Алексей Иванович Недогонов (1914-1948)

• Биография

Все стихотворения на одной странице

- Оглавление -

Роса еще дремала на лафете, 
когда под громом дрогнул Измаил: 
трубач полка -- 
у штаба -- 
на рассвете 
в холодный горн тревогу затрубил. 
 
Набата звук, 
кинжальный, резкий, плотный, 
летел к Одессе, 
за Троянов вал, 
как будто он не гарнизон пехотный, 
а всю Россию к бою поднимал! 

Торжественный финал похода, 
отбой бессонниц и дорог. 
У каждого 
четыре года 
недосыпаний и тревог. 
 
В своих глазах 
в края чужие 
несли, как отраженье, мы 
огонь сожженных сел России, 
пожаров красные дымы. 
 
Полки бессонниц вместе с нами 
вошли в Берлин 
сквозь Сталинград. 
 
Волжане с красными глазами 
под Красным знаменем стоят. 

В конце войны черемуха умрет, 
осыплет снег на травы 
лепестковый, 
кавалерист, стреляющий вперед, 
ее затопчет конскою подковой. 
 
Пройдут года -- 
настанет смерти срок, 
товарищам печаль сердца изгложет. 
Из веточек черемухи венок 
кавалеристу в голову положат. 
 
И я б хотел -- совсем не для прикрас, -- 
чтоб с ним несли шинель, 
клинок, 
и каску; 
и я б хотел, чтоб воин в этот раз 
почувствовал 
цветов тоску 
и ласку. 

    Александру Лильеру

В лицо солдату дул низовый, 
взор промывала темнота, 
и горизонт 
на бирюзовый 
и розовый менял цвета. 
 
Передрассветный час атаки. 
Почти у самого плеча 
звезда мигала, как во мраке 
не догоревшая свеча. 
 
И в сумраке, не огибая 
готовой зареветь земли, 
метели клином вышибая, 
на Каму плыли журавли. 
 
Сейчас рассвет на Каме перист, 
лучист и чист реки поток, 
в ее низовьях -- щучий нерест, 
в лесах -- тетеревиный ток. 
 
Солдат изведал пулевые, 
веселым сердцем рисковал, 
тоски не знал, а тут впервые, 
как девочка, затосковал. 
 
Ему б вослед за журавлями -- 
но только так, чтобы успеть, 
шумя упругими крылами, 
к началу боя прилететь... 
 
Возникнуть тут, чтоб отделенье 
и не могло подозревать, 
что до начала наступленья 
солдат сумел одно мгновенье 
на милой Каме побывать... 
 
Вдруг -- словно лезвие кинжала: 
вдоль задремавшего ствола 
мышь полевая пробежала, 
потом рукав переползла, 
 
потом... свистка оповещенье. 
Потом ударил с двух сторон 
уральский бог землетрясенья -- 
стальных кровей дивизион! 
 
Взглянул солдат вокруг окопа: 
в траве земля, 
в дыму трава. 
Пред гребнем бруствера -- 
Европа, 
за гранью траверса -- 
Москва! 

Есть такая песенка в Унгарии, 
пели в дни войны 
ее 
одну 
(с грустью провожают очи карие 
капитана-венгра на войну). 
 
Кружится пластинка патефонная -- 
веры и заклятья талисман, 
напевает женщина влюбленная: 
"Висонтлааташра [*], капитан!" 
 
Дни и ночи та пластинка кружится -- 
хриплое эстрадное былье, -- 
скорбная хозяйка дома 
Жужица 
каждый вечер слушает ее. 
 
Кончится круженье патефонное -- 
бой стенных, 
полночный 
зимний час, -- 
вновь заводит женщина бессонная 
все одну и ту ж. 
В который раз! 
 
...От карпатского селенья Клаури -- 
через Будапешт 
на Сомбатель -- 
над землею этой 
в белом трауре 
кружится гигантская метель. 
 
Сумасшедшая пластинка кружится; 
кажется, 
что к Дону сквозь туман 
в этот час выходит в черном Жужица: 
"Висонтлааташра, капитан!.." 
 
Мы над скорбью женщины не охали, 
не вздыхали 
лживым холодком, 
спусковыми у виска не грохали, 
в двери не стучали кулаком. 
 
Мы ей отвечали состраданием, 
мы щадили ту слезу в глазах, 
что зовется вдовьим заклинанием 
на кровавых всех материках. 
 
 
[*] -- Висонтлааташра -- До свидания (венгерск.).

Говорят, что степень зрелости: 
примерять, прикидывать, 
чтоб остаться в цельной целости, 
чтобы виды видывать. 

Я всегда в глаза завидовал 
тем, кто мог прикидывать, 
но потом в душе прикидывал: 
стоит ли завидовать? 

Если случаем положено, 
то яснее ясности -- 
жизнь солдат не отгорожена 
от беды-опасности. 

Сокрушаться, братцы, нечего: 
смерть в бою сговорчива, -- 
люди метой не помечены, 
пуля неразборчива. 

Пуля-дура скосит каждого -- 
петого, отпетого... 
Говорят -- ни капли страшного, 
если все неведомо. 

Если свистнет во мгновение, 
вспомнишь ли заранее 
матушки благословение, 
женки заклинание?.. 

Для солдата степень зрелости: 
это жить душой без хворости, 
на крутой звериной смелости, 
на любой проклятой скорости, 

на движении рискованном, 
на ночном совином зрении, 
на бессмертном, бронированном 
танковом ожесточении... 

Голуби мира летят, летят 
с веточкою тоски. 
 
Где-то в долине упал солдат 
замертво на пески. 
Ночь африканская. Путь прямой. 
Дым с четырех сторон. 
Сумерки тропиков. Но домой, 
нет, не вернется он. 
Голуби мира летят, летят 
с холодом и теплом. 
Пушки германские заговорят 
на языке своем. 
Руша преграды, мои враги 
в лютых ночах идут, 
снова солдатские сапоги 
рейнские травы мнут. 
Голуби мира летят, летят, 
веточку в клюв зажав; 
кружатся, 
кружатся, 
кружатся над 
крышами всех держав. 
 
Снова теплятся для разрух 
два очага войны. 
Но Москва произносит вслух 
слово моей страны. 
Слыша его, у больных болот 
возмужавший в борьбе 
негр поднимается и поет 
песенку о себе: 
"Пусть в селении Суалы 
в яростную грозу 
враги заключат меня в кандалы -- 
я их перегрызу! 
Примет кости мои земля -- 
брат мой возьмет ружье; 
за океаном, у стен Кремля, 
сердце стучит мое". 
 
Снова теплятся для разрух 
два очага войны. 
Но Москва произносит вслух 
слово моей страны. 
Оно адресовано миру всему, 
и твердость в нем наша вся. 
И московский юноша вторит ему, 
тихо произнося: 
-- Милая Родина! Ты в бою 
только мне протруби; 
если надо тебе, 
мою 
голову -- 
отруби! 
Факелом над землей подними, 
долго свети, свети, 
чтобы открылись перед людьми 
светлые все пути. 
 
Разве знают мои враги 
вечность таких минут, 
враги, чьи солдатские сапоги 
рейнские травы мнут? 

Пока весну томит истома 
летучих звезд, 
текучих вод, 
пока в прямой громоотвод 
летит косая искра грома, -- 
вставай и на реку иди, 
на берегу поставь треножник 
и наблюдай весну, художник. 
 
Пускай прошелестят дожди, 
пускай гроза по-над землею 
пройдет и громом оглушит 
закат, что наскоро пришит 
к сырому небу, чтобы мглою 
покрыться через полчаса, 
чтоб видеть свет правобережный, 
чтоб новый мир -- 
промытый, свежий -- 
в твоем сознанье начался. 
 
Тогда -- писать, но без корысти, 
сушь равнодушья заменив 
единоборством грозных нив, 
полетом сердца, 
взора, 
кисти! 

Еще томятся матери и дети 
в напрасном ожидании отцов. 
Они не лгут, что света нет на свете, 
что мир ужасен -- душен и свинцов. 
 
Гуляет в странах, вырвавшись из плена, 
драконом бронированным война. 
И вздрагивает слава Карфагена, 
когда, пред сталью преклонив колена, 
мрут города и гибнут племена. 
 
Солдаты умирают на рассвете 
за тыщи верст от крова и семьи. 
Томятся дома матери и дети, 
гремят в Восточной Африке бои. 
 
И где-то там, под солнцем полуденным, 
ад проходя и бредя словом "рай", 
худой солдат, в походах изнуренный, 
сорвал кольцо 
с гранаты невзначай. 
 
Осколочная сила просвистела!.. 
 
Идут солдаты Африкой тоски, 
Лежит в пустыне взорванное тело. 
Его заносят жгучие пески. 
 
И вот сейчас, когда легко солдату 
лежать в песках, освистанных свинцом, -- 
Европа мне напомнила 
гранату 
со снятым 
неожиданно 
кольцом! 

Как подули железные ветры Берлина, 
как вскипели над Русью военные грезы! 
Провожала московская женщина сына... 
Материнские слезы, 
материнские слезы!.. 

Сорок первый -- кровавое, знойное лето. 
Сорок третий -- атаки в снега и морозы. 
Письмецо долгожданное из лазарета... 
Материнские слезы, 
материнские слезы!.. 

Сорок пятый -- за Вислу идет расставанье, 
землю прусскую русские рвут бомбовозы. 
А в России не гаснет огонек ожиданья -- 
материнские слезы, 
материские слезы!.. 

Пятый снег закружился, завьюжил дорогу 
над костями врага у можайской березы. 
Сын седой возвратился к родному порогу... 
Материнские слезы, 
материнские слезы!.. 

В тыщу девятьсот шестидесятый, 
может быть, в семидесятый год 
до окна 
походкой вороватой 
гибель костяная подойдет. 
Пальцами сухими постучится 
в тусклое стекло повечеру. 
Опущу прохладные ресницы. 
И, слова не досказав, умру. 
        
Ты, товарищ мой, перед врагами, 
для другого моего пути, 
насмерть, 
трехдюймовыми гвоздями 
струганые доски сколоти, 
чтобы мог я чувствовать свободно 
свой последний, 
неземной, полет, 
чтобы слышал я, 
как всенародно 
слово Селивановский[1] возьмет. 
Может, он оставит для былого 
свой короткий, 
свой глубокий труд?.. 
Впрочем, 
для вступительного слова 
критика хорошего дадут. 
Он меня прославит не слезами. 
        
И потом, 
качаясь на весу, 
я свою измученную память 
за собой навеки унесу. 
        
Но пока меня никто не знает. 
И -- проспектом -- 
красные стрелки 
боевую песню запевают 
несуразной мысли вопреки. 
        
И проходят стройные отряды. 
По весне. 
По травам. 
По утрам. 
По торцам. 
По звездам Ленинграда. 
По сухим московским площадям. 
        
Память! Память! 
Только с песней этой 
временным поклонникам души 
уходить из жизни -- 
не советуй. 
Умереть на время -- разреши, 
чтоб они не плыли в край видений, 
чтоб они не повернули вспять. 
        
Мы должны учиться у растений, 
погибая, 
снова расцветать! 

[1] Селивановский А. П. -- советский критик. 

Звезд тишина неизменная. 
Сумерек зыбкая просинь. 
Первая послевоенная 
милая русская осень. 
 
Тихо пришла она -- вкрадчивая, 
судя по звукам -- тугая, 
песни и дни укорачивая, 
свет в куренях зажигая. 
 
В пору такую караичи 
к лунным лучам приторочены, 
в пору такую, играючи, 
пробуют усики заячьи 
танковый след вдоль обочины... 
 
Все мне и любо и дорого: 
и безразличьем простора 
суженное до шороха 
сердцебиенье мотора; 
 
и журавлиная ижица, 
что под луной воровато 
древней дорогою движется 
к знойному устью Евфрата; 
 
и неземная, отпетая, 
вешняя юность акаций... 
Осень относится к этому 
с невозмутимой прохладцей. 
 
Кочет горластый неистово 
прясла и птичник окликал. 
Осень сады перелистывает 
после учебных каникул. 

Погода 
не сыра 
и не простудна. 
Она, как жизнь, 
вошла и в кровь 
и в плоть. 
Стоял такой мороз, 
что было трудно 
штыком 
буханку хлеба расколоть. 
 
Кто был на фронте, 
тот видал не раз, 
как следом за трассирующим блеском 
в знобящей мгле над мрачным перелеском 
летел щегол, от счастья пучеглаз. 
 
Что нужно птице, пуле вслед летящей? 
Тепла на миг? 
Ей нужен прочный кров. 
 
А мне довольно пары теплых слов, 
чтобы согреться в стуже леденящей. 

А бывает так, что ты в пути 
загрустишь. 
И места не найти 
в этом 
набок сбитом захолустье. 
На войне попробуй не грусти, -- 
обретешь ли мужество без грусти? 
 
Это чувство в нас живет давно, 
это им рассыпаны щедроты 
подвигов. 
И верю я -- оно 
штурмом брало крепости и доты. 
 
Видел я: 
казалось, беззащитный, 
но в снегу неуязвим и скор, 
по-пластунски полз вперед сапер 
к амбразурам с шашкой динамитной. 
 
Ветер пел: 
"Пробейся, доползи!" 
Снег шуршал: 
"Перенеси усталость!" 
 
Дотянулся. 
Дот зловещ вблизи -- 
пять шагов до выступов осталось. 
Понял: 
этот холм, что недалеч, -- 
как бы там судьба ни обернулась -- 
нужно сбить, 
придется многим лечь... 
 
И саперу, может быть, взгрустнулось. 
 
К вечеру, 
когда была взята 
с гулким казематом высота, 
мы его нашли среди обломков. 
Он лежал в глухом траншейном рву, 
мертвой головою -- 
на Москву, 
сердцем отгремевшим -- 
на потомков. 
 
Значит, память подвигом жива! 
 
В сутолоке фронтовой, военной 
эти недопетые слова 
стали мне дороже всей вселенной. 
И в часы, 
когда душа в долгу, 
в праздники, 
когда поет фанфара, 
песенку про гибель кочегара 
равнодушно слушать не могу. 

На самом центральном куполе 
Русские зодчие установили 
Крест, который возвышается 
Над турецким полумесяцем как 
Символ победы христианства. 

Под шипкинскими облаками, 
Где воздух, словно лед, лилов, -- 
Звонарь играет языками 
Шестнадцати колоколов. 

Неуловимые рыданья 
Под сводом старых изразцов -- 
Глухие отзвуки преданья -- 
Плач под могилой мертвецов. 

Нет, не рыданья, а воскресший 
Бессмертный реквием солдат, 
Чьи имена, как грани флешей, 
На белом мраморе лежат. 

И мне казалось, мне казалось, 
Что звуков медная волна 
Глубин моей души касалась -- 
Ее невидимого дна. 

Стоял великий храм, в багрянец 
Сентябрьских зорь и звезд зажат. 
- Сними пилотку, сталинградец, 
Здесь наши прадеды лежат!.. 

Сквозь звуки лет мы слышим, внуки, 
И бой, и бегство янычар, 
И русских труб литые звуки, 
И ликование болгар. 

И скал отвесные отсеки, 
Что будто срезаны ножом, 
И Крест, поставленный навеки 
На полумесяце чужом. 

Я к храму шел боями славы -- 
Сквозь Сталинград, сквозь 
огнь и дым, -- 
И я оружьем добыл право 
Стать на колени перед ним. 

В тыщу девятьсот восьмидесятом 
выйдут без некролога газеты. 
Я умру простым, как гвоздь, солдатом, 
прошагавшим в битвах полпланеты. 
 
Я умру -- вы на слово поверьте -- 
вашим верным, вашим прочным другом, 
со спокойной мыслью, что до смерти 
всем врагам воздал я по заслугам. 
 
В том году, как броневик суровый, 
ЗИС-107 пройдет по Сивцев Вражку, 
буду я лежать, на все готовый, 
с крышкой гробовою нараспашку. 
 
И студент последней самой моды 
скажет, проходя по переулку: 
-- В силу диалектики природы 
он ушел из жизни на прогулку. 
 
Я студенту возражать не буду -- 
мысль сухая, трезвая, благая; 
некрасиво бить в гробу посуду, 
истиной наук пренебрегая... 
 
Утром в девятьсот восьмидесятый 
под синичий писк, под грай вороний 
домуправ гражданскою лопатой 
намекнет на мир потусторонний. 
 
Вот и стану запахом растений, 
звуком, ветром, что цветы колышет... 
Полное собранье сочинений 
за меня сержант Петров напишет. 
 
Он придет с весомыми словами, 
с мозгом гениального мужчины. 
Если он находится меж вами, 
пусть потерпит до моей кончины. 

Я забыл родительский порог, 
тишину, что сказкой донимала. 
Мною много пройдено дорог -- 
счастья мной потеряно немало... 
 
Кроха жизни -- как тут ни борись... 
Я прошу ценой любимой песни: 
детство невеселое, 
воскресни, 
отрочество, 
дважды повторись! 
 
Чтобы мог сказать я без тревог: 
да, во мне иное счастье бродит, 
много мною пройдено дорог -- 
пусть по ним 
друзья мои проходят. 

Всего стихотворений: 17