Владимир Владимирович Маяковский

Разговор с фининспектором о поэзии

Гражданин фининспектор!
        Простите за беспокойство.
Спасибо...
        не тревожьтесь...
                        я постою...
У меня к вам
           дело
               деликатного свойства:
о месте
       поэта
           в рабочем строю.
В ряду
    имеющих
         лабазы и угодья
и я обложен
         и должен караться.
Вы требуете
         с меня
              пятьсот в полугодие
и двадцать пять
         за неподачу деклараций.
Труд мой
        любому
             труду
                родствен.
Взгляните —
          сколько я потерял,
какие
   издержки
         в моем производстве
и сколько тратится
               на материал.
Вам,
  конечно, известно
                явление «рифмы».
Скажем,
    строчка
         окончилась словом
                        «отца»,
и тогда
      через строчку,
                слога повторив, мы
ставим
     какое-нибудь:
                ламцадрица-ца.
Говоря по-вашему,
             рифма —
                    вексель.
Учесть через строчку!—
                вот распоряжение.
И ищешь
   мелочишку суффиксов и флексий
в пустующей кассе
            склонений
                  и спряжений.
Начнешь это
         слово
             в строчку всовывать,
а оно не лезет —
            нажал и сломал.
Гражданин фининспектор,
                честное слово,
поэту
    в копеечку влетают слова.
Говоря по-нашему,
             рифма —
                  бочка.
Бочка с динамитом.
                Строчка —
                        фитиль.
Строка додымит,
         взрывается строчка,—
и город
     на воздух
           строфой летит.
Где найдешь,
        на какой тариф,
рифмы,
  чтоб враз убивали, нацелясь?
Может,
   пяток
      небывалых рифм
только и остался
            что в Венецуэле.
И тянет
     меня
        в холода и в зной.
Бросаюсь,
      опутан в авансы и в займы я.
Гражданин,
        учтите билет проездной!
— Поэзия
      — вся!—
           езда в незнаемое.
Поэзия —
        та же добыча радия.
В грамм добыча,
           в год труды.
Изводишь
       единого слова ради
тысячи тонн
        словесной руды.
Но как
     испепеляюще
              слов этих жжение
рядом
   с тлением
         слова-сырца.
Эти слова
      приводят в движение
тысячи лет
        миллионов сердца.
Конечно,
     различны поэтов сорта.
У скольких поэтов
          легкость руки!
Тянет,
   как фокусник,
          строчку изо рта
и у себя
      и у других.
Что говорить
        о лирических кастратах?!
Строчку
      чужую
         вставит — и рад.
Это
  обычное
        воровство и растрата
среди охвативших страну растрат.
Эти
  сегодня
      стихи и оды,
в аплодисментах
          ревомые ревмя,
войдут
    в историю
         как накладные расходы
на сделанное
          нами —
                двумя или тремя.
Пуд,
  как говорится,
              соли столовой
съешь
   и сотней папирос клуби,
чтобы
   добыть
       драгоценное слово
из артезианских
          людских глубин.
И сразу
      ниже
         налога рост.
Скиньте
      с обложенья
            нуля колесо!
Рубль девяносто
          сотня папирос,
рубль шестьдесят
          столовая соль.
В вашей анкете
           вопросов масса:
— Были выезды?
          Или выездов нет?—
А что,
    если я
         десяток пегасов
загнал
     за последние
                15 лет?!
У вас —
    в мое положение войдите —
про слуг
       и имущество
                с этого угла.
А что,
   если я
        народа водитель
и одновременно —
          народный слуга?
Класс
    гласит
        из слова из нашего,
а мы,
   пролетарии,
        двигатели пера.
Машину
    души
        с годами изнашиваешь.
Говорят:
        — в архив,
                исписался,
                        пора!—
Все меньше любится,
           все меньше дерзается,
и лоб мой
        время
           с разбега крушит.
Приходит
       страшнейшая из амортизаций —
амортизация
        сердца и души.
И когда
     это солнце
          разжиревшим боровом
взойдет
   над грядущим
          без нищих и калек,—
я
 уже
   сгнию,
       умерший под забором,
рядом
   с десятком
         моих коллег.
Подведите
        мой
          посмертный баланс!
Я утверждаю
        и — знаю — не налгу:
на фоне
     сегодняшних
           дельцов и пролаз
я буду
    — один!—
          в непролазном долгу.
Долг наш —
        реветь
            медногорлой сиреной
в тумане мещанья,
          у бурь в кипеньи.
Поэт
   всегда
         должник вселенной,
платящий
      на горе
          проценты
                и пени.
Я
 в долгу
       перед Бродвейской лампионией,
перед вами,
        багдадские небеса,
перед Красной Армией,
           перед вишнями Японии —
перед всем,
        про что
              не успел написать.
А зачем
      вообще
         эта шапка Сене?
Чтобы — целься рифмой
                и ритмом ярись?
Слово поэта —
          ваше воскресение,
ваше бессмертие,
          гражданин канцелярист.
Через столетья
          в бумажной раме
возьми строку
           и время верни!
И встанет
        день этот
             с фининспекторами,
с блеском чудес
            и с вонью чернил.
Сегодняшних дней убежденный житель,
выправьте
       в энкапеэс
            на бессмертье билет
и, высчитав
        действие стихов,
                    разложите
заработок мой
         на триста лет!
Но сила поэта
          не только в этом,
что, вас
      вспоминая,
           в грядущем икнут.
Нет!
  И сегодня
         рифма поэта —
ласка,
   и лозунг,
         и штык,
             и кнут.
Гражданин фининспектор,
                я выплачу пять,
все
 нули
    у цифры скрестя!
Я
 по праву
        требую пядь
в ряду
    беднейших
        рабочих и крестьян.
А если
    вам кажется,
           что всего делов —
это пользоваться
          чужими словесами,
то вот вам,
        товарищи,
             мое стило,
и можете
       писать
            сами!

Поддержать сайт