Александр Федорович Воейков

Послание к С.С. Уварову

Муз благодатных славный любимец, владеющий лирой, 
Даром языков и грифелем Клии, Уваров! постыдно 
Великолепный российский язык, сладкозвучный и гибкий, 
Сделать рабом французской поэзии жалкой, нескладной, 
Рифмой одной отличенной от прозы. Не нам пресмыкаться! 
Льзя ль позабыть, что законные мы наследники греков? 
Нам с православием вместе науки они завещали -- 
И сохраним в чистоте наследное наше богатство! 
Усыновим богатый и полный Гомеров гексаметр, 
Разнообразнейший всех стихотворных древних размеров! 

Как невозможно в одежду младенца одеть великана, 
Углем и мелом сходно списать картину Вернета, 
Или Моца?ртов сонат рассказать в простом разговоре, 
Так невозможно александрийским стихом однозвучным 
В ходе, в падении стоп, в пресеченьи стиха, в сочетаньи 
Рифм, одинаким в течение целой пространной поэмы, 
Часто из нескольких песен и тысяч стихов состоящей, 
Выразить с тою же верностью, смелой в рисовке, в смешеньи 
Света и тени, и с тою же яркостью в красках, всю силу 
Чувств, всю возвышенность мыслей и блеск, которыми каждый 
Стих Илиады и каждый стих Энеиды сияет. 

Вспомни, Уваров! что пишет Вольтер к китайскому хану: 
Острый старик насмехается едко над варварским, странным 
Правилом их стихотворным, которое требует строго 
Двух шестистопных стихов и друг подле друга стоящих. 
Ежели верить Вольтеру: одна стихов половина 
Служит для смысла, другая же вечно только для рифмы, 
Так что легко, ничего в существе не теряя, французам 
Можно во всякой поэме стихов половину убавить. 

Участь русской державы и русской словесности сходны: 
Долго владычество чуждое Русь ярмом тяготило! 
Нас, несогласных, татары, быстро нахлынув, пленили; 
Россы, оковы татар разорвав, их самих оковали. 
Нам, не радевшим о чести народной, о славе престола, 
Дали сарматы царя и красной Москвой овладели. 
Иго сарматское сбросили мы; но, приняв от французов 
Моды и образ их мыслей, снова стали рабами. 
Галлы, тяжелую цепь наложа на поэзию нашу, 
Видя, что мы отступили от древних обычаев русских, 
Дать и царя своего и уставы свои возмечтали... 
Но орел встрепенулся, расторгнул железные путы, 
Крикнул германским орлам знакомым им голосом славы 
И, распустив могучие крылья, стал над Парижем. 

Наши поэты среднего века с умом и талантом: 
Славный князь Кантемир, Феофан, Симеон и Буслаев 
Правилам польской поэзии, с нашею столько несродной, 
Русский, способный ко всем измененьям, язык добровольно 
Поработили. И сам Ломоносов своею чредою 
Дань заплатил предрассудкам и мнению века 
Преобразитель словесности нашей пишет, об ней рассуждая, 
Что велелепнейшим метром, и звучным и самым способным 
Выразить скорость и тихость и страсти движенья, считает 
Он анапесты с ямбами. Но увлеченный примером 
Немцев, которых словесность была тогда в колыбели, 
Больше -- примером французов, дал преимущество ямбам, 
И в Петриаде своей подражает поэме Вольтера. 

Тщетно полезный муж Тредьяковский желал в Телемахе 
Истинный путь проложить российской эпической музе: 
Многоученый, он не имел дарований и вкуса, 
Нужных вводителю новой системы и новых законов. 
И Ломоносова гений, увенчанный лавром победы, 
Ямб освятил и заставил признать эпическим метром. 
И Херасков повлекся за ним -- слепой подражатель. 
И отважный Петров не посмел изобресть в Энеиде 
Нового, больше поэме приличного стопосложенья! 
И стихотворец, рожденный с талантом, Костров в Илиаде 
Ямб утомительный выбрал своим стихотворным размером! 
Сам подражатель Кострова, Гнедич уж несколько песен 
Переложил шестистопными русскими ямбами с рифмой. 
И восхищенный Вергилием и ослепленный Делилем, 
Юноша дерзкий, я перевел половину Георгик, 
Мысля, что рифмой и новым и лучшим размером украсил 
Песни Вергилия, коим в сладости нету подобных. 

Честь и слава тебе, Уваров, славный питомец 
Эллинских муз и германских! Ты, испытательно вникнув 
В стопосложение греков, римлян, славян и германцев, 
Первый ясно увидел несовершенство, и вместе 
Способ исправить наш героический стих, подражая 
Умным германцам, сбросившим иго рифмы гремушки, 
Освободившим слух свой от стука ямбов тяжелых. 
Я устыдился, бросил в камин свое земледелье; 
Начал поэму сию и новым, и, сколько возможно 
Мне было, к метру латинскому самым ближайшим размером. 

В самом деле, сличая ямб всегда одновидный 
С разнообразным и звучным гексаметром, вижу в последнем 
Больше, чем тридцать колен, перекатов в тоны из тонов: 
Можно возвысить свой стих и понизить; быстро промчаться 
Вихрем, кружащим с свистом и шумом по воздуху листья; 
Серной скакать с скалы на скалу, с камня на камень, 
Тихо ступать ступень с ступени по лестнице звуков. 

Пусть говорят галломаны, что мы не имеем спондеев! 
Мы их найдем, исчисляя подробно деяния россов: 
Галл, перс, прусс, хин, швед, венгр, турок, сармат и саксонец,-- 
Всех победили мы, всех мы спасли и всех охраняем. 

Мы их найдем, исчисляя прекрасные свойства монарха. 
Царь Александр щедр, мудр, храбр, тверд, быстр, скромен и сметлив. 
Хочешь ли видеть поле сраженья: пыль, дым, огнь, гром, 
Щит в щит, меч в меч, ядры жужжат, и лопают бомбы, 
Сгрянулись рати, брань закипела -- и кровь полилася. 
Хочешь ли видеть мирное поле под жатвой богатой, 
Слышать в гумне на току бой в лад цепов молотящих: 
Здесь сквозь доски пила визжит, зацепляясь зубами; 
Тут ковачи раз в раз бьют сталь, стуча молотами; 
Там раздается лай псов по мхам, по холмам, по долинам. 
Грянул перун -- и громкое эхо кругом прокатилось; 
Свистнул порывистый ветр, буграми вздулося море, 
Хлябь ревет и клокочет, огромные волны хлебещут, 
Ребра трещат в корабле и скрипят натручены скрепы. 
Руль раздроблен, и внезапно вал, на корабль набежавший, 
Перевернув его трижды, стремглав сшиб кормчего в бездну. 

Вот, Уваров! гекзаметр, которому дать не желают 
В русской империи права гражданства, законного права! 

Я не дивлюся нимало, что есть на святой Руси странные люди, 
Люди, которых упрямство ничем не преклонное губит: 
Знают они, что в осьмнадцать годов текущего века 
Русское царство в искусствах, в науках, в силе и славе, 
Как исполин, на столетие целое смело шагнуло; 
Но из упрямства на прежнем старом месте остались, 
Смотрят на вещи с той точки, с которой полвека смотрели, 
Верить никак не хотят, что время и опыт открыли 
Многое в ходе, в сложеньи вселенныя бывшее тайной; 
Мыслят, что всякая новость в правленьи, в науках, в искусствах 
Гибель и веры и нравов и царства ведет за собою. 
Проклят, по мнению их, всяк тот, кто, древних читая, 
Вздумает ввесть в поэзию нашу новые метры -- 
Он прослывет нечестивцем, не знающим бога и правды. 

Но признаюсь пред тобой: с удивлением слышу, что те же 
Наши великой ученостью в свете славные люди, 
Те просвещенные наши большие бояра, которым 
Прежде читал я старый свой перевод из Георгик, 
С жаром которые выше Делилева труд мой ценили, 
Ныне, когда им новый читаю, жалеют об рифмах. 
Часто, терпенье совсем потеряв, головою качая, 
Думаю: "Знать, у больших господ и... затеи большие!" 

Поддержать сайт