упованья, — всё, о Боже, 
В Твою Любовь с любовью отдаю.  

И этот час бездонного смиренья 
Крылатым пламенем облек меня. 
Я властен властью — Твоего веленья, 
Одет покровом — Твоего огня.  

Я к близкому протягиваю руки, 
Тебе, Живому, я смотрю в Лицо, 
И, в светлости преображенной муки, 
Мне легок крест, как брачное кольцо. 

Не угнаться и драматургу
За тем, что выдумает жизнь сама.
Бродила собака по Петербургу
И сошла собака с ума.

Долго выла в своем подвале,
Ей противно, что пол нечист.
Прежних невинных нету в зале,
Завсегдатаем стал чекист.

Ей бы теплых помоев корыто, —
Чекистских красных она не ест.
И обезумев, стала открыто
Она стремиться из этих мест.

Беженства всем известна картина,
Было опасностей без числа.
Впрочем, собака до Берлина
Благополучно добрела.

«Здесь останусь, — решила псина, —
Будет вдоволь мягких помой;
Народ знакомый, родные лица,
Вот Есенин, а вот Толстой».

Увы, и родные не те уж ныне!
Нет невинных, грязен подвал.
И тот же дьявол-чекист в Берлине
Правит тот же красный бал.

Пришлось собаке в Берлине круто.
Бредет, качаясь, на худых ногах —
Куда? Не найдет ли она приюта
У нас, на сенских берегах?

Что ж? Здесь каждый — бродяга-собака,
И поглупел — скажу не в укор.
Конечно, позорна собака, однако
Это еще невинный позор.

     И. И. Манухину

Ничто не сбывается.
      А я верю. 
Везде разрушение, 
      А я надеюсь. 
Все обманывают,
      А я люблю. 
Кругом несчастие,
      Но радость будет.
      Близкая радость, 
      Нездешняя — здесь.

Серая комната. Речи не спешные, 
Даже не страшные, даже не грешные. 
Не умиленные, не оскорбленные, 
Мертвые люди, собой утомленные...  
         Я им подражаю. Никого не люблю. 
         Ничего не знаю. Я тихо сплю.

Он пришел ко мне, — а кто, не знаю, 
Очертил вокруг меня кольцо. 
Он сказал, что я его не знаю, 
Но плащом закрыл себе лицо. 

Я просил его, чтоб он помедлил. 
Отошел, не трогал, подождал. 
Если можно, чтоб еще помедлил 
И в кольцо меня не замыкал.  

Удивился Темный: «Что могу я?» 
Засмеялся тихо под плащом. 
«Твой же грех обвился, — что могу я? 
Твой же грех обвил тебя кольцом». 

Уходя, сказал еще: «Ты жалок!» 
Уходя, сникая в пустоту. 
«Разорви кольцо, не будь так жалок! 
Разорви и вытяни в черту».  

Он ушел, но он опять вернется. 
Он ушел — и не открыл лица. 
Что мне делать, если он вернется? 
Не могу я разорвать кольца.

Блевотина войны - октябрьское веселье!
От этого зловонного вина
Как было омерзительно твое похмелье,
О бедная, о грешная страна!

Какому дьяволу, какому псу в угоду,
Каким кошмарным обуянный сном,
Народ, безумствуя, убил свою свободу,
И даже не убил - засек кнутом?

Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой.
Смеются пушки, разевая рты...
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь.

                        П. Соловьевой

Неудержимый, властный, влажный, 
Весельем белым окрылен, 
Слепой, безвольный — и отважный, 
Он вестник смены, сын Времен.  

В нем встречных струй борьба и пляска, 
И разрезающе остра 
Его неистовая ласка, 
Его бездумная игра.  

И оседает онемелый, 
Усталый, талый, старый лед. 
Люби весенний ветер белый, 
Его игру, его полет...  

Июльская гроза, шумя, прошла. 
И тучи уплывают полосою. 
Лазурь неясная опять светла... 
Мы лесом едем, влажною тропою.  

Спускается на землю бледный мрак. 
Сквозь дым небесный виден месяц юный, 
И конь всё больше замедляет шаг, 
И вожжи тонкие дрожат, как струны.  

Порою, туч затихнувшую тьму 
Вдруг молния безгромная разрежет. 
Легко и вольно сердцу моему, 
И ветер, пролетая, листья нежит.  

Колеса не стучат по колеям. 
Отяжелев, поникли долу ветки... 
А с тихих нив и с поля, к небесам, 
Туманный пар плывет, живой и редкий...  

Как никогда, я чувствую — я твой, 
О милая и строгая природа! 
Живу в тебе, потом умру с тобой... 
В душе моей покорность — и свобода.

Я вижу край небес в дали безбрежной  
         И ясную зарю. 
С моей душой, безумной и мятежной, 
         С душою говорю.  

И если боль ее земная мучит — 
         Она должна молчать. 
Ее заря небесная научит 
         Безмолвно умирать.  

Не забывай Господнего завета, 
         Душа, — молчи, смирись... 
Полна бесстрастья, холода и света 
         Бледнеющая высь.  

Повеяло нездешнею прохладой  
         От медленной зари. 
Ни счастия, ни радости — не надо. 
         Гори, заря, гори!  

Эьюд на «Анте»

На Смольном новенькие банты 
из алых заграничных лент. 
Закутили красноармейские франты, 
близится великий момент. 
Жадно комиссарские аманты 
мечтают о журнале мод. 
Улыбаются спекулянты, 
до ушей разевая рот. 
Эр-Эс-Эф-ка — из адаманта, 
победил пролетарский гнев! 
Взбодрились оба гиганта, 
Ульянов и Бронштейн Лев. 
Завели крепостные куранты 
(кто услышит ночной расстрел?), 
разработали все пуанты
европейских революционных дел. 
В цене упали бриллианты, 
появился швейцарский сыр...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что случилось? А это Антанта 
с большевиками заключает мир.

Я чту Высокого,  
Его завет.  
Для одинокого —  
Победы нет.  
Но путь единственный  
Душе открыт,  
И зов таинственный,  
Как клич воинственный,  
Звучит, звучит... 
Господь прозрение 
Нам ныне дал; 
Для достижения — 
Дорогу тесную, 
Пусть дерзновенную, 
Но неизменную, 
Одну, — совместную — 
Он указал.  

         А. А. Блоку

Душа моя угрюмая, угрозная,
   Живет в оковах слов.
Я - черная вода, пенноморозная,
   Меж льдяных берегов.

Ты с бедной человеческою нежностью
   Не подходи ко мне.
Душа мечтает с вещей безудержностью
   О снеговом огне.

И если в мглистости души, в иглистости
   Не видишь своего,-
То от тебя ее кипящей льдистости
   Не нужно ничего.

Медный грохот, дымный порох,
Рыжелипкие струи,
Тел ползущих влажный шорох...
Где чужие? где свои?

Нет напрасных ожиданий,
Недостигнутых побед,
Но и сбывшихся мечтаний,
Одолении - тоже нет.

Все едины, всё едино,
Мы ль, они ли... смерть - одна.
И работает машина,
И жует, жует война...

Белый праздник - рождается предвечное Слово,
белый праздник идет, и снова -
вместо елочной восковой свечи,
бродят белые прожекторов лучи,
мерцают сизые стальные мечи,
вместо елочной восковой свечи.
Вместо ангельского обещанья,
пропеллера вражьего жужжанья,
подземное страданье ожиданья,
вместо ангельского обещанья.

     Но вихрям, огню и мечу
     покориться навсегда не могу,
     я храню восковую свечу,
     я снова ее зажгу
     и буду молиться снова:
     родись, предвечное Слово!
     затепли тишину земную,
     обними землю родную...

                   Близкому — далекому

Я знаю, что жизнь размерена, 
           и круг ввивается в круг.
Но где он, опять потерянный, 
           опять далекий друг?

Горя каким томлением
           и судьбы чьи — верша,
стремит к своим достижениям 
           уверенная душа?

Мне милы ее огромности,
           то срыв — то всплеск огня.
И все ее сложные темности, 
           прозрачные для меня.

Я знал, какие извилины 
           лежат на его путях.
Но конь не споткнется взмыленный — 
           поводья в крепких руках.

Спокойно в алые дали я
           гляжу — совершений жду.
И что бы ни было далее — 
           я верю в его Звезду!

     Близки
кровавые зрачки,
дымящаяся пеной пасть...
Погибнуть? Пасть?

     Что - мы?
Вот хруст костей... вот молния сознанья
перед чертою тьмы...
И - перехлест страданья...

Что мы! Но - Ты?
Твой образ гибнет... Где Ты?
В сияние одетый,
бессильно смотришь с высоты?

Пускай мы тень.
Но тень от Твоего Лица!
Ты вдунул Дух - и вынул?

Но мы придем в последний день,
мы спросим в день конца,-
за что Ты нас покинул?

О эти сны! О эти пробуждения!
          Опять не то ль, 
Что было в дни позорного пленения, 
          Не та ли боль?

Не та, не та! Стремит еще стремительней
          Лавина дней, 
И боль еще тупее и мучительней, 
          Еще стыдней.

Мелькают дни под серыми покровами,
          А ночь длинна. 
И вся струится длительными зовами 
          Из тьмы, — со дна...

Глаза из тьмы, глаза навеки милые,
          Неслышный стон... 
Как мышь ночная, злая, острокрылая, 
          Мой каждый сон.

Кому страдание нести бесслезное
          Моих ночей? 
Таит ответ молчание угрозное, 
          Но чей? Но чей?

Часы стучат невнятные, 
Нет полной тишины. 
Все горести — понятные, 
Все радости — скучны.  

Угроза одиночества, 
Свидания обет... 
Не верю я в пророчества 
Ни счастия, ни бед.  

Не жду необычайного: 
Всё просто и мертво. 
Ни страшного, ни тайного 
Нет в жизни ничего.  

Везде однообразие, 
Мы — дети без Отца,  
И близко безобразие 
Последнего конца.  

Но слабости смирения  
Я душу не отдам.  
Не надо искупления  
Кощунственным словам! 

Господи, дай увидеть!
Молюсь я в часы ночные.
Дай мне еще увидеть
Родную мою Россию.

Как Симеону увидеть
Дал Ты, Господь, Мессию,
Дай мне, дай увидеть
Родную мою Россию.

Как приехал к нам англичанин-гость, 
По Гостиному по Двору разгуливает, 
В пустые окна заглядывает. 
Он хотел бы купить — да нечего.
Денег много — а что толку с того?
Вот идет англичанин завтракать,
Приходит он в Европейскую гостиницу,
А ее, сердечную, и узнать нельзя.
Точно двор извозчичий заплевана,
Засорена окурками да бумажками.
Три года скреби — не выскребешь,
Не выскребешь, не выметешь.
Ни тебе обеда, ни ужина,
Только шмыгают туда-сюда
Ловкачи — комиссары бритые.
Удивился гость, покачал головой
И пошел на Садовую улицу
Ждать трамвая номер тринадцатый.
Ждет он час, ждет другой, — не идет трамвай.
А прохожие только посмеиваются:
«Ишь нашелся какой избалованный.
Что ж, пожди, потерпи, коли время есть,
Долго ли до второго пришествия?»
И прождал бы он так до вечера,
Да терпение аглицкое лопнуло.
И побрел он пешком к Покрову, домой.
Наплывали сумерки осенние,
Фонарей не видать, не светятся,
Ни души кругом, тишина да мгла,
Только слышно: журчит где-то около
Ручеек, по камушкам прыгая,
Да скрипит-шуршит, мягко стелется
Под ногою трава забвения.
Вот пришел он домой измученный,
Не горит камин, темно-холодно,
Керосину в лампе ни капельки,
Хлеба ни крошки, ни корочки,
Трубы лопнули — не идет вода,
Не идет, только сверху капает,
С потолка на голую лысину.
Покорился гость, делать нечего.
Доплелся до кровати ощупью
И улегся спать, не поужинав.
Как заснул он — выползла из щелочки
Ядовитая вошь тифозная.
Поглядела, воздуха понюхала,
Очень запах ей аглицкий понравился,
Подползла она тихонько, на цыпочках, 
И... кусь! англичанина в самый пуп. 
Пролежал англичанин в сыпном тифу, 
Пролежал полтора он месяца. 
А как выздоровел, сложил чемодан 
И удрал, не теряя времени, 
Прямо в Лондон через Финляндию. 
Вот приехал к себе он на родину, 
Обо всем Ллойд Джоржу докладывает: 
«Ваше, говорит, Превосходительство, 
Был я в русской советской республике, 
Еле ноги унес, еле душу спас. 
Никого там нет, ничего там нет, 
Только белая вошь да голый шиш, 
С кем торговлю вести, мир заключать, 
Не со вшой ли сыпнотифозною?» 
А Ллойд Джорж сидит, усмехается, 
Пузом своим потряхивает, 
На соседнюю дверь подмигивает: 
«Обману, говорит, я обманщиков, 
Самого товарища Красина. 
Штуку выкину, только дайте срок. 
Время терпит, а дело трудное».

                    __________

       Врет, иль правду говорит? 
       Спорить неуместно. 
       Кто кого перехитрит, 
       Ой, неизвестно. 

И мы простим, и Бог простит.
Мы жаждем мести от незнанья.
Но злое дело - воздаянье
Само в себе, таясь, таит.

И путь наш чист, и долг наш прост:
Не надо мстить. Не нам отмщенье.
Змея сама, свернувши звенья,
В свой собственный вопьется хвост.

Простим и мы, и Бог простит,
Но грех прощения не знает,
Он для себя - себя хранит,
Своею кровью кровь смывает,
Себя вовеки не прощает -
Хоть мы простим, и Бог простит.

Над озером, высоко, 
Где узкое окно, 
Гризельды светлоокой 
Стучит веретено.  

В покое отдаленном 
И в замке — тишина. 
Лишь в озере зеленом 
Колышется волна.  

Гризельда не устанет, 
Свивая бледный лен, 
Не выдаст, не обманет 
Вернейшая из жен. 

Неслыханные беды 
Она перенесла: 
Искал над ней победы 
Сам Повелитель Зла.  

Любовною отравой, 
И дерзостной игрой, 
Манил ее он славой, 
Весельем, красотой...  

Ей были искушенья 
Таинственных утех, 
Все радости забвенья 
И всё, чем сладок грех.  

Но Сатана смирился, 
Гризельдой побежден. 
И враг людской склонился 
Пред лучшею из жен.  

Чье ныне злое око 
Нарушит тишину, 
Хоть рыцарь и далеко 
Уехал на войну?  

Ряд мирных утешений 
Гризельде предстоит; 
Обняв ее колени, 
Кудрявый мальчик спит.  

И в сводчатом покое 
Святая тишина. 
Их двое, только двое: 
Ребенок и она.  

У ней льняные косы 
И бархатный убор. 
За озером — утесы 
И цепи вольных гор. 

Гризельда смотрит в воду, 
Нежданно смущена, 
И мнится, про свободу 
Лепечет ей волна,  

Про волю, дерзновенье, 
И поцелуй, и смех... 
Лепечет, что смиренье 
Есть величайший грех.  

Прошли былые беды, 
О, верная жена! 
Но радостью ль победы 
Душа твоя полна?  

Всё тише ропот прялки, 
Не вьется бледный лен... 
О, мир обмана жалкий! 
О, добродетель жен!  

Гризельда победила, 
Душа ее светла... 
А всё ж какая сила 
У духа лжи и зла!  

Увы! Твой муж далеко, 
И помнит ли жену? 
Окно твое высоко, 
Душа твоя в плену.  

И сердце снова жаждет 
Таинственных утех... 
Зачем оно так страждет, 
Зачем так любит грех?  

О, мудрый Соблазнитель, 
Злой Дух, ужели ты — 
Непонятый Учитель 
Великой красоты?  

                         А. А. Блоку

Моей души, в ее тревожности,
          Не бойся, не жалей.
Две молнии, две невозможности,
          Соприкоснулись в ней.

Ищу опасное и властное,
          Слиянье всех дорог.
А все живое и прекрасное
          Приходит в краткий срок.

А если правда здешней нежности
          Не жалость, а любовь, —
Всесокрушающей мятежности
          Моей не прекословь.

Тебя пугают миги вечные...
          Уйди, закрой глаза.
В душе скрестились светы встречные,
          В моей душе — гроза.

Давно печали я не знаю, 
И слез давно уже не лью. 
Я никому не помогаю, 
Да никого и не люблю.  

Любить людей — сам будешь в горе. 
Всех не утешишь всё равно. 
Мир — не бездонное ли море? 
О мире я забыл давно.  

Я на печаль смотрю с улыбкой, 
От жалоб я храню себя. 
Я прожил жизнь мою в ошибках, 
Но человека не любя.  

Зато печали я не знаю, 
Я слез моих давно не лью. 
Я никому не помогаю, 
И никого я не люблю. 

Ни о чем я Тебя просить не смею, 
всё надобное мне — Ты знаешь сам; 
но жизнь мою, — то, что имею, — 
несу ныне к Твоим ногам. 
Тебе Мария умыла ноги, 
и Ты ее с миром отпустил; 
верю, примешь и мой дар убогий, 
и меня простишь, как ее простил.

        Л. С. Баксту

I. Спасение

Мы судим, говорим порою так прекрасно,
И мнится - силы нам великие даны.
Мы проповедуем, собой упоены,
И всех зовем к себе решительно и властно.
Увы нам: мы идем дорогою опасной.
Пред скорбию чужой молчать обречены,-
Мы так беспомощны, так жалки и смешны,
Когда помочь другим пытаемся напрасно.

Утешит в горести, поможет только тот,
Кто радостен и прост и верит неизменно,
Что жизнь - веселие, что все - благословенно;
Кто любит без тоски и как дитя живет.
Пред силой истинной склоняюсь я смиренно;
Не мы спасаем мир: любовь его спасет.

II. Нить

Через тропинку в лес, в уютности приветной,
Весельем солнечным и тенью облита,
Нить паутинная, упруга и чиста,
Повисла в небесах; и дрожью незаметной
Колеблет ветер нить, порвать пытаясь тщетно;
Она крепка, тонка, прозрачна и проста.
Разрезана небес живая пустота
Сверкающей чертой - струною многоцветной.

Одно неясное привыкли мы ценить.
В запутанных узлах, с какой-то страстью ложной,
Мы ищем тонкости, не веря, что возможно
Величье с простотой в душе соединить.
Но жалко, мертвенно и грубо все, что сложно;
А тонкая душа - проста, как эта нить.

Мы, умные,- безумны,
Мы, гордые,- больны,
Растленной язвой чумной
Мы все заражены.

От боли мы безглазы,
А ненависть - как соль,
И ест, и травит язвы,
Ярит слепую боль.

О черный бич страданья!
О ненависти зверь!
Пройдем ли - Покаянья
Целительную дверь?

Замки ее суровы
И створы тяжелы...
Железные засовы,
Медяные углы...

Дай силу не покинуть,
Господь, пути Твои!
Дай силу отодвинуть
Тугие вереи!

О, веселый дождь осенний, 
Вечный — завтра и вчера! 
Всё беспечней, совершенней 
Однозвучная игра.  

Тучны, грязны и слезливы, 
Оседают небеса. 
Веселы и шепотливы 
Дождевые голоса.  

О гниеньи, разложеньи 
Всё твердят — не устают, 
О всеобщем разрушеньи, 
Умирании поют.  

О болезни одинокой, 
О позоре и скорбях 
Жизни нашей темноокой, 
Где один властитель — Страх.  

И, пророчествам внимая, 
Тупо, медленно живу, 
Равнодушно ожидая 
Их свершенья наяву.  

Помню, было слово: крылья... 
Или брежу? Всё равно! 
Без борьбы и без усилья 
Опускаюсь я на дно. 

Долго в полдень вчера я сидел у пруда.
Я смотрел, как дремала лениво,
Как лениво спала голубая вода
Над склоненной, печальною ивой.
А кругом далеко — тишина, тишина,
Лишь звенят над осокой стрекозы;
Неподвижная глубь и тиха, и ясна,
И душисты весенние розы.
Но за пыльной оливой, за кущами роз,
Там, где ветер шумит на просторе,
Меж ветвями капризных, стыдливых мимоз
Море видно, безбрежное море!..
Всё полудня лучами залито, дрожит,
И дрожит, и смеется, сверкая,
И бросает волна на прибрежный гранит
Серебристую пену, играя.
Что-то манит туда, в неизвестную даль,
Манит шум синих волн бесконечный...
Океану неведома наша печаль,
Он — счастливый, спокойный и вечный.
Но... блеснувшая в сумерках робко звезда,
Темных вязов густая аллея
И глубокие, тихие воды пруда
Утомленному сердцу милее... 

Зеленые, лиловые, 
Серебряные, алые... 
Друзья мои суровые, 
Цветы мои усталые...  

Вы — дни мои напрасные, 
Часы мои несмелые, 
О, желтые и красные, 
Лиловые и белые!  

Затихшие и черные, 
Склоненные и ждущие... 
Жестокие, покорные, 
Молчаньем Смерть зовущие... —  

Зовут, неумолимые, 
И зов их всё победнее... 
Цветы мои, цветы мои, 
Друзья мои последние! 

Мне повстречался дьяволенок,
Худой и щуплый - как комар.
Он телом был совсем ребенок,
Лицом же дик: остер и стар.

Шел дождь... Дрожит, темнеет тело,
Намокла всклоченная шерсть...
И я подумал: эко дело!
Ведь тоже мерзнет. Тоже персть.

Твердят: любовь, любовь! Не знаю.
Не слышно что-то. Не видал.
Вот жалость... Жалость понимаю.
И дьяволенка я поймал.

Пойдем, детеныш! Хочешь греться?
Не бойся, шерстку не ерошь.
Что тут на улице тереться?
Дам детке сахару... Пойдешь?

А он вдруг эдак сочно, зычно,
Мужским, ласкающим баском
(Признаться - даже неприлично
И жутко было это в нем) -

Пророкотал: "Что сахар? Глупо.
Я, сладкий, сахару не ем.
Давай телятинки да супа...
Уж я пойду к тебе - совсем".

Он разозлил меня бахвальством...
А я хотел еще помочь!
Да ну тебя с твоим нахальством!
И не спеша пошел я прочь.

Но он заморщился и тонко
Захрюкал... Смотрит, как больной...
Опять мне жаль... И дьяволенка
Тащу, трудясь, к себе домой.

Смотрю при лампе: дохлый, гадкий,
Не то дитя, не то старик.
И все твердит: "Я сладкий, сладкий..."
Оставил я его. Привык.

И даже как-то с дьяволенком
Совсем сжился я наконец.
Он в полдень прыгает козленком,
Под вечер - темен, как мертвец.

То ходит гоголем-мужчиной,
То вьется бабой вкруг меня,
А если дождик - пахнет псиной
И шерстку лижет у огня.

Я прежде всем себя тревожил:
Хотел того, мечтал о том...
А с ним мой дом... не то, что ожил,
Но затянулся, как пушком.

Безрадостно-благополучно,
И нежно-сонно, и темно...
Мне с дьяволенком сладко-скучно...
Дитя, старик,- не все ль равно?

Такой смешной он, мягкий, хлипкий,
Как разлагающийся гриб.
Такой он цепкий, сладкий, липкий,
Все липнул, липнул - и прилип.

И оба стали мы - едины.
Уж я не с ним - я в нем, я в нем!
Я сам в ненастье пахну псиной
И шерсть лижу перед огнем...

Ее, красивую, бледную, 
Ее, ласковую, гибкую,
     Неясную, зыбкую, 
Ее улыбку победную, 
     Ее платье странное, 
     Серое, туманное,
            Любовницу мою —
                Я ненавижу. 
            И ненависть таю.

Когда в саду смеркается, 
Желтее листья осенние, 
     И светы изменнее — 
Она на качелях качается... 
     Кольца стонут, ржавые, 
     Складки вьются лукавые... 
            Она чуть видна.
                Я ее ненавижу: 
            Знаю, кто — она.

Уйду ли из паутины я?
От сказок ее о жалости,
     От соблазнов усталости... 
Ноги у нее гусиные, 
     Волосы тягучие, 
     Прозрачные, линючие, 
            Как северная ночь.
                Я ее ненавижу: 
            Это — Дьявола дочь.

Засну я — бежит украдкою 
К Отцу — старику, властителю,
     К своему Учителю... 
Отец ее любит, сладкую, 
     Любит ее, покорную, 
     Ласкает лапой черною 
            И шлет назад, грозя.
                Я ее ненавижу, 
            А без нее — нельзя. 
            От нее не уйдешь...
                Я ее ненавижу: 
            Ей имя — Ложь.

           1

Я не безвольно, не бесцельно
Хранил лиловый мой цветок,
Принес его длинностебельный
И положил у милых ног.

А ты не хочешь... Ты не рада...
Напрасно взгляд я твой ловлю.
Но пусть! Не хочешь, и не надо:
Я все равно тебя люблю.

           2
Новый цветок я найду в лесу,
В твою неответность не верю, не верю.
Новый, лиловый я принесу
В дом твой прозрачный, с узкою дверью.

Но стало мне страшно там, у ручья,
Вздымился туман из ущелья, стылый...
Только шипя проползла змея,
И я не нашел цветка для милой.

           3

В желтом закате ты - как свеча.
Опять я стою пред тобой бессловно.
Падают светлые складки плаща
К ногам любимой так нежно и ровно.

Детская радость твоя кротка,
Ты и без слов сама угадаешь,
Что приношу я вместо цветка,
И ты угадала, ты принимаешь.

                        З. Р.

Радостные, белые, белые цветы...
Сердце наше. Господи, сердце знаешь Ты.

В сердце наше бедное, в сердце загляни... 
Близких наших, Господи, близких сохрани!

Если гаснет свет - я ничего не вижу.
Если человек зверь - я его ненавижу.
Если человек хуже зверя - я его убиваю.
Если кончена моя Россия - я умираю.

У каждого свои волшебные слова. 
Они как будто ничего не значат, 
Но вспомнятся, скользнут, мелькнут едва, 
И сердце засмеется и заплачет.

Я повторять их не люблю; я берегу 
Их от себя, нарочно забывая. 
Они мне встретятся на новом берегу: 
Они написаны на двери Рая.

Иди сюда, взгляни-ка 
Сквозь желтое стекло. 
Взгляни, как небо дико, 
Подземно и светло.

Клубясь, ползет червивый 
И дымный ворох туч. 
Мертво рудеют ивы 
Над желтью жарких круч.

Ручей по дну оврага — 
Как черное вино.
Как жженая бумага — 
Трава в мое окно.

Бессмысленно-кровавы 
Тела апрельских рощ. 
Накрапывает ржавый, 
Сухой и горький дождь.

И всюду эти стекла 
Проклятого окна. 
Земля моя поблекла, 
Земля опалена!

                    Ал. Меньшову

Там теперь над проталиной вешнею
                   Громко кричат грачи,
И лаской полны нездешнею
                   Робкой весны лучи...

                   Протянулись сквозистые нити...
                   Точно вестники тайных событий
                   С неба на землю сошли.
Какою мерою печаль измерить?
О, дай мне, о, дай мне верить
                   В правду моей земли!

Там под ризою льдянои, кроткою,
                   Слышно дыханье рек.
Там теперь под березкой четкою
                   Слабее талый снег...

                   Не туда ль, по тверди глубинной,
                   Не туда ль, вереницею длинной,
                   Летят, стеня, журавли?
Какою мерою порыв измерить?
О, дай мне, о, дай мне верить
                   В счастье моей земли!

И я слышу, как лед разбивается,
                   Властно поет поток,
На ожившей земле распускается
                   Солнечно-алый цветок...

                   Напророчили вещие птицы:
                   Отмерцали ночные зарницы, —
                   Солнце встает вдали...
Какою мерою любовь измерить?
О, дай мне, о, дай мне верить
                   В силу моей земли!

Горят за копьями ограды, 
В жестокой тайне сочетаний, 
Неугасимые лампады 
Моих сверкающих мечтаний.

Кто ни придет к ограде, — друг ли, 
Иль враг, — войти в нее не смея, 
Лампады меркнут, точно угли, 
Во тьме дыша и ало рдея.

Не знать огней моих лампадных 
Тому, кого страшат потери. 
Остры концы мечей оградных, 
И нет в ограде этой — двери.

Сверкайте, радужные цепи 
Моих лампад, моих мечтаний, 
В бесплодности великолепии, 
В ненужности очарований.

Качаются на луне
Пальмовые перья.
Жить хорошо ли мне,
Как живу теперь я?

Ниткой золотой светляки
Пролетают, мигая.
Как чаша, полна тоски
Душа - до самого края.

Морские дали - поля
Бледно-серебряных лилий...
Родная моя земля,
За что тебя погубили?

Освещена последняя сосна.
Под нею темный кряж пушится.
Сейчас погаснет и она.
День конченый - не повторится.

День кончился. Что было в нем?
Не знаю, пролетел, как птица.
Он был обыкновенным днем,
А все-таки - не повторится.

Расточитесь, духи непослушные,
Разомкнитесь, узы непокорные,
Распадитесь, подземелья душные,
Лягте, вихри, жадные и черные.

Тайна есть великая, запретная.
Есть обеты - их нельзя развязывать.
Человеческая кровь - заветная:
Солнцу кровь не ведено показывать.

Разломись оно, проклятьем цельное!
Разлетайся, туча исступленная!

Бейся, сердце, каждое - отдельное,
Воскресай, душа освобожденная!

Я горестно измучен. 
Я слаб и безответен. 
О, мир так разнозвучен! 
Так грубо разносветен!  

На спрошенное тайно — 
Обидные ответы... 
Всё смешано — случайно, 
Слова, цвета и светы.  

Лампада мне понятна, 
Зеленая лампада. 
Но лампы желтой пятна 
Ее лучам — преграда. 

И, голубея, окна 
В рассветном льду застыли... 
Сплелись лучи — в волокна 
Неясно-бурой пыли.  

И люди, зло и разно, 
Сливаются, как пятна: 
Безумно-безобразно 
И грубо-непонятно.

Зеленолистому цветку привет!
Идем к зеленому дорогой красною,
Но зелен зорь весенних тихий цвет,
И мы овеяны надеждой ясною.

Пускай он спит, закрыт - но он живет!
В Страстном томлении земля весенняя...
Восстань, земля моя! И расцветет
Зеленопламенный в день воскресения.

В рассветный вечер окно открою 
Навстречу росам и ветру мглистому. 
Мое Страданье, вдвоем с тобою 
Молиться будем рассвету чистому.  

Я знаю: сила и созиданье 
В последней тайне, — в ее раскрытии. 
Теперь мы двое, мое Страданье, 
Но будем Два мы, — в одном совитии.  

И с новым ликом, без рабства счастью, 
В лучах страданья, в тени влюбленности, 
К рассветным росам пойдем со властью, 
Разбудим росы от смертной сонности.  

Сойдем туманом, веселым дымом, 
Прольемся в небе зарею алою, 
Зажжем желаньем неутолимым 
Больную землю, сестру усталую...  

Нет, не к сестре мы — к Земле-Невесте 
Пойдем с дарами всесильной ясности. 
И если нужно — сгорим с ней вместе, 
Сгорим мы трое в огне всестрастности.

Минута бессилья...
       Минута раздумия...
И сломаны крылья
       Святого безумия.
Стою над могилой,
       Где спит дерзновение..
О, все это было —
       Веселье, волнение,
И радость во взоре
       Молитвенно чистая,
Весенние зори,
       Сирень восьмилистая...
Ужель это было?
       Какое обманное!
Стою над могилой
       С надеждою странною...
Под пылью и прахом
       Ищу я движения,
С молитвой, со страхом
       Я жду — воскресения...
Но ждать все страшнее...
       Стою без защиты я...
Смеется, чернея,
       Могила открытая;
Я требую чуда
       Душою всесильною...
Но веет оттуда —
       Землею могильною...

А вы никогда не видали?
В саду или в парке - не знаю,
Везде зеркала сверкали.
Внизу, на поляне, с краю,
Вверху, на березе, на ели.
Где прыгали мягкие белки,
Где гнулись мохнатые ветки,-
Везде зеркала блестели.
И в верхнем - качались травы,
А в нижнем - туча бежала...
Но каждое было лукаво,
Земли иль небес ему мало,-
Друг друга они повторяли,
Друг друга они отражали...
И в каждом - зари розовенье
Сливалось с зеленостью травной;
И были, в зеркальном мгновеньи,
Земное и горнее - равны.

Совсем не плох и спуск с горы:
Кто бури знал, тот мудрость ценит.
Лишь одного мне жаль: игры...
Ее и мудрость не заменит.

Игра загадочней всего
И бескорыстнее на свете.
Она всегда - ни для чего,
Как ни над чем смеются дети.

Котенок возится с клубком,
Играет море в постоянство...
И всякий ведал - за рулем -
Игру бездумную с пространством.

Играет с рифмами поэт,
И пена - по краям бокала...
А здесь, на спуске, разве след -
След от игры остался малый.

Полуувядших лилий аромат
Мои мечтанья легкие туманит.
Мне лилии о смерти говорят,
О времени, когда меня не станет.

Мир — успокоенной душе моей.
Ничто ее не радует, не ранит.
Не забывай моих последних дней,
Пойми меня, когда меня не станет.

Я знаю, друг, дорога не длинна,
И скоро тело бедное устанет.
Но ведаю: любовь, как смерть, сильна.
Люби меня, когда меня не станет.

Мне чудится таинственный обет...
И, ведаю, он сердца не обманет, —
Забвения тебе в разлуке нет!
Иди за мной, когда меня не станет.

У каждого, кто встретится случайно
Хотя бы раз - и сгинет навсегда,
Своя история, своя живая тайна,
Свои счастливые и скорбные года.

Какой бы ни был он, прошедший мимо,
Его наверно любит кто-нибудь...
И он не брошен: с высоты, незримо,
За ним следят, пока не кончен путь.

Как Бог, хотел бы знать я все о каждом,
Чужое сердце видеть, как свое,
Водой бессмертья утолить их жажду -
И возвращать иных в небытие.

             Вас. Успенскому

В зеленом шуме листьев вешних,
В зеленом шорохе волны,
Я вечно жду цветов нездешних
Еще несознанной весны.

А Враг так близко в час томленья
И шепчет: "Слаще - умереть..."
Душа, беги от искушенья,
Умей желать,- умей иметь.

И если детски плачу ночью
И слабым сердцем устаю -
Не потеряю к беспорочью
Дорогу верную мою.

Пусть круче всход - белей ступени.
Хочу дойти, хочу узнать,
Чтоб там, обняв Его колени,
И умирать - и воскресать.

Безумные годы совьются во прах,
   Утонут в забвенье и дыме.
И только одно сохранится в веках
   Святое и гордое имя.

Твое, возлюбивший до смерти, твое,
   Страданьем и честью венчанный,
Проколет, прорежет его острие
   Багровые наши туманы.

От смрада клевет - не угаснет огонь,
   И лавр на челе не увянет.
Георгий, Георгий! Где верный твой конь?
   Георгий святой не обманет.

Он близко! Вот хруст перепончатых крыл
   И брюхо разверстое Змия...
Дрожи, чтоб Святой и тебе не отметил
   Твое блудодейство, Россия!

                                      В. К.

       Вам страшно за меня — а мне за вас. 
Но разный страх мы разумеем.  
       Пусть схожие мечтания у нас, — 
Мы разной жалостью жалеем.  

       Вам жаль «по-человечески» меня. 
Так зол и тяжек путь исканий!  
       И мне дороги тихой, без огня 
Желали б вы, боясь страданий.  

       Но вас — «по-Божьему» жалею я. 
Кого люблю — люблю для Бога.  
       И будет тем светлей душа моя, 
Чем ваша огненней дорога.  

       Я тихой пристани для вас боюсь, 
Уединенья знаю власть я;  
       И не о счастии для вас молюсь — 
О том молюсь, что выше счастья.  

Не осуждай меня, пойми:
Я не хочу тебя обидеть,
Но слишком больно ненавидеть,-
Я не умею жить с людьми.

И знаю, с ними - задохнусь.
Я весь иной, я чуждой веры.
Их ласки жалки, ссоры серы...
Пусти меня! Я их боюсь.

Не знаю сам, куда пойду.
Они везде, их слишком много...
Спущусь тропинкою отлогой
К давно затихшему пруду.

Они и тут - но отвернусь,
Следов их наблюдать не стану,
Пускай обман - я рад обману...
Уединенью предаюсь.

Вода прозрачнее стекла
Над ней и в ней кусты рябины.
Вдыхаю запах бледной тины...
Вода немая умерла.

И неподвижен тихий пруд...
Но тишине не доверяю,
И вновь душа трепещет,- знаю,
Они меня и здесь найдут.

И слышу, кто-то шепчет мне:
"Скорей, скорей! Уединенье,
Забвение, освобожденье -
Лишь там... внизу... на дне... на дне..."

  Георгию Адамовичу

Преодолеть без утешенья,
Все пережить и все принять.
И в сердце даже на забвенье
Надежды тайной не питать,-

Но быть, как этот купол синий,
Как он, высокий и простой,
Склоняться любящей пустыней
Над нераскаянной землей.

Твоя печальная звезда
Недолго радостью была мне:
Чуть просверкнула, — и туда,
На землю, — пала темным камнем.

Твоя печальная душа
Любить улыбку не посмела
И, от меня уйти спеша,
Покровы черные надела.

Но я навек с твоей судьбой
Связал мою — в одной надежде.
Где б ни была ты — я с тобой,
И я люблю тебя, как прежде.

Камень тела давит дух,  
        Крылья белые, шелестящие, 
        Думы легкие и творящие... 
Давит камень тела — дух. 

Камень тела душит плоть,  
        Радость детскую, с тайной свитую, 
        Ласку быструю и открытую... 
Душит камень тела — плоть.  

Камню к камню нет путей.  
        Мы в одной земле — погребенные, 
        И собой в себе — разделенные... 
Нам друг к другу нет путей.  

Всё «Я» мое, как маятник, качается, 
         и длинен, длинен размах.
Качается, скользит, перемежается — 
         то надежда — то страх.

От знания, незнания, мерцания 
         умирает моя плоть.
Безумного качания страдание 
         ты ль осудишь, Господь?

Прерви его, и зыбкое мучение 
         останови! останови!
Но только не на ужасе падения, 
         а на взлете — на Любви!

     Струись,
     Струись,
Холодный ключ осенний.
     Молись,
     Молись,
И веруй неизменней.
     Молись,
     Молись,
Молитвой неугодной.
     Струись,
     Струись,
Осенний ключ холодный...

                     А. К.

«Горяча моя постель... 
Думка белая измята... 
Где-то плачет коростель, 
Ночь дневная пахнет мятой. 

Утомленная луна 
Закатилась за сирени... 
Кто-то бродит у окна, 
Чьи-то жалобные тени. 

Не меня — ее, ее 
Любит он! Но не ревную, 
Счастье ведаю мое 
И, страдая, — торжествую.  

Шорох, шепот я ловлю... 
Обнял он ее, голубит... 
Я одна — но я люблю! 
Он — лишь думает, что любит.  

Нет любви для двух сердец. 
Там, где двое, — разрушенье. 
Где начало — там конец. 
Где слова — там отреченье.  

Посветлеет дым ночной, 
Встанет солнце над сиренью, 
Он уйдет к любви иной... 
Было тенью — будет тенью...  

Горяча моя постель, 
Светел дух мой окрыленный... 
Плачет нежный коростель, 
Одинокий и влюбленный».

Живые взоры я встречаю...
Огня, огня! Костер готов.
Я к ближним руки простираю,
Я жду движенья, знака, слов...

С какою радостною мукой
В очах людей ловлю я свет!
Но говорю... и дышит скукой
Их утомительный ответ.

Я отступаю, безоружный,
И длю я праздный разговор,
И лью я воду на ненужный,
На мой безогненный костер.

О, как понять, что это значит?
Кого осудим, — их? меня?
Душа обманутая плачет...
Костер готов — и нет меня.

Изнемогаю от усталости,
   Душа изранена, в крови...
Ужели нет над нами жалости,
   Ужель над нами нет любви?

Мы исполняем волю строгую,
   Как тени, тихо, без следа,
Неумолимою дорогою
   Идем - неведомо куда.

И ноша жизни, ноша крестная.
   Чем далее, тем тяжелей...
И ждет кончина неизвестная
   У вечно запертых дверей.

Без ропота, без удивления
   Мы делаем, что хочет Бог.
Он создал нас без вдохновения
   И полюбить, создав, не мог.

Мы падаем, толпа бессильная,
   Бессильно веря в чудеса,
А сверху, как плита могильная,
   Слепые давят небеса.

Я призываю Любовь,
Я открываю Ей сердце.
Алая, алая кровь,
Тихое, тихое сердце.

Руку мою приготовь,
Верой овей мое сердце.
Алая, алая кровь,
Тихое, тихое сердце.

Тайному не прекословь.
В Тайне теперь мое сердце.
Алая, алая кровь,
Тихое, тихое сердце.

Путь наш единый, Любовь!
Слей нас в единое сердце!
Алая, алая кровь,
Вещее, вещее сердце...

                  И. А Бунину

В дыму зеленом ивы...
Камелии — бледны.
Нежданно торопливы
Шаги чужой весны.

Томленье, воскресанье
Фиалковых полей.
И бедное дыханье
Зацветших миндалей.

По зорям — все краснее
Долинная река,
Воздушней Пиренеи,
Червонней облака.

И, средь небес горящих,
Как золото, желты —
Людей, в зарю летящих,
Певучие кресты.

Проклятой памяти безвольник, 
И не герой — и не злодей, 
Пьеро, болтун, порочный школьник. 
Провинциальный лицедей,

Упрям, по-женски своенравен, 
Кокетлив и правдиво-лжив, 
Не честолюбец — но тщеславен, 
И невоспитан, и труслив...

В своей одежде неопрятной 
Развел он нечисть наших дней, 
Но о свободе незакатной 
Звенел, чем дале, тем нежней...

Когда распучившейся гади 
Осточертела песнь Пьеро, — 
Он, своего спасенья ради, 
Исчез, как легкое перо.

Ему сосновый скучен шелест... 
Как претерпеть унылый час? 
А здесь не скучно: гадья челюсть, 
Хрустя, дожевывает нас.

Забвенья нет тому, что было. 
Не смерть позорна — пусть умрем... 
Но увенчает и могилу 
Пьеро — дурацким колпаком.

Сны странные порой нисходят на меня. 
И снилось мне: наверх, туда, к вечерним теням, 
На склоне серого и ветреного дня, 
Мы шли с тобой вдвоем, по каменным ступеням.  

С неласковой для нас небесной высоты 
Такой неласковою веяло прохладой; 
И апельсинные невинные цветы 
Благоухали там, за низкою оградой.  

Я что-то важное и злое говорил... 
Улыбку помню я, испуганно-немую... 
И было ясно мне: тебя я не любил, 
Тебя, недавнюю, случайную, чужую...  

Но стало больно, странно сердцу моему, 
И мысль внезапная мне душу осветила, 
О, нелюбимая, не знаю почему, 
Но жду твоей любви! Хочу, чтоб ты любила!

              О, эти наши дни последние,
              Обрывки неподвижных дней!
              И только небо в полночь меднее
              Да зори голые длинней...

Хочу сказать... Но нету голоса.
На мне почти и тела нет.
Тугим узлом связались полосы
Часов и дней, недель и лет.

Какою силой онедвижена
Река земного бытия?
Чьим преступленьем так унижена
Душа свободная моя?

Как выносить невыносимое?
Как искупить кровавый грех,
Чтоб сократились эти дни мои,
Чтоб Он простил меня — и всех?

                        "Новой Жизни" и пр.

Не спешите, подождите, соглашатели,
кровь влипчива, если застыла;
пусть сначала красная демократия
себе добудет немножко мыла...
Детская, женская - особенно въедчива,
вы потрите и под ногтями.
Соглашателям сесть опрометчиво
на Россию с пятнистыми руками.
Нету мыла - достаньте хоть месива,
Чтобы каждая рука напоминала лилею...
А то смотрите: как бы не повесили
мельничного жернова вам на шею!

Мы — то же цветенье
Средь луга цветного,
Мы — то же растенье,
Но роста иного.
Нас выгнало выше,
А братья отстали.
Росли ль они тише?
Друг к другу припали,
Так ровно и цепко,
Головка с головкой...
Стоят они крепко,
Стоять им так ловко...
Ковер все плотнее,
Весь низкий. Весь ниже...
Нам — небо виднее,
И солнце нам ближе,
Ручей нам и звонок,
И песнь его громче, —
Но стебель наш тонок,
Мы ломче, мы ломче...

       Озеро дышит теплым туманом. 
Он мутен и нежен, как сладкий обман. 
       Борется небо с земным обманом: 
Луна, весь до дна, прорезает туман.  

       Я, как и люди, дышу туманом. 
Мне близок, мне сладок уютный обман.  
       Только душа не живет обманом: 
Она, как луна, проницает туман.  

В моей душе нет места для страданья:
   Моя душа - любовь.
Она разрушила свои желанья,
   Чтоб воскресить их вновь.

В начале было Слово. Ждите Слова.
   Откроется оно.
Что совершалось - да свершится снова,
   И вы, и Он - одно.

Последний свет равно на всех прольется,
   По знаку одному.
Идите все, кто плачет и смеется,
   Идите все - к Нему.

К Нему придем в земном освобожденьи,
   И будут чудеса.
И будет все в одном соединеньи -
   Земля и небеса.

Единый раз вскипает пеной
	И рассыпается волна.
Не может сердце жить изменой,
	Измены нет: любовь - одна.

Мы негодуем иль играем,
	Иль лжем - но в сердце тишина.
Мы никогда не изменяем:
	Душа одна - любовь одна.

Однообразно и пустынно,
	Однообразием сильна,
Проходит жизнь... И в жизни длинной
	Любовь одна, всегда одна.

Лишь в неизменном - бесконечность,
	Лишь в постоянном - глубина.
И дальше путь, и ближе вечность,
	И всё ясней: любовь одна.

Любви мы платим нашей кровью,
	Но верная душа - верна,
И любим мы одной любовью...
	Любовь одна, как смерть одна.

                ...А в ком дух слабел, тому дед
                давал ягодки, вроде малинки. И кто
                кушал, тот уже смерти не пугался, а
                шел на нее мирно, как бы в полусне...
                (Раскольники-самосожженцы)


Лист положен сверху вялый,
Переплет корзинки туг.
Я принес подарок алый
Для души твоей, мой друг.

Темно-ярки и пушисты,
Все они — одна к одной.
Спят, как дети, чисты, чисты,
В колыбели под листвой.

Томь полудня вздохом мглистым
Их, лаская, обвила.
Дымом легким и огнистым
Заалели их тела.

Погляди ж в мою корзинку,
Угостить себя позволь...
Любит вещую малинку
Человеческая боль.

Сердце плачет? Кушай, кушай,
Сердце — ворог, сердце — зверь.
Никогда его не слушай,
Никогда ему не верь.

Обрати, душой покорной,
Трепет в тихость, пламень в лед...
От малинки наговорной
Всё забудешь, всё пройдет.

Кушай, кушай... Всюду бренность,
Радость — с горем сплетена...
Кушай... В ягодах забвенность,
Мара, сон и тишина... 

Сквозь окна светится небо высокое, 
Вечернее небо, тихое, ясное. 
Плачет от счастия сердце мое одинокое, 
Радо оно, что небо такое прекрасное.  

         Горит тихий, предночный свет, 
         От снега исходит радость моя. 
         И в мире теперь никого нет. 
         В мире только Бог, небо и я.  

                Д.Философову

На лунном небе чернеют ветки...
Внизу чуть слышно шуршит поток.
А я качаюсь в воздушной сетке,
Земле и небу равно далек.

Внизу - страданье, вверху - забавы.
И боль, и радость - мне тяжелы.
Как дети, тучки тонки, кудрявы...
Как звери, люди жалки и злы.

Людей мне жалко, детей мне стыдно,
Здесь - не поверят, там - не поймут.
Внизу мне горько, вверху - обидно...
И вот я в сетке - ни там, ни тут.

Живите, люди! Играйте, детки!
На все, качаясь, твержу я "нет"...
Одно мне страшно: качаясь в сетке,
Как встречу теплый, земной рассвет?

А пар рассветный, живой и редкий,
Внизу рождаясь, встает, встает...
Ужель до солнца останусь в сетке?
Я знаю, солнце - меня сожжет.

Всегда чего-нибудь нет,-
Чего-нибудь слишком много...
На все как бы есть ответ -
Но без последнего слога.

Свершится ли что - не так,
Некстати, непрочно, зыбко...
И каждый не верен знак,
В решеньи каждом - ошибка.

Змеится луна в воде,-
Но лжет, золотясь, дорога...
Ущерб, перехлест везде.
А мера - только у Бога.

Мы долго думали, что сети 
Сплетает Дьявол с простотой, 
Чтоб нас поймать, как ловят дети 
В силки беспечных птиц, весной.  

Но нет. Опутывать сетями — 
Ему не нужно никого. 
Он тянет сети — между нами, 
В весельи сердца своего.  

Сквозь эту мглу, сквозь эту сетку, 
Друг друга видим мы едва. 
Чуть слышен голос через клетку, 
Обезображены слова.  

Шалун во образе змеином
Пути друг к другу нам пресек. 
И в одиночестве зверином 
Живет отныне человек.  

Мешается, сливается
Действительность и сон,
Все ниже опускается
Зловещий небосклон -

И я иду и падаю,
Покорствуя судьбе,
С неведомой отрадою
И мыслью - о тебе.

Люблю недостижимое,
Чего, быть может, нет...
Дитя мое любимое,
Единственный мой свет!

Твое дыханье нежное
Я чувствую во сне,
И покрывало снежное
Легко и сладко мне.

Я знаю, близко вечное,
Я слышу, стынет кровь...
Молчанье бесконечное...
И сумрак... И любовь.

Где-то милая? Далеко, 
На совдепской на земле. 
Ходит, бродит одиноко, 
Ест солому, спит в золе.

Или, может, изменила, 
Поступила в Нарпродком? 
Бриллианты нацепила 
И сидит с большевиком?

Провожала, так недаром 
Говорила мне: ну что ж? 
Подружусь я с комиссаром, 
Если скоро не придешь.

Нет, не верю! Сердце чисто, 
И душа ее верна. 
Не полюбит коммуниста, 
Не таковская она.

Голодает, холодает, — 
Не продаст чертям души. 
Наше войско дожидает: 
Где мой милый? Поспеши!

Я в томленьи ежечасно, 
Где же друг? Освободи! 
Убери ты этих красных... 
Милый, белый мой, приди!

Слышу, слышу, верь заклятью! 
Мы готовы, мы идем! 
Все нагрянем буйной ратью, 
Красных дьяволов сметем.

Или кони наши — клячи? 
Братья, други, все ко мне! 
Иль у вас никто не плачет 
На родимой стороне? 

О теплый, о розово-белый, 
О горький миндальный цветок! 
Зачем ты мой дух онемелый 
Проклятой надеждой ожег?

Надежда клятая — упорна, 
Свиваются нити в клубок... 
О белые, хрупкие зерна, 
О жадный миндальный цветок!

Изъеденный дымом и гарью, 
Задавленный тем, что люблю, — 
Ползу я дрожащею тварью, 
Тянусь я к нему — к миндалю.

Качаясь, огни побежали, 
Качаясь, свиваясь в клубок... 
О кали, цианистый кали, 
О белый, проклятый цветок!

Развейся, развейся летучее знамя!
     По ветру вскрыли, троецветное!
Вставайте, живые, идите за нами!
     Приблизилось время ответное.

Три поля на знамени нашем, три поля:
     Зеленое - Белое - Алое.
Да здравствует молодость, правда и воля!
     Вперед! Нас зовет Небывалое.

Тринадцать лет! Мы так недавно
Его приветили, любя.
В тринадцать лет он своенравно
И дерзко показал себя.

Вновь наступает день рожденья...
Мальчишка злой! На этот раз
Ни празднества, ни поздравленья
Не требуй и не жди от нас.

И если раньше землю смели
Огнем сражений зажигать -
Тебе ли, Юному, тебе ли
Отцам и дедам подражать?

Они - не ты. Ты больше знаешь.
Тебе иное суждено.
Но в старые мехи вливаешь
Ты наше новое вино!

Ты плачешь, каешься? Ну что же!
Мир говорит тебе: "Я жду".
Сойди с кровавых бездорожий
Хоть на пятнадцатом году!

                        И. В.

Говорить не буду о смерти,
и без слов все вокруг - о смерти;
кто хочет и не хочет - верьте,
     что живы мертвые.

Не от мертвых - отступаю,
так надо - я отступаю,
так надо - я мосты взрываю,
     за мостами - не мертвые...

Перекрутились, дымясь, нити,
оборвались, кровавясь, нити,
за мостами остались - взгляните!
     живые - мертвее мертвых...

Сошлись чертовки на перекрестке,
На перекрестке трех дорог
Сошлись к полночи, и месяц жесткий
Висел вверху, кривя свой рог.

Ну, как добыча? Сюда, сестрицы!
Мешки тугие,- вот прорвет!
С единой бровью и с ликом птицы,-
Выходит старшая вперед.

И запищала, заговорила,
Разинув клюв и супя бровь:
"Да что ж, не плохо! Ведь я стащила
У двух любовников - любовь.

Сидят, целуясь.. А я, украдкой,
Как подкачусь, да сразу - хвать!
Небось, друг друга теперь не сладко
Им обнимать да целовать!

А вы, сестрица?" - "Я знаю меру,
Мне лишь была б полна сума
Я у пророка украла веру,-
И он тотчас сошел с ума.

Он этой верой махал, как флагом,
Кричал, кричал... Постой же, друг!
К нему подкралась я тихим шагом -
Да флаг и вышибла из рук!"

Хохочет третья: "Вот это средство!
И мой денечек не был плох:
Я у ребенка украла детство,
Он сразу сник. Потом издох".

Смеясь, к четвертой пристали: ну же,
А ты явилась с чем, скажи?
Мешки тугие, всех наших туже...
Скорей веревку развяжи!

Чертовка мнется, чертовке стыдно...
Сама худая, без лица
"Хоть я безлика, а все ж обидно:
Я обокрала - мудреца.

Жирна добыча, да в жире ль дело!
Я с мудрецом сошлась на грех.
Едва я мудрость стащить успела,-
Он тотчас стал счастливей всех!

Смеется, пляшет... Ну, словом, худо.
Назад давала - не берет.
"Спасибо, ладно! И вон отсюда!"
Пришлось уйти... Еще убьет!

Конца не вижу я испытанью!
Мешок тяжел, битком набит!
Куда деваться мне с этой дрянью?
Хотела выпустить - сидит".

Чертовки взвыли: наворожила!
Не людям быть счастливей нас!
Вот угодила, хоть и без рыла!
Тащи назад! Тащи сейчас!

"Несите сами! Я понесла бы,
Да если люди не берут!"
И разодрались четыре бабы:
Сестру безликую дерут.

Смеялся месяц... И от соблазна
Сокрыл за тучи острый рог.
Дрались... А мудрость лежала праздно
На перекрестке трех дорог.

                        Н. Слонимскому

Окно мое над улицей низко,
     низко и открыто настежь.
Рудолипкие торцы так близко
     под окном, раскрытым настежь.

На торцах - фонарные блики,
     на торцах все люди, люди...
И топот, и вой, и крики,
     и в метании люди, люди...

Как торец их одежды и лица,
     они, живые и мертвые, - вместе.
Это годы, это годы длится,
     что живые и мертвые - вместе!

От них окна не закрою,
     я сам, - живой или мертвый?
Все равно... Я с ними вою,
     все равно, живой или мертвый.

Нет вины, и никто - в ответе,
     нет ответа для преисподней.
Мы думали, что живем на свете...
     но мы воем, воем - в преисподней.

Темные мысли — серые птицы... 
Мысль одинокая нас не живит: 
Смех ли ребенка, луч ли денницы, 
Струн ли дрожание — сердце молчит.  

Не оясняют, но отдаляют 
Мысли немые желанный ответ. 
Ожесточают и угашают 
Нашей природы божественный свет.  

Тяжкие мысли — мысли сухие, 
Мысли без воли — нецарственный путь.
Знаю свои и чужие грехи я, 
Знаю, где можно от них отдохнуть.  

Мы соберемся в скорби священной, 
В дыме курений, при пламени свеч, 
Чтобы смиренно и дерзновенно 
В новую плоть наши мысли облечь.  

Мы соберемся, чтобы хотеньем  
В силу бессилие преобразить,  
Веру — со знанием, мысль — с откровеньем,  
Разум — с любовию соединить.  

Мне мило отвлеченное:
Им жизнь я создаю...
Я все уединенное,
Неявное люблю.

Я - раб моих таинственнхых,
Необычайных снов...
Но для речей единственных
Не знаю здешних слов...

                            Ропшину

О нет. Не в падающий час закатный,
Когда, бледнея, стынут цветы дня,
Я жду прозрений силы благодатной...

Восток — в сияньи крови и огня:
Горело, рдело алое кадило,
Предвестный ветер веял на меня,

И я глядел, как медленно всходило,
Багряной винностью окроплено,
Жестокое и жалкое светило.

Во славе, в пышности своей оно,
Державное Величество природы,
Средь голубых пустынь — всегда одно;

Влекутся соблазненные народы
И каждому завидуют лучу.
Безумные! Во власти — нет свободы,

Я солнечной пустыни не хочу, —
В ней рабье одиночество таится, —
А ты — свою посмей зажечь свечу,

Посмей роптать, но в ропоте молиться,
Огонь земной свечи хранить, нести,
И, покоряя — вольно покориться.

Умей быть верным верному пути,
Умей склоняться у святых подножий,
Свободно жизнь свободную пройти

И слушать... И услышать голос Божий.

Нет, не бывает, не бывает,
Не будет, не было и нет.
Зачем нас этот сон смущает,
На безответное ответ?

Он до сих пор кому-то снится,
И до сих пор нельзя забыть...
Он никогда не воплотится:
Здесь — ничего не может быть.

              Б. Б[угаев]у
       "...И не мог совершить там
              никакого чуда..."

Не знаю я, где святость, где порок,
И никого я не сужу, не меряю.
Я лишь дрожу пред вечною потерею:
Кем не владеет Бог - владеет Рок.
Ты был на перекрестке трех дорог,-
И ты не стал лицом к Его преддверию...
Он удивился твоему неверию
И чуда над тобой свершить не мог.

Он отошел в соседние селения...
Не поздно, близок Он, бежим, бежим!
И, если хочешь,- первый перед Ним
С бездумной верою склоню колени я...
Не Он Один - все вместе совершим,
По вере,- чудо нашего спасения...

      (отвечавшим)

Два ответа: лиловый и зеленый,
Два ответа, и они одинаковы;
Быть может и разны у нас знамена,
Быть может - своя дорога у всякого,
И мы, страдая, идем, идем...
Верю... Но стих-то мой не о том.

Стих мой - о воле и о власти.
Разве о боли? Разве о счастьи?

И кем измерено, и чем поверено
Страданье каждого на его пути?
Но каждому из нас сокровище вверено,
И велено вверенное - донести.

Зачем же "бездомно скучая" ищем
На мерзлом болоте вялых вех,
Гордимся, что слабы, и наги, и нищи?
Ведь "город прекрасный" - один для всех.
И надо, - мы знаем, - навек ли, на миг ли,
Надо, чтоб города мы достигли.

Нищий придет к белым воротам
В рубище рабства, унылый, как прежде...
Что, если спросят его: кто там?
Друг, почему ты не в брачной одежде?

Мой стих не о счастьи, и не о боли:
Только о власти, только о воле.

                    Ник. С-му.

Что мне делать со смертью - не знаю.
А вы другие, знаете? знаете?
Только скрываете, тоже не знаете.
Я же незнанья моего не скрываю.

Как ни живи - жизнь не ответит,
Разве жизнью смерть побеждается?
Сказано - смертью смерть побеждается,
Значит, на всех путях она встретит.

А я ее всякую - ненавижу.
Только свою люблю, неизвестную.
За то и люблю, что она неизвестная,
Что умру -  и очей ее не увижу...

                    3. В[енгеровой]

Как ветер мокрый, ты бьешься в ставни,
Как ветер черный, поешь: ты мой!
Я древний хаос, я друг твой давний,
Твой друг единый,- открой, открой!

Держу я ставни, открыть не смею,
Держусь за ставни и страх таю.
Храню, лелею, храню, жалею
Мой луч последний - любовь мою.

Смеется хаос, зовет безокий:
Умрешь в оковах,- порви, порви!
Ты знаешь счастье, ты одинокий,
В свободе счастье - и в Нелюбви.

Охладевая, творю молитву,
Любви молитву едва творю...
Слабеют руки, кончаю битву,
Слабеют руки... Я отворю!

          Н. Ястребову

Невозвратимо. Непоправимо.
Не смоем водой. Огнем не выжжем.
Наc затоптал - не проехал мимо!-
Тяжелый всадник на коне рыжем.

В гуще вязнут его копыта,
В смертной вязи, неразделимой...
Смято, втоптано, смешано, сбито -
Все. Навсегда. Непоправимо.

По Слову Извечно-Сущего
Бессменен поток времен.
   Чую лишь ветер грядущего,
   Нового мига звон.

С паденьем идет, с победою?
Оливу несет иль меч?
   Лика его я не ведаю,
   Знаю лишь ветер встреч.

Летят нездешними птицами
В кольцо бытия, вперед,
   Миги с закрытыми лицами...
   Как удержу их лёт?

И в тесности, в перекрестности,-
Хочу, не хочу ли я -
   Черную топь неизвестности
   Режет моя ладья.

В нашем прежде -- зыбко-дымчато,
А в Теперь -- и мглы, и тьмы.
Но срослись мы неразнимчато -
Верит Бог! И верим мы.

Она не погибнет - знайте!
Она не погибнет, Россия.
Они всколосятся,- верьте!
Поля ее золотые.

И мы не погибнем - верьте!
Но что нам наше спасенье:
Россия спасется,- знайте!
И близко ее воскресенье.

Предутренний месяц на небе лежит.
Я к месяцу еду, снег чуткий скрипит.

На дерзостный лик я смотрю неустанно,
И он отвечает улыбкою странной.

И странное слово припомнилось мне,
Я все повторяю его в тишине.

Печальнее месяца свет, недвижимей,
Быстрей мчатся кони и неутомимей.

Скользят мои сани легко, без следа,
А я все твержу: никогда, никогда!..

0, ты ль это, слово, знакомое слово?
Но ты мне не страшно, боюсь я иного...

Не страшен и месяца мертвенный свет...
Мне страшно, что страха в душе моей нет.

Лишь холод безгорестный сердце ласкает,
А месяц склоняется — и умирает.

...Не рассветает, не рассветает... 
На брюхе плоском она ползет. 
И всё длиннеет, всё распухает... 
Не рассветает! Не рассветет.

Ночные знаю странные прозрения: 
      Когда иду навстречу тишине,  
Когда люблю ее прикосновения, 
      И сила яркая растет во мне.  

Колдует ли душа моя иль молится, — 
      Не ведаю; но радостна мне весть...  
Я чую, время пополам расколется, 
      И будущее будет тем, что есть.  

Все чаянья, — все дали и сближения, — 
      В один великий круг заключены.  
Как ветер огненный, — мои хотения, 
      Как ветер, беспреградны и властны.  

И вижу я, — на ком-то загораются 
      Сияньем новым белые венцы...  
Над временем, во мне, соприкасаются 
      Начала и концы.  

                А. Карташеву

Великий грех желать возврата
Неясной веры детских дней.
Нам не страшна ее утрата,
Не жаль пройденных ступеней.

Мечтать ли нам о повтореньях?
Иной мы жаждем высоты.
Для нас - в слияньях и сплетеньях
Есть откровенья простоты.

Отдайся новым созерцаньям,
О том, что было - не грусти,
И к вере истинной - со знаньем -
Ищи бесстрашного пути.

      Господь. Отец.
   Мое начало. Мой конец.
Тебя, в Ком Сын, Тебя, Кто в Сыне,
Во Имя Сына прошу я ныне
   И зажигаю пред Тобой
      Мою свечу.
Господь. Отец. Спаси, укрой -
      Кого хочу.

Тобою дух мой воскресает.
Я не о всех прошу, о Боже,
      Но лишь о том,
Кто предо мною погибает,
Чье мне спасение дороже,-
      О нем,- одном.

Прими, Господь, мое хотенье!
О, жги меня, как я - свечу,
Но ниспошли освобожденье,
Твою любовь, Твое спасенье -
      Кому хочу.

Я стал жесток, быть может...
Черта перейдена.
Что скорбь мою умножит,
Когда она — полна?

В предельности суровой
Нет «жаль» и нет «не жаль».
И оскорбляет слово
Последнюю печаль.

О Бельгии, о Польше,
О всех, кто так скорбит, —
Не говорите больше!
Имейте этот стыд!

   Я родился в безумный месяц март...
          А. Меньшов

Не март девический сиял моей заре:
Ее огни зажглись в суровом ноябре.

Не бледный халкидон - заветный камень мой,
Но гиацинт-огонь мне дан в удел земной.

Ноябрь, твое чело венчает яркий снег...
Две тайны двух цветов заплетены в мой век,

Два верных спутника мне жизнью суждены:
Холодный снег, сиянье белизны,-

И алый гиацинт,- его огонь и кровь.
Приемлю жребий мой: победность и любовь.

В вечерний час уединенья,
Уныния и утомленья,
   Один, на шатких ступенях,
Ищу напрасно утешенья,
Моей тревоги утоленья
   В недвижных, стынущих водах.

Лучей последних отраженья,
Как небывалые виденья,
   Лежат на сонных облаках.
От тишины оцепененья
Душа моя полна смятенья...
О, если бы хоть тень движенья,
   Хоть звук в тяжелых камышах!

Но знаю, миру нет прощенья,
Печали сердца нет забвенья,
И нет молчанью разрешенья,
И все навек без измененья
   И на земле, и в небесах.

Он принял скорбь земной дороги, 
Он первый, Он один, 
Склонясь, умыл усталым ноги 
Слуга — и Господин.

Он с нами плакал,— Повелитель 
И суши, и морей. 
Он царь, и брат нам, и Учитель, 
И Он — еврей.

В своей бессовестной и жалкой низости,
Она как пыль сера, как прах земной.
И умираю я от этой близости,
От неразрывности ее со мной.

Она шершавая, она колючая,
Она холодная, она змея.
Меня изранила противно-жгучая
Ее коленчатая чешуя.

О, если б острое почуял жало я!
Неповоротлива, тупа, тиха.
Такая тяжкая, такая вялая,
И нет к ней доступа - она глуха.

Своими кольцами она, упорная,
Ко мне ласкается, меня душа.
И эта мертвая, и эта черная,
И эта страшная - моя душа!

Ярко цокают копыта...
Что там видно, у моста?
Все затерто, все забыто,
В тайне мыслей пустота...
Только слушаю копыта,
Шум да крики у моста.

Побежало тесно, тучно,
Многоногое Оно.
Упоительно - и скучно.
Хорошо - и все равно.
И слежу, гляжу, как тучно
Мчится грозное Оно.

Покатилось, зашумело,
Раскусило удила,
Все размыло, все разъело,
Чем душа моя жила.
И душа в чужое тело
Пролилась - и умерла.

Жадны звонкие копыта,
Шумно, дико и темно,
Там - веселье с кровью слито,
Тело в тело вплетено...
Все разбито, все забыто,
Пейте новое вино!
Жадны звонкие копыта,
Будь что будет - все равно!

Ни воли, ни умелости,
Друзья мне - как враги...
   Моей безмерной смелости,
   Господь, о помоги!

Ни ясности, ни знания,
Ни силы быть с людьми...
   Господь, мои желания,
   Желания прими!

Ни твердости, ни нежности...
Ни бодрости в пути...
   Господь, мои мятежности
   И дерзость освяти!

Я в слабости, я в тленности
Стою перед Тобой.
   Во всей несовершенности
   Прими меня, укрой.

Не дам Тебе смирения,-
Оно - удел рабов,-
   Не жду я всепрощения,
   Забвения грехов,

Я верю - в Оправдание...
Люби меня, зови!
   Сожги мое страдание
   В огне Твоей Любви!

Длиннее, чернее 
Холодные ночи, 
А дни всё короче, 
И небо светлее. 
Терновник далекий 
И реже и суше, 
И ветер в осоке, 
Где берег высокий, 
Протяжней и глуше. 
Вода остывает, 
Замолкла плотина, 
И тяжкая тина 
Ко дну оседает. 
Бестрепетно Осень 
Пустыми очами 
Глядит меж стволами
Задумчивых сосен, 
Прямых, тонколистых 
Берез золотистых, — 
И нити, как Парка, 
Седой паутины 
Свивает и тянет 
По гроздьям рябины, 
И ласково манит 
В глубь сонного парка... 
Там сумрак, там сладость,
Всё Осени внемлет, 
И тихая радость 
Мне душу объемлет. 
Приветствую смерть я 
С бездумной отрадой, 
И муки бессмертья 
Не надо, не надо! 
Скользят, улетают —
Бесплотные — тают 
Последние тени 
Последних волнений, 
Живых утомлений — 
Пред отдыхом вечным... 
Пускай без видений, 
Покорный покою, 
Усну под землею 
Я сном бесконечным...

    (сгон на революцию)

На баррикады! На баррикады!
Сгоняй из дальних, из ближних мест...
Замкни облавкой, сгруди, как стадо,
Кто удирает — тому арест.
Строжайший отдан приказ народу,
Такой, чтоб пикнуть никто не смел.
Все за лопаты! Все за свободу!
А кто упрется — тому расстрел.
И все: старуха, дитя, рабочий —
Чтоб пели Интер-национал.
Чтоб пели, роя, а кто не хочет
И роет молча – того в канал!
Нет революции краснее нашей:
На фронт — иль к стенке, одно из двух.
...Поддай им сзаду! Клади им взашей,
Вгоняй поленом мятежный дух!

На баррикады! На баррикады!
Вперед за «Правду», за вольный труд!
Колом, веревкой, в штыки, в приклады...
Не понимают? Небось, поймут!

Слова - как пена,
Невозвратимы и ничтожны.
     Слова - измена,
Когда молитвы невозможны.

     Пусть длится дленье.
Но я безмолвие нарушу.
     Но исцеленье
Сойдет ли в замкнутую душу?

     Я знаю, надо
Сейчас молчанью покориться.
     Но в том отрада,
Что дление не вечно длится.

Мой друг, меня сомненья не тревожат.
Я смерти близость чувствовал давно.
В могиле, там, куда меня положат,
Я знаю, сыро, душно и темно.

Но не в земле - я буду здесь, с тобою,
В дыханьи ветра, в солнечных лучах,
Я буду в море бледною волною
И облачною тенью в небесах.

И будет мне чужда земная сладость
И даже сердцу милая печаль,
Как чужды звездам счастие и радость...
Но мне сознанья моего не жаль,

Покоя жду... Душа моя устала...
Зовет к себе меня природа-мать...
И так легко, и тяжесть жизни спала...
О, милый друг, отрадно умирать!

Я в тесной келье - в этом мире
И келья тесная низка.
А в четырех углах - четыре
Неутомимых паука.

Они ловки, жирны и грязны,
И все плетут, плетут, плетут...
И страшен их однообразный
Непрерывающийся труд.

Они четыре паутины
В одну, огромную, сплели.
Гляжу - шевелятся их спины
В зловонно-сумрачной пыли.

Мои глаза - под паутиной.
Она сера, мягка, липка.
И рады радостью звериной
Четыре толстых паука.

Окно мое высоко над землею,
	Высоко над землею.
Я вижу только небо с вечернею зарею,
	С вечернею зарею.

И небо кажется пустым и бледным,
	Таким пустым и бледным...
Оно не сжалится над сердцем бедным,
	Над моим сердцем бедным.

Увы, в печали безумной я умираю,
	Я умираю,
Стремлюсь к тому, чего я не знаю,
	Не знаю...

И это желание не знаю откуда,
	Пришло откуда,
Но сердце хочет и просит чуда,
	Чуда!

О, пусть будет то, чего не бывает,
	Никогда не бывает:
Мне бледное небо чудес обещает,
	Оно обещает,

Но плачу без слез о неверном обете,
	О неверном обете...
Мне нужно то, чего нет на свете,
	Чего нет на свете.

                 (1904 г., поcв. А. Блоку)

Хата моя черная, убогая, 
В печке-то темно да холодно, 
На столе-то хлеба ни корочки, 
В углах и тараканы померли. 
Хозяйка моя — молчит, молчит. 
Соседи мои — немудреные, 
Соседи мякину лопают. 
Животы-то у них бурчат, ворчат, 
А они ничего — радуются. 
А были соседи — да померли, 
Лежат, ничего, погоста ждут, 
Лежат себе — не схоронены. 
Кто жив — глядишь, издевается: 
«Чего, дурак, мякины не жрешь? 
Небось, подыхал, так наелся бы». 
А не лезет в меня мякина-то, 
Нету моего согласия, 
Чистой смертыньки пойду искать, 
От соседей уйду, от хозяюшки,  
Один на один умирать пойду. 
Над колодцем месяц серебряный, 
За вербой заря кровавая, 
Под зарей, внизу, поле черное. 
Пойду я да лягу на поле, 
Буду в небо глядеть, алое и белое, 
Так и умру с ним один на один, 
Умру на земле — от голода...

                               Сергею Платоновичу Каблукову

                               Люблю тебя, Петра творенье...

Твой остов прям, твой облик жесток, 
Шершавопыльный — сер гранит, 
И каждый зыбкий перекресток 
Тупым предательством дрожит.  

Твое холодное кипенье 
Страшней бездвижности пустынь. 
Твое дыханье — смерть и тленье, 
А воды — горькая полынь.  

Как уголь, дни, — а ночи белы, 
Из скверов тянет трупной мглой. 
И свод небесный, остеклелый 
Пронзен заречною иглой.  

Бывает: водный ход обратен, 
Вздыбясь, идет река назад... 
Река не смоет рыжих пятен 
С береговых своих громад,  

Те пятна, ржавые, вскипели, 
Их ни забыть, — ни затоптать... 
Горит, горит на темном теле 
Неугасимая печать!  

Как прежде, вьется змей твой медный, 
Над змеем стынет медный конь... 
И не сожрет тебя победный 
Всеочищающий огонь, —  

Нет! Ты утонешь в тине черной, 
Проклятый город, Божий враг, 
И червь болотный, червь упорный 
Изъест твой каменный костяк.  

Кто посягнул на детище Петрово?
Кто совершенное деянье рук
Смел оскорбить, отняв хотя бы слово,
Смел изменить хотя б единый звук?

Не мы, не мы... Растерянная челядь,
Что, властвуя, сама боится нас!
Все мечутся да чьи-то ризы делят,
И всё дрожат за свой последний час.

Изменникам измены не позорны.
Придет отмщению своя пора...
Но стыдно тем, кто, весело-покорны,
С предателями предали Петра.

Чему бездарное в вас сердце радо?
Славянщине убогой? Иль тому,
Что к "Петрограду" рифм гулящих стадо
Крикливо льнет, как будто к своему?

Но близок день - и возгремят перуны...
На помощь, Медный Вождь, скорей, скорей
Восстанет он, всё тот же, бледный, юный,
Всё тот же - в ризе девственных ночей,

Во влажном визге ветреных раздолий
И в белоперистости вешних пург,-
Созданье революционной воли -
    Прекрасно-страшный Петербург!

С аэроплана посылаю
Письмо — кому? Кому-нибудь.
Хочу сказать, что умираю,
Что тяжкий камень давит грудь.

Знакомый летчик, парень смелый,
Мне обещался сбросить лист.
(Я знаю, летчик этот — белый,
Хоть говорит, что коммунист.)

Кому б листочки ни попались,
Пусть он поверит, пусть поймет:
Мы ныне в муке все сравнялись,
Нет ни рабочих, ни господ.

Я сам рабочий, пролетарий,
Из Петрограда — металлист;
Схватили, заперли в подвале
За то, что я — социалист.

Жена сидела и сынишка,
Сидели с нами мужики —
Зачем не ссыпали «излишка»
Армейцам красным в сундуки.

В допросах мы хлебнули горя:
Ходил кулак, свистела плеть...
Жена моя скончалась вскоре,
Да что ж! И лучше помереть.

О мне не толк — мы все страдальцы.
На землю нашу пала тень.
Впились в нас дьявольские пальцы,
И недалек последний день.

Скажите всем — ужель не знают?
Ужель еще не пробил час?
Что красный дьявол замышляет,
Прикончив здесь — идти на вас.

Скажите всем, что небо грозно,
Что гибель наша — гибель вам.
Скорей, скорей, пока не поздно!
Идите все на помощь к нам!

Труслив наш враг, хотя и ловкий,
Легко с ним справимся и мы...
Но развяжите нам веревки,
Освободите из тюрьмы!

Зовем из вражеского стана,
Из преисподней мы кричим...
Лети, письмо с аэроплана,
К свободным, честным и живым! 

Небеса унылы и низки,
	Но я знаю - дух мой высок.
Мы с тобой так странно близки,
	И каждый из нас одинок.

Беспощадна моя дорога,
	Она меня к смерти ведет.
Но люблю я себя, как Бога,-
	Любовь мою душу спасет.

Если я на пути устану,
	Начну малодушно роптать,
Если я на себя восстану
	И счастья осмелюсь желать,-

Не покинь меня без возврата
	В туманные, трудные дни.
Умоляю, слабого брата
	Утешь, пожалей, обмани.

Мы с тобою единственно близки,
	Мы оба идем на восток.
Небеса злорадны и низки,
	Но я верю - дух наш высок. 

Порой всему, как дети, люди рады
И в легкости своей живут веселой.
О, пусть они смеются! Нет отрады
Смотреть во тьму души моей тяжелой.

Я не нарушу радости мгновенной,
Я не открою им дверей сознанья,
И ныне, в гордости моей смиренной,
Даю обет великого молчанья.

В безмолвьи прохожу я мимо, мимо,
Закрыв лицо,- в неузнанные дали,
Куда ведут меня неумолимо
Жестокие и смелые печали.

О Ирландия, океанная,
Мной не виденная страна!
Почему ее зыбь туманная
В ясность здешнего вплетена?

Я не думал о ней, не думаю,
Я не знаю ее, не знал...
Почему так режут тоску мою
Лезвия ее острых скал?

Как я помню зори надпенные?
В черной алости чаек стон?
Или памятью мира пленною
Прохожу я сквозь ткань времен?

О Ирландия неизвестная!
О Россия, моя страна!
Не единая ль мука крестная
Всей Господней земле дана?

           А. Меньшову

Угодила я тебе травой,
зеленями да кашками,
ширью моей луговой,
сердцами золотыми — ромашками.

Ты про них слагаешь стихи,
ты любишь меня играющей...
Кто же раны мои да грехи
покроет любовью прощающей?

Нет, люби ядовитый туман,
что встает с болотца поганого,
подзаборный сухой бурьян,
мужичка моего пьяного...

А коль тут — презренье и страх,
коли видишь меня красивою,
заблудись же в моих лесах,
ожигайся моей крапивою!

Не открою тому лица,
кто красу мою ищет показную,
кто не принял меня до конца,
безобразную, грязную...

                     Д.В.Философову

Сердце исполнено счастьем желанья,
Счастьем возможности и ожиданья,-
Но и трепещет оно и боится,
Что ожидание - может свершиться...
Полностью жизни принять мы не смеем,
Тяжести счастья поднять не умеем,
Звуков хотим,- но созвучий боимся,
Праздным желаньем пределов томимся,
	Вечно их любим, вечно страдая,-
	И умираем, не достигая...

Если хочешь жизни вечной, 
Неизменно-бесконечной — 
Жизни здешней, быстротечной  
                  Не желай. 
От нее не жди ответа, 
И от солнечного света, 
Человечьего привета —  
                  Убегай. 
И во имя благодати 
Не жалей о сонном брате, 
Не жалей ему проклятий,  
                  Осуждай. 
Все закаты, все восходы, 
Все мгновения и годы, 
Всё — от рабства до свободы —  
                  Проклинай. 
Опусти смиренно вежды, 
Разорви свои одежды, 
Изгони свои надежды,  
                  Верь и знай —  
Плоть твоя — не Божье дело, 
На борьбу иди с ней смело, 
И неистовое тело  
                  Умерщвляй. 
Помни силу отреченья! 
Стой пред Богом без движенья, 
И в стояньи откровенья  
                  Ожидай. 
Мир земной — змеи опасней, 
Люди — дьяволов ужасней; 
Будь мертвее, будь безгласней  
                  И дерзай: 
Светлый полк небесной силы, 
Вестник смерти легкокрылый 
Унесет твой дух унылый — 
                  Прямо в рай!

Моя душа во власти страха
И горькой жалости земной.
Напрасно я бегу от праха -
Я всюду с ним, и он со мной.

Мне в очи смотрит ночь нагая,
Унылая, как темный день.
Лишь тучи, низко набегая,
Дают ей мертвенную тень.

И ветер, встав на миг единый,
Дождем дохнул - и в миг исчез.
Волокна серой паутины
Плывут и тянутся с небес.

Ползут, как дни земных событий,
Однообразны и мутны.
Но сеть из этих легких нитей
Тяжеле смертной пелены.

И в прахе душном, в дыме пыльном,
К последней гибели спеша,
Напрасно в ужасе бессильном
Оковы жизни рвет душа.

А капли тонкие по крыше
Едва стучат, как в робком сне.
Молю вас, капли, тише, тише...
О, тише плачьте обо мне!

В темнице сидит заключенный 
        Под крепкою стражей,  
Неведомый рыцарь, плененный 
        Изменою вражей.  

И думает рыцарь, горюя: 
        «Не жалко мне жизни.  
Мне страшно одно, что умру я 
        Далекий отчизне.  

Стремлюся я к ней неизменно 
        Из чуждого края  
И думать о ней, незабвенной, 
        Хочу, умирая». 

Но ворон на прутья решетки 
        Садится беззвучно.  
«Что, рыцарь, задумался, кроткий? 
        Иль рыцарю скучно?»  

Тревогою сердце забилось, 
        И рыцарю мнится — 
С недоброю вестью явилась 
        Недобрая птица.  

«Тебя не посмею спугнуть я,  
        Ты здешний, — я дальний...  
Молю, не цепляйся за прутья, 
        О, ворон печальный!  

Меня с моей думой бесплодной 
        Оставь, кто б ты ни был».  
Ответствует гость благородный: 
        «Я вестником прибыл.  

Ты родину любишь земную, 
        О ней помышляешь.  
Скажу тебе правду иную — 
        Ты правды не знаешь.  

Отчизна тебе изменила, 
        Навеки ты пленный;  
Но мира она не купила 
        Напрасной изменой:  

Предавшую предали снова — 
        Лукаво напали,  
К защите была не готова, 
        И родину взяли.  

Покрыта позором и кровью, 
        Исполнена страха...  
Ужели ты любишь любовыо 
        Достойное праха?»  

Но рыцарь вскочил, пораженный 
        Неслыханной вестью,  
Объят его дух возмущенный 
        И гневом, и местью;  

Он ворона гонит с укором 
        От окон темницы...  
Но вдруг отступил он под взором 
        Таинственной птицы.  

И снова спокойно и внятно, 
        Как будто с участьем,  
Сказал ему гость непонятный: 
        «Смирись пред несчастьем.  

Истлело достойное тленья, 
        Всё призрак, что было.  
Мы живы лишь силой смиренья, 
        Единою силой.  

Не веруй, о рыцарь мой, доле 
        Постыдной надежде.  
Не думай, что был ты на воле 
        Когда-либо прежде.  

Пойми — это сон был свободы, 
        Пускай и короткий.  
Ты прожил все долгие годы 
        В плену, за решеткой.  

Ты рвался к далекой отчизне, 
        Любя и страдая.  
Есть родина, чуждая жизни, 
        И вечно живая».  

Умолк... И шуршат только перья 
        О прутья лениво.  
И рыцарь молчит у преддверья 
        Свободы нелживой. 

              1

Не знаю, плакать иль молиться, 
Дождаться дня, уйти ли в ночь, 
Какою верой укрепиться, 
Каким неверием помочь?

И пусть вины своей не знаем, 
Она в тебе, она во мне; 
И мы горим и не сгораем 
В неочищающем огне.

              2

Повелишь умереть — умрем. 
Жить прикажешь — спорить не станем. 
Как один, за тебя пойдем, 
За тебя на тебя восстанем.

Видно, жребий у нас таков; 
Видно, велено так законом, 
Откликается каждый зов 
В нашем сердце, тобой зажженном.

Будь что будет. Нейти назад: 
Покорились мы Божьей власти. 
Подымайся на брата брат, 
Разрывайся душа на части! 

  Стоны,
  Стоны,
  Истомные,
  Бездонные,
  Долгие звоны
  Похоронные,
  Стоны,
  Стоны...
  Жалобы,
  Жалобы на Отца...
  Жалость язвящая, жаркая,
  Жажда конца,
  Жалобы,
  Жалобы...
Узел туже, туже,
Путь все круче, круче,
Все уже, уже, уже,
Угрюмей тучи,
Ужас душу рушит,
Узел душит,
Узел туже, туже, туже...
  Господи, Господи,- нет!
  Вещее сердце верит!
  Боже мой, нет!
  Мы под крылами Твоими.
  Ужас. И стоны. И тьма... а над ними
  Твой немеркнущий Свет.

Приманной легкостью играя,
Зовет, влечет свободный стих.
И соблазнил он, соблазняя,
Ленивых, малых и простых.

Сулит он быстрые ответы
И достиженья без борьбы.
За мной! За мной! И вот поэты
Стиха свободного рабы.

Они следят его извивы,
Сухую ломкость, скрип углов,
Узор пятнисто-похотливый
Икающих и пьяных слов...

Немало слов с подолом грязным
Войти боялись... А теперь
Каким ручьем однообразным
Втекают в сломанную дверь!

Втекли, вшумели и врылились...
Гогочет уличная рать.
Что ж! Вы недаром покорились:
Рабы не смеют выбирать.

Без утра пробил час вечерний,
И гаснет серая заря...
Вы отданы на посмех черни
Коварной волею царя!

. . . . . . . . . . . . . .
А мне - лукавый стих угоден.
Мы с ним веселые друзья.
Живи, свободный! Ты свободен -
Пока на то изволю я.

Пока хочу - играй, свивайся
Среди ухабов и низин.
Звени, тянись и спотыкайся,
Но помни: я твой властелин.

И чуть запросит сердце тайны,
Напевных рифм и строгих слов -
Ты в хор вольешься неслучайный
Созвучно-длинных, стройных строф.

Многоголосы, тугозвонны,
Они полетны и чисты -
Как храма белого колонны,
Как неба снежного цветы.

Печали есть повсюду...
Мне надоели жалобы;
Стихов слагать не буду...
О, мне иное жало бы!

Пчелиного больнее,
Змеиного колючее...
Чтоб ранило вернее,-
И холодило, жгучее.

Не яд, не смерть в нем будет;
Но, с лаской утаенною,
Оно, впиваясь,- будит,
Лишь будит душу сонную.

Чтобы душа дрожала
От счастия бессловного...
Хочу - святого жала,
Божественно-любовного.

     Есть такое трудное,
     Такое стыдное.
     Почти невозможное -
     Такое трудное:

Это поднять ресницы
И взглянуть в лицо матери,
У которой убили сына.

Но не надо говорить об этом.

Как скользки улицы отвратные,
	Какая стыдь!
Как в эти дни невероятные
	Позорно - жить!

Лежим, заплеваны и связаны
	По всем углам.
Плевки матросские размазаны
	У нас по лбам.

Столпы, радетели, водители
	Давно в бегах.
И только вьются согласители
	В своих Це-ках.

Мы стали псами под заборными,
	Не уползти!
Уж разобрал руками черными
	Викжель - пути...

Полотенца луннозеленые 
на белом окне, на полу. 
Но желта свеча намоленая 
под вереском, там, в углу.

Протираю окно запотелое, 
в двух светах на белом пишу... 
О зеленое, желтое, белое! 
Что выберу?..
                    Что решу?

К простоте возвращаться - зачем?
Зачем - я знаю, положим.
Но дано возвращаться не всем.
Такие, как я, не можем.

Сквозь колючий кустарник иду,
Он цепок, мне не пробиться...
Но пускай упаду,
До второй простоты не дойду,
Назад - нельзя возвратиться.

Опять он падает, чудесно молчаливый,
   Легко колеблется и опускается...
Как сердцу сладостен полет его счастливый!
   Несуществующий, он вновь рождается...

Все тот же, вновь пришел, неведомо откуда,
   В нем холода соблазны, в нем забвенье...
Я жду его всегда, как жду от Бога чуда,
   И странное с ним знаю единенье.

Пускай уйдет опять - но не страшна утрата.
   Мне радостен его отход таинственный.
Я вечно буду ждать его безмолвного возврата,
   Тебя, о ласковый, тебя, единственный.

Он тихо падает, и медленный и властный...
   Безмерно счастлив я его победою...
Из всех чудес земли тебя, о снег прекрасный,
   Тебя люблю... За что люблю - не ведаю.

Глухим путем, неезженным,
На бледном склоне дня
Иду в лесу оснеженном,
Печаль ведет меня.

Молчит дорога странная,
Молчит неверный лес...
Не мгла ползет туманная
С безжизненных небес —

То вьются хлопья снежные
И, мягкой пеленой,
Бесшумные, безбрежные,
Ложатся предо мной.

Пушисты хлопья белые,
Как пчел веселых рой,
Играют хлопья смелые
И гонятся за мной,

И падают, и падают...
К земле все ближе твердь...
Но странно сердце радуют
Безмолвие и смерть.

Мешается, сливается
Действительность и сон,
Все ниже опускается
Зловещий небосклон —

И я иду и падаю,
Покорствуя судьбе,
С неведомой отрадою
И мыслью — о тебе.

Люблю недостижимое,
Чего, быть может, нет...
Дитя мое любимое,
Единственный мой свет!

Твое дыханье нежное
Я чувствую во сне,
И покрывало снежное
Легко и сладко мне.

Я знаю, близко вечное,
Я слышу, стынет кровь...
Молчанье бесконечное...
И сумрак... И любовь.

Всё дождик да дождик... Всё так же качается
Под мокрым балконом верхушка сосны...
О, дни мои мертвые! Ночь надвигается —
И я оживаю. И жизнь моя — сны.

И вплоть до зари, пробуждения вестницы, —
Я в мире свершений. Я радостно сплю.
Вот узкие окна... И белые лестницы...
И все, кто мне дорог... И всё, что люблю.

Притихшие дети, веселые странники,
И те, кто боялся, что сил не дано...
Все ныне со мною, все ныне избранники,
Одною любовью мы слиты в одно.

Какие тяжелые волны курения,
Какие цветы небывалой весны,
Какие молитвы, какие служения...
. . . . . . . . . . . . . . . .
Какие живые, великие сны! 

         П. П. Перцову

Великие мне были искушенья.
Я головы пред ними не склонил.
Но есть соблазн... соблазн уединенья...
Его доныне я не победил.

Зовет меня лампада в тесной келье,
Многообразие последней тишины,
Блаженного молчания веселье -
И нежное вниманье сатаны.

Он служит: то светильник зажигает,
То рясу мне поправит на груди,
То спавшие мне четки подымает
И шепчет: "С Нами будь, не уходи!

Ужель ты одиночества не любишь?
Уединение - великий храм.
С людьми... их не спасешь, себя погубишь,
А здесь, один, ты равен будешь Нам.

Ты будешь и не слышать, и не видеть,
С тобою - только Мы, да тишина.
Ведь тот, кто любит, должен ненавидеть,
А ненависть от Нас запрещена.

Давно тебе моя любезна нежность...
Мы вместе, вместе... и всегда одни;
Как сладостна спасенья безмятежность!
Как радостны лампадные огни!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О, мука! О, любовь! О, искушенья!
Я головы пред вами не склонил.
Но есть соблазн,- соблазн уединенья,
Его никто еще не победил.

Не страшно мне прикосновенье стали
И острота и холод лезвия.
Но слишком тупо кольца жизни сжали
И, медленные, душат как змея.
Но пусть развеются мои печали,
Им не открою больше сердца я...
Они далекими отныне стали,
Как ты, любовь ненужная моя!

Пусть душит жизнь, но мне не душно.
Достигнута последняя ступень.
И, если смерть придет, за ней послушно
Пойду в ее безгорестную тень:-
Так осенью, светло и равнодушно,
На бледном небе умирает день.

В стране, где все необычайно,
Мы сплетены победной тайной.
Но в жизни нашей, не случайно,
Разъединяя нас, легло
Меж нами темное стекло.
Разбить стекла я не умею.
Молить о помощи не смею;
Приникнув к темному стеклу,
Смотрю в безрадужную мглу,
И страшен мне стеклянный холод...
Любовь, любовь! О дай мне молот,
Пусть ранят брызги, все равно,
Мы будем помнить лишь одно,
Что там, где все необычайно.
Не нашей волей, не случайно,
Мы сплетены последней тайной...

Услышит Бог. Кругом светло.
Он даст нам сил разбить стекло.

Перестарки и старцы и юные
Впали в те же грехи:
Берберовы, Злобины, Бунины
Стали читать стихи.

Умных и средних и глупых,
Ходасевичей и Оцупов
Постигла та же беда.

Какой мерою печаль измерить?
О, дай мне, о, дай мне верить,
Что это не навсегда!

В "Зеленую Лампу" чинную
Все они, как один,-
Георгий Иванов с Ириною;
Юрочка и Цетлин,

И Гиппиус, ветхая днями,
Кинулись со стихами,
Бедою Зеленых Ламп.

Какою мерою поэтов мерить?
О, дай мне, о, дай мне верить
Не только в хорей и ямб.

И вот оно, вот, надвигается:
Властно встает Оцуп.
Мережковский с Ладинским сливается
В единый небесный клуб,

Словно отрок древне-еврейский,
Заплакал стихом библейским
И плачет, и плачет Кнут...

Какой мерою испуг измерить?
О, дай мне, о, дай мне верить,
Что в зале не все заснут.

Я в себе, от себя, не боюсь ничего,  
       Ни забвенья, ни страсти. 
Не боюсь ни унынья, ни сна моего — 
       Ибо всё в моей власти.  

Не боюсь ничего и в других, от других;  
       К ним нейду за наградой; 
Ибо в людях люблю не себя... И от них 
       Ничего мне не надо.  

И за правду мою не боюсь никогда,  
       Ибо верю в хотенье. 
И греха не боюсь, ни обид, ни труда... 
       Для греха — есть прощенье. 

Лишь одно, перед чем я навеки без сил, —  
       Страх последней разлуки. 
Я услышу холодное веянье крыл... 
       Я не вынесу муки.  

О Господь мой и Бог! Пожалей, успокой,  
       Мы так слабы и наги! 
Дай мне сил перед Ней, чистоты пред Тобой 
       И пред жизнью — отваги...

Страшно оттого, что не живется - спится...
И все двоится, все четверится.
В прошлом грехов так неистово-много,
Что и оглянуться страшно на Бога.

Да и когда замолить мне грехи мои?
Ведь я на последнем склоне круга...
А самое страшное, невыносимое, -
Это что никто не любит друг друга...

Есть счастье у нас, поверьте,
   И всем дано его знать.
В том счастье, что мы о смерти
   Умеем вдруг забывать.
Не разумом, ложно-смелым.
   (Пусть знает,— твердит свое),
Но чувственно, кровью, телом
   Не помним мы про нее.

О, счастье так хрупко, тонко:
   Вот слово, будто меж строк;
Глаза больного ребенка;
   Увядший в воде цветок,—
И кто-то шепчет: «Довольно!»
   И вновь отравлена кровь,
И ропщет в сердце безвольном
   Обманутая любовь.

Нет, лучше б из нас на свете
   И не было никого.
Только бы звери, да дети,
   Не знающие ничего.

Я в лодке Харона, с гребцом безучастным.
Как олово, густы тяжелые воды.
Туманная сырость над Стиксом безгласным.
Из темного камня небесные своды.
Вот Лета. Не слышу я лепета Леты.
Беззвучны удары раскидистых весел.
На камень небесный багровые светы
Фонарь наш неяркий и трепетный бросил.
Вода непрозрачна и скована ленью...
Разбужены светом, испуганы тенью,
Преследуют лодку в бесшумной тревоге
Тупая сова, две летучие мыши,
Упырь тонкокрылый, седой и безногий...
Но лодка скользит не быстрей и не тише.
Упырь меня тронул крылом своим влажным...
Бездумно слежу я за стаей послушной,
И все мне здесь кажется странно-неважным,
И сердце, как там, на земле,- равнодушно.
Я помню, конца мы искали порою,
И ждали, и верили смертной надежде...
Но смерть оказалась такой же пустою,
И так же мне скучно, как было и прежде.
Ни боли, ни счастья, ни страха, ни мира,
Нет даже забвения в ропоте Леты...
Над Стиксом безгласным туманно и сыро,
И алые бродят по камням отсветы.

Там — я люблю иль ненавижу, —
Но понимаю всех равно:
И лгущих,
И обманутых,
И петлю вьющих,
И петлей стянутых...
А здесь — я никого не вижу.
Мне все равны. И всё равно.

Царица вечно-ясная, 
Душа моей души! 
Зову тебя, прекрасная, 
Зову тебя, спеши!  

Но знаю, на свидание 
Придешь ты не одна: 
Придет мое страдание, 
Мой грех, моя вина.  

И пред тобой, обиженной, 
Склоняться буду ниц. 
И слезы пить униженно 
С опущенных ресниц.  

Прости мне! Бесконечности 
В любви я не достиг. 
Творю тебя не в вечности, — 
Творю на краткий миг.  

Приходишь ты, рожденная 
Лишь волею моей. 
И, волею зажженная, 
Погаснешь вместе с ней. 

Шатаясь, отодвинешься, — 
Чуть ослабею я... 
И молча опрокинешься 
Во мглу небытия.  

Я сам найду мою отраду. 
Здесь все мое, здесь только я. 
Затеплю тихую лампаду, 
Люблю ее. Она моя.  

Как пламя робкое мне мило! 
Не ослепляет и не жжет. 
Зачем мне грубое светило 
Недосягаемых высот?  
. . . . . . . . . . . . . . . . 
Увы! Заря меня тревожит 
Сквозь шелк содвинутых завес,
Огонь трепещущий не может 
Бороться с пламенем небес.  

Лампада робкая бледнеет... 
Вот первый луч — вот алый меч... 
И плачет сердце... Не умеет 
Огня лампадного сберечь!  

          "...Славны будут великие дела..."

                                  Сологуб

Поэты, не пишите слишком рано,
Победа еще в руке Господней.
Сегодня еще дымятся раны,
Никакие слова не нужны сегодня.

В часы неоправданного страданья
И нерешенной битвы
Нужно целомудрие молчанья
И, может быть, тихие молитвы.

Припав к моему изголовью,
ворчит, будто выстрелы, тишина;
запекшейся черной кровью
ночная дыра полна.

Мысли капают, капают скупо;
нет никаких людей...
Но не страшно... И только скука,
что кругом — все рыла тлей.

Тли по мартовским алым зорям
прошли в гвоздевых сапогах.
Душа на ключе, на тяжком запоре,
Отврат... тошнота... но не страх.

Просили мы тогда, чтоб помолчали
     Поэты о войне;
Чтоб пережить хоть первые печали
     Могли мы в тишине.

Куда тебе! Набросились зверями:
     Война! Войне! Войны!
И крик, и клич, и хлопанье дверями...
     Не стало тишины.

А после, вдруг, – таков у них обычай, –
     Военный жар исчез.
Изнемогли они от всяких кличей,
     От собственных словес.

И, юное безвременно состарив,
     Текут, бегут назад,
Чтобы запеть, в тумане прежних марев, –
     На прежний лад.

На сердце непонятная тревога, 
Предчувствий непонятных бред. 
Гляжу вперед — и так темна дорога, 
Что, может быть, совсем дороги нет.

Но словом прикоснуться не умею 
К живущему во мне — и в тишине. 
Я даже чувствовать его не смею: 
Оно как сон. Оно как сон во сне.

О, непонятная моя тревога! 
Она томительней день ото дня. 
И знаю: скорбь, что ныне у порога, 
Вся эта скорбь — не только для меня!

Наших дедов мечта невозможная,
Наших героев жертва острожная,
Наша молитва устами несмелыми,
Наша надежда и воздыхание,-
Учредительное Собрание,-
Что мы с ним сделали...?

Сожму я в узел нить  
        Меж сердцем и сознаньем. 
Хочу разъединить  
        Себя с моим страданьем.  

И будет кровь не течь —  
        Ползти, сквозь узел, глухо.  
И будет сердца речь 
        Невнятною для духа.  

Пусть, теплое, стучит 
        И бьется, спотыкаясь.  
Свободный дух молчит, 
        Молчит, не откликаясь.  

Храню его полет  
        От всех путей страданья.  
Он дан мне — для высот 
        И счастья созерцанья. 

Узлом себя делю, 
        Преградой размыкаю. 
И если полюблю — 
        Про это не узнаю.  

Покой и тишь во мне. 
        Я волей круг мой сузил.  
. . . . . . . . . . . . . . . . . . 
Но плачу я во сне, 
        Когда слабеет узел...  

Поверьте, нет, меня не соблазнит
Печалей прежних путь давно пройденный.
Увы! душа покорная хранит
Их горький след, ничем не истребленный.

Года идут, но сердце вечно то же.
Ничто для нас не возвратится вновь,
И ныне мне всех радостей дороже
Моя неразделенная любовь.

Ни счастья в ней, ни страха, ни стыда.
Куда ведет она меня — не знаю...
И лишь в одном душа моя тверда:
Я изменяюсь, — но не изменяю. 

                         По Ефр. Сирину

Всё прах и тлен, всё гниль и грех, 
Позор — любовь, безумство — смех, 
Повсюду мрак, повсюду смрад, 
И проклят мир, и проклят брат.  

Хочу оков, хочу цепей... 
Идите прочь с моих путей! 
К Нему — мой вздох, к Нему — мой стон, 
В затвор иду — в затворе Он!

Мы не жили — и умираем  
         Среди тьмы. 
Ты вернешься... Но как узнаем 
         Тебя — мы? 

Всё дрожим и себя стыдимся, 
         Тяжел мрак. 
Мы молчаний Твоих боимся... 
         О, дай знак! 

Если нет на земле надежды — 
         То всё прах.  
Дай коснуться Твоей одежды, 
         Забыть страх.  

Ты во дни, когда был меж нами, 
         Сказал Сам:  
«Не оставлю вас сиротами, 
         Приду к вам».  

Нет Тебя. Душа не готова, 
         Не бил час.  
Но мы верим, — Ты будешь снова 
         Среди нас.  

О, ночному часу не верьте!
Он исполнен злой красоты.
В этот час люди близки к смерти,
Только странно живы цветы.

Темны, теплы тихие стены,
И давно камин без огня...
И я жду от цветов измены,-
Ненавидят цветы меня.

Среди них мне жарко, тревожно,
Аромат их душен и смел,-
Но уйти от них невозможно,
Но нельзя избежать их стрел.

Свет вечерний лучи бросает
Сквозь кровавый шелк на листы...
Тело нежное оживает,
Пробудились злые цветы.

С ядовитого арума мерно
Капли падают на ковер...
Все таинственно, все неверно...
И мне тихий чудится спор.

Шелестят, шевелятся, дышат,
Как враги, за мною следят.
Все, что думаю,- знают, слышат
И меня отравить хотят.

О, часу ночному не верьте!
Берегитесь злой красоты.
В этот час мы все ближе к смерти,
Только живы одни цветы.

Один иду, иду чрез площадь снежную, 
Во мглу вечернюю, легко-туманную, 
И думу думаю, одну, мятежную, 
Всегда безумную, всегда желанную.  

Колокола молчат, молчат соборные, 
И цепь оградная во мгле недвижнее. 
А мимо цепи, вдаль, как тени черные, 
Как привидения, — проходят ближние.  

Идут — красивые, и безобразные, 
Идут веселые, идут печальные; 
Такие схожие — такие разные, 
Такие близкие, такие дальные... 

Где ненавистные — и где любимые? 
Пути не те же ли всем уготованы? 
Как звенья черные, — неразделимые, 
Мы в цепь единую навеки скованы. 

Часы остановились. Движенья больше нет.
Стоит, не разгораясь, за окнами рассвет.

На скатерти холодной наубранный прибор,
Как саван белый, складки свисают на ковер.

И в лампе не мерцает блестящая дуга...
Я слушаю молчанье, как слушают врага.

Ничто не изменилось, ничто не отошло;
Но вдруг отяжелело, само в себе вросло.

Ничто не изменилось, с тех пор как умер звук.
Но точно где-то властно сомкнули тайный круг.

И все, чем мы за краткость, за легкость дорожим,-
Вдруг сделалось бессмертным, и вечным - и чужим.

Застыло, каменея, как тело мертвеца...
Стремленье - но без воли. Конец - но без конца.

И вечности безглазой беззвучен строй и лад.
Остановилось время. Часы, часы стоят!

			Н.Г.

Радостно люблю я тварное,
святой любовью, в Боге.
По любви - восходит тварное
наверх, как по светлой дороге.

Темноту, слепоту - любовию
вкруг тварного я разрушу.
Тварному дает любовь моя
     бессмертную душу.

Спеленут, лежу, покорный, 
Лежу я очень давно; 
А месяц, черный-пречерный, 
Глядит на меня в окно. 
Мне страшно, что месяц черный... 
А, впрочем, — не всё ль равно? 
Когда-то я был упорный, 
Вил цепь, за звеном звено... 
Теперь, как пес подзаборный, 
Лежу да твержу одно: 
И чем мой удел позорный? 
Должно быть, так суждено. 
Водицы бы мне наговорной, — 
Да нет ее, не дано; 
Чьей силою чудотворной 
Вода перейдет в вино? 
И страх мой — и тот притворный: 
Я рад, что кругом темно, 
Что месяц корявый, черный, 
Глядит на меня в окно.  

Бездонного, предчувственного смысла
И благодатной мудрости полны,
Как имена вторые, — нам даны
Божественные числа.

И день, когда родимся, налагает
На нас печать заветного числа;
До смерти наши мысли и дела
Оно сопровождает.

И между числами — меж именами —
То близость, то сплетенье, то разлад.
Мир чисел, мы, — как бы единый сад,
С различными цветами.

Земная связь людей порою рвется,
Вот — кажется — и вовсе порвалась...
Но указанье правды — чисел связь —
Навеки остается.

В одеждах одинаковых нас трое.
Как знак различия и общности легло
На ткани алой белое число,
Для каждого — родное.

Наш первый — 2. Второй, с ним, повторяясь,
Свое, для третьего, прибавил — 6.
И вот, в обоих первых — третий есть,
Из сложности рождаясь.

Пусть нет узла — его в себе мы носим.
Никто сплетенных чисел не рассек.
А числа, нас связавшие навек —
2, 26 и 8.

                          В. Ф. Нувелю

Грех — маломыслие и малодеянье, 
Самонелюбие — самовлюбленность, 
И равнодушное саморассеянье, 
И успокоенная упоенность.  

Грех — легкочувствие и легкодумие, 
Полупроказливость — полуволненье. 
Благоразумное полубезумие, 
Полувнимание — полузабвенье.  

Грех — жить без дерзости и без мечтания, 
Не признаваемым — и не гонимым. 
Не знать ни ужаса, ни упования 
И быть приемлемым, но не любимым.  

К стыду и гордости — равнопрезрение... 
Всему покорственный привет без битвы... 
Тяжеле всех грехов — Богоубьение, 
Жизнь без проклятия — и без молитвы.

Уж третий день ни с кем не говорю...
А мысли — жадные и злые.
Болит спина; куда ни посмотрю —
Повсюду пятна голубые.

Церковный колокол гудел; умолк;
Я всё наедине с собою.
Скрипит и гнется жарко-алый шелк
Под неумелою иглою.

На всех явлениях лежит печать.
Одно с другим как будто слито.
Приняв одно — стараюсь угадать
За ним другое, — то, что скрыто.

И этот шелк мне кажется — Огнем.
И вот уж не огнем — а Кровью.
А кровь — лишь знак того, что мы зовем
На бедном языке — Любовью.

Любовь — лишь звук... Но в этот поздний час
Того, что дальше, — не открою.
Нет, не огонь, не кровь... а лишь атлас
Скрипит под робкою иглою.

Не слушайте меня, не стоит: бедные
   Слова я говорю; я - лгу.
И если в сердце знанья есть победные,-
   Я от людей их берегу.

Как дети, люди: злые и невинные,
   Любя, умеют оскорблять.
Они еще не горные - долинные...
   Им надо знать,- но рано знать.

Минуют времена узаконенные...
   Заветных сроков ждет душа.
А до времен, молчаньем утомленные,
   Мы лжем, скучая и - смеша.

Так и теперь, сплетая речь размерную,
   Лишь о ненужностях твержу.
А тайну грозную, последнюю и верную,-
   Я все равно вам не скажу.

Две нити вместе свиты,
Концы обнажены.
То "да" и "нет" не слиты,
Не слиты - сплетены.
Их темное сплетенье
И тесно, и мертво,
Но ждет их воскресенье,
И ждут они его.
Концов концы коснутся -
Другие "да" и "нет"
И "да" и "нет" проснутся,
Сплетенные сольются,
И смерть их будет - Свет.

    "Allons, enfants, de la patrie..."

Пойдем на весенние улицы,
Пойдем в золотую метель.
Там солнце со снегом целуется
И льет огнерадостный хмель.

По ветру, под белыми пчелами,
Взлетает пылающий стяг.
Цвети меж домами веселыми
Наш гордый, наш мартовский мак!

Еще не изжито проклятие,
Позор небывалой войны,
Дерзайте! Поможет нам снять его
Свобода великой страны.

Пойдем в испытания встречные,
Пока не опущен наш меч.
Но свяжемся клятвой навечною
Весеннюю волю беречь!

                  От чужого имени

Я Богом оскорблен навек.
За это я в Него не верю.
Я самый жалкий человек,
Я перед всеми лицемерю.

Во мне — ко мне — больная страсть:
В себя гляжу, сужу, да мерю...
О, если б сила! Если б — власть!
Но я, любя, в себя не верю.

И все дрожу и всех боюсь,
Глаза людей меня пугают...
Я не даюсь, я сторонюсь,
Они меня не угадают.

А все ж уйти я не могу.
С людьми мечтаю, негодую...
Стараясь скрыть от них, что лгу,
О правде Божией толкую, —

И так веду мою игру,
Хоть притворяться надоело...
Есмь только я... И я — умру!
До правды мне какое дело?

Но не уйду; я слишком слаб;
В лучах любви чужой я греюсь;
Людей и лжи я вечный раб,
И на свободу не надеюсь.

Порой хочу я всех проклясть —
И лишь несмело обижаю...
Во мне — ко мне — больная страсть.
Люблю себя — и презираю.

Я истинному верен останусь до конца: 
Смирите, люди-братья, надменные сердца! 
Вы верите и в счастье, и в радостные годы, 
Вы к знанию стремитесь, вы ищете свободы — 
Но в мире нет свободы, нет в мире красоты... 
Смиритесь, позабудьте безумные мечты! 
Непобедимой смерти таинственная сила 
Людей живую душу навеки покорила. 
И в первое мгновенье, как и в последний час, — 
О, смерть, ты будешь с нами, и будешь вечно в нас! 
Приходит смерть любовью, светлы ее одежды, 
Приносит нам отраду и робкие надежды... 
Но от любви бегите, бегите, люди, прочь! 
Ведь это смерть пред вами, ведь это — та же ночь... 
Любовь — еще страшнее и непонятней смерти... 
Смиритесь, братья-люди, смиритесь и поверьте, 
Что в мире нет свободы, и, волею судьбы — 
Любя и умирая, мы вечные рабы! 

Я помню аллею душистую
И ветви сирени кругом,
Росу на траве серебристую
И небо, объятое сном.

Я помню, как трелью рыдающей
Сирень оглашал соловей,
И как аромат опьяняющий
Волной доносился с полей.

Я помню скамью одинокую,
Забытые грезы и сны,
И пруд, весь заросший осокою,
И силу живую весны...

У берега лодка качается,
И плещется тихо вода,
И звезды, блестя, отражаются
На зыбком просторе пруда.

Стихает природа уснувшая,
Всё негой весенней полно...
Я помню то время минувшее,
Я помню, что было давно...

                        В. Злобину

Кричу - и крик звериный...
Суди меня Господь!
Меж зубьями машины
Моя скрежещет плоть.

Свое - стерплю в гордыне...
Но - все? Но если - все?
Терпеть, что все в машине?
В зубчатом колесе?

Всего стихотворений: 200