Василий Михайлович Кубанёв

Я заболел

Болезней 
поэту 
бессмысленно бояться, 
От болезней 
поэту 
никуда не деться. 
Поэт обязан 
всю жизнь воспаляться, 
Болеть воспалением 
воли и сердца. 
Но эти болезни 
не валят в постель. 
А гонят 
в земную 
кипящую стужу, 
Несут 
из комнаток-крепостей 
Прямо наружу. 
И мечется поэт 
в густотах этих 
И рвется 
сквозь время 
к времен основе, 
Пока шальной и дюжий ветер 
Его не пронзит, 
не сомнет, 
не разломит. 
Тогда 
поднимается воротник, 
Тогда 
порошки покупаются 
белые. 
Становится чуточку лучше 
от них, 
И снова поэт 
суетится и бегает. 
И жгут дуновения 
жестче огня, 
Но он 
сдаваться не хочет 
без боя... 
Вот так 
схватила хвороба 
меня 
За самое горло 
перед самой весною. 
Я слег в подушки, 
горел, 
молчал. 
И чувствовал 
(это не часто бывает!), 
Как время 
идет 
из каких-то начал, 
Течет сквозь меня 
и меня размывает. 
Окошко стыло, 
искренне синее, 
Недоступной близостью 
до слез дразня. 
Под этим воздухом, 
за этим инеем 
Работают 
здоровые 
мои друзья. 
В городе одном 
их обитает двое. 
Один — 
годами сгорбленный, 
но юный вполне, 
Переживающий 
все живое, 
Себя 
пересматривающий 
по мне. 
Я для него 
не просто я, 
А жадный наследник 
и сколок с тысячи. 
Он — нежен и грозен, 
отходчив и яр, 
Он кем-то 
из вод закристаленных 
высечен. 
Он неповоротлив, 
но не от ленивости, 
А от перегруза 
и величины. 
В нем слито 
дряхленье 
с сияньем невинности. 
В нем страсти 
в борение 
вовлечены. 
А он 
все захватчивей, 
легче и пристальней 
С каждым отзвуком, 
с каждым днем. 
Следит 
за смертельною битвою 
издали, 
Как будто 
все это 
бушует не в нем. 
Кровавость 
ему не ужасна 
и клюквенна. 
Он знает цену 
всем 
и всему. 
Сколько 
любимого 
перелюблено! 
Сколько 
любимо 
будет ему! 
Сколько он 
вознесет, 
соберет, 
покарает! 
Сколько жизней 
за жизнь 
он переменял! 
...И тут же, где-то 
рядом, 
вторая. 
Нет, самая 
первая 
у меня. 
Она 
еще только что 
вышла за двери 
И, шумами жаркими 
оглушена, 
Не может 
обресть 
неколебимой тверди, 
Такой же прозрачной, 
как вышина. 
Ее 
еще нет. 
Она вся 
еще в поисках 
И жжет 
себя ненавистью 
сгоряча. 
Так мать, 
почуявши рези 
у пояса, 
Клянет нерожденного, 
тихо крича. 
А выйдет 
из тела 
горячий, 
кровавенький 
И — склонится слепо, 
и слипнется с ней. 
Усталость пройдет, 
отпечатавшись в памяти, 
И все 
расплывется в слезе, 
как во сне... 
И, может, затем, 
что она 
не явилась 
И все еще бродит 
в сверкающей мгле, 
Земля 
еще родственней 
мне полюбилась 
За то, 
что она 
уже есть 
на земле. 
Она прорывает 
огромные версты, 
Подходит 
к постели моей больной, 
Садится на стул 
по-домашнему просто 
И долго-долго 
молчит со мной. 
Я руки свои — 
побледневшие, 
свявшие — 
Кладу 
в тончайшие пальцы 
ее. 
«Вера, рассказывай! 
Вера, 
спрашивай! 
Как протекает 
житье твое? 
А я — 
вот видишь — 
немножко сломался. 
Боюсь, 
безделье 
в привычку вгнездить. 
Массы работают. 
Работы — масса. 
Надо звонить, 
докладывать, 
ездить. 
Только теперь 
прояснело мне: 
это 
Широкому сердцу 
стены узки. 
Ты читала 
сегодня 
газету? 
Париж 
еще французский? 
Столько 
нужно 
стихов написать! 
Болеть — 
всего страшней 
и бесполезней. 
Ну, кто просил 
надо мной 
нависать 
Эти темнющие 
болезни! 
Спасибо, Вера. 
Я устал. 
Ты придешь 
еще ко мне 
или нет? 
Я совсем 
невыносимым 
стал. 
Извини. 
Я знаю: 
это — бред...» 
Это бред, 
но мне 
и вздраве 
верится 
В твой приход, 
вносящий 
силу 
и покой. 
Ты далеко. 
Но куда 
пространству 
мериться 
С нашей молодостью, 
огневой такой. 
Стынут стены. 
Я в стенах пылаю. 
Пусть 
густятся смерти 
надо мною 
тучею! 
Ты — моя единственная, 
моя 
былая, 
Настоящая 
и грядущая!

Поддержать сайт