Семён Израилевич Липкин (1911-2003)

Все стихотворения на одной странице

- Оглавление -

А третья нам была сестрой,
Дочь пошехонского священства.
Объединяя страх и строй,
Она искала совершенства.

Муж-юноша погиб в тюрьме,
Дитя своё одна растила.
За робостью в её уме
Упрямая таилась сила.

Как будто на похоронах,
Шла по дороге безымянной.
Но в то же время был размах,
Воспетый Осипом и Анной.
На кладбище Немецком — прах,
Душа — в юдоли богоданной. 

Дорожка посыпана галькой
И движется вдоль миндаля,
И небо мне кажется калькой
Того, что зовётся Земля.

Вглядишься – и, по окоёму
Глазами пошарив, поймёшь:
Задуман совсем по-иному
Азийского неба чертёж.

Видать, из-за дерзкого сходства
С Дарующим темень и свет
Земли происходит сиротство
Среди безучастных планет.

— Сладок был её голос и нежен был смех.
Не она ли была мой губительный грех?

— Эта нежная сладость ей Мною дана,
Не она твой губительный грех, не она.

— Я желанием призрачной славы пылал,
И не в том ли мой грех, что я славы желал?

— Сам в тебе Я желание славы зажёг,
Этим пламенем чистым пылает пророк.

— Я всегда золотой суетой дорожил,
И не в том ли мой грех, что в довольстве я жил?

— Ты всегда золотую любил суету,
Не её твоим страшным грехом Я сочту.

— Я словами играл и творил я слова́,
И не в том ли повинна моя голова?

— Не слова́ ты творил, а себя ты творил,
Это Я каждым словом твоим говорил.

— Я и верил в Тебя, и не верил в Тебя,
И не в том ли я грешен, свой дух погубя?

— Уходя от Меня, ты ко Мне приходил,
И теряя Меня, ты Меня находил.

— Был я чашей грехов, и не вспомнить мне всех.
В чём же страшный мой грех, мой губительный грех?

— Видел ты, как сияньем прикинулся мрак,
Но во тьме различал ты божественный знак.

Видел ты, как прикинулся правдой обман,
Почему же проник в твою душу дурман?

Пусть войной не пошёл ты на чёрное зло,
Почему же в твой разум оно заползло?

Пусть лукавил ты с миром, лукавил с толпой,
Говори, почему ты лукавишь с собой?

Почему же всей правды, скажи, почему,
Ты не выскажешь даже себе самому?

Не откроешь себе то, что скрыл ото всех?
Вот он, страшный твой грех, твой губительный грех!

— Но когда же, о Боже, его искуплю?
— В час, когда Я с тобою в беседу вступлю. 

1

Гремели уже на булыжнике
Немецкие танки вдали.
Уже фарисеи и книжники
Почётные грамоты жгли.
В то утро скончался Иосиф,
Счастливец, ушёл в тишину,
На муки жестокие бросив
Рожавшую в муках жену.

2

Ещё их соседи не предали,
От счастья балдея с утра,
Ещё даже имени не́ дали
Ребёнку того столяра,
Душа ещё реяла где-то
Умерше́го сына земли,
Когда за слободкою в гетто
И мать, и дитя увели.

3

Глазами недвижными не́люди
Смотрели на тысячи лиц.
Недвижны глаза и у челяди —
Единое племя убийц.
Свежа ещё мужа могила,
И гибель стоит за углом,
А мать мальчугана кормила
Сладчайшим своим молоком.

4

Земное осело, отсеялось,
Но были земные дела.
Уже ни на что не надеялась,
Но всё же чего-то ждала.
Ждала, чтобы вырос он, милый,
Пошёл бы, сначала ползком,
И мать мальчугана кормила
Сладчайшим своим молоком.

5

И яму их вырыть заставили,
И лечь в этом глиняном рву,
И нелюди дула направили
В дитя, в молодую вдову.
Мертвящая, чёрная сила
Уже ликовала кругом,
А мать мальчугана кормила
Сладчайшим своим молоком.

6

Не стала иконой прославленной,
Свалившись на глиняный прах,
И мальчик упал окровавленный
С её молоком на губах.
Ещё не нуждаясь в спасеньи,
Солдаты в казарму пошли,
Но так началось воскресенье
Людей, и любви, и земли. 

Куда звонить? Конечно, в сад,
Где те же яблоки висят,
Что в тот злосчастный день висели,
Но там и телефона нет,
И никакого звона нет,
И нет печали и веселий.

А он спокойный, не больной,
Оттуда говорит со мной.
Он мальчик. Солнцем жизнь согрета,
А мы бедны, мы босиком
Идем на ближний пляж вдвоем.
Звенит трамвай, пылает лето.

Белеет над Псковом вечерняя пятница.
В скворешне с мотором туристы галдят.
Взяв мелочь привычно, старуха-привратница
Меня почему-то ведёт через склад.

На миг отказавшись от мерзости всяческой,
Себе самому неожиданно странен,
Я в маленькой церковке старообрядческой —
Как некий сомнительный никонианин.

На ликах святых, избежавших татарщины,
Какой-то беззвучный и душный покой.
А самые ценные, слышал, растащены
В коммунные годы губернской рукой.

Ужели же церковка эта — отверстие
В эдемских вратах? И взыскующим града
Вползти в него может помочь двоеперстие?
Иль мы позабыли, что ползать не надо?

Я вышел. Я шёл вместе с городом низменной
Доро́гой и ве́чера пил эликсир.
Нет Бога ни в каменной кладке, ни в письменной,
И в мире нет Бога. А в Боге — весь мир. 

    Что ты заводишь песню военну…

                   Державин

Серое небо. Травы сырые.
В яме икона панны Марии.
Враг отступает. Мы победили.
Думать не надо. Плакать нельзя.
Мёртвый ягненок. Мёртвые хаты.
Между развалин — наши солдаты.
В лагере пусто. Печи остыли.
Думать не надо. Плакать нельзя.

Страшно, ей-богу, там, за фольварком.
Хлопцы, разлейте старку по чаркам,
Скоро в дорогу. Скоро награда.
А до парада плакать нельзя.
Чёрные печи да мыловарни.
Здесь потрудились прусские парни.
Где эти парни? Думать не надо.
Мы победили. Плакать нельзя.

В полураскрытом чреве вагона —
Детское тельце. Круг патефона.
Видимо, ветер вертит пластинку.
Слушать нет силы. Плакать нельзя.
В лагере смерти печи остыли.
Крутится песня. Мы победили.
Мама, закутай дочку в простынку.
Пой, балалайка, плакать нельзя.

Разве не при мне кричал Исайя,
Что повергнут в гно́ище завет?
Не при мне ль, ахейцев потрясая,
Сказывал стихи слепой аэд?

Мы, от люльки двигаясь к могиле,
Думаем, что движется оно,
Но, живущие и те, кто жили, —
Все́ мы рядом. То, что есть Давно,

Что Сейчас и Завтра именуем, —
Не определяет ничего.
Смерть есть то, чего мы не минуем.
Время — то, что в памяти мертво́.

И тому не раз я удивлялся,
Как Ничто мы делим на года́;
Ангел в Апокалипсисе клялся,
Что исчезнет время навсегда. 

Есть отрада и в негромкой доле.
Я запомнил, как поёт в костёле
Маленький таинственный хорист.
За большими трубами орга́на
Никому не видно мальчугана,
Только слышно: голос чист… 

Бумаг сказитель не читает,
Не ищет он черновиков,
Он с былью небыль сочетает
И с путаницею веков.

Поёт он о событьях бранных,
И под рукой дрожит струна…
А ты трудись в тиши, в спецхранах,
Вникай пытливо в письмена,

И как бы ни был опыт горек,
Не смей в молчаньи каменеть:
Мы слушаем тебя, историк,
Чтоб знать, что с нами будет впредь. 

Среди шутов, среди шутих,
Разбойных, даровитых, пресных,
Нас было четверо иных,
Нас было четверо безвестных.

Один, слагатель дивных строк,
На точной рифме был помешан.
Он как ребёнок был жесток,
Он как ребёнок был безгрешен.

Он, искалеченный войной,
Вернулся в дом сырой, трухлявый,
Расстался с прелестью-женой,
В другой обрел он разум здравый,
И только вместе с сединой
Его коснулся ангел славы.

Второй, художник и поэт,
В стихах и в красках был южанин,
Но понимал он тень и свет,
Как самородок-палешанин.
Был долго в лагерях второй.
Вернулся – весел, шумен, ярок.
Жизнь для него была игрой
И рукописью без помарок.

Был не по правилам красив,
Чужой сочувствовал удаче,
И умер, славы не вкусив,
Отдав искусству жизнь без сдачи,
И только дружеский архив
Хранит накал его горячий.

А третья нам была сестрой.
Дочь пошехонского священства,
Объединяя страсть и строй,
Она искала совершенства.
Муж-юноша погиб в тюрьме.
Дитя своё сама растила.
За робостью в её уме
Упрямая таилась сила.

Как будто на похоронах,
Шла по дороге безымянной,
И в то же время был размах,
Воспетый Осипом и Анной.
На кладбище Немецком – прах,
Душа – в юдоли богоданной.

А мне, четвёртому, – ломать
Девятый суждено десяток,
Осталось близких вспоминать,
Благословляя дней остаток.

Мой путь, извилист и тяжёл,
То сонно двигался, то грозно.
Я счастлив, что тебя нашел,
Мне горько, что нашёл я поздно.

Случается, что снится мне
Двор детских лет, грехопаденье,
Иль окруженье на войне,
Иль матери нравоученье,
А ты явилась – так во сне
Является стихотворенье.

Когда мне в городе родном,
В Успенской церкви, за углом,
Явилась Ты в году двадцатом,
Почудилось, что Ты пришла
Из украинского села
С ребёнком, в голоде зачатом.

Когда царицей золотой
Ты воссияла красотой
На стёклах Шартрского собора,
Глядел я на Твои черты
И думал: понимала ль Ты,
Что Сын Твой ра́спят будет скоро?

Когда Казанскою была,
По Озеру не уплыла,
Где сталкивался лёд с волнами,
А над Невою фронтовой
Вы оба — Ты и Мальчик Твой —
Блокадный хлеб делили с нами.

Когда Сикстинскою была,
Казалось нам, что два крыла
Есть у Тебя, незримых людям,
И Ты навстречу нам летишь,
И Свой полёт не прекратишь,
Пока мы есть, пока мы будем. 

Как с Плющихи свернёшь, — в переулке,
Словно в старой шкатулке,
 
Три монахини шьют покрывала
В коммуналке подвала.
 
На себе-то одежа плохая,
На трубе-то другая.
 
Так трудились они для артели
И церковное пели.
 
Ладно-хорошо.
 
С бельэтажа снесёшь им, вздыхая,
Сахарку, пачку чая,
 
В самовар огонечку прибавят,
Чашки-блюдца расставят,
 
Дуют-пьют, дуют-пьют, всё из блюдца,
И чудесно смеются:
 
«С полтора понедельника, малость,
Доживать нам осталось.
 
Скоро Пасха-то. — Правильно, Глаша,
Скоро ихня да наша».
 
Ладно-хорошо.
 
Мальчик жил у нас, был пионером.
А отец — инженером.
 
Мягкий, робкий, пригожий при этом,
Хоть немного с приветом:
 
Знать, недуг испытал он тяжёлый
В раннем детстве, до школы.
 
Он в метро до Дзержинской добрался
И попасть постарался,
 
Доложил: «Я хочу, чтобы вы знали:
Три монашки в подвале
 
Распевают, молитвы читают
И о Боге болтают».
 
А начальник: «Фамилия? Клячин?
Хитрый враг будет схвачен!
 
Подрастешь — вот и примем в чекисты,
Да получше учись ты».
 
Трёх, за то, что терпели и пели,
Взяли ночью, в апреле.
 
Три души, отдохнув, улетели
К солнцу вербной недели…
 
Для меня, вероятно, у Бога
Дней осталось немного.
 
Вот и выберу я самый тихий,
Добреду до Плющихи.
 
Я сверну в переулок знакомый.
Нет соседей. Нет дома.
 
Но стоят предо мною живые
Евдокия, Мария.
 
Третья, та, что постарше, — Глафира.
Да вкусят они мира.
 
Ладно-хорошо. 

Присягаю песенке пастушьей
Около зелёного холма,
Потому что говорит мне: «Слушай
Отзвуки Давидова псалма».

Присягаю выспреннему слогу,
Потому что по земле иду
В том саду, где Бог молился Богу,
И цветы сияют в том саду.

Присягаю ночи заполярной,
Движущейся, может быть, ко мне,
Потому что вижу свет нетварный
В каждом пробуждающемся дне. 

Я не знаю, глядя издалече,
Где веков туманна колея,
Так же ли благословляла свечи
В пятницу, как бабушка моя.

Так же ли дитя своё ласкала,
Как меня моя ласкала мать,
И очаг — не печку — разжигала,
Чтоб в тепле молитву прочитать.

А кому Она тогда молилась?
Не ребёнку, а Его Отцу,
Ниспославшему такую милость
Ей, пошедшей с плотником к венцу.

Так же ли, качая люльку, пела
Колыбельную в вечерний час?
Молодая — так же ли скорбела,
Как теперь Она скорбит о нас? 

Смятений в мире было много,
Ужасней всех, страшней всего —
Две ночи между смертью Бога
И воскресением Его. 

Пусть дерево не может поднять опавший плод,
А я могу вернуться в тот незабвенный год.

Забыл свои остроты, но помню я твой смех,
Тот мягкий, тот волшебный, тот загородный снег.

А летом шёл в Жуковский, чтоб позвонить тебе,
Шесть вёрст шептал я строки при медленной ходьбе.

Тебя не заставал я, – ушла с друзьями в лес,
Сердился, ревновал я, уму наперерез.

Ночь смолкнет, погружусь я в свой предпоследний сон,
Но не забуду в будке висящий телефон.

Дуб, от множества годов сутулый,
Слушать с упоением готов
Самолётов эллинские гулы,
Русские глаголы поездов.

Утро хорошо на полустанке,
А весной особенно светло
Небо голубое, как с изнанки
Голубя вспорхнувшего крыло.

Ночью столько шорохов и звонов,
Быстро вспыхивают светляки,
Окна убегающих вагонов,
Звездочек живые угольки.

Не стареть бы, не слабеть, не сохнуть,
А дышать, и думать, и смотреть,
Вдруг от грома вешнего оглохнуть,
С молнией сгореть.

Я никогда не видел правду жизни,
А правду смерти видел на войне.
Тогда-то и открылось мне впервые
Незримое в том зримом, в чём живые
Мнят истину, безспорную вполне.

А что это такое — правда смерти?
Лежит солдат, лежит без головы,
Но всё же вечность — в нём, он существует,
Его душа волнуется, волнует
И небо, и меня, и тень травы. 

Я сижу на ступеньках
Деревянного дома,
Между мною и смертью —
Пустячок, идиома.

Пустячок, идиома —
То ли тень водоёма,
То ли давняя дрёма,
То ли память погрома.

В этом странном понятьи
Сочетаются травы,
И летающей братьи
Золотые октавы,

Белый камень безликий
Трансформаторной будки
Там, где кровь земляники
Потемнела за сутки,

И беды с тишиною
Шепоток за стеною,
Между смертью и мною,
Между смертью и мною. 

Всего стихотворений: 20