Анна Александровна Баркова (1901-1976)

• Биография

Все стихотворения на одной странице

- Оглавление -

Белая ночь. Весенняя ночь.
Падает северный майский снег.
Быстро иду от опасности прочь
На арестантский убогий ночлег.

В душном бараке смутная тьма,
На́ сердце смута и полубред.
Спутано всё здесь: весна и зима,
Спутано «да» с замирающим «нет». 

Блуждаю я жалкой нищей
Под нищий русский напев.
Мне служит горькою пищей
Ирония, скорбь и гнев.

Иду, не пугаясь безчестья,
Навстречу вражде иду.
Мне ветер о близкой мести
Поёт в мятежном бреду.

Поёт он, что час мой грянет
Внезапно, в тихой ночи́,
Когда всё сгниёт, увянет,
Иссякнут живые ключи.

Когда все надежды стихнут,
Тогда потрясёт нас гром.
Снега́ загорятся и вспыхнут
Высоким — до не́ба — костром.

Бульдожьи складки. Под глазами мешки.
Скитаний печать угрюмая,
Пройдены вёрсты. Остались вершки.
Доживу, ни о чём не думая.

Старость, Сгибаются плечи,
И тело дрожит от хо́лода.
Почему же на старости в зимний вечер
Незаконная дикая молодость? 

Веду классовую борьбу,
Молюсь на фабричную трубу
Б-б-бу-бу-бу.
Я уже давно в бреду,
И всё ещё чего-то жду
У-У-У!
И жёны были, и дети,
И нет ничего на свете.
Господи, прошу о чуде:
Сделай, чтоб были люди.
Вечная
       память
              Иуде! 

Верно ты детей лелеешь розовых,
Исполняешь свято долг жены,
Но лицу боярыни Морозовой
Исступленья страсти суждены.

Я сама сектантка-изуверка,
Я приволжский, я дремучий лес,
Суждено мне много исковеркать,
Многое замучить на земле.

Я люблю лицо твоё широкое,
Скорбный взгляд, и гордый, и простой
Всеми сумасшедшими пороками,
Всей моей тревожной высотой.

Неужель седеющего кречета
Я приветить свистом не смогу,
Неужели я тебя не встречу
На моём приволжском берегу.

Восемь лет, как один годочек,
Исправлялась я, мой дружочек.
А теперь гадать безполезно,
Что во мгле — подъём или бездна.
Улыбаюсь навстречу бедам,
Напеваю что-то нескладно,
Только вместе ни рядом, ни следом
Не пойдёшь ты, друг ненаглядный. 

Всё вижу призрачный и душный,
И длинный коридор.
И ряд винтовок равнодушных,
Направленных в упор.

Команда… Залп… Паденье тела.
Рассвета хмурь и муть.
Обычное простое дело,
Не страшное ничуть.

Уходят люди без вопросов
В привычный ясный мир.
И разминает папиросу
Спокойный командир.

Знамёна пламенную песню
Кидают вверх и вниз.
А в коридоре душном плесень
И пир голодных крыс. 

Где верность какой-то отчизне
И прочность родимых жилищ?
Вот каждый стоит перед жизнью,
Могуч, безпощаден и нищ.

Вспомянем с недоброй улыбкой
Блужданья наивных отцов.
Была роковою ошибкой
Игра дорогих мертвецов.

С покорностью рабскою дружно
Мы вносим кровавый пай,
Затем, чтоб построить ненужный
Железобетонный рай.

Живёт за окованной дверью
Во тьме наших странных сердец
Служитель безбожных мистерий,
Великий страдалец и лжец.

Героям нашего времени
Не двадцать, не тридцать лет.
Тем не выдержать нашего бремени,
Нет!

Мы герои, веку ровесники,
Совпадают у нас шаги.
Мы и жертвы, и провозвестники,
И союзники, и враги.

Ворожили мы вместе с Блоком,
Занимались высоким трудом.
Золотистый хранили локон
И ходили в публичный дом.

Разрывали с народом узы
И к народу шли в должники.
Надевали толстовские блузы,
Вслед за Горьким брели в босяки.

Мы испробовали нагайки
Староверских казацких полков
И тюремные грызли пайки
У расчётливых большевиков.

Трепетали, завидя ромбы
И петлиц малиновый цвет,
От немецкой прятались бомбы,
На допросах твердили «нет».

Всё мы видели, так мы выжили,
Биты, стреляны, закалены,
Нашей родины злой и униженной
Злые дочери и сыны. 

Десять часов. И тучи
За коротким широким окном,
Быть может, самое лучшее —
Забыться глубоким сном.

Взвизги нудной гармошки,
И редкий отрывистый гром,
И мелкие злые мошки
Звенят, звенят за окном.

А тучи проходят низко,
Над проволокой висят,
А там у тебя так близко
Тополя и огромный сад.

Днём они все подобны пороху,
А ночью тихи́, как мыши.
Они прислушиваются к каждому шороху,
Который откуда-то слышен.

Там, на лестнице… Боже! Кто это?
Звонок… К кому? Не ко мне ли?
А сердце-то ноет, а сердце ноет-то!
А с совестью — канители!

Вспоминается каждый мелкий поступок,
Боже мой! Не за это ли?
С таким подозрительным — как это глупо! —
Пил водку и ел котлеты!

Утром встают. Под глазами отеки.
Но страх ушёл вместе с ночью.
И песню свистят о стране широкой,
Где так вольно дышит… и прочее. 

Если б жизнь повернуть на обратное,
Если б сызнова всё начинать!
Где ты, «время моё невозвратное»?
Золотая и гордая стать!

Ну, а что бы я всё-таки делала,
Если б новенькой стала, иной?
Стала б я на все руки умелая,
С очень гибкой душой и спиной.

Непременно пролезла бы в прессу я,
Хоть бы с заднего — чёрт с ним! — крыльца,
Замечательной поэтессою,
Патриоткою без конца.

…Наторевши в священном писании,
Я разила бы ересь кругом,
Завела бы себе автосани я
И коттеджного облика дом.

Молодёжь бы встречала ощерясь я
И вгоняя цитатами в дрожь,
Потому что кощунственной ересью
Зачастую живёт молодёжь.

И за это большими медалями
На меня бы просыпалась высь
И, быть может, мне премию дали бы:
— Окаянная, на! Подавись!

Наконец, благодарная родина
Труп мой хладный забила бы в гроб,
В пышный гроб цвета красной смородины.
Всё достигнуто. Кончено, стоп!

И внимала бы публика видная
Очень скорбным надгробным словам
(Наконец-то подохла, ехидная,
И дорогу очистила нам!):

Мы украсим, друзья, монументами
Этот славный и творческий путь…
И потом истуканом мне це́ментным
Придавили бы мёртвую грудь.

И вот это, до одури пошлое,
Мы значительной жизнью зовём.
Ах, и вчуже становится тошно мне
В арестантском бушлате моём.

Хорошо, что другое мне выпало:
Нищета и война, и острог,
Что меня и снега́ми засыпало,
И сбивало метелями с ног.

И что грозных смятений созвездия
Ослепляют весь мир и меня,
И что я доживу до возмездия,
До великого судного дня.

Жил в чулане, в избушке, без печки,
В Иудее и Древней Греции.
«Мне б немного тепла овечьего,
Серной спичкой могу согреться».

Он смотрел на звёздную россыпь,
В нищете своей жизнь прославил.
Кто сгубил жизнелюба Осю,
А меня на земле оставил?

Проклинаю я жизнь такую,
Но и смерть ненавижу истово,
Неизвестно, чего взыскую,
Неизвестно, зачем воинствую.

И, наверно, в суде последнем
Посмеюсь про себя ядовито,
Что несут серафимы бредни
И что арфы у них разбиты.

И что мог бы Господь до Процесса
Все доносы и дрязги взвесить.
Что я вижу? Главного беса
На прокурорском месте. 

Зажигаясь и холодея,
Вас кляну я и вам молюсь:
Византия моя, Иудея
И крутая свирепая Русь.

Вы запутанные, полночные
И с меня не сво́дите глаз,
Вы восточные, слишком восточные,
Убежать бы на запад от вас.

Где все линии ясные, чёткие:
Каждый холм, и дворцы, и храм,
Где уверенною походкой
Все идут по своим делам,

Где не путаются с загадками
И отгадок знать не хотят,
Где полыни не пьют вместо сладкого,
Если любят, то говорят. 

Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадное лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьётся в глубине канавы.

В каком-то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших. 

Лирические волны, слишком поздно!
Прощаться надо с песенной судьбой.
Я слышу рокот сладостный и грозный,
Но запоздал тревожный ваш прибой.
На скудные и жалкие вопросы
Ответы всё мучительней, всё злей.
Ты, жизнь моя, испорченный набросок
Великого творения, истлей! 

Могли прийти любовь и слава,
Пришли неверие и мгла.
Быть может, я была неправой,
Себя напрасно берегла,

Напрасно всем чужим стихиям
Вставала я наперекор.
Но всё ж глаза мои сухие
Встречали ужасы в упор,

Но всё ж с опасностью любою
Единоборствовала я,
Я не склонялась пред тобою,
Судьба неверная моя.

Тебя сама я создавала,
Тобой я со́здана сама.
Тобой подарено немало:
И роскошь мысли, и тюрьма,

И это тёмное стремленье
К чужому сердцу в глубину,
И торжество, и упоенье,
И счастье в муке и в плену.

Была я правою, неправой —
Кто это скажет наперёд?
Быть может, траурная слава
Над гробом знаменем взмахнёт.

И не найдёт себе замены
Тот, кто любил меня и ждал,
Кто из волнующего плена
Хотел бежать, но не бежал. 

Болен всепрощающим недугом
Человеческий усталый род.
Эта книга — раскалённый уголь,
Каждый обожжётся, кто прочтёт.

Больше, чем с врагом, бороться с другом
Исторический велит закон.
Тот преступник, кто любви недугом
В наши дни чрезмерно отягчён.

Он идёт запутанной дорогой
И от солнца прячется, как вор.
Ведь любовь прощает слишком много:
И отступничество, и позор.

Наша цель пусть будет нам дороже
Матерей, и братьев, и отцов.
Ведь придётся выстрелить, быть может,
В самое любимое лицо.

Не легка за правый суд расплата, —
Леденеют сердце и уста.
Нежности могучей и проклятой
Нас обременяет тягота́.

Ненависть ясна и откровенна,
Ненависть направлена к врагу,
Но любовь прощает все измены,
Но любовь — мучительный недуг.

Эта книжка — раскалённый уголь
(Видишь грудь отве́рстую мою?).
Мы во имя шлём на плаху друга,
Истребляем дом свой и семью. 

     «В тихий час вечерней мглы...»

                       (забыла, чьё)

Ни хулы, ни похвалы
Мне не надо. Всё пустое.
Лишь бы встретиться с тобою
«В тихий час вечерней мглы».

За неведомой страною
Разрешатся все узлы.
Там мы встретимся с тобою
«В тихий час вечерней мглы».

Ночь. И снится мне твоя рука
На безумной голове моей. Ночь.
Постель холодная жестка,
За окном свистящий снеговей.

Словно сбились ветры всей земли
В буйный и нестройный пьяный круг
И мятеж свирепый завели,
Рушат всё, ломают всё вокруг.

И дрожит от ужаса жильё —
Наш приют и наш казённый дом,
Одеяла наши и бельеё —
Всё казённым мечено клеймом.

Где-то строго охраняют лист
С записью преступных наших дел,
А за окнами злорадный свист:
«Восставайте с нами все, кто смел!» 

О, если б за мои грехи
Без ве́сти мне пропасть!
Без похоронной чепухи
Попасть к безносой в пасть!

Как наши сгинули, как те́,
Кто не пришёл назад.
Как те, кто в вечной мерзлоте
Нетленными лежат. 

Отношусь к литературе сухо,
С ВАППом правоверным не дружу
И поддержку горестному духу
В Анатоле Франсе нахожу.

Боги жаждут… Будем терпеливо
Ждать, пока насытятся они.
Безпощадно топчут ветвь оливы
Красные до крови наши дни.

Всё пройдёт. Разбитое корыто
Пред собой увидим мы опять.
Может быть, случайно будем сыты,
Может быть, придётся голодать.

Угостили нас пустым орешком.
Погибали мы за явный вздор.
Так оценим мудрую усмешку
И ничем не замутнённый взор.

Не хочу глотать я без разбора
Цензором одобренную снедь.
Лишь великий Франс — моя опора.
Он поможет выждать и стерпеть. 

Ведь это памятник отчаянья —
Стиха надтреснутого крик.
Давно я жду каких-то чаяний
И верю многому на миг.
И все, что мною воспеваемо,
Твердит, томясь, душе моей:
«Ты знаешь, я неосязаемо,
О, дай мне тело поскорей!»
Да, жажду грозную людскую
Не утолит моя роса.
Каких ты песен, мир, взыскуешь,
Каким внимаешь голосам?
В мироголосом тонут гуде
Мои безсильные слова.
Не принесла я в песнях, люди,
Причастий будущего вам.
К земле с моленьем припадаю, —
Меня отринула земля;
Я зовы слышу, но не знаю,
Зачем и что они велят.
И не вернусь я в хладноснежные,
Безстрастно замкнутые дни.
Теперь любовь с улыбкой нежной
Меня безжалостно казнит.
Пишу страдальческие строфы
В страданьях первых, в первой мгле;
Всхожу на первую Голгофу,
Голгофу юношеских лет.
Ума и сердца странны чаянья
И змеи лжи язвят язык.
Ведь это памятник отчаянья —
Стиха надтреснутого крик.

Пропитаны кровью и желчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.

Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца,
Не швыряем в ближнего камень —
Пробиваем пулей сердца́.

А! Об этом думать не надо?
Не надо — ну так изволь:
Подай мне всеобщую радость
На блюде, как хлеб и соль. 

Хмельная, потогонная,
Ты нам опять близка,
Широкая, бездонная,
Российская тоска.

Мы строили и рушили,
Как малое дитя.
И в карты в наши души
Сам чёрт играл шутя.

Нет, мы не Божьи дети,
И нас не пустят в рай,
Готовят на том свете
Для нас большой сарай.

Там нары кривобокие,
Не в лад с доской доска,
И там нас ждёт широкая
Российская тоска. 

Смотрим взглядом недвижным и мёртвым,
Словно сил неизвестных рабы,
Мы, изгнавшие Бога и чёрта
Из чудовищной нашей судьбы.

И желанья, и чувства на свете
Были про́чны, как дедовский дом,
Оттого, словно малые дети,
Наши предки играли с огнём.

День весенний был мягок и розов,
Весь — надежда, и весь — любовь.
А от наших лихих морозов
И уста леденеют, и кровь.

Красоту, закаты и право —
Всё в одном схороним гробу.
Только хлеба кусок кровавый
Разрешит мировую судьбу.

Нет ни Бога, ни чёрта отныне
У нагих обречённых племён,
И смеёмся в мёртвой пустыне
Мёртвым смехом библейских времён. 

В прошедшие века́ закрыты двери.
Мы все живём, в грядущее спеша.
Но мне твоя, загадочный Тиберий,
Непостижимо родственна душа.

Ты был в любви не римлянин, а рыцарь,
Но отняли навек твою любовь.
Ты стал людей угрюмо сторониться,
Все жаждали твою увидеть кровь.

Надменный Август дал тебе наследье,
В душе тебя с безсилием кляня.
И ожидали злобные соседи
Империи погибельного дня.

— Отец отечества! — воскликнул гнусный,
И льстивый, и предательский сенат,
Но ты сказал с насмешливостью грустной,
Предчувствием трагическим объят:

— Сенаторы, я римскому народу
Хочу слугою быть. И так на век.
Но кто познал коварную природу?
Меняется нежданно человек.

И титул ваш мне не прибавит славы,
А вас века́ презреньем заклеймят.
Прошли года́, и для тебя забавой
Чужая стала жизнь, и меч, и яд.

Любовь погибла. Ужасам разврата
Ты предался́ с неистовством немым.
Тогда тебя отверженным, проклятым
Именовать стал потихоньку Рим.

Душили умиравшего подушкой
Сенаторы, испытывая страх.
Те самые, что жалкою игрушкой
Когда-то были в царственных руках.

Меня постигли жалкие утраты,
Я знаю цену и добру, и злу.
Чудовищный и странный император,
Прими через века мою хвалу.

Ночь вся в пурге. Фонарь и вышка,
Мелькающий и злобный свет.
Кто брошен в эту ночь, тем крышка.
Всё будет так. Исхода нет.

Умрёшь — всё повторится снова:
Нелепость пьяного суда
И острый, хуже, чем терновый,
Венец железный навсегда. 

Волжская тоска моя татарская,
Давняя и древняя тоска,
Доля моя нищая и царская,
Степь, ковыль, бегущие века.

По солёной казахстанской сте́пи
Шла я с непокрытой головой.
Жаждущей травы предсмертный лепет,
Ве́тра и волков угрюмый вой.

Так идти без дум и без боязни,
Без пути, на волчьи на огни,
К торжеству, позору или казни,
Тратя силы, не считая дни.

Позади колючая преграда,
Выцветший, когда-то красный флаг,
Впереди — погибель, месть, награда,
Солнце или дикий гневный мрак.

Гневный мрак, пылающий кострами, —
То горят большие города́,
Захлебнувшиеся в гнойном сраме,
В муках подневольного труда.

Всё сгорит, всё пеплом поразвеется.
Отчего ж так больно мне дышать?
Крепко ты сроднилась с европейцами,
Тёмная татарская душа. 

Упокой нашего бога,
Каменная земля,
Горевала о нём немного
Двуногая умная тварь.

Молились мы по уставу
И так же слагали персты.
Усопшему богу слава,
Готовьте новым кресты,

Героям — вечная память.
Если скончался бог,
Кто бы теперь над нами
Возвыситься дерзко смог?

Равно и ровно отныне,
Любезное стадо, пасись.
К чему счастливой скотине
Какая-то глубь и высь? 

Что в крови прижилось, то не минется,
Я и в нежности очень груба.
Воспитала меня в провинции
В три окошечка мутных изба.

Городская изба, не сельская,
В ней не пахло медовой травой,
Пахло водкой, заботой житейскою,
Жизнью злобной, еле живой.

Только в книгах раскрылось мне странное
Сквозь российскую серую пыль,
Сквозь уныние окаянное
Мне чужая привиделась быль.

Золотая, преступная, гордая
Даже в пытке, в огне костра.
А у нас обрубали бо́роды
По приказу царя Петра.

А у нас на конюшне се́кли,
До сих пор по-иному секут,
До сих пор мы горим в нашем пекле
И клянём подневольный труд.

Я как все, не хуже, не лучше,
Только ум острей и сильней,
Я живу, покоряясь случаю,
Под насилием наших дней.

Оттого я грубо неловкая,
Как неловок закованный раб.
Человеческой нет сноровки
У моих неуклюжих лап. 

Кабы в пёстром платье идиоткой
Мне сейчас по улице брести,
Хохотать бы резко, во всю глотку,
Тварью, Богом избранной, цвести.

И плевать безпечно в проходящих,
И крестить бы вывеску «Кино»,
Пением молитв тревожить спящих,
В каждое заглядывать окно.

И носить на голове скуфейку,
Позабыть про обувь, про бельё.
Выпросив у бедного копейку,
Отдавать богатому её.

Перед подлецом среди народа
Становиться на колени в грязь.
И, как я, такого же юрода
Величать: Царевич, Светлый Князь.

Русская юродская судьбина,
Почему она меня влечёт?
Потому что в жилах половина
Кро́ви древних странников течёт.

Я сама, наверно, кому-то приснилась,
И кто-то, наверно, проснётся сейчас.
Оттого на душе больная унылость…
Кто проснётся? Кто встретит рассветный час?

Кто припомнит сон тяжёлый и смутный
И спросит: а сон этот был ли сном?
Кто проснётся в комнате неприютной,
Словно в тумане холодном речном? 

Всего стихотворений: 33