Семён Израилевич Липкин (1911-2003)

Все стихотворения на одной странице

- Оглавление -

А третья нам была сестрой,
Дочь пошехонского священства.
Объединяя страх и строй,
Она искала совершенства.

Муж-юноша погиб в тюрьме,
Дитя своё одна растила.
За робостью в её уме
Упрямая таилась сила.

Как будто на похоронах,
Шла по дороге безымянной.
Но в то же время был размах,
Воспетый Осипом и Анной.
На кладбище Немецком — прах,
Душа — в юдоли богоданной. 

— Сладок был её голос и нежен был смех.
Не она ли была мой губительный грех?

— Эта нежная сладость ей Мною дана,
Не она твой губительный грех, не она.

— Я желанием призрачной славы пылал,
И не в том ли мой грех, что я славы желал?

— Сам в тебе Я желание славы зажёг,
Этим пламенем чистым пылает пророк.

— Я всегда золотой суетой дорожил,
И не в том ли мой грех, что в довольстве я жил?

— Ты всегда золотую любил суету,
Не её твоим страшным грехом Я сочту.

— Я словами играл и творил я слова́,
И не в том ли повинна моя голова?

— Не слова́ ты творил, а себя ты творил,
Это Я каждым словом твоим говорил.

— Я и верил в Тебя, и не верил в Тебя,
И не в том ли я грешен, свой дух погубя?

— Уходя от Меня, ты ко Мне приходил,
И теряя Меня, ты Меня находил.

— Был я чашей грехов, и не вспомнить мне всех.
В чём же страшный мой грех, мой губительный грех?

— Видел ты, как сияньем прикинулся мрак,
Но во тьме различал ты божественный знак.

Видел ты, как прикинулся правдой обман,
Почему же проник в твою душу дурман?

Пусть войной не пошёл ты на чёрное зло,
Почему же в твой разум оно заползло?

Пусть лукавил ты с миром, лукавил с толпой,
Говори, почему ты лукавишь с собой?

Почему же всей правды, скажи, почему,
Ты не выскажешь даже себе самому?

Не откроешь себе то, что скрыл ото всех?
Вот он, страшный твой грех, твой губительный грех!

— Но когда же, о Боже, его искуплю?
— В час, когда Я с тобою в беседу вступлю. 

Куда звонить? Конечно, в сад,
Где те же яблоки висят,
Что в тот злосчастный день висели,
Но там и телефона нет,
И никакого звона нет,
И нет печали и веселий.

А он спокойный, не больной,
Оттуда говорит со мной.
Он мальчик. Солнцем жизнь согрета,
А мы бедны, мы босиком
Идем на ближний пляж вдвоем.
Звенит трамвай, пылает лето.

Белеет над Псковом вечерняя пятница.
В скворешне с мотором туристы галдят.
Взяв мелочь привычно, старуха-привратница
Меня почему-то ведёт через склад.

На миг отказавшись от мерзости всяческой,
Себе самому неожиданно странен,
Я в маленькой церковке старообрядческой —
Как некий сомнительный никонианин.

На ликах святых, избежавших татарщины,
Какой-то беззвучный и душный покой.
А самые ценные, слышал, растащены
В коммунные годы губернской рукой.

Ужели же церковка эта — отверстие
В эдемских вратах? И взыскующим града
Вползти в него может помочь двоеперстие?
Иль мы позабыли, что ползать не надо?

Я вышел. Я шёл вместе с городом низменной
Доро́гой и ве́чера пил эликсир.
Нет Бога ни в каменной кладке, ни в письменной,
И в мире нет Бога. А в Боге — весь мир. 

Разве не при мне кричал Исайя,
Что повергнут в гно́ище завет?
Не при мне ль, ахейцев потрясая,
Сказывал стихи слепой аэд?

Мы, от люльки двигаясь к могиле,
Думаем, что движется оно,
Но, живущие и те, кто жили, —
Все́ мы рядом. То, что есть Давно,

Что Сейчас и Завтра именуем, —
Не определяет ничего.
Смерть есть то, чего мы не минуем.
Время — то, что в памяти мертво́.

И тому не раз я удивлялся,
Как Ничто мы делим на года́;
Ангел в Апокалипсисе клялся,
Что исчезнет время навсегда. 

Бумаг сказитель не читает,
Не ищет он черновиков,
Он с былью небыль сочетает
И с путаницею веков.

Поёт он о событьях бранных,
И под рукой дрожит струна…
А ты трудись в тиши, в спецхранах,
Вникай пытливо в письмена,

И как бы ни был опыт горек,
Не смей в молчаньи каменеть:
Мы слушаем тебя, историк,
Чтоб знать, что с нами будет впредь. 

Когда мне в городе родном,
В Успенской церкви, за углом,
Явилась Ты в году двадцатом,
Почудилось, что Ты пришла
Из украинского села
С ребёнком, в голоде зачатом.

Когда царицей золотой
Ты воссияла красотой
На стёклах Шартрского собора,
Глядел я на Твои черты
И думал: понимала ль Ты,
Что Сын Твой ра́спят будет скоро?

Когда Казанскою была,
По Озеру не уплыла,
Где сталкивался лёд с волнами,
А над Невою фронтовой
Вы оба — Ты и Мальчик Твой —
Блокадный хлеб делили с нами.

Когда Сикстинскою была,
Казалось нам, что два крыла
Есть у Тебя, незримых людям,
И Ты навстречу нам летишь,
И Свой полёт не прекратишь,
Пока мы есть, пока мы будем. 

Как с Плющихи свернёшь, — в переулке,
Словно в старой шкатулке,
 
Три монахини шьют покрывала
В коммуналке подвала.
 
На себе-то одежа плохая,
На трубе-то другая.
 
Так трудились они для артели
И церковное пели.
 
Ладно-хорошо.
 
С бельэтажа снесёшь им, вздыхая,
Сахарку, пачку чая,
 
В самовар огонечку прибавят,
Чашки-блюдца расставят,
 
Дуют-пьют, дуют-пьют, всё из блюдца,
И чудесно смеются:
 
«С полтора понедельника, малость,
Доживать нам осталось.
 
Скоро Пасха-то. — Правильно, Глаша,
Скоро ихня да наша».
 
Ладно-хорошо.
 
Мальчик жил у нас, был пионером.
А отец — инженером.
 
Мягкий, робкий, пригожий при этом,
Хоть немного с приветом:
 
Знать, недуг испытал он тяжёлый
В раннем детстве, до школы.
 
Он в метро до Дзержинской добрался
И попасть постарался,
 
Доложил: «Я хочу, чтобы вы знали:
Три монашки в подвале
 
Распевают, молитвы читают
И о Боге болтают».
 
А начальник: «Фамилия? Клячин?
Хитрый враг будет схвачен!
 
Подрастешь — вот и примем в чекисты,
Да получше учись ты».
 
Трёх, за то, что терпели и пели,
Взяли ночью, в апреле.
 
Три души, отдохнув, улетели
К солнцу вербной недели…
 
Для меня, вероятно, у Бога
Дней осталось немного.
 
Вот и выберу я самый тихий,
Добреду до Плющихи.
 
Я сверну в переулок знакомый.
Нет соседей. Нет дома.
 
Но стоят предо мною живые
Евдокия, Мария.
 
Третья, та, что постарше, — Глафира.
Да вкусят они мира.
 
Ладно-хорошо. 

Присягаю песенке пастушьей
Около зелёного холма,
Потому что говорит мне: «Слушай
Отзвуки Давидова псалма».

Присягаю выспреннему слогу,
Потому что по земле иду
В том саду, где Бог молился Богу,
И цветы сияют в том саду.

Присягаю ночи заполярной,
Движущейся, может быть, ко мне,
Потому что вижу свет нетварный
В каждом пробуждающемся дне. 

Смятений в мире было много,
Ужасней всех, страшней всего —
Две ночи между смертью Бога
И воскресением Его. 

Пусть дерево не может поднять опавший плод,
А я могу вернуться в тот незабвенный год.

Забыл свои остроты, но помню я твой смех,
Тот мягкий, тот волшебный, тот загородный снег.

А летом шёл в Жуковский, чтоб позвонить тебе,
Шесть вёрст шептал я строки при медленной ходьбе.

Тебя не заставал я, – ушла с друзьями в лес,
Сердился, ревновал я, уму наперерез.

Ночь смолкнет, погружусь я в свой предпоследний сон,
Но не забуду в будке висящий телефон.

Дуб, от множества годов сутулый,
Слушать с упоением готов
Самолётов эллинские гулы,
Русские глаголы поездов.

Утро хорошо на полустанке,
А весной особенно светло
Небо голубое, как с изнанки
Голубя вспорхнувшего крыло.

Ночью столько шорохов и звонов,
Быстро вспыхивают светляки,
Окна убегающих вагонов,
Звездочек живые угольки.

Не стареть бы, не слабеть, не сохнуть,
А дышать, и думать, и смотреть,
Вдруг от грома вешнего оглохнуть,
С молнией сгореть.

Я никогда не видел правду жизни,
А правду смерти видел на войне.
Тогда-то и открылось мне впервые
Незримое в том зримом, в чём живые
Мнят истину, безспорную вполне.

А что это такое — правда смерти?
Лежит солдат, лежит без головы,
Но всё же вечность — в нём, он существует,
Его душа волнуется, волнует
И небо, и меня, и тень травы. 

Всего стихотворений: 13