Георгий Аркадьевич Шенгели

Анне Ахматовой

Гудел декабрь шестнадцатого года;
Убит был Гришка; с хрустом надломилась
Империя.
              А в Тенишевском зале
Сидел, в колете бархатном, юнец,
Уже отведавший рукоплесканий,
Уже налюбовавшийся собою
В статьях газетных, в зарисовках, в шаржах,
И в перламутровый лорнет глядел
На низкую эстраду.
                              На эстраде
Стояли Вы – в той знаменитой шали,
Что изваял строкою Мандельштам.
Медальный профиль, глуховатый голос,
Какой-то смуглый, точно терракота, –
И странная тоска о том, что кто-то
Всем будет мерить белый башмачок.
И юноша, по-юношески дерзкий,
Решил, что здесь «единства стиля нет»,
Что башмачок не в лад идёт с котурном...

Прошло семь лет...
                             Тетрадку со стихами
Достали Вы из-под матраца в спальной
И принесли на чайный стол, – и Муза
Заговорила строчкой дневника.
И слушатель, уже в сюртук одетый,
В профессорскую строгую кирасу,
Завистливо о Вашей дружбе с Музой,
О Вашем кровном сестринстве подумал:
Он с Музой сам неоткровенен был.
Не на котурнах, но женою Лота,
Библейскою бездомною беглянкой,
Глядела вдаль заплаканная Муза,
И поваренной солью женских слёз
Пропитывало плоть её и кожу.
Глядела вспять... На блёклый флаг таможни?
Или на пятую, пустую, ложу?
Или на двадцать восемь штыковых,
Пять огнестрельных? Или?., или?., или?..

И слушатель, опять двоясь в догадках,
Пересыпал с ладони на ладонь
Покалывающие самоцветы, –
А Вы, обычной женской рукой,
Ему любезно торт пододвигали...

И двадцать лет ещё прошло. В изгнаньи
И Вы, и он. У кряжей снеговых
Небесных Гор, в песках Мавераннагра
Нашли приют и крохи снеди братской.
В ушах ещё кряхтят разрывы бомб,
Вдоль позвонков ещё струится холод,
И кажется, что никогда вовеки
Нам не собрать клоки самих себя
Из крошева кровавого, что сделал
Из жизни нашей враг…
                                   Но вот очки
Рассеянной берёте Вы рукою,
Тетрадку достаёте из бювара,
Помятую, в надставках и приписках,
И мерно, глуховато чуть, поёте
О месяце серебряном над Веком
Серебряным, о смятой хризантеме,
Оставшейся от похорон, – и Время
Почтительно отходит в уголок,
И в медном тембре царственных стихов
Шаль бронзовую расправляет Вечность.