Василий Львович Пушкин

К Д.В. Дашкову (Что слышу я, Дашков? Какое ослепленье!)

    En blamant ses ecrits, ai-je d'un style affreux 
    Distille sur sa vie un venin dangereux? 
    Boileau, sat. 9*

Что слышу я, Дашков? Какое ослепленье! 
Какое лютое безумцев ополченье! 
Кто тщится жизнь свою наукам посвящать, 
Раскольников-славян дерзает уличать, 
Кто пишет правильно и не варяжским слогом -- 
Не любит русских тот и виноват пред богом! 
Поверь: слова невежд -- пустой кимвала звук; 
Они безумствуют -- сияет свет наук! 
Неу?жель оттого моя постраждет вера, 
Что я подчас прочту две сцены из Вольтера? 
Я христианином, конечно, быть могу, 
Хотя французских книг в камине и не жгу. 
В предубеждениях нет святости нимало: 
Они мертвят наш ум и варварства начало. 
Ученым быть не грех, но грех во тьме ходить. 
Невежда может ли отечество любить? 
Не тот к стране родной усердие питает, 
Кто хвалит всё свое, чужое презирает, 
Кто слезы льет о том, что мы не в бородах, 
И, бедный мыслями, печется о словах! 
Но тот, кто, следуя похвальному внушенью, 
Чтит дарования, стремится к просвещенью; 
Кто, сограждан любя, желает славы их; 
Кто чужд и зависти, и предрассудков злых! 
Квириты храбрые полсветом обладали, 
Но общежитию их греки обучали. 
Науки перешли в Рим гордый из Афин, 
И славный Цицерон, оратор-гражданин, 
Сражая Верреса, вступаясь за Мурену, 
Был велеречием обязан Демосфену. 
Вергилия учил поэзии Гомер; 
Грядущим временам век Августов пример! 

Так сын отечества науками гордится, 
Во мраке утопать невежества стыдится, 
Не проповедует расколов никаких 
И в старине для нас не видит дней благих. 
Хвалу я воздаю счастливейшей судьбине, 
О мой любезный друг, что я родился ныне! 
Свободно я могу и мыслить и дышать, 
И даже абие и аще не писать. 
Вергилий и Гомер беседуют со мною; 
Я с возвышенною иду везде главою; 
Мой разум просвещен, и Сены на брегах 
Я пел любезное отечество в стихах. 
Не улицы одне, не площади и домы -- 
Сен-Пьер, Делиль, Фонтан мне были там знакомы! 
Они свидетели, что я в земле чужой 
Гордился русским быть и русский был прямой. 
Не грубым остяком, достойным сожаленья,-- 
Предстал пред ними я любителем ученья; 
Они то видели, что с юных дней моих 
Познаний я искал не в именах одних; 
Что с восхищением читал я Фукидида, 
Тацита, Плиния -- и, признаюсь, "Кандида". 

Но благочестию ученость не вредит. 
За бога, веру, честь мне сердце говорит. 
Родителей моих я помню наставленья: 
Сын церкви должен быть и другом просвещенья! 
Спасительный закон ниспослан нам с небес, 
Чтоб быть подпорою средь счастия и слез. 
Он благо и любовь. Прочь клевета и злоба! 
Безбожник и ханжа равно порочны оба. 

В сужденьях таковых не вижу я вины: 
За что ж мы на костер с тобой осуждены? 
За то, что мы, любя словесность и науки, 
Не век над букварем твердили "аз" и "буки". 
За то, что смеем мы учение хвалить 
И в слоге варварском ошибки находить. 
За то, что мы с тобой Лагарпа понимаем, 
В расколе не живем, но по-славенски знаем. 

Что делать? Вот наш грех. Я каяться готов. 
Я, например, твержу, что скучен Старослов, 
Что длинные его, сухие поученья -- 
Морфея дар благий для смертных усыпленья; 
И если вздор читать пришла моя чреда, 
Неужели заснуть над книгою беда? 
Я каюсь, что в речах иных не вижу плана, 
Что томов не пишу на древнего Бояна; 
Что муз и Феба я с Парнаса не гоню, 
Писателей дурных, а не людей браню. 
Нашествие татар не чтим мы веком славы; 
Мы правду говорим -- и, следственно, неправы. 

* Осуждая его сочинения, изливал ли я в ужасных 
выражениях а его жизнь опасный яд? Буало. сат<ира> 9 

Поддержать сайт