Алексей Николаевич Апухтин

Старая цыганка

Пир в разгаре. Случайно сошлися сюда,
    Чтоб вином отвести себе душу
    И послушать  красавицу Грушу,
    Разношерстные  все господа:
    Тут помещик  расслабленный, старый,
Тут усатый полковник, безусый корнет,
    Изучающий  нравы  поэт
    И чиновников юных  две пары.
Притворяются  гости, что весело им,
И  плохое шампанское льется рекою...

Но цыганке одной  этот пир нестерпим.
Она села, к стене прислонясь головою,
Вся в морщинах, дырявая  шаль на плечах,
    И суровое, злое презренье
Загорается часто в потухших глазах:
    Не по сердцу ей модное  пенье...
"Да, уж песни теперь не услышишь  такой,
От которой захочется плакать самой!
Да и люди  не те: им до прежних далече...
Вот хоть этот чиновник,- плюгавый  такой,
    Что, Наташу  обнявши рукой,
    Говорит непристойные речи,-
Он ведь шагу  не ступит для ней... В кошельке
Вся душа-то у них... Да, не то, что бывало!"
Так шептала цыганка  в бессильной тоске,
И минувшее, сбросив на миг  покрывало,
    Перед нею  росло - воскресало.

    Ночь  у Яра. Московская знать
    Собралась как для важного  дела,
Чтобы  Маню  -  так звали ее - услыхать,
    Да  и как же в ту ночь она пела!
"Ты  почувствуй",- выводит она, наклонясь,
    А  сама между  тем замечает,
    Что  высокий, осанистый князь
    С  нее огненных глаз не спускает.
Полюбила   она с того самого дня
    Первой  страстью горячей, невинной,
Больше  братьев родных, "жарче дня и огня",
    Как  певалося в песне старинной.
Для  него бы снесла она стыд и позор,
    Убежала  бы  с ним безрассудно,
Но  такой учредили за нею надзор,
    Что  и видеться было им трудно.
    Раз  заснула она среди слез.
"Князь   приехал!" - кричат ей... Во сне аль серьезно?
    Двадцать  тысяч  он в табор привез
    И  умчал ее ночью морозной.
    Прожила   она с князем пять лет,
Много счастья узнала, но много и бед...
Чего  больше? спросите - она не ответит,
     Но от горя исчезнул и след,
Только  счастье звездою далекою светит!
     Раз всю ночь она князя ждала,
 Воротился он бледный от гнева, печали;
     В этот день его мать прокляла
     И в опеку имение взяли.
И  теперь часто видит цыганка во сне,
     Как сказал он тогда ей: "Эх, Маша,
     Что нам думать  о завтрашнем дне?
     А теперь хоть минута, да наша!"
 Довелось ей спознаться и с "завтрашним днем":
 Серебро продала, с жемчугами рассталась,
     В деревянный, заброшенный  дом
     Из  дворца своего перебралась,
     И под  этою кровлею вновь
     Она  с бедностью встретилась смело:
     Те же  песни и та же любовь...
     А  до прочего что ей за дело?
Это время сияет цыганке вдали,
Но  другие картины пред ней пролетели.
Раз -  под самый под Троицын  день -- к ней пришли
И  сказали, что князь, мол, убит на дуэли.
Не  забыть никогда ей ту страшную ночь,
    А  пойти туда на дом не смела.
Наконец  поутру ей уж стало невмочь:
    Она  черное платье надела,
Робким шагом  вошла она в княжеский дом,
Но  как князя голубчика там увидала
    С  восковым, неподвижным лицом,
    Так  на труп его с воплем упала!
Зашептали  кругом: "Не сошла бы с ума!
    Знать, взаправду цыганка любила..."
Подошла  к ней старуха княгиня сама,
    Образок  ей дала... и простила.
Еще  Маня красива была  в те года,
    Много  к ней молодцов подбивалось,-
    Но, прожитою  долей горда,
    Она  верною князю осталась;
А  как помер сынок ее - славный такой,
    На отца  был похож до смешного,--
Воротилась цыганка в свой табор родной
И  запела для хлеба насущного снова!
И  опять забродила по русской земле,
Только Марьей  Васильевной стала из Мани...
    Пела в Нижнем,  в Калуге, в Орле,
    Побывала  в Крыму  и в Казани;
    В  Курске - помнится - раз, в Коренной,
Губернаторше голос ее полюбился,
Обласкала она ее пуще родной,
    И  потом ей весь город дивился.
Но  теперь уж давно праздной тенью она
Доживает  свой век и поет только в хоре...
    А могла бы  пропеть и одна
    Про ушедшие  вдаль времена,
    Про бродячее старое горе,
    Про веселое с милым  житье
    Да про жгучие  слезы разлуки...
Замечталась цыганка...
                     Ее  забытье
    Прерывают  нахальные звуки.
    Груша, как-то весь стан изогнув,
    Подражая  кокотке развязной,
    Шансонетку  поет. "Ньюф, ньюф, ньюф..." -
    Раздается припев безобразный.
    "Ньюф,  ньюф,  ньюф,- шепчет  старая вслед,-
    Что такое? Слова не  людские,
    В них ни смысла, ни  совести нет...
    Сгинет табор под песни такие!"
    Так обидно  ей, горько,- хоть плачь!

Пир в разгаре. Хвативши трактирной отравы,
    Спит поэт, изучающий нравы,
    Пьет довольный собою усач,
    Расходился чиновник плюгавый:
Он чужую фуражку  надел набекрень
    И плясать бы готов, да стыдится.

    Неприветливый,  пасмурный день
    В разноцветные стекла глядится.

Поддержать сайт