Василий Львович Величко

Монсиньор

I

Как стадо на убой, в Консьержери пригнали
Со всех концов страны запуганных людей.
Кого там не было, в зловонном, грязном зале?!
Вельможа суетный и верный раб — лакей,
Бретонский дворянин в одежде небогатой,
Любимец дам, остряк, — виконт щеголеватый,
Два академика, — что мумии в очках,
И дамы в кружевах, и лентах, и шелках;
Теснились кучками монахинь пелеринки:
И кармелитки там, soeurs grises, и урсулинки, —
Цвета всех орденов, враждебных меж собой.
Там был толстяк-купец, обиженный судьбой:
Он мясом торговал — и сам пойдет на мясо!
За что ж? Помилуйте! Он патриот, он чист!..
Неясно! Приговор над ним был не речист:
Там просто сказано: «Казнить, он эгоист!..»
В тот день меж всех одежд преобладала ряса;
Благоухающий и розовый аббат —
Кутил и светских дам сподвижник и приятель —
И затхлый богослов, тщеславный лавреат,
И храма сельского смиренный настоятель;
Монахи всякие: друзья больших дорог,
И те каноники, «у коих чрево — бог»,
И те подвижники, которым мир — могила…
Что разделяла жизнь, то смерть соединила, —
Швырнула все в тюрьму, как в каменный мешок!..
 
II

Из всех спокойствием и строгостию взора
Там выделялася фигура монсиньора.
Блестело золото наперсного креста
На фиолетовой, величественной рясе,
Безмолвно сжалися поблекшие уста
И брови сдвинулись… Казалося, мечта, —
Не злоба, не печаль, не мысль о смертном часе, —
Нет! вдохновенная, высокая мечта
От суеты мирской влекла его куда-то…
 
III

Кругом был говор, шум… Лилася речь аббата:
Он слушательниц круг весельем заразил,
Об итальяночках, о вкусных винах папы
Неся, забавный вздор, кривлялся, егозил…
Бретонец недругам невидимым грозил,
Ворчал, сжав кулаки: «Ну, попадись мне в лапы!..»
О чем-то спорили монахи горячо,
И нежно к щеголю склонившись на плечо,
Маркиза юная дрожала вся от смеху
(К соблазну вящему монахинь, чистых дев),
При виде, как мясник, безмерно покраснев
И выпучив глаза, вздыхал подобно меху…
В преддверьи смерти жизнь по-прежнему текла:
Привычка ли свое, иль молодость брала?
Забыла ль эта знать, что ночь — дитя заката,
Что молния — дитя громового раската,
Что смерть сейчас войдет — и шумные года
Низринет в тишину и блеск повергнет в тленье,
Прервет нещадною рукою представленье,
Кровавый занавес опустит навсегда?!
 
IV

И вот она вошла: ввалился якобинец!
Бряцая саблею, рванув со стуком дверь,
Ввалился в комнату не человек, а зверь.
«Ну, славный палачам я повезу гостинец!» —
Он пьяным голосом охрипшим произнес!
И грязное лицо осклабилось улыбкой:
«Бретонский наш рыбак обильный лов принес!
Да что-то сеть полна все больше черной рыбкой:
Монахи, мелюзга!.. Э, нет! мелю я вздор:
Есть жирное тюрбо, — есть важный монсиньор!..
Дворянство тоже дань, я вижу, нам заплатит!..
Да вот беда: на всех у нас телег не хватит!
Ах, рожи глупые! Ведь этак из-за вас
Придется мне сюда таскаться десять раз!..
Так вот как мы решим: сперва я духовенству
Открою светлый путь к небесному блаженству;
Потом, дворянчики, явлюсь за вами вновь,
Чтоб дать возможность вам пролить со славой кровь…
Ну, рыба черная, готовься!.. А покуда
Я стал внезапно добр! Со мной свершилось чудо:
На полчаса еще тебе продлю я век!
Обедать я хочу! Я тоже человек!..
Эй, кто там!.. Эй! Обед! Вина побольше!.. Слышал?!»
И «добрый патриот», пошатываясь, вышел…
 
V

И воцарилась тишь: сковала все сердца,
Затмила очи мглой, как смерти покрывало;
Сомкнула все уста… Как молния упала
Та роковая весть о близости конца…
Все замерло на миг, но зашумело снова,
Как волн воспрянувших неистовый прибой.
Со всех сторон звучат стенанья, крики, вой!
Узнав о близости мгновенья рокового,
Все обезумело, как стадо пред грозой!..
И те, что звали жизнь и бренной, и пустой,
С церковной кафедры про лучший мир вещали, —
Теперь, забыв тот мир возвышенный, святой,
Лишь за себя, за прах, за эту жизнь дрожали
И били в грудь себя с отчаяньем, в слезах…
Слились в нестройный хор лучи надежд и страх,
И ярость, и любовь, молитвы и проклятья…
 
VI

Но вдруг сквозь эту тьму прорвался ясный луч:
То голос прозвучал, спокоен и могуч,
То монсиньор вещал: «О чем скорбите, братья?
Чего боитесь вы?! Кого клянете вы?!
Клянете вы слепцов, поверивших, что можно
Дух правды оживить, пролив потоком кровь,
Забывших, что любовь, небесная любовь
Одна живительна, сильна и непреложна,
Одна дарует свет и сердцу, и уму!..
Да что мог знать народ, во что же мог он верить?!
Примеры светлые кто подавал ему?
Владыки ли, его повергшие во тьму?!
Он мог лишь глубину нечестия измерить!..
Его хозяева, в теченьи сотен лет,
Как зверя, на цепи и впроголодь держали,
Награбленным добром кичились, унижали
Того, работой чьей кормился целый свет!..
Но присмотритесь к ним: они чем были сами?
Такими же зверьми, такими же слепцами!
Из праха одного лишь создала судьба
Властителя хитрей, счастливей, чем раба!..
Порой, по жадности иль прихоти безумной,
Хотелось им войны, хотелось славы шумной —
И зверь бросал свой труд, и хату, и семью,
И лил послушно кровь чужую и свою…
Но час возмездия пришел, неотразимый, —
И, цепи разорвав, разбив темницы дверь,
Загрыз хозяина рассвирепевший зверь…
Не только мститель он, — судья неумолимый!
Расплаты требует за целые века!..
Так лавы пламенной кипучая река
Из недр таинственных дремавшего вулкана
Внезапно хлынула на стогны Геркулана,
Где лень себе гнездо свила в тени дубрав…
Не нам винить его: по-своему он прав!
Не нам судить его! Что делали мы сами,
Когда гонители его травили псами?
Кто руку братскую протягивал рабу,
Кто с утеснителем дерзал вести борьбу?
Увы! Немногие!.. Мы — пастыри земные,
Наследники Петра, ученики Христа, —
А кем не овладел порок и суета!
Пред идолом каким мы не склоняли выи!..
Мы, освятив обман и силы торжество,
Стращали дьяволом и Богом торговали!
Да, как предатели, мы продали Его,
Гасили мысли свет и правду убивали!
Кто мыслил — тот был враг! Кто верил — тот был враг,
А для врагов умел придумать Торквемада
Здесь — пытки и костры, в той жизни — муки ада!
Да, храм был капищем, бичом был Божий стяг!
Кто в капище не жрец, — тог враг! И не за то ли
Решились мы возжечь костер Савонароле?!
Он сыном церкви был, но жил не так, как мы:
Он верой жгучею воспламенял умы
И с лицемерия срывал он маску в гневе!..
Будь славен, Бог, на нас воззревший с вышины,
Велевший нам нести весь гнет чужой вины!
Возрадуйтесь и гимн воспойте Приснодеве,
К Предвечному Отцу идущие сыны!
Кто светит, — тог горит! Кто любит, — тот страдает!
Господь от нас любви, — не жертвы ожидает!
Воспрянь, Христов слуга! За тернии венца,
За грех искупленный благодари Творца!..
И не о том ликуй, что собственную душу
Ценой страдания введешь ты в светлый рай!
Не из-за мертвых слов: «Я клятвы не нарушу!»
Нет! В радостно живом сознаньи умирай,
Что с Церкви-матери здесь кровью будет смыто,
Твоею кровию, кровавое пятно!
Зерно в земле умрет, но прорастет зерно!
Подымутся в полях стебли златого жита
Под золотым лучом безоблачных небес,
Сияющих в венце нетленной, вечной славы!..
Благослови нас Бог, Бог, смертью смерть поправый!..
Привет вам, братия! Привет! Христос воскрес!..»
 
VII

Так молвил монсиньор и, простирая руки,
Он воинство Христа благословлял на муки…
И словно горний дух слетел к сынам земли,
Дал тишину сердцам, улыбку счастья лицам…
И слезы сладкие из всех очей текли…
А через миг-другой мучители вошли
И разместили жертв по мрачным колесницам.
По людным улицам печальный караван
Тащился медленно к своей кровавой цели…
Навстречу пленникам проклятия летели,
Плевки, каменья, грязь… Уже ночной туман
Густел над шумною, бессонною столицей;
Местами все темно, местами вереницей
Чуть видно искрились, мерцали огоньки…
От дымных факелов свет падал струйкой зыбкой
На лица стражников с жестокою улыбкой;
На них фригийские краснели колпаки,
Сверкали в их руках зловещие клинки…
Чудовищем в бреду казалася столица…
И в пасть чудовища, все глубже в бездну тьмы
За колесницею тянулась колесница…
Небесной радостью сияли пленных лица:
Не стон отчаянья, — хвалебные псалмы
Неслись из груди их к Господнему престолу…
А пьяная толпа ревела карманьолу!..

Поддержать сайт