Александр Петрович Сумароков (1717-1777)

• Биография Александра Сумарокова
• Стихотворения Александра Сумарокова по темам

Все стихотворения Александра Сумарокова на одной странице

- Оглавление -

 Мы прямо это знаем,
Когда бы, Александр, ты побыл за Дунаем,
 Или бы в Бендере сидел,
Или бы флотами противу нас владел
 На Гелеспонте,
И видел корабли в огне на оризонте,
Или б на флоте был среди воинских дел,
Конечно б ты тогда гораздо потерпел,
И песню Греции иную б ты запел;
Встревожилися бы твоих героев душки,
 Когда бы загремели пушки
Под предводительством великих сих мужей,
О коих я сказал тебе в поэмке сей,
Принесших новую России славу всей;
Сказал бы ты тогда: «Во дни Екатерины
 Мои увяли крины». 

Апреля в первый день обман,
Забава общая в народе,
На выдумки лукавить дан,
Нагая правда в нем не в моде,
И всё обманом заросло
Апреля в первое число.

Одни шлют радостную весть,
Друзей к досаде утешают,
Другие лгут и чем ни есть
Друзей к досаде устрашают.
Лукавство враки принесло
Апреля в первое число.

На что сей только день один
Обмана праздником уставлен?
Без самых малых он причин
Излишне столько препрославлен,
Весь год такое ремесло,
Так целый год сие число.

 Новоманерны дамы были
  И позабыли
В гостях о ленточках и платье говорить,
Вить им по всякой час не все одно варить.
 Был жар тогда великой;
Не часто видится в Ишпании толикой.
 Одна сказала тут,
 Что жар был очень крут.
«Я чаю, — говорит, — Арапско лето доле,
И что у них жары еще и наших боле».
Другая плюнула, сказав: «По всем местам
Такой же хлад и жар; вить солнце то ж и там». 

Благополучны дни
Нашими временами;
Веселы мы одни,
Хоть нет и женщин с нами:
Честности здесь уставы,
Злобе, вражде конец,
Ищем единой славы
От чистоты сердец.

Гордость, источник бед,
Распрей к нам не приводит,
Споров меж нами нет,
Брань нам и в ум не входит;
Дружба, твои успехи
Увеселяют нас;
Вот наши все утехи,
Благословен сей час.

Мы о делах чужих
Дерзко не рассуждаем
И во словах своих
Света не повреждаем;
Все тако человеки
Должны себя явить,
Мы золотые веки
Тщимся возобновить.

Ты нас, любовь, прости,
Нимфы твои прекрасны
Стрелы свои внести
В наши пиры не властны;
Ты утех не умножишь
В братстве у нас, любовь,
Только лишь востревожишь
Ревностью дружню кровь.

Только не верь тому,
Что мы твои злодеи:
Сродны ли те уму,
Чистым сердцам затеи?
Мы, приобщая мира
Сладости дар себе,
Только пойдем из пира
Подданны все тебе.

Был выбран некто в боги:
Имел он голову, имел он руки, ноги
И стан;
Лишь не было ума на полполушку,
И деревянную имел он душку.
Был — идол, попросту: Болван.

И зачали Болвану все молиться,
Слезами пред Болваном литься
И в перси бить.
Кричат: «Потщися нам, потщися пособить!»
Всяк помощи великой чает.
Болван того
Не примечает
И ничего
Не отвечает:
Не слушает Болван речей ни от кого,
Не смотрит, как жрецы мошны искусно слабят
Перед его пришедших олтари
И деньги грабят
Таким подобием, каким секретари
В приказе
Под несмотрением несмысленных судей
Сбирают подати в карман себе с людей,
Не помня, что о том написано в указе.

Потратя множество и злата и сребра
И не видав себе молебщики добра,
Престали кланяться уроду
И бросили Болвана в воду,
Сказав: «Не отвращал от нас ты зла:
Не мог ко счастию ты нам пути отверзти!
Не будет от тебя, как будто от козла,
Ни молока, ни шерсти».

 Высокой толстой Боров
Был добрая свинья, да лишь имел он норов.
 Он был не мал;
От этого он был великой самохвал
 И говорит Медведю:
«Коль я к тебе себя, дружочек, присуседю,
 Так ты тогда не убежишь,
 Свиненком нашим завизжишь». —
«Доволен, — тот сказал, — я силою своею;
Однако я тебе не покажуся с нею
 И не сражуся со свиньею». 

В роще девки гуляли
   Калина ли моя, малина ли моя!
И весну прославляли.
   Калина и пр.
Девку горесть морила,
   Калина и пр.
Девка тут говорила:
   Калина и пр.
"Я лишилася друга.
   Калина и пр.
Вянь, трава чиста луга,
   Калина и пр.
Не всходи, месяц ясный,
   Калина и пр.
Не свети ты, день красный,
   Калина и пр.
Не плещите вы, воды!
   Калина и пр.
Не пойду в короводы,
   Калина и пр.
Не нарву я цветочков,
   Калина и пр.
Не сплету я веночков.
   Калина и пр.
Я веселья не знаю,
   Калина и пр.
Друг, тебя вспоминаю
   Калина и пр.
Я и денно и ночно.
   Калина и пр.
В день и в ночь сердцу тошно.
   Калина и пр.
Я любила сердечно
   Калина и пр.
И любить буду вечно.
   Калина и пр.
Сыщешь ты дорогую,
   Калина и пр.
Отлучився - другую
   Калина и пр.
Сыщешь милу, прекрасну
   Калина и пр.
И забудешь несчастну.
   Калина и пр.
Та прекраснее будет,
   Калина я пр.
Да тебя позабудет.
   Калина я пр.
Ах, а я не забуду,
   Калина и пр.
Сколько жить я ни буду.
   Калина и пр.
Не пойдут быстры реки
   Калина и пр.
Ко источнику ввеки.
   Калина и пр.
Так и мне неудобно
  Калина и пр.
Быть неверной подобно".
   Калина и пр.

Увидевши Быка Лягушка на лугу
Сказала: «Так толста я быть сама могу».
И чтоб товарищам в сем виде показаться,
Влюбяся в толщину, вдруг стала раздуваться,
И спрашивает их, надувшися, она,
Подобна ли ее быковой толщина.
Ответствовали ей товарищи: «Нимало».
Ответствие ей то весьма досадно стало,
Вздувалася, еще услыша те слова,
Конечно, быть толста хотела такова.
До самых тех она пор дуться научалась,
Покамест треснула, и спесь ее скончалась. 

В любови некогда — не знаю, кто, — горит,
И никакого в ней взаимства он не зрит.
Он суетно во страсти тает,
Но дух к нему какой-то прилетает
И хочет участи его переменить,
И именно — к нему любезную склонить,
И сердцем, а не только взором,
Да только лишь со договором,
Чтоб он им вечно обладал.
Детина на это рукописанье дал.

Установилась дружба,
И с обоих сторон определенна служба.
Детину дух контрактом обуздал,
Нерасходимо жить, в одной и дружно шайке,
Но чтоб он перед ним любовны песни пел
И музыкальный труд терпел,
А дух бы, быв при нем, играл на балалайке.
Сей дух любил
Забаву
И любочестен был,
Являть хотел ему свою вседневну славу,
Давались бы всяк день исполнити дела,
Где б хитрость видима была.

Коль дела тот не даст, а сей не исполняет,
Преступника контракт без справок обвиняет.
Доставил дух любовницу ему,
Отверз ему пути дух хитрый ко всему.
Женился молодец, богатства в доме тучи
И денег кучи,
Однако он не мог труда сего терпеть,
Чтоб каждый день пред духом песни петь,
А дух хлопочет
И без комиссии вон выйти не хочет.

Богатством полон дом, покой во стороне,
Сказал детина то жене:
«Нельзя мне дней моих между блаженных числить,
От песен не могу ни есть, ни пить, ни мыслить,
И сон уже бежит, голубушка, от глаз.
Что я ни прикажу, исполнит дух тотчас».

Жена ответствует: «Освободишься мною,
Освободишься ты, душа моя, женою,
И скажешь ты тогда, что я тебя спасла».
Какой-то волосок супругу принесла,
Сказала: «Я взяла сей волос тамо;
Скажи, чтоб вытянул дух этот волос прямо.
Скажи ты духу: «Сей ты волос приими,
Он корчится, так ты его спрями!»
И оставайся с сим ответом,
Что я не ведаю об этом».

Но снят ли волос тот с арапской головы,
Не знаю. Знаете ль, читатели, то вы?
Отколь она взяла, я это промолчу,
Тому причина та, сказати не хочу.
Дознайся сам, читатель.
Я скромности всегда был крайний почитатель.

Пошел работать дух и думает: «Не крут
Такой мне труд».
Вытягивал его, мня, прям он быти станет,
Однако тщетно тянет.
Почувствовал он то, что этот труд высок;
Другою он себя работою натужил,
Мыл мылом и утюжил,
Но не спрямляется нимало волосок.

Взял тяжкий молоток,
Молотит,
Колотит
И хочет из него он выжать сок.
Однако волосок
Остался так, как был он прежде.
Дух дал поклон своей надежде,
Разорвался контракт его от волоска.

Подобно так и я, стихи чужие правил,
Потел, потел и их, помучився, оставил.

И птицы держатся людского ремесла.
Ворона сыру кус когда-то унесла
              И на дуб села.
                     Села,
Да только лишь еще ни крошечки не ела.
Увидела Лиса во рту у ней кусок,
И думает она: «Я дам Вороне сок!
       Хотя туда не вспряну,
       Кусочек этот я достану,
       Дуб сколько ни высок».
       «Здорово,— говорит Лисица,—
Дружок, Воронушка, названая сестрица!
                 Прекрасная ты птица!
       Какие ноженьки, какой носок,
И можно то сказать тебе без лицемерья,
Что паче всех ты мер, мой светик, хороша!
И попугай ничто перед тобой, душа,
Прекраснее сто крат твои павлиньих перья!»
(Нелестны похвалы приятно нам терпеть).
«О, если бы еще умела ты и петь,
Так не было б тебе подобной птицы в мире!»
Ворона горлышко разинула пошире,
       Чтоб быти соловьем,
«А сыру,— думает,— и после я поем.
В сию минуту мне здесь дело не о пире!»
       Разинула уста
       И дождалась поста.
Чуть видит лишь конец Лисицына хвоста.
       Хотела петь, не пела,
       Хотела есть, не ела.
Причина та тому, что сыру больше нет.
Сыр выпал из роту,— Лисице на обед.

   Всего на свете боле
   Страшитесь докторов,
   Ланцеты все в их воле,
   Хоть нет и топоров.

Не можно смертных рода
От лавок их оттерть,
На их торговлю мода,
В их лавках жизнь и смерть.
   Лишь только жизни вечной
   Они не продают.
   А жизни скоротечной
   Купи хотя сто пуд.
Не можно смертных и проч.
   Их меньше гривны точка
   В продаже николи,
   Их рукописи строчка
   Ценою два рубли.
Не можно смертных и проч.

В сем доме жительство имеет писарь Сава.
Простерлася его по всей России слава.
Вдовы и сироты всеместно это врут,
Что он слезами их себе наполнил пруд
     И рек пруда ко украшенью
     И плачущих ко утешенью:
«Да будет огород у сих моих палат!»
И стал на месте сем великий вертоград.

Где ни гуляю, ни хожу,
Грусть превеликую терплю;
Скучно мне, где я ни сижу,
Лягу, спокойно я не сплю;
Нет мне веселья никогда,
Горько мне, горько завсегда,
Сердце мое тоска щемит,
С грусти без памяти бегу;
Грудь по тебе моя болит,
Вся по тебе я немогу;
Ты завсегда в моих глазах,
Я по тебе всегда в слезах,-
То ли не лютая беда!
То ль не увечье мне, младой!
Плачу я, мучуся всегда,
Вижу тебя я и во сне:
Ты, мою молодость круша,
Сделался мил мне, как душа;
Ты приволок меня к себе,
Ты и любить меня взманил,
Так ли мила я и тебе,
Так ли ты тужишь обо мне;
Весел ли ты, когда со мной,
Рад ли, что виделся с младой.
Сем-ка сплету себе венок
Я из лазуревых цветов,
Брошу на чистый я поток,
Сведать, мой миленький каков,
Тужит ли в той он стороне,
Часто ли мыслит обо мне.
Тонет ли, тонет ли венок,
Или он поверху плывет,
Любит ли, любит ли дружок,
Иль не в любви со мной живет;
Любит ли он, как я его,
Меньше иль вовсе ничего;
Вижу, венок пошел на дно,
Вижу, венок мой потонул:
Знать, на уме у нас одно,
Знать, о мне миленький вздохнул;
Стала теперь я весела:
Знать, что и я ему мила.

   (сафическим стопосложением)
      
Не противлюсь сильной, богиня, власти; 
Отвращай лишь только любви напасти. 
Взор прельстив, мой разум ты весь пленила, 
Сердце склонила. 
      
Хоть страшимся к жизни прейти мятежной, 
Произвольно жертвуем страсти нежной. 
Ты пространной всею вселенной правишь, 
Праздности славишь. 
      
Кои подают от тебя успехи, 
Можно ли изъяснить сии утехи: 
Всяк об оных, ясно хоть ощущает, 
Темно вещает. 
      
Из сего мне века не сделай слезна; 
Паче мне драгая всего любезна: 
Я для той, единой лишь кем пылаю, 
Жизни желаю. 
      
Дух мой с нею, радуясь, обитает, 
Кровь моя возлюбленным взором тает, 
Я живу подвластен в такой неволе 
Счастливым боле. 
      
Всё тогда, как с ней, веселясь, бываю, 
Удаленный шума, позабываю, 
В восхищеньи чувствую жизни сладость, 
Крайнюю радость. 
      
Кем горю, я мышлю о ней единой, 
И доволен ныне своей судьбиной; 
Сердце полно жаром к кому имею, 
Тою владею. 

Светило гордое, всего питатель мира,
Блистающее к нам с небесной высоты!
О, если бы взыграть могла моя мне лира
   Твои достойно красоты!

Но трудно на лицо твое воззрети оку;
Трудняе нам еще постигнути тебя;
Погружено творцом ты в бездну преглубоку,
   Во мраке зря густом себя.

Вострепетала тьма, лишь только луч пустился,
Лишь только в вышине подвигнулся с небес,
Горящею стрелой дом смертных осветился,
   И мрак перед тобой исчез.

О солнце, ты — живот и красота природы,
Источник вечности и образ божества!
Тобой жива земля, жив воздух, живы воды,
   Душа времен и вещества!

Чистейший бурный огнь, лампада перед вечным,
Пылающе пред ним из темноты густой,
Волнующаяся стремленьем быстротечным,
   Висяща в широте пустой!

Тобою всякое дыханье ликовствует,
Встречает радостно лицо твое вся тварь,
Пришествие твое вседневно торжествует;
   Небесных тел ты — вождь и царь!

Объемля взором всю пространную державу,
Вовеки бодро бдя, не дремля николи,
Великолепствуя, вещаешь божью славу,
   Хваля творца по всей земли.

Когда-то Голуби уговорились
Избрати Коршуна царем,
Надежду утвердив на нем,
И покорились.

Уж нет убежища среди им оных мест,
Он на день Голубей десятка по два ест.

Вижу будущие веки: 
Дух мой в небо восхищен. 
Русских стран, играйте, реки; 
Дальний океан смущен: 
В трепет приведен он нами, 
В ужас вашими водами. 
      
Ваше суетно препятство, 
Ветры, нашим кораблям. 
Рассыпается богатство 
По твоим, Нева, брегам. 
Бедны, пред России оком, 
Запад с Югом и Востоком. 
      
Горы злато изливают, 
К нам сокровищи текут. 
Степь народы покрывают, 
Разны там плоды растут. 
Где, леса, вы непроходны? 
Где, пустыни, вы безводны? 
      
Там, где звери обитали, 
Обитают россы днесь. 
Там, где птицы не летали, 
Градами покрыт край весь. 
Где снега вовек не тают, 
Там науки процветают. 
      
Тщетно буря возвевает 
Дерзкий рев из глубины. 
Море новы открывает 
Нам среди валов страны. 
Наступают россы пышно, 
Имя их и тамо слышно. 
      
Очи как ни обратятся, 
Вижу страх, и россы тут. 
Стены твердые валятся, 
Башни гордые падут. 
Только солнце где блистает, 
Наша слава там летает. 
      
Разверзается мне боле 
Высоты небесной вид: 
Петр Великий к нам оттоле 
Превеселым ликом зрит. 
Зри, исполненны утехи, 
В мире, Петр, свои успехи! 
      
Основатель нашей славы, 
О творец великих дел! 
Зри в конце своей державы 
И на счастливый предел; 
Веселись своей судьбою, 
Будем таковы тобою. 
      
Петр Великий просвещает 
Вдохновение сие: 
"Сбудется, -- с верхов вещает, -- 
Привидение твое. 
Трон мой тако вознесется, 
И вселенна потрясется". 
      
Воспеваю безопасно, 
Вся подсолнечна, внемли. 
Простирайся велегласно, 
Речь моя, по всей земли! 
Я глашу России тайну, 
Честь народа чрезвычайну. 
      
Насыщайся, россов племя, 
В оный век ты частью сей. 
Зрите предсказаннно время, 
О потомки наших дней, 
Плеском мир весь проницайте, 
Радуйтесь и восклицайте! 

Другим печальный стих рождает стихотворство,
Когда преходит мысль восторгнута в претворство,
А я действительной терзаюся тоской:
Отъята от меня свобода и покой.
В сей злой, в сей злейший час любовь, мой друг, тревожит,
И некий лютый гнев сие смятенье множит.
Лечу из мысли в мысль, бегу из страсти в страсть,
Природа над умом приемлет полну власть;
Но тщетен весь мой гнев: ее ли ненавижу?!
Она не винна в том, что я ее не вижу,
Сержуся, что не зрю! Но кто виновен тем?!
Причина мне случай в несчастии моем.
Напрасно на нее рождается досада;
Она бы всякий час со мной быть купно рада.
Я верен ей, но что имею из того?!
Я днесь от беспокойств терпенья моего,
Лишенный всех забав, ничем не услаждаюсь,
Стараюсь волен быть и больше побеждаюсь,
В отчаяньи, в тоске терпя мою беду,
С утра до вечера покойной ночи жду,
Хожу, таская грусть чрез горы, долы, рощи,
И с нетерпением желаю темной нощи,
Брожу по берегам и прехожу леса,
Нечувственна земля, не видны небеса.
Повсюду предо мной моей любезной очи,
Одна она в уме. Дождався тихой ночи,
Глаза хочу сомкнуть во тихие часы,
Сомкну, забудуся. Но, ах! ея красы
И очи сомкнуты сквозь веки проницают
И с нежностью мое там имя восклицают.
Проснувся, я ловлю ея пустую тень
И, осязая мрак, желаю, чтоб был день.
Лишася сладка сна и мояся слезами,
Я суетно ищу любезную глазами.
Бегу во все страны, во всех странах грущу,
Озлюсь и стану полн лютейшия досады,
Но только вспомяну ея приятны взгляды,
В минуту, я когда сержусь, как лютый лев,
В нежнейшую любовь преходит пущий гнев.

  По виду шел детина,
  По разуму скотина;
 Увидел солнечны часы.
Он ведал, верные всегда равны весы;
А тут неравенство с своими он часами
 У солнечных часов нашел
  И прочь пошел,
Сказав: «И солнушко, гуляя небесами,
И проходя всяк день обширны небеса,
 Отстало два часа». 

Недавно воровать Ермолке запретили,
Да кражи никакой с него не возвратили.
   Ермолка мой покойно спит,
На что ему обед? Уже Ермолка сыт.
   Ермолка мой за плутни не повешен.
   А сверх того Ермолка и не грешен.
      Покаялся пред богом он,
А денег у себя имеет миллион,
И златорунный стал ягненок он из волка.
О небо! Кто же вор, когда не вор Ермолка,
И можно ль истину на свете утвердить,
   Коль можешь ты Ермолку пощадить?

Если девушки метрессы,
Бросим мудрости умы;
Если девушки тигрессы,
Будем тигры так и мы.

Как любиться в жизни сладко,
Ревновать толико гадко,
Только крив ревнивых путь,
Их нетрудно обмануть.

У муринов в государстве
Жаркий обладает юг.
Жар любви во всяком царстве,
Любится земной весь круг.

Есопов господин гостей когда-то ждал
На ужину к себе: приказ Есопу дал,
Чтоб было кушанье поранее готово,
И стол велик.
Есоп обык
Внимать и исполнять господско слово.

И отвечал ему: исполню, государь:
И взяв фонарь,
Бежал, сыскать огня, колико стало мочно
Не дожидая ночи.

Свечу зажег,
Обратно бег:
Кощун ему попался,
И в смехе утопался,
Как рыба в нем купался,

И говорил: ослу ты знать родня
Куда с свечей бежит среди белова, ты, дня
На дерзку отвечал Есоп ту речь упрека:
Бегу сыскати человека.

А я ответствую: кощун не путай врак,
Коль дела ты не знаеш,
На что с упреками о том напоминаеш.
Есоп умен, а ты дурак.

Во Франции сперва стихи писал мошейник,
И заслужил себе он плутнями ошейник;
Однако королем прощенье получил
И от дурных стихов французов отучил.
А я мошейником в России не слыву
        И в честности живу;
Но если я Парнас российский украшаю
И тщетно в жалобе к фортуне возглашаю,
Не лучше ль, коль себя всегда в мученьи зреть,
        Скоряе умереть?
Слаба отрада мне, что слава не увянет,
Которой никогда тень чувствовать не станет.
        Какая нужда мне в уме,
Коль только сухари таскаю я в суме?
На что писателя отличного мне честь,
        Коль нечего ни пить, ни есть?

Мне прежде, музы, вы стихи в уста влагали,
Парнасским жаром мне воспламеняя кровь.
Вспевал любовниц я и их ко мне любовь,
А вы мне в нежности, о музы! помогали.
Мне ныне фурии стихи в уста влагают,
И адским жаром мне воспламеняют кровь.
Пою злодеев я и их ко злу любовь,
А мне злы фурии в суровстве помогают.

На Зайца, я не знаю, как
 Вскарабкался Червяк.
 Во всю на нем червячью волю
 Червяк летит по чисту полю!
Другим Червям кричит, гордяся на бегу:
«Робята, видите ль, как я бежать могу?»
 Тому хвалиться славой втуне,
Каков бы кто ни был почтением высок,
  Кого привяжет рок,
 Без дальнего достоинства к фортуне.
В прямом достоинстве велика похвала
 И состоит из чести.
 А протчая мала,
 И состоит из лести. 

Непреминуемой повержена судьбою, 
Безгласна зря меня лежаща пред собою, 
Восплачите о мне, знакомые, друзья, 
Все сродники мои, все, кем любим был я! 
Вчера беседовал я с вами, 
И вдруг я смерть узрел перед очами: 
Пришел ко мне престрашный смертный час, 
Навек лишаюсь вас. 
Но приидите все пред вечным расставаньем, 
Целуйте мя уже последним целованьем, 
Не буду с вами я сообщества иметь, 
Ниже беседовати впредь. 
Душа престала в тленном теле: 
Уже отселе 
Иду 
К нелицемерному суду, 
Где вкупе предстоят владыко, раб, царь, воин, 
Богат или убог, где равно всяк достоин, 
От дел бо только всяк награду получит 
И славу там и стыд. 
Но всех прошу, молю, чтоб очи возносили 
К небесной стороне 
И чтобы обо мне 
Все господа просили, 
Чтоб я не свержен был 
По дни от вас моей разлуки 
За согрешения мои на место муки, 
Но чтобы я вступил 
В сие жилище вечно, 
Где жизни свет, веселье бесконечно! 

Без Филисы очи сиры,
Сиры все сии места;
Отлетайте вы, зефиры,
Без нея страна пуста;
Наступайте вы, морозы,
Увядайте, нежны розы!

Пожелтей, зелено поле,
Не журчите вы, струи,
Не вспевайте ныне боле
Сладких песней, соловьи;
Стонь со мною, эхо, ныне
Всеминутно в сей пустыне.

С горестью ль часы ты числишь
В отдаленной стороне?
Часто ль ты, ах! часто ль мыслишь,
Дорогая, обо мне?
Тужишь ли, воспоминая,
Как расстались мы, стоная?

В час тот, как ты мыться станешь,
Хоть немного потоскуй,
И когда в потоки взглянешь,
Молви ты у ясных струй:
"Зрима я перед собою,
Но не зрима я тобою".

   Не уповайте на князей:
   Они рожденны от людей,
И всяк по естеству на свете честью равен.
   Земля родит, земля пожрет;
   Рожденный всяк, рожден умрет,
Богат и нищ, презрен и славен.

   Тогда исчезнут лести те,
   Которы данны суете
И чем гордилися бесстыдно человеки;
   Скончаются их кратки дни,
   И вечно протекут они,
Как гордые, шумя, текущи быстро реки.

   Когда из них изыдет дух,
   О них пребудет только слух,
Лежащих у земли бесчувственно в утробе;
   Лишатся гордостей своих,
   Погибнут помышленья их,
И пышны титла все сокроются во гробе.

В пустынях хижинка состроена сия,
Не для затворника состроили ея:
В порфире, с скипетром, с державой и короной
Великий государь имел жилище в оной.
Льзя ль пышный было град сим домом обещать?
Никто не мог того в то время предвещать;
Но то исполнилось; стал город скоро в цвете...
Каков сей домик мал, так Петр велик на свете. 

   Залез
 Голодный Коршун негде в лес
   И Соловья унес;
 А он ему петь песни обещает.
  Разбойник отвечает:
  «Мне надобен обед;
  А в песнях нужды нет».
Того, кто жалости в себе не ощущает,
Против достоинства прибыток возмущает
  И восхищает;
Достоинство тому напрасно все вещает. 

 Лисица хвост оторвала,
Дабы ей вырваться из сети, где была.
 Кургузая Лиса хвосты поносит,
И прочих Лис она неотходимо просит:
«Сорвите вы хвосты — являют то умы,
  Что мы
Без нужды тяготим тела свои хвостами;
Мне легче без хвоста, вы видите то сами».
Такой совет она давала от стыда;
Но все сказали: «Нет», — и ни едина: да. 

В лесу гулял ужасный Лев:
Он, Мышь поймав, разинул зев
И хочет бедну Мышку скушать.
«Изволь, сударь, меня послушать,
Просила Мышка, лапки сжав,
Царя зверей, сама дрожав,
Себе ты славы не прибавишь,
Когда зубами Мышь раздавишь;
Какую может то принесть
Тебе хвалу, какую честь?
Не для того в твоей мы власти,
Чтоб мог ты делать нам напасти;
Вить я тебя не поврежу?
А может быть, и услужу,
Колико способа имею».
Вняв Лев то, сжалился над нею.
А Мышка только говорит:
«Ввек буду я благодарить.
Умножь твои, судьбина, лета!»
Поймали скоро Льва в тенета.
Лев помощи просил,
Кричит колико было сил.
И если бы дошло до взяток,
Так Лев бы дал рублев десяток,
Чтоб только свободиться лишь.
Отколе ни взялася Мышь:
Воспомянула данно слово.
Спросила: «Все ли ты здорово,
Ко мне щедроту возымев.
Еще живешь, почтенный Лев?»
Ответствует: «Я в злой судьбине
Свой век окончить должен ныне».
Она сказала о себе:
«А я своим должна тебе».
Прогрызла сеть и повредила,
И Льва оттоль освободила. 

Летите, мои вздохи, вы к той, кого люблю,
И горесть опишите, скажите, как терплю;
Останьтесь в ея сердце, смягчите гордый взгляд
И после прилетите опять ко мне назад;
Но только принесите приятную мне весть,
Скажите, что еще мне любить надежда есть.
Я нрав такой имею, чтоб долго не вздыхать,
Хороших в свете много, другую льзя сыскать.

Лжи на свете нет меры,
То ж лукавство да то ж.
Где ни ступишь, тут ложь;
Скроюсь вечно в пещеры,
В мир не помня дверей:
Люди злее зверей.

Я сокроюсь от мира,
В мире дружба - лишь лесть
И притворная честь;
И под видом зефира
Скрыта злоба и яд,
В райском образе ад.

В нем крючок богатится,
Правду в рынок нося
И законы кося;
Льстец у бар там лестится,
Припадая к ногам,
Их подобя богам.

Там Кащей горько плачет:
"Кожу, кожу дерут!"
Долг с Кащея берут;
Он мешки в стену прячет,
А лишась тех вещей,
Стонет, стонет Кащей.

  Лисица взлезть
 На виноград хотела:
Хотелось ягод ей поесть;
 Полезла, попотела;
  Хоть люб кусок,
 Да виноград высок,
И не к ее на нем плоды созрели доле,
Пришло оставить ей закуски поневоле.
 Как добычи Лисица не нашла,
  Пошла,
 Яряся злобно,
Что ягод было ей покушать неудобно:
«Какой, — ворчала, — то невкусной виноград,
До самых не созрел таких он поздних чисел;
 Хорош на взгляд.
  Да кисел».
 Довольно таковых
  Лисиц на свете,
 И гордости у них
  Такой в ответе. 

Пастушки некогда купаться шли к реке, 
Которая текла от паства вдалеке. 
В час оный Агенор дух нежно утешает 
И нагу видети Мелиту поспешает. 
Снимают девушки и ленты, и цветы, 
И платье, кроюще природны красоты, 
Скидают обуви, все члены обнажают 
И прелести свои, открывся, умножают. 
Мелита в платии прекрасна на лугу, 
Еще прекраснее без платья на брегу. 
Влюбленный Агенор Мелитою пылает 
И более еще, чего желал, желает. 
Спускается в струи прозрачные она: 
Во жидких облаках блистает так луна. 
Сие купание пастушку охлаждает, 
А пастуха оно пыланьем побеждает. 
Выходят, охладясь, красавицы из вод 
И одеваются, спеша во коровод 
В растущие у стад березовые рощи. 
Уже склоняется день светлый к ясной нощи, 
Оделись и пошли приближиться к стадам. 
Идет и Агенор за ними по следам. 
Настало пение, игры, плясанье, шутки, 
Младые пастухи играли песни в дудки. 
Влюбленный Агенор к любезной подошел 
И говорил: "Тебя ль в сей час я здесь нашел 
Или сей светлый день немного стал ненастней, 
Пред сим часом еще твой образ был прекрасней!" 
-- "Я та ж, которая пред сим часом была, 
Не столько, может быть, как давече, мила. 
Не знаю, отчего кажусь тебе другою!" 
-- "Одета ты, а ту в струях я зрил нагою". 
-- "Ты видел там меня? Ты столько дерзок был? 
Конечно, ты слова вчерашние забыл, 
Что ты меня, пастух, давно всем сердцем любишь". 
-- "Нагая, ты любовь мою еще сугубишь. 
Прекрасна ты теперь и станом и лицем, 
А в те поры была прекрасна ты и всем". 
Мелита, слыша то, хотя и не сердилась, 
Однако пастуха, краснеяся, стыдилась. 
Он спрашивал: "На что стыдишься ты того, 
Чьему ты зрению прелестнее всего? 
Пусть к правилам стыда девица отвечает: 
"Меня к тебе любовь из правил исключает..." 
Мелита нудила слова сии пресечь: 
"Потише, Агенор! Услышат эту речь, 
Пастушки, пастухи со мною все здесь купно". 
-- "Но сердце будет ли твое без них приступно?" 
-- "Молчи или пойди, пойди отселе прочь, 
И говори о том... теперь вить день, не ночь". 
-- "Но сложишь ли тогда с себя свою одежду?" 
Во торопливости дает она надежду. 
Отходит Агенор, и, ждущий темноты, 
Воображал себе прелестны наготы, 
Которы кровь его сильняе распалили 
И, нежностью томя, вce мысли веселили. 
Приближилася ночь, тот час недалеко, 
Но солнце для него гораздо высоко. 
Во нетерпении он солнцу возглашает: 
"Доколе океан тебя не утушает? 
Спустись во глубину, спокойствие храня, 
Престань томиться, Феб, и не томи меня! 
Медление твое тебе и мне презлобно, 
Ты целый день горел, -- горел и я подобно". 
Настали сумерки, и меркнут небеса, 
Любовник дождался желанного часа, 
И погружается горяще солнце в бездну, 
Горящий Агенор спешит узрит любезну. 
Едва он резвыми ногами не бежит. 
Пришел, пастушка вся мятется и дрожит, 
И ободряется она и унывает, 
Разгорячается она и простывает. 
"Чтоб ты могла солгать, так ты не такова. 
Я знаю, сдержишь ты мне данные слова. 
Разденься!" -- "Я тебе то в скорости сказала". 
-- "Так вечной ты меня напастию связала, 
Так давешний меня, Мелита, разговор 
Возвел на самый верх превысочайших гор 
И сверг меня оттоль во рвы неисходимы, 
Коль очи мной твои не будут победимы". 
Пастушка жалится, переменяя вид, 
И гонит от себя, колико можно, стыд 
И, покушаяся одежды совлекати, 
Стремится, чтоб его словами уласкати. 
Другое пастуху не надобно ничто. 
Пастушка сердится, но исполняет то, 
И с Агенором тут пастушка ощущала 
И то, чего она ему не обещала. 

Не терпи, о боже, власти
Беззаконных ты людей,
Кои делают напасти
Только силою своей!
Сколько злоба возвышенна,
Столько правда устрашенна.

Не на то даны дни века,
Чтоб друг друга нам губить;
Человеку человека,
Творче, ты велел любить.
Кто как титлами ни славен,
Пред тобой с последним равен.

Титла громкого содетель
Часто развращенный свет.
Лишь едина добродетель
Преимущества дает,
И она всего дороже;
Защищай ее ты, боже!

Иззяб младой Сатир,
И мнит оставить мир;
Нельзя с морозом издеваться.
Куда от стужи той деваться?

Дрожит,
Нежит,
И как безумной рыщет,
Согреться места ищет,
Найти себе наслег,
И к шалашу прибег.

Тут жил пастух; и стал пастух Сатира грети,
Стал руки отдувать,
Сатир мой стал зевать:
Не мыслит больше умерети.

И вместо чтобы жизнь морозу в жертву несть,
Себя погибшим числить,
О жизни стал он мыслить,
И захотел он есть.

Когда б он есть хотел по смерти, было б чудо,
А это ничего.
Тот подчивал его,
Дал корму своего,
И каши положил Сатиру он на блюдо.

Что делать? каша горяча,
И сжется как свеча.
Пастух на блюдо дует,
И кашу ложкою в уста Сатиру сует.

Сказал Сатир мича:
Прошел мой голод;
Пора теперь домой
Прости хозяин мой.
Я смышлю, хоть и молод,
Что страшны те уста, в которых жар и холод.

      Впадете вскоре,
О невские струи, в пространное вы море,
      Пройдете навсегда,
Не возвратитеся из моря никогда,—
Так наши к вечности судьбина дни преводит,
И так оттоле жизнь обратно не приходит.

Имея ум,
И много дум,
Природу мы поносим,
Когда о таковых делах мы Бога просим
И делаем молитвой шум,
Помоществуем тщась быти небесами,
Какия мы дела исполнить можем сами.

Везла тяжелой кляча воз,
Мужик на ней возил навоз,
Клячонка с силою везет товар союзно;
Однако на возу гораздо грузно,
А по дороге грязь.
Мужик ярясь,
Рукою делает размахи,
И палкою дает лошадке шахи.

Конь мучится, и кровь течет из конских лат.
Шахал, шахал мужик, и дал лошадке мат.
Он руки к небу воздевает,
И Геркулеса призывает:
Великий Геркулес возри ты к сей стране,
И помоги навоз ты кляче везть и мне!

Кричит мужик и кланяется в ноги,
Валяяся в грязи среди дороги.
Низшел тотчас
С Олимпа глас:
Навозу никогда, дурак, не возят Боги;.
Однако я
Твой воз подвину:
Сними, свинья,
С телеги грузу половину.

Исполнил то мужик,
Работая и плача.
Прошел мужичий крик,
И потащила воз умученная кляча.

Мучительная мысль, престань меня терзати
	И сердца больше не смущай.
	Душа моя, позабывай
Ту жизнь, которой мне вовеки не видати!
Но, ах! драгая жизнь, доколе буду жить
	В прекрасной сей пустыне,
Всё буду унывать, как унываю ныне.
Нельзя мне здесь, нельзя любезныя забыть!
	Когда я в роще сей гуляю,
	Я ту минуту вспоминаю,
Как в первый раз ее мне случай видеть дал.
При токе сей реки любовь моя открылась,
Где, слыша то, она хотя и посердилась,
Однако за вину, в которую я впал,
	Казать мне ласки стала боле.
	В сем часто я гулял с ней поле.
	В сих чистых ключевых водах
	Она свои мывала ноги.
	На испещренных сих лугах
Все ею мнятся быть протоптаны дороги;
	Она рвала на них цветы,
Подобие своей прелестной красоты.
Под тению сего развесистого древа,
	Не опасаясь больше гнева,
Как тут случилось с ней мне в полдни отдыхать,
Я в первый раз ее дерзнул поцеловать.
Потом она меня сама поцеловала
И вечной верностью своею уверяла.
	В дуброве сей
Я множество имел приятных с нею дней.
	У сей высокой там березы
Из уст дражайших я услышал скорбный глас,
Что приближается разлуки нашей час,
И тамо проливал горчайшие с ней слезы,
Шалаш мой мук моих в ночи свидетель был.
	На сей горе я с нею расставался
И всех своих забав и радостей лишался,
На ней из глаз моих драгую упустил.
Но здешняя страна наполнилася ею
И оттого полна вся горестью моею.

Суетен будешь
Ты, человек,
Если забудешь
Краткий свой век.
Время проходит,
Время летит,
Время проводит
Все, что ни льстит.
Счастье, забава,
Светлость корон,
Пышность и слава -
Всё только сон.
Как ударяет
Колокол час,
Он повторяет
Звоном сей глас:
"Смертный, будь ниже
В жизни ты сей;
Стал ты поближе
К смерти своей!"

Не гордитесь, красны девки,
Ваши взоры нам издевки,
      Не беда.
Коль одна из вас гордится,
Можно сто сыскать влюбиться
      Завсегда.
Сколько на небе звезд ясных,
Столько девок есть прекрасных.
Вить не впрямь об вас вздыхают,
      Всё один обман.

Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой,
Что давно я не видалася с тобой,-
   Муж ревнивый не пускает никуда;
   Отвернусь лишь, так и он идет туда.

Принуждает, чтоб я с ним всегда была;
Говорит он: "Отчего невесела?"
   Я вздыхаю по тебе, мой свет, всегда,
   Ты из мыслей не выходишь никогда.

Ах, несчастье, ах, несносная беда,
Что досталась я такому, молода;
   Мне в совете с ним вовеки не живать,
   Никакого мне веселья не видать.

Сокрушил злодей всю молодость мою;
Но поверь, что в мыслях крепко я стою;
   Хоть бы он меня и пуще стал губить,
   Я тебя, мой свет, вовек буду любить.

     Негде, в маленьком леску,
     При потоках речки,
     Что бежала по песку,
     Стереглись овечки.
     Там пастушка с пастухом
     На брегу была крутом,
И в струях мелких вод с ним она плескалась.

     Зацепила за траву,
     Я не знаю точно,
     Как упала в мураву,
     Вправду иль нарочно.
     Пастух ее подымал,
     Да и сам туда ж упал,
И в траве он щекотал девку без разбору.

     "Не шути так, молодец,-
     Девка говорила,-
     Дай мне встать пасти овец,-
     Много раз твердила,-
     Не шути так, молодец,
     Дай мне встать пасти овец;
Не шути, не шути, дай мне пасти стадо".

     "Закричу",- стращает вслух.
     Дерзкий не внимает
     Никаких речей пастух,
     Только обнимает.
     А пастушка не кричит,
     Хоть стращает, да молчит.
Для чего же не кричит, я того не знаю.

     И что сделалось потом,
     И того не знаю,
     Я не много при таком
     Деле примечаю;
     Только эхо по реке
     Отвечало вдалеке:
Ай, ай, ай!- знать, они дралися.

      Трудится тот вотще,
Кто разумом своим лишь разум заражает;
      Не стихотворец тот еще,
      Кто только мысль изображает,
      Холодную имея кровь;
Но стихотворец тот, кто сердце заражает
      И чувствие изображает,
      Горячую имея кровь.
      Царица муз, любовь!
Парнасским жителем назваться я не смею.
Я сладости твои почувствовать умею;
Но, что я чувствую, когда скажу,— солгу,
А точно вымолвить об этом не могу.

О люты человеки!
Преобратили вы златые веки
В железны времена
И жизни легкости в несносны бремена.
Сокроюся в лесах я темных
Или во пропастях подземных.
Уйду от вас и убегу,
Я светской наглости терпети не могу,
От вас и день и ночь я мучуся и рвуся,
Со львами, с тиграми способней уживуся.
На свете сем живу я, истину храня:
Не трогаю других, не трогай и меня;
Не прикасайся мне, коль я не прикасаюсь,
Хотя и никого не ужасаюсь.
Я всякую себе могу обиду снесть,
Но оной не снесу, котору терпит честь.
Я ею совести грызения спасаюсь,
А ежели она кем тронута когда,
Не устрашусь тогда
Я всей природы,
             Иду
На всякую беду:
Пускай меня потопят воды,
Иль остры стрелы грудь мою насквозь пронзят;
Пусть молния заблещет,
И изо мрачных туч мя громы поразят,
Мой дух не вострепещет,
И буду я на смерть без огорченья зреть,
Воспомня то, что мне за истину умреть.
Великий боже! ты души моей свидетель,
Колико чтит она святую добродетель,
Не гневайся, что мне противен человек,
Которого течет во беззаконьи век.
Мы пленны слабостьми, пороки нам природны,
Но от бесстыдных дел и смертные свободны,
И, ежели хотим,
Бесстыдно жить себе удобно запретим.

О места, места драгие!
Вы уже немилы мне.
   Я любезного не вижу
   В сей прекрасной стороне.
   Он от глаз моих сокрылся,
   Я осталася страдать
   И, стеня, не о любезном -
   О неверном воздыхать.

Он игры мои и смехи
Превратил мне в злу напасть,
   И, отнявши все утехи,
   Лишь одну оставил страсть.
   Из очей моих лиется
   Завсегда слез горьких ток,
   Что лишил меня свободы
   И забав любовных рок.

По долине сей текущи
Воды слышали твой глас,
   Как ты клялся быть мне верен,
   И зефир летал в тот час.
   Быстры воды пробежали,
   Легкий ветер пролетел,
   Ах! и клятвы те умчали,
   Как ты верен быть хотел.

Чаю, взор тот, взор приятный,
Что был прежде мной прельщен,
   В разлучении со мною
   На иную обращен;
   И она те ж нежны речи
   Слышит, что слыхала я,
   Удержися, дух мой слабый,
   И крепись, душа моя!

Мне забыть его не можно
Так, как он меня забыл;
   Хоть любить его не должно,
   Он, однако, всё мне мил.
   Уж покою томну сердцу
   Не имею никогда;
   Мне прошедшее веселье
   Вображается всегда.

Весь мой ум тобой наполнен,
Я твоей привыкла слыть,
   Хоть надежды я лишилась,
   Мне нельзя престать любить.
   Для чего вы миновались,
   О минуты сладких дней!
   А минув, на что остались
   Вы на памяти моей.

О свидетели в любови
Тайных радостей моих!
   Вы то знаете, о птички,
   Жители пустыней сих!
   Испускайте глас плачевный,
   Пойте днесь мою печаль,
   Что, лишась его, я стражду,
   А ему меня не жаль!

Повторяй слова печальны,
Эхо, как мой страждет дух;
   Отлетай в жилища дальны
   И трони его тем слух.

Когда придет кончина мира,
Последний день и страшный суд,
Вострубят ангелы, восплещет море,
Леса и горы вострепещут,
И спящи во гробах восстанут из гробов,
От мрачного забвения воспрянут
И паки свет узрят,
Не зрели коего иные многи веки
И коих плоть рассеяна была
Малейшим и очам непостижимым прахом,—
И се на облаках
И окружаемый огнем светлее солнца
Вселенныя правитель
Явится жителям земли.
Я слышу глас его:
«О беззаконники!
Вы видели мою премудрость
Во устроенном мной пространстве
И в распорядке вещества.
Вы видели мою и силу:
Рука моя вселенну держит;
Вы видели мою и милость:
Я вас кормил, поил и огревал
И многочисленны я вам давал успехи,
Из ничего я вас во бытие привел,
Дал разум вам и волю,
Не сделав только вас богами,
Вам не дал совершенства.
Не требуйте даров противу естества,
Против согласия рассудка,
Противу разума, противу всех понятий.
Не могут отрасли быть корнем,
Ни человеки богом.
Хотя судеб моих и свойства моего
Всех точностей и не постигли вы,
Но видели меня;
Вы видели меня
И слышали мой глас, вам совестью вещанный,
Но вы ему внимати не хотели.
За ложь имели счастье вы,—
За истину страдайте,
Ступайте в вечный огнь!
А вы, мои любезны чада,
Которы истину хранили на земли,
Ступайте в райское селенье
И будьте моего веселия и славы
Причастны вечно!
Откроется вам часть судеб моих и таинств,
И всё постигнете, что ведать вам потребно
К успокоению сердец и любопытства,
Узнаете причину
Непостижимости моей;
Узнаете вину своей вы краткой жизни
И слабого состава;
Узнаете вину, почто я смертных род
Подверг болезням и печалям,
И, не входя
Во глубину судеб моих,
На совершенстве утверждаясь,
Довольны будете своим несовершенством.
Ступайте в вечну жизнь и в бесконечну радость!»

О ты, крепкий, крепкий Бендер-град,
О разумный, храбрый Панин-граф!
Ждет Европа чуда славного,
Ждет Россия славы новыя:
Царь турецкий и не думает,
Чтобы Бендер было взяти льзя.
Петр Великий, храбрый мудрый Петр
Дал Петру свой ум и мужество,
И устами самодержицы,
Щедрой, мудрой и великия,
Говорит он графу Панину:
"Не был город Бендер взят никем;
Вижу града стены крепкие,
Вижу множество турецких войск;
Здесь число войск русских малое,
Да в тебе душа великая,
Покажите вы величество
Чад и матери империи,
Будьте славой самодержице,
Будьте пользою отечеству".
Панин на это ответствует
От Невы пришедшу голосу:
"Я клянуся перед воинством:
Град возьму, или умру под ним;
Увенчаемся здесь лаврами,
Иль падем под кипарисами".
Слышен голос войска храброго:
"Град возьмем, иль все помрем с тобой".
Наступил уже решенья час,
Приближается ночь темная,
Скрылось солнце в море бурное,
Из-за леса не взошла луна,
Не мешает небо мрачное.
Войска двинулись ко Бендеру,
Загремели громы страшные,
Заблистали светлы молнии,
Зашумели войска русские,
Затряслися стены градские,
Зажигается селение,
Разгораются все здания.
Панин, Панин, то исполнил ты,
В чем ты клялся перед воинством:
Стонут, стонут побежденные,
Торжествуют победители.
Славься, славься, государыня!
Славься, Панин! Славься, воинство!

 Себя увеселять,
Мартышка и медведь пошли гулять.
 Мартышка, дуб увидя,
Медведю говорит: «Послушай кум! весь свет
Увижу я оттоль, и то, чего и нет».
 На самой вышке сидя,
 Вотащася на него,
 Она седлает башню.
Оттоле видит лес, реку, луга и пашню
 И кума своего;
Но кум ей кажется оттоле мелкой сошкой,
  Большою мошкой
  И малой кошкой.
   Кума
  Сошла с ума,
 И кумачька пренебрегает,
   Ругает,
 И говорит ему: «Твой рост
   С мой хвост;
А к мере сей еще твоя в добавок шуба».
 Стащилася Мартытка с дуба,
  Спустилася с вышин,
Превосходительство незапно присуседя,
  И меряет медведя;
Однако на низу не тот уже аршин. 

Долины, Волга, потопляя,
Себя в стремлении влечешь,
Брега различны окропляя,
Поспешно к устию течешь.

Ток видит твой в пути премены,
Противности и блага цепь;
Проходишь ты луга зелены,
Проходишь и песчану степь.

Век видит наш тому подобно
Различные в пути следы:
То время к радости способно,
Другое нам дает беды.

В Каспийские валы впадаешь,
Преславна мати многих рек,
И тамо в море пропадаешь,—
Во вечности и наш так век.

Завидны те мне розы, 
Которы ты срываешь. 
К чему тебе уборы: 
Прекрасней быть не можешь! 
Хотя не украшайся, 
Дурняй ты быть не можешь! 
Да что в твоем пригожстве, 
Когда любви не знаешь 
И знать ее не хочешь? 
На то ль ты мне знакома, 
Чтоб я любил так слепо, 
А ты б была сурова, 
А ты бы презирала 
Того, который любит 
Тебя всего на свете 
И самой жизни боле? 

Пляскою своей, любезна,
Разжигай мое ты сердце,
Пением своим приятным
Умножай мою горячность.
Моему, мой свет, ты взору,
Что ни делаешь, прелестна,
Всё любовь мою питает
И мое веселье множит.
Обольщай мои ты очи.
Пой, пляши, играй со мною.
Бей в ладони и, вертяся,
Ты руками подпирайся.
Руки я твои прекрасны
Целовал неоднократно:
Мной бесчисленно целован
Всякий рук твоих и палец.

Среди игры, среди забавы, 
Среди благополучных дней, 
Среди богатства, чести, славы 
И в полной радости своей, 
Что всё сие, как дым, преходит, 
Природа к смерти нас приводит, 
Воспоминай, о человек! 
Умрешь, хоть смерти ненавидишь, 
И всё, что ты теперь ни видишь, 
Исчезнет от тебя навек. 
      
Покинешь матерню утробу -- 
Твой первый глас есть горький стон, 
И, исходя отсель ко гробу, 
Исходишь ты, стеня, и вон; 
Предписано то смертных части, 
Чтоб ты прошел беды, напасти 
И разны мира суеты, 
Вкусил бы горесть ты и сладость, 
Печаль, утеху, грусть и радость 
И всё бы то окончил ты. 
      
Во всем на свете сем премена, 
И всё непостоянно в нем, 
И всё составлено из тлена: 
Не зрим мы твердости ни в чем; 
Пременой естество играет, 
Оно дарует, отбирает; 
Свет -- только образ колеса. 
Не грянет гром, и ветр не дохнет, 
Земля падет, вода иссохнет, 
И разрушатся небеса. 
      
Зри, как животных гибнут роды, 
На собственный свой род воззри, 
Воззри на красоты природы 
И коловратность разбери: 
Зимой луга покрыты снегом, 
Река спрягается со брегом, 
Творя из струй крепчайший мост; 
Прекрасны, благовонны розы 
Едины оставляют лозы 
И обнаженный только грозд. 
      
Почтем мы жизнь и свет мечтою; 
Что мы ни делаем, то сон, 
Живем, родимся с суетою, 
Из света с ней выходим вон, 
Достигнем роскоши, забавы, 
Великолепия и славы, 
Пройдем печаль, досаду, страх, 
Достигнем крайнего богатства, 
Преодолеем все препятства 
И после превратимся в прах. 
      
Умерим мы страстей пыланье; 
О чем излишне нам тужить? 
Оставим лишнее желанье; 
Не вечно нам на свете жить. 
От смерти убежать не можно, 
Умрети смертным неотложно 
И свет покинуть навсегда. 
На свете жизни нет миляе. 
И нет на свете смерти зляе, -- 
Но смерть -- последняя беда. 

Всё в пустом лишь только цвете,
Что ни видим,— суета.
Добродетель, ты на свете
Нам едина красота!
Кто страстям себя вверяет,
Только время он теряет
И ругательство влечет;
В той бесчестие забаве,
Кая непричастна славе;
Счастье с славою течет.

Чувствуют сердца то наши,
Что природа нам дала;
Строги стоики! Не ваши
Проповедую дела.
Я забав не отметаю,
Выше смертных не взлетаю,
Беззакония бегу
И, когда его где вижу,
Паче смерти ненавижу
И молчати не могу.

Смертным слабости природны,
Трудно сердцу повелеть,
И старания бесплодны
Всю природу одолеть,
А неправда с перва века
Никогда для человека
От судьбины не дана;
Если честность мы имеем,
Побеждать ее умеем,
Не вселится в нас она.

Не с пристрастием, но здраво
Рассуждайте обо всем;
Предпишите оно право,
Утверждайтеся на нем:
Не желай другому доли
Никакой, противу воли,
Тако, будто бы себе.
Беспорочна добродетель,
Совести твоей свидетель,
Правда — судия тебе.

Не люби злодейства, лести,
Сребролюбие гони;
Жертвуй всем и жизнью — чести,
Посвящая все ей дни:
К вечности наш век дорога;
Помни ты себя и бога,
Гласу истины внемли:
Дух не будет вечно в теле;
Возвратимся все отселе
Скоро в недра мы земли.

Опасно местию такой себя ласкать,
Которой больше льзя нещастия сыскать.

С оленем конь имел войну кроваву.
Оленю удалось победоносца славу
И лавры получить,
А именно коня гораздо проучить.

Возносится олень удачною судьбою,
Подобно как буян удачною борьбою,
Или удачею кулачна бою,
Иль будто Ахиллес,
Как он убил Гектора.
От гордости олень из кожи лез.
Такая то была на чистом поле ссора,
С оленем у коня.

А конь мой мнит: пускай олень побил меня.
Я ету шутку,
Оленю отшучу.
И отплачу,
Имеет конь догадку,
И ищет седока.
Сыскал, подставил конь и спину и бока:
Взнуздал седок коня и оседлал лошадку,
А конь ему скакать велит,
Оленя обрести сулит,
И полной местию дух конской веселит.

Седок ружье имеет,
Стрелять умеет.
Исполнилося то чего мой конь хотел,
Седок оленя налетел,
И в цель намеря,
Подцапал он рогата зверя,
Победу одержав конек домой спешит;
Однако он к узде крепохонько пришит.

Лошадку гладят и ласкают;
Однако уж коня домой не отпускают,
И за узду его куда хотят таскают.
Конишка мой в ярме,
Конечик мой на стойле,
А по просту в тюрьме,
Хоть нужды нет ему ни в корме и ни в пойле.

Стрелок лошадкина соперника убил,
А конь сей местию свободу погубил,
И только под седлом, хозяина, поскачет,
О прежней вольности воспомнит и заплачет.

Себе льзя логикой и физикой ласкать,
И математикой, чтоб Истину сыскать;
 А инако не можно,
И заключение конечно будет ложно.
Четвертый способ был до ныне прежде кнут.
Кто добрый человек узнать, или кто плут.
  Лишь только трудно,
  Когда не врать,
О вкусе во вещах нам ясно разобрать.
  А это чудно:
 Ведь Истина и тамо есть,
Хотя и не легко там Истину обресть.
  Кобыла
 Осла любила.
  Какой к Ослищу жар!
 Ослище сух, и дряхл, и стар,
 Изморщен, жиловат и мерзок,
 Кричать ослиным зыком дерзок,
  И недостоин был
  Не только он Кобыл,
 Но ни болотныя Лягушки,
  Не стоя ни полушки.
  Спросили у нее,
Такого скареда с чего любить ей сродно,
  И что в нем ей угодно?
 Она ответствует на то: «В нем я
Всё вижу, что прельстить удобно нежны души:
  Большие уши
 И с фальбалою лоб,
  Кабаньи зубы
  И сини губы,
А паче, что Кащей мой пахнет будто клоп».
Читатель! чем гадка скотина, коя чахнет,
И роза чем клопа гораздо лучше пахнет? 

Не похвалу тебе стихами соплетаю,
Ниже, прельщен тобой, к тебе в любви я таю,
Ниже на Геликон ласкати возлегаю,
Ниже ко похвале я зрителей влеку,
Ни к утверждению их плеска я теку,—
Едину истину я только изреку.
Достойно росскую Ильмену ты сыграла:
Россия на нее, слез ток лия, взирала,
И зрела, как она, страдая, умирала.
Пуская Дмитревский вздыхание и стон,
Явил Петрополю красы котурна он:
Проснулся и пришел на Невский брег Барон,
А ты, с приятностью прелестныя Венеры,
Стремяся превзойти похвал народных меры,
Достигни имени преславной Лекувреры.

Савушка грешен,
Сава повешен.
Савушка, Сава!
Где твоя слава?

Больше не падки
Мысли на взятки.
Савушка, Сава!
Где твоя слава?

Где делись цуки,
Деньги и крюки?
Савушка, Сава!
Где твоя слава?

Пруд в вертограде,
Сава во аде.
Савушка, Сава!
Где твоя слава?

Ты сердце полонила,
Надежду подала
И то переменила,
Надежду отняла.
Лишаяся приязни,
Я всё тобой гублю.
Достоин ли я казни,
Что я тебя люблю?

Я рвусь, изнемогая;
Взгляни на скорбь мою,
Взгляни, моя драгая,
На слезы, кои лью!
Дня светла ненавижу,
С тоскою спать ложусь,
Во сне тебя увижу -
Вскричу и пробужусь.

Терплю болезни люты,
Любовь мою храня;
Сладчайшие минуты
Сокрылись от меня.
Не буду больше числить
Я радостей себе,
Хотя и буду мыслить
Я вечно о тебе.

Примаюсь за перо, рука моя дрожит,
И муза от меня с спокойствием бежит.
      Везде места зрю рая.
И рощи, и луга, и нивы здесь, играя,
Стремятся веселить прельщенный ими взгляд,
Но превращаются они всяк час во ад.
Блаженство на крылах зефиров отлетает,
На нивах, на лугах неправда обитает,
И вырвалась тяжба их тягостных оков.
Церера мещет серп и горесть изъявляет,
Помона ягоды неспелы оставляет,
И удаляется и Флора от лугов.
Репейник там растет, где было место крина.
О боже, если бы была Екатерина
Всевидица! Так ты где б делся, толк судей,
Гонящих без вины законами людей?
Законы для того ль, чтоб правда процветала
Или чтоб ложь когда святою ложью стала?
Утопли правости в умедленном ответе.
Такая истина бывала ли на свете?
      Кричат: «Закон! закон!»
Но исправляется каким порядком он?
      Одна хранится форма
      Подьячим для прокорма,
И приключается невинным людям стон.
Я прав по совести, и винен я по делу,
Внимать так льзя ль улику замерзелу?
Такую злу мечту, такой несвязный сон?
      Закон тот празен,
Который с совестью и с истиною равен.
      По окончании суда
Похвален ли судья, коль скажет он тогда:
«Я знаю, что ты прав, и вижу это ясно,
Что мною обвинен и гибнешь ты напрасно,
Но мной учинено то, форму сохраня,
Так ты не обвиняй закона, ни меня!»
Бывает ли кисель в хорошей форме гнусен?
      Кисель не формой вкусен.
Я зрю, невозвратим уже златой к нам век.
О небо! На сие ль созижден человек,
Дабы во всякую минуту он крушился
И чтоб терпения и памяти лишился,
      Повсюду испуская стон,
И места б не имел убежищем к отраде?
Покоя нет нигде, ни в поле, ни во граде.
Взошло невежество на самый Геликон
И полномочие и тамо изливает.
Храм мудрых муз оно безумством покрывает.
Благополучен там несмысленный творец,
Языка своего и разума борец,
За иппокренскую болотну пьющий воду,
Не чтущий никакой разумной книги сроду.
Пиитов сих ума ничто не помутит,
Безмозгла саранча без разума летит.
      Такой пиит не мыслит,
      Лишь только слоги числит.
Когда погибла мысль, другую он возьмет.
Ведь разума и в сей, как во погибшей, нет,
      И всё ему равно прелестно;
Колико б ни была мысль она ни плоха,
Всё гадина равна: вошь, клоп или блоха.
Кто, кроме таковых, стихов вовек не видел,
Возможно ли, чтоб он стихов не ненавидел?
И не сказал ли б он: «Словами нас дарят,
Какими никогда нигде не говорят!».
О вы, которые сыскать хотите тайну
В словах, услышав речь совсем необычайну,
Надуту пухлостью, пущенну к небесам,
Так знайте, что творец того не знает сам,
А если к нежности он рифмой прилепился,
Конечно, за любовь безмозглый зацепился
И рифмотворцем быть во всю стремится мочь.
      Поэзия — любовной страсти дочь
И ею во сердцах горячих укрепилась,
Но ежели осел когда в любви горит,
Горит, но на стихах о том не говорит.
Такому автору на что спокойства боле?
Пригодно всё ему Парнас, и град и поле,
Ничто не трогает стремления его.
Причина та, что он не мыслит ничего.
Спокойство разума невежи не умножит,
Меня против тому безделка востревожит,
И мне ль даны во мзду подьячески крючки?
Отпряньте от меня, приказные сверчки!
Не веселят меня приятности погоды,
Ни реки, ни луга, ни плещущие воды,
      Неправда дерзкая эдемский сад
            Преобратит во ад.
А ты, Москва! А ты, первопрестольный град,
      Жилище благородных чад,
      Обширные имущая границы,
Сответствуй благости твоей императрицы,
Развей невежество, как прах бурливый ветр!
Того, на сей земле цветуща паче крина,
Желает мудрая твоя Екатерина,
Того на небеси желает мудрый Петр!
Сожни плоды, его посеянны рукою!
Где нет наук, там нет ни счастья, ни покою.
Не думай ты, что ты сокровище нашла,
И уж на самый верх премудрости взошла!

Знать хочешь ты, где я в Петрополе живу —
О улице я сей еще не известился
И разно для того поднесь ее зову,
А точно то узнать не много я и льстился.
Но должно знать тебе, писать ко мне куда:
                  Туда.
По окончании его незлобна века,
    Сего живу я в доме человека,
        Которого мне смерть
        Слез токи извлекала,
И, вспомня коего, нельзя мне их отерть.
        Ты знаешь то, чья смерть
В Москве сразить меня ударам сим алкала.
Владеет домом сим его любезный брат,
Толико ж, как и он, не зол и добронравен.
    То знает весь сей град,
Что честностью сей муж печется быти славен.
Однако у него не этот только дом,
    Так я скажу тебе потом
        Сему двору приметы,
        И после от тебя,
        Приятеля любя,
Я буду получать и спросы и ответы.
В вороты из ворот, а улица межа,
    Живет почтенна госпожа,
Два коей прадеда, храня нелицемерность
И ко империи свою Российской верность,
    За истину окончили живот,
Которых честности в усердии явленны,
Для коей мужи те Мазепой умерщвленны,
Спасая и Петра, и нас, и свой народ,
Чтоб были искры злы, не вспыхнув, утоленны.
К забору этого двора к Фонтанке двор,
    С забором! о забор,
В котором жительство имеет сенатор,
Науки коему, художества любезны;
Он ведает, они для общества полезны.
В сем доме у него всегда пермесский глас,
Он сделал у себя в Петрополе Парнас.
Его сын скрипкою успешно подражает
Той лире, коею играет Аполлон.
Искусство он свое вседневно умножает,
И стал уже его прямым любимцем он.
    Его сестра играет на тимпане.
Другая тут поет при струнах и органе,
            И для того
        На сем дворе его
    Все слышат восклицанье хора.
Певица же еще притом и Терпсихора.

Плачу и рыдаю,
Рвуся и страдаю,
Только лишь воспомню смерти час
И когда увижу потерявша глас,
Потерявша образ по скончаньи века
В преужасном гробе мертва человека.
Не постигнут, боже, тайны сей умы,
     Что к такой злой доле
     По всевышней воле
     Сотворенны мы
     Божества рукою.
Но, великий боже! ты и щедр и прав:
Сколько нам ни страшен смертный сей устав,
Дверь — минута смерти к вечному покою.

     Пойте, птички, вы свободу,
     Пойте красную погоду;
     Но когда бы в рощах сих,
     Ах, несносных мук моих
     Вы хоть соту часть имели,
     Больше б вы не пели.

Мчит весна назад прежни красоты,
Луг позеленел, сыплются цветы.
     Легки ветры возлетают,
     Розы плен свой покидают,
     Тают снеги на горах,
     Реки во своих брегах,
     Веселясь, струями плещут.
     Всё пременно. Только мне
     В сей печальной стороне
     Солнечны лучи не блещут.

О потоки, кои зрели радости мои,
Рощи и пещеры, холмы, все места сии!
Вы-то видели тогда, как я веселился,
Ныне, ах! того уж нет, я тех дней лишился.
     Вы-то знаете одни,
     Сносно ль без Кларисы ныне
     Пребывать мне в сей пустыне
     И иметь такие дни.

Земледелец в жаркий полдень отдыхает
И в тени любезну сладко вспоминает,
     В день трудится над сохой,
     Ввечеру пойдет домой
     И в одре своей любезной
     Засыпает по трудах;
     Ах! а мне в сей жизни слезной
     Не видать в своих руках
     Дорогой Кларисы боле,
     Только тень ея здесь в поле.

     Древеса, я в первый раз
     Жар любви познал при вас;
     Вы мне кажетеся сиры,
     К вам уж сладкие зефиры
     С смехами не прилетят,
     Грации в листах оплетенных,
     Глаз лишася драгоценных,
     Завсегда о них грустят.

     Ах, зачем вы приходили,
     Дни драгие, ах, зачем!
     Лучше б вы мне не манили
     Счастием в жилище сем.
     За немногие минуты
     Дни оставши стали люты,
     И куда я ни пойду,-
     Ни в приятнейшей погоде,
     Ни в пастушьем короводе
     Я утехи не найду.

     Где ты, вольность золотая,
     Как Кларисы я не знал,
     А когда вздыхати стал,
     Где ты, где ты, жизнь драгая!

     Не смотрю я на девиц,
     Не ловлю уже силками
     Я, прикармливая, птиц,
     Не гоняюсь за зверями
     И не ужу рыб; грущу,
     Ни на час не испущу,
     Больше в сих местах незримой,
     Из ума моей любимой.

В трактире кто-то как увидел попугая,
 И захотел его поесть.
Дает трактирщику пречудно странну весть,
 Его гораздо испугал,
И говорит ему: «Пожалуй, государь,
 Мне эту птаху ты изжарь».
Не говорил о том гораздо он пространно;
 Однако это странно,
 Такую птицу печь,
 И мудрена та речь;
Однако заплатить хотел тот гость довольно,
 А денежка мана,
Чего не делает на свете сем она?
 Убили птицу,
Как будто воробья, дрозда или синицу.
  Гость
 Одну отрезал кость,
Поел, погрыз, за ту копейку дал он спицу,
И за один ему мясца он дал кусок;
Хотя и выжал весь у мяса повар сок.
Цена мала, у той вкус птицы не высок.
Гость, мяса этого накушався, не треснет,
Однако попугай убитый не воскреснет. 

Я тленный мой состав расстроенный днесь рушу.
Земля, устроив плоть, отъемлет плоть мою,
А, от небес прияв во тленно тело душу,
Я душу небесам обратно отдаю.

Прости, моя любезная, мой свет, прости,
Мне сказано назавтрее в поход ийти;
   Не ведомо мне то, увижусь ли с тобой,
   Ин ты хотя в последний раз побудь со мной.

Покинь тоску, иль смертный рок меня унес?
Не плачь о мне, прекрасная, не трать ты слез.
   Имей на мысли то к отраде ты себе,
   Что я оттоль с победою приду к тебе.

Когда умру, умру я там с ружьем в руках,
Разя и защищаяся, не знав, что страх;
   Услышишь ты, что я не робок в поле был,
   Дрался с такой горячностью, с какой любил.

Вот трубка, пусть достанется тебе она!
Вот мой стакан, наполненный еще вина;
   Для всех своих красот ты выпей из него,
   И будь ко мне наследницей лишь ты его.

А если алебарду заслужу я там,
С какой явлюся радостью к твоим глазам!
   В подарок принесу я шиты башмаки,
   Манжеты, опахало, щегольски чулки.

На морских берегах я сижу,
Не в пространное море гляжу,
Но на небо глаза возвожу.
На врагов, кои мучат нахально,
Стон пуская в селение дально,
Сердце жалобы взносит печально.
Милосердие мне сотвори,
Правосудное небо, воззри
И все действа мои разбери!
Во всей жизни минуту я кажду
Утесняюсь, гонимый, и стражду,
Многократно я алчу и жажду.
Иль на свет я рожден для того,
Чтоб гоним был, не знав для чего,
И не трогал мой стон никого?
Мной тоска день и ночь обладает;
Как змея, мое сердце съядает,
Томно сердце всечасно рыдает.
Иль не будет напастям конца?
Вопию ко престолу творца:
Умягчи, боже, злые сердца!

Ты ямбический стих во цвете 
Жестоких к изъясненью дел 
Явил, о Архилох, на свете 
И первый слогом сим воспел! 
Я, зляся, воспою с тобою, 
Не в томной нежности стеня; 
Суровой возглашу трубою: 
Трохей, сокройся от меня! 
О нравы грубые! О веки! 
Доколе будут человеки 
Друг друга мучить и губить, 
И станут ли когда любить, 
Не внемля праву мыслей злобных, 
Свой род и всем себе подобных, 
Без лести почитая в них 
Свой образ и себя самих? 
В пустынях диких обитая, 
Нравоучений не читая, 
Имея меньшие умы, 
Свирепы звери, нежель мы 
Друг друга больше почитая, 
Хотя не мудро говорят, 
Всё нас разумнее творят. 
Ни страшный суд, ни мрачность вечна, 
Ни срам, ни мука бесконечна, 
Ни совести горящей глас 
Не могут воздержати нас. 
Злодеи, бойтесь, бойтесь бога 
И всемогущего творца! 
Страшитеся судьи в нем строга, 
Когда забыли в нем отца! 

Среди зимы, в мороз, Прохожему в пути
Случилося Змею замерзлую найти.
Спасать несчастну тварь суть действия геройски;
Не ведаю, за что мы хвалим оны войски,
Которые людей гоняют как овец.
Прохожий не таков, изрядной молодец;
Змею щедротою великой снабдевает
И в пазухе своей как руки согревает.
Согрелася она у друга своего,
А в воздаяние ужалила его. 

         Для множества причин
Противно имя мне писателя и чин;
С Парнаса нисхожу, схожу противу воли
Во время пущего я жара моего,
И не взойду по смерть я больше на него,—
         Судьба моей то доли.
    Прощайте, музы, навсегда!
Я более писать не буду никогда.

Не думай ты, чтоб я других ловила
И чью бы грудь я взором уязвила.
Напрасно мне пеняешь ты, грубя.
Я та же всё. Не возмущай себя,
Хотя твое я сердце растравила.
Любовь меня еще не изрезвила,
Неверности мне в сердце не вдавила.
И что горю другим я кем, любя,
	Не думай ты.
Изменою я мыслей не кривила,
Другим любви я сроду не явила,
Свободу кем и сердце погубя,
Твой страхом дух я тщетно удивила,
Но, чтоб любить я стала и тебя,
	Не думай ты.

Попалось рыбаку, на рыбной ловле, в руки,
Из невода полщуки.
Однако рыбы часть не такова;
У етова куска и хвост и голова;
Так ето штучка,
А именно была не щука то, да щучка.

Была гораздо молода;
Однако в невода
Заходит и щенок, да только лиш не сучей,
Но жителей воды, а здесь попался щучей.

Рыбак был прост, или сказать ясняй, рыбак
Был некакой дурак.
Щучонка бросил в воду,
И говорил он так:

К предбудущему году,
Роcти и вырости, а я тебе явлю,
Что я прямой рыбак, и щук больших ловлю.
А я скажу: большая в небе птица,
Похуже нежели в руке синица.

    Вспоминай, о человек,
      Что твой недолог век!
  Минется честь, богатство и забава,
Останется одна твоя на свете слава.

Сова увидела во зеркале себя,
 И образ свой любя,
 Она негодовала.
И говорит она: «И сроду не бывала
 Толико я дурна,
Или моя краса в сей только час погибла?»
Озлилася Сова и зеркало расшибла. 

Сокрылись те часы, как ты меня искала,
И вся моя тобой утеха отнята.
Я вижу, что ты мне неверна ныне стала,
Против меня совсем ты стала уж не та.

      Мой стон и грусти люты
      Вообрази себе
      И вспомни те минуты,
      Как был я мил тебе.

Взгляни на те места, где ты со мной видалась,
Все нежности они на память приведут.
Где радости мои? Где страсть твоя девалась?
Прошли и ввек ко мне обратно не придут.

      Настала жизнь другая;
      Но ждал ли я такой?
      Пропала жизнь драгая,
      Надежда и покой.

Несчастен стал я тем, что я с тобой спознался,
Началом было то, что муки я терплю,
Несчастнее еще, что я тобой прельщался,
Несчастнее всего, что я тебя люблю.

      Сама воспламенила
      Мою ты хладну кровь.
      За что ж ты пременила
      В недружество любовь?

Но в пенях пользы нет, что я, лишась свободы,
И радостей лишен, едину страсть храня.
На что изобличать - бессильны все доводы,
Коль более уже не любишь ты меня.

      Уж ты и то забыла,
      Мои в плен мысли взяв,
      Как ты меня любила,
      И время тех забав.

   Как будто наяву,
   Я видел сон дурацкий:
      Пришел посадский,
На откуп у судьи взять хочет он Неву
И петербургски все текущие с ней реки.
                  Мне
      То было странно и во сне;
Такой диковинки не слыхано вовеки.
Судья ответствовал: «Потщися претворить,
   Искусный альхимист, во злато воду,
Да только б сим питьем людей не поморить!
А впрочем, я хвалю гораздо эту моду
И вижу, что ты друг российскому народу».

       На отчаяние

Жестокая тоска, отчаяния дочь!
Не вижу лютыя я жизни перемены:
В леса ли я пойду или в луга зелены,
Со мною ты везде и не отходишь прочь,

Пугаюся всего, погибла сердца мочь.
И дома, где живу, меня стращают стены.
Терзай меня, тоска, и рви мои ты члены,
Лишай меня ума, дух муча день и ночь!

Препровождаю дни единою тоскою;
К чему ж такая жизнь, в которой нет покою,
И можно ли тогда бояться умереть?

Я тщетно в жалобах плоды сыскать желаю.
К тебе, о боже мой, молитву воссылаю,
Не дай невинного в отчаянии зреть!

Не трать, красавица, ты времени напрасно,
Любися; без любви всё в свете суеты,
Жалей и не теряй прелестной красоты,
Чтоб больше не тужить, что век прошел несчастно.

Любися в младости, доколе сердце страстно:
Как младость пролетит, ты будешь уж не ты.
Плети себе венки, покамест есть цветы,
Гуляй в садах весной, а осенью ненастно.

Взгляни когда, взгляни на розовый цветок,
Тогда когда уже завял ея листок:
И красота твоя, подобно ей, завянет.

Не трать своих ты дней, доколь ты нестара,
И знай, что на тебя никто тогда не взглянет,
Когда, как розы сей, пройдет твоя пора.

О существа состав, без образа смешенный,
Младенчик, что мою утробу бременил,
И, не родясь еще, смерть жалостно вкусил
К закрытию стыда девичества лишенной!

О ты, несчастный плод, любовью сотворенный!
Тебя посеял грех, и грех и погубил.
Вещь бедная, что жар любви производил!
Дар чести, горестно на жертву принесенный!

Я вижу в жалобах тебя и во слезах.
Не вображайся ты толь живо мне в глазах,
Чтоб меньше беспокойств я, плачуща, имела.

То два мучителя старались учинить:
Любовь, сразивши честь, тебе дать жизнь велела,
А честь, сразив любовь, велела умертвить.

           З а п р о с

Потребна в протокол порядочная справка,
Имеет в оном быть казенный интерес,
Понеже выпала казенная булавка;
Какой по описи булавки оной вес,
Железо или медь в булавке той пропала,
В котором именно году она упала,
В котором месяце, которого числа.
Которым и часом, которою минутой,
Казенный был ущерб булавки помянутой?

           О т в е т

Я знаю только то, что ты глупяй осла.

Всегда болван — болван, в каком бы ни был чине.
Овца — всегда овца и во златой овчине.
Хоть холя филину осанки придает,
Но филин соловьем вовек не запоет.
Но филин ли один в велику честь восходит?
Фортуна часто змей в великий чин возводит.
Кто ж больше повредит — иль филин, иль змея?
Мне тот и пагубен, которым стражду я.
И от обеих их иной гораздо трусит:
Тот даст его кусать, а та сама укусит.

Во аде злобою смерть люта воспылала,
И две болезни вдруг оттоль она послала,
Единой — дочери моей вон дух извлечь,
Другою — матери ея живот пресечь.
На вспоможение пришел ко мне разитель,
Искусный горести моей преобразитель.
Болезнь он матери одним ударом сшиб,
        И жар болезни сей погиб.
Другая, разъярясь, жесточе закипела,
И противление недвижима терпела.
Потом напасть моя готова уж была,
        Приближилася смерть и косу подняла,
Как гидра, зашипела,
А я вскричал: «Прости, любезна дочь моя!»
Вульф бросился на смерть и поразил ея.

Дмитревский, что я зрел! Колико я смущался,
Когда в тебе Синав несчастный унывал!
Я все его беды своими называл,
Твоею страстию встревожен, восхищался,
И купно я с тобой любил и уповал.
Как был Ильменой ты смущен неизреченно,
Так было и мое тем чувство огорченно.
Ты страсти все свои во мне производил:
Ты вел меня с собой из страха в упованье,
Из ярости в любовь и из любви в стенанье;
Ты к сердцу новью дороги находил.
Твой голос, и лицо, и стан согласны были,
Да, зрителя тронув, в нем сердце воспалить.
Твой плач все зрители слезами заплатили,
И, плача, все тебя старалися хвалить.
Искусство с естеством в тебе совокупленны
Производили в нас движения сердец.
Ах, как тобою мы остались исступленны!
Мы в мысли все тебе готовили венец:
Ты тщился всех пленить, и все тобою пленны.

Трепещет, и рвется,
Страдает и стонет.
Он верного друга,
На брег сей попадша,
Желает объяти,
Желает избавить,
Желает умреть!

Лицо его бледно,
Глаза утомленны;
Бессильствуя молвить,
Вздыхает лишь он!

Тщетно я скрываю сердца скорби люты,
   Тщетно я спокойною кажусь.
Не могу спокойна быть я ни минуты,
   Не могу, как много я ни тщусь.
Сердце тяжким стоном, очи током слезным
   Извлекают тайну муки сей;
Ты мое старанье сделал бесполезным,
   Ты, о хищник вольности моей!

Ввергнута тобою я в сию злу долю,
   Ты спокойный дух мой возмутил,
Ты мою свободу пременил в неволю,
   Ты утехи в горесть обратил;
И, к лютейшей муке, ты, того не зная,
   Может быть, вздыхаешь о иной,
Может быть, бесплодным пламенем сгорая,
   Страждешь ею так, как я тобой.

Зреть тебя желаю, а узрев, мятуся
   И боюсь, чтоб взор не изменил;
При тебе смущаюсь, без тебя крушуся,
   Что не знаешь, сколько ты мне мил.
Стыд из сердца выгнать страсть мою стремится,
   А любовь стремится выгнать стыд.
В сей жестокой брани мой рассудок тьмится,
   Сердце рвется, страждет и горит.

Так из муки в муку я себя ввергаю,
   И хочу открыться, и стыжусь,
И не знаю прямо, я чего желаю,
   Только знаю то, что я крушусь;
Знаю, что всеместно пленна мысль тобою
   Вображает мне твой милый зрак;
Знаю, что, вспаленной страстию презлою,
   Мне забыть тебя нельзя никак.

Уже восходит солнце, стада идут в луга,
Струи в потоках плещут в крутые берега.
Любезная пастушка овец уж погнала
И на вечер сегодни в лесок меня звала.

О темные дубровы, убежище сует!
В приятной вашей тени мирской печали нет;
В вас красные лужайки природа извела
Как будто бы нарочно, чтоб тут любовь жила.

В сей вечер вы дождитесь под тень меня свою,
А я в вас буду видеть любезную мою.
Под вашими листами я счастлив уж бывал
И верную пастушку без счету целовал.

Пройди, пройди, скоряе, ненадобный мне день,
Мне свет твой неприятен, пусть кроет ночи тень.
Спеши, дражайший вечер, о время, пролетай!
А ты уж мне, драгая, ни в чем не воспрещай.

Уже ушли от нас играния и смехи...
Предай минувшие забвению утехи!
Пусть буду только я крушиться в сей любви,
А ты в спокойствии и в радостях живи!
Мне кажется, как мы с тобою разлучились,
Что все противности на мя воополчились
И ото всех сторон, стесненный дух томя,
Случаи лютые стремятся здесь на мя
И множат сердца боль во неисцельной ране.
Так ветры шумные на гордом океане
Ревущею волной пресильно в судно бьют
И воду с пеною в него из бездны льют.

Везли карету шесть великих лошадей.
Карета тяжела, хотя и без людей;
 А эта
И с людьми еще огромная карета.
 Была она со стог;
Шла, шла дорогою, тянулась не досками.
Тащила барина и барыню песками.
 И сбилася она дорогой с ног.
Труды коней почти совсем уже исчезли.
Жалея и колес, жалея и коней,
  Лакеи слезли.
 Стоящие на ней;
Однако этот скирд и с места не сступает.
Возница лошадям кричит: ну, ну, ну, ну!
И плетью лупит их, как будто за вину;
Стегал, стегал, кричал, кричал и осипает.
 От лошадей и пена тут и пар.
  Летит Комар.
Комар кареты той увидел тут натугу.
 Старается явити ей услугу,
И к помощи ее кареты учредить,
И почал лошадей и кучера гвоздить,
Чтоб кучер был на козлах попроворней,
А лошади везли б карету позадорней.
 То кучера, то лошадь он кольнет,
 Потеет, мучится; помоги нет.
Журчал, журчал, но тщетно песни петы,
 И нет ни малые приметы
  К подвижке той кареты,
Колико он ее подвинуть не хотел,
 Потел, потел
  И отлетел.
 Кони поотдохнули
И тяжкую с песку хоромину спихнули.
Комар издалека карету усмотрел
И говорит: «Куда какой я стал пострел:
Готову сдвинуться карету я покинул:
Хоть я помучился в песку, однако сдвинул». 

Несчастного отца несчастнейшие дети,
Которыми злой рок потщился овладети!
Когда б ваш был отец приказный человек,
Так не были бы вы несчастливы вовек,
По гербу вы бы рцы с большим писали крюком,
В котором состоят подьячески умы,
Не стали бы носить вы нищенской сумы,
И статься бы могло, что б ездили вы цуком,
Потом бы стали вы большие господа;
Однако бы блюли подьячески порядки
             И без стыда
      Со всех бы брали взятки,
А нам бы сделали пуд тысячу вреда.

О мысли люты!
Кончается мое
На свете бытие,
Преходит житие,
Пришли последние минуты,
Пришел ко мне тот час,
Который преселяет нас
Во мрачну бесконечность.
Отверста моему смятенну духу вечность:
Погаснут данные мне искры божества,
Потухнут мысли все и чувство вещества,
В ничто преобращусь навек из существа;
Престрашною судьбою
Расстанусь навсегда
Со светом и с собою,
Засну, и не проснуся никогда.
На то ль я, боже мой, произведен тобою,
Чтоб сей вкусил я страх
И претворился в прах?
Щедролюбивая и всемогуща сила
Нельзя, чтоб действие лютейшее сносила —
Восстану я опять.
Но, ах, возможно ли исчезнуть и восстать?
Когда есть бог, возможно,
А бог, конечно, есть, мы знаем то неложно.

В болезни страждешь ты... В моем нет сердце мочи
Без крайней горести воззрети на тебя.
Восплачьте вы, мои, восплачьте, смутны очи,
Пустите токи слез горчайших из себя!
Рок лютый, умягчись, ты паче мер ужасен,
Погибни от моих отягощенных дум
И сделай, чтобы страх и трепет был напрасен!
Пронзенна грудь моя, и расточен весь ум.
О яростны часы! Жестокой время муки!
Я всем терзаюся, что в мысли ни беру.
Стерплю ли я удар должайшия разлуки,
Когда зла смерть... И я, и я тогда умру.
Такою же сражусь, такою же судьбою,
В несносной жалости страдая и стеня.
Умру, любезная, умру и я с тобою,
Когда сокроешься ты вечно от меня.

Грабители кричат: "Бранит он нас!"
Грабители! Не трогаю я вас,
Не в злобе - в ревности к отечеству дух стонет;
А вас и Ювенал сатирою не тронет.
     Тому, кто вор,
     Какой стихи укор?
Ворам сатира то: веревка и топор.

Котора лучше жизнь: в златой ли птичке клетке,
          Иль на зеленой ветке?
     Которые стихи приятнее текут?
Не те ль, которые приятностью влекут
          И, шествуя в свободе,
          В прекрасной простоте,
     А не в сияющей притворной красоте,
          Последуя природе,
Без бремени одежд, в прелестной наготе,
          Не зная ни пустого звука,
          Ни несогласна стука?
А к этому большой потребен смысл и труд.
Иль те, которые хоть разуму и дивны,
          Но естеству противны?
Пузырь всегда пузырь, хоть пуст, хотя надут.

Младенец молоко у матери сосет,
И за это он мать еще и больше любит;
За что же откупщик бесчестие несет,
     Что он отечество сосет?
И он свою любовь к отечеству сугубит.
Младенец матери сосаньем не вредит,
Ни он отечества, что он его цедит.

Окончится ль когда парнасское роптанье?
Во драме скаредной явилось "Воспитанье",
Явилося еще сложение потом:
Богини дыни жрут, Пегас стал, видно, хром,
А ныне этот конь, шатаяся, тупея,
Не скачет, не летит - ползет, тащит "Помпея".

Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог.
Конечно, голова в почтеньи меньше ног.

   Хотя, Марназов, ты и грешен,
   Еще, однако, не повешен.
   Но болен ты, лежа при смерти;
Так, видно, не палач возьмет тебя, да черти.

Два брата здесь лежат: один во весь свой век
Был честный, а притом несчастный человек.
Другой с бездельствами век прожил неразлучно
И жил по саму смерть свою благополучно.
Не воздан праведник, без казни умер плут,-
Конечно, будет нам еще по смерти суд.

Мужик не позабудет,
Как кушал толокно,
И посажен хоть будет
За красное сукно.

На месте сем лежит безмерно муж велик,
А именно зловредный откупщик.
Реками золото ему стекалось ко рту
И, душу озлатив, послало душу к черту.

На месте сем лежит презнатный дворянин.
Был очень он богат, имел великий чин.
Что здесь ни сказано, всё сказано без лести?
Довольно ли того к его бессмертной чести?

Под камнем сим лежит богатства собиратель,
Который одному богатству был приятель,
Он редко вспоминал, что жизнь его кратка,
И часто вспоминал, что жизнь его сладка.

Осталось на земли его богатство цело,
И съедено в земли его червями тело;
Им нужды нет, каков был прежде он богат.
И тако ничего не снес с собой во ад.

Под камнем сим лежит Фирс Фирсович Гомер,
Который пел, не знав галиматии мер.
Великого воспеть он мужа устремился:
Отважился, дерзнул, запел - и осрамился,
Оставив по себе потомству вечный смех.
Он море обещал, а вылилася лужа.
Прохожий! Возгласи к душе им пета мужа:
Великая душа, прости вралю сей грех!

Подьячий здесь зарыт, нашел который клад;
У бедных он людей пожитков поубавил,
Однако ничего не снес с собой во ад,
Но всё имение на кабаке оставил.

Прохожий! Обща всем живущим часть моя:
Что ты, и я то был; ты будешь то, что я.

Всего стихотворений: 107