Николай Петрович Майоров (1919-1942)

• Биография Николая Майорова

Все стихотворения Николая Майорова на одной странице

- Оглавление -

Я полюбил весомые слова, 
Просторный август, бабочку на раме 
И сон в саду, где падает трава 
К моим ногам неровными рядами. 

Лежать в траве, желтеющей у вишен, 
У низких яблонь, -- где-то у воды, 
Смотреть в листву прозрачную 
И слышать, 
Как рядом глухо падают плоды. 

Не потому ль, что тени не хватало, 
Казалась мне вселенная мала? 
Движения замедленны и вялы, 
Во рту иссохло. Губы как зола. 

Куда девать сгорающее тело? 
Ближайший омут светел и глубок -- 
Пока трава на солнце не сгорела, 
Войти в него всем телом до предела 
И ощутить подошвами песок! 
И в первый раз почувствовать так близко 
Прохладное спасительное дно -- 
Вот так, храня стремление одно, 
Вползают в землю щупальцами корни, 
Питая щедро алчные плоды 
(А жизнь идет!), -- все глубже и упорней 
Стремление пробиться до воды, 
До тех границ соседнего оврага, 
Где в изобилье, с запахами вин, 
Как древний сок, живительная влага 
Ключами бьет из почвенных глубин. 

Полдневный зной под яблонями тает 
На сизых листьях теплой лебеды. 
И слышу я, как мир произрастает 
Из первозданной матери -- воды. 

Он попросил иссохшим ртом воды. 
Уж третий день не поднимались веки. 
Но жизнь еще оставила следы 
В наполовину мертвом человеке. 

Под гимнастеркой тяжело и грубо 
Стучало сердце, и хотелось пить. 
И пульс немного вздрагивал, а губы 
Еще пытались что-то говорить. 

Врачи ему при жизни отказали. 
Он понял все: лекарства ни к чему. 
В последний раз он попросил глазами -- 
И пить тогда не подали ему. 

Хотелось выйти в улицу, на воздух. 
Локтями дверь нечаянно задеть. 
А ночь была такая, что при звездах 
Ему не жалко было умереть. 

В тот день, когда я был еще не твой, 
В содружестве с кочевьем и вокзалом 
Я думал жизнь прожить, а под Москвой 
Еще был лед, и пахло снегом талым. 

Еще с утра по дачным этажам 
Летел галдеж, детей душила зависть, 
И гребни льдин, подобные ножам, 
Еще в речные отмели вонзались. 

Еще художник, холст в окне развесив, 
Соразмерял свой вид на карандаш, 
Чтоб догадаться, был ли интересен 
Плашмя на землю брошенный пейзаж. 

И, может быть, того весна хотела, 
Что в этот день, без повода, без дела 
Бродя по комнатам, 
Не видя зла ни в чем 
Стекло в окне, в которое глядела, 
Ты продавила розовым плечом. 

Я шел, веселый и нескладный, 
Почти влюбленный, и никто 
Мне не сказал в дверях парадных, 
Что не застегнуто пальто. 

Несло весной и чем-то теплым, 
А от слободки, по низам, 
Шел первый дождь, 
Он бился в стекла, 
Гремел в ушах, 
Слепил глаза, 
Летел, 
Был слеп наполовину, 
Почти прямой. И вместе с ним 
Вступала боль сквозная в спину 
Недомоганием сплошным. 

В тот день еще цветов не знали, 
И лишь потом на всех углах 
Вразбивку бабы торговали, 
Сбывая радость второпях. 
Ту радость трогали и мяли, 
Просили взять, 
Вдыхали в нос, 
На грудь прикалывали, 
Брали 
Поштучно, 
Оптом 
И вразнос. 
Ее вносили к нам в квартиру, 
Как лампу, ставили на стол, 
Лишь я один, должно быть, в мире 
Спокойно рядом с ней прошел. 

Я был высок, как это небо, 
Меня не трогали цветы. 
Я думал о бульварах, где бы 
Мне встретилась случайно ты, 
С которой я лишь понаслышке, 
По первой памяти знаком -- 
Дорогой, тронутой снежком, 
Носил твои из школы книжки. 

Откликнись, что ли! 
Только ветер 
Да дождь, идущий по прямой... 
А надо вспомнить -- 
Мы лишь дети, 
Которых снова ждут домой, 
Где чай остыл, 
Черствеет булка... 
Так снова жизнь приходит к нам 
Последней партой, 
Переулком, 
Где мы стояли по часам... 

Так я иду, прямой, просторный, 
А где-то сзади, невпопад, 
Проходит детство, и валторны 
Словами песни говорят. 

Мир только в детстве первозданен, 
Когда себя, не видя в нем, 
Мы бредим морем, поездами, 
Раскрытым настежь в сад окном, 
Чужою радостью, досадой, 
Зеленым льдом балтийских скал 
И чьим-то слишком белым садом, 
Где ливень яблоки сбивал. 

Пусть неуютно в нем, неладно, 
Нам снова хочется домой, 
В тот мир простой, как лист тетрадный, 
Где я прошел, большой, нескладный 
И удивительно прямой. 

Сквозной, он шел наперерез 
Жаре. И вопреки июльской лени 
Он взмыл в сухое небо. Лес 
Упал, взмолившись, на колени. 
И с неба солнце пало в заводь: 
Неподалеку -- так светла -- 
С полузакрытыми глазами 
На пляже женщина спала. 

Был след руки, как ложе мола, 
И пели путано пески, 
Как ныла в этом сгибе голом 
Боль тяжелеющей тоски. 

Тоски по лету, по воде, 
По дрожи стесанных уключин, 
По крику детскому. Но где 
Тот ветер счастью был научен? 

1 

Зимою он неподражаем. 
Но почему-то мы всегда 
Гораздо чаще провожаем, 
Чем вновь встречаем поезда. 
Знать, так положено навеки: 
Иным -- притворствовать, 
А мне -- 
Тереть платком сухие веки 
И слезно думать о родне. 
Смотреть в навес вокзальной крыши 
И, позабывшись, не расслышать 
Глухую просьбу: напиши... 
Здесь все кончается прощаньем: 
Фраз недосказанных оскал, 
Составов змейных содроганье 
И пассажирская тоска. 
Здесь постороннему -- 
лишь скука, 
Звонки да глаз чужих ожог. 

Здесь слово старое -- "разлука" 
Звучит до странности свежо. 
Здесь каждый взгляд предельно ясен 
И все ж по-своему глубок. 
Здесь на последнем самом часе 
Целуют юношей в висок. 
А пожилых целуют в проседь 
(Гласит мораль житейских уз), 
Поцеловать 
здесь значит: сбросить 
Воспоминаний тяжкий груз. 

2 

А я, нагрузив чемоданы, 
Как будто сердце опростав, 
Вдруг узнаю, 
Что было рано 
И что не подан мой состав, 
И вот 
Ходи вдоль длинных скосов 
Вокзальных лестниц 
и сумей 
Забыть, что нет русоволосой 
Последней девушки твоей. 
И пусть она по телефону 
С тобой простилась утром. 
Пусть. 
Ты ходишь долго по перрону, 
В словах нащупывая грусть 
На слух, по памяти слагаешь 
Прощальный стих... И вот опять 
Ты с болью губы отрываешь 
От губ, 
Которых не видать... 
Но лучше -- 
В сутолоке, в гоне 
С мотива сбившихся колес 
Забыть, закутавшись, в вагоне 
Весенний цвет ее волос. 
Ловить мелодию на память 
И, перепутав имена, 
Смотреть заснувшими глазами 
В расщеп оконного окна. 

3 

Когда прощаются, заметьте, 
Отводят в сторону глаза. 
Вот так и с нами было. 
Ветер 
Врывался в вечер, как гроза. 
Он нас заметил у калитки 
И, обомлев на миг, повис, 
Когда, как будто по ошибке, 
Мы с ней, столкнувшись, обнялись. 

Здесь все не так. 
Здесь даже день короткий. 
У моря тоже свой диапазон. 
И мнится мне -- моя уходит лодка, 
Впиваясь острым краем в горизонт. 
Я буду плыть. Забуду дом и берег, 
Чужие письма, встречи, адреса, 
Забуду землю, где цветут поверья. 
Где травы меркнут раньше, чем леса. 
Мне только б плыть, 
Мне надо очень мало: 
Простор и море, искорку огня 
Да имя то, которым называла 
Ты у шального берега меня. 
Вот и сейчас мне мнится -- 
На закате 
Уходит лодка. Верный взмах весла. 
И тот же голос слышится, и платье 
То самое, в котором ты была. 
Придет гроза, 
И встанет ночь в прибое. 
Последний довод к жизни истребя, 
Доколе плыть я буду за тобою, 
За светлым небом, блузкой голубою? 
Иль, может, вовсе не было тебя? 

Вот снова он предстанет в жестах 
Весь -- наша воля. Сила. Страсть... 
Кругом -- народ. И нету места, 
Где можно яблоку упасть. 
Матрос. И женщина с ним рядом. 
Глаза взведя на броневик, 
Щекой небритою к прикладу 
Седой путиловец приник. 
Он рот открыл. Он хочет слышать, 
Горячих глаз не сводит он 
С того, о ком в газетах пишут, 
Что он вельгельмовский шпион. 
Он знает: это ложь. Сквозная. 
Такой не выдумать вовек. 
Газеты брешут, понимая, 
Как нужен этот человек 
Ему. Той женщине. Матросам, 
Которым снился он вчера, 
Где серебром бросают осыпь 
В сырую ночь прожектора... 
И всем он был необходим, 
И бредила -- в мечтах носила -- 
Быть может, им и только им 
В тысячелетиях Россия. 
И он пришел... Насквозь прокурен 
В квартирах воздух, кашель зим. 
И стало сразу ясно: буря 
Уж где-то слышится вблизи. 
Еще удар. Один. Последний... 
Как галька, были дни пестры. 
Гнусавый поп служил обедни. 
Справляли пасху. Жгли костры. 
И ждал. Дни катились быстро. 
Уж на дворе октябрь гостил, 
Когда с "Авроры" первый выстрел 
Начало жизни возвестил. 

Мы рано вышли на вокзал. Хотелось плакать. 
Я уезжал всего с единым свертком 
В вагоне, от которого несло кочевьем, 
Чужою жизнью, спальней и еще 
Таким, чего не мог бы я понять, 
Когда б не заспанные лица пассажиров, 
Которые глядели из окна. 
Шел снег. Он был так ласков и пушист. 
Так мягко падал девушке на веки, 
Что даже слезы были ни к чему. 
Я посмотрел в глаза ее. Ну что же, 
Еще остались письма, от которых 
Мог покраснеть бы даже почтальон, 
Привыкший, заслепя глаза, на память 
Импровизировать несложный лепет писем, 
В которых мы (нам это показалось) 
О счастье некрасиво говорили. 
Вот и звонок. Веселый проводник 
Вздохнет -- ему ведь так хотелось 
Хотя бы раз сойти за пассажира. 

Ну, вот и все. Ее глаза просили 
Остаться и уйти с вокзала в вечер, 
В те дальние, немые переулки, 
Где люди не могли заметить слез, 
Дрожанья рук и сбивчивых ответов, 
Которыми я выразил любовь. 
И что сказать? Я вспомнил жизнь, в которой 
Так мало было настоящих дней. 
Пойми меня, -- с тобой я понял счастье, 
Не то, что в книгах вычитали мы, 
И о котором в детстве нам твердили. 
Я понял жизнь. 
Она всегда жестока, 
Как пытка непомерная, страшна, 
Но это -- жизнь. Войду в вагон и людям 
О счастье быть влюбленным расскажу. 

Моя земля - одна моя планета, 
Она живет среди ночей и звезд. 
Мне говорят, что путь бойца-поэта 
В ее ночах не очень будет прост. 
Но я иду. 

  Это время 
  трудновато для пера. 

                        В.Маяковский 

Есть в голосе моем звучание металла. 
Я в жизнь вошел тяжелым и прямым. 
Не все умрет. Не все войдет в каталог. 
Но только пусть под именем моим 
Потомок различит в архивном хламе 
Кусок горячей, верной нам земли, 
Где мы прошли с обугленными ртами 
И мужество, как знамя, пронесли. 
Мы жгли костры и вспять пускали реки. 
Нам не хватало неба и воды. 
Упрямой жизни в каждом человеке 
Железом обозначены следы -- 
Так в нас запали прошлого приметы. 
А как любили мы -- спросите жен! 

Пройдут века, и вам солгут портреты, 
Где нашей жизни ход изображен. 
Мы были высоки, русоволосы. 
Вы в книгах прочитаете, как миф, 
О людях, что ушли, не долюбив, 
Не докурив последней папиросы. 
Когда б не бой, не вечные исканья 
Крутых путей к последней высоте, 
Мы б сохранились в бронзовых ваяньях, 
В столбцах газет, в набросках на холсте. 
Но время шло. Меняли реки русла. 
И жили мы, не тратя лишних слов , 
Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных 
Да в серой прозе наших дневников . 
Мы брали пламя голыми руками. 
Грудь раскрывали ветру . Из ковша 
Тянули воду полными глотками 
И в женщину влюблялись не спеша. 
И шли вперед, и падали, и, еле 
В обмотках грубых ноги волоча, 
Мы видели, как женщины глядели 
На нашего шального трубача. 
А тот трубил, мир ни во что не ставя 
(Ремень сползал с покатого плеча), 
Он тоже дома женщину оставил, 
Не оглянувшись даже сгоряча. 
Был камень тверд, уступы каменисты, 
Почти со всех сторон окружены, 
Глядели вверх - и небо было чисто, 
Как светлый лоб оставленной жены. 
Так я пишу. Пусть неточны слова, 
И слог тяжел, и выраженья грубы! 
О нас прошла всесветная молва. 
Нам жажда зноем выпрямила губы. 
Мир, как окно, для воздуха распахнут 
Он нами пройден, пройден до конца, 
И хорошо, что руки наши пахнут 
Угрюмой песней верного свинца. 
И как бы ни давили память годы, 
Нас не забудут потому вовек, 
Что, всей планете делая погоду, 
Мы в плоть одели слово "Человек"! 

Там не ждут меня сегодня и не помнят. 
Пьют чаи. Стареют. Свято чтут 
Тесноту пропахших пылью комнат, 
Где мои ровесники растут, 
Где, почти плечом двери касаясь, 
Рослые заходят мужики 
И на стол клеенчатый бросают 
Красные в прожилках кулаки. 
В дымных, словно баня, плошках 
Мать им щи с наваром подает. 
Мухи бьют с налета об окошко. 
Кочет песни ранние поет. 
Только в полдень отлетевшим залпом, 
Клочьями оборванного сна, 
Будто снег на голову, внезапно 
Падает на окна тишина. 
Пахнут руки легкою ромашкой, 
Спишь в траве и слышишь: от руки 
Выползают стайкой на рубашку 
С крохотными лапками жуки. 
Мир встает такой неторопливый, 
Весь в цветах, глубокий, как вода. 
Даже слышно вечером, как в нивы 
Первая срывается звезда. 
Людям не приснится душный город, 
Крик базара, ржанье лошадей, 
Ровное теченье разговора... 
Люди спят. Распахнут резко ворот. 
Мерное дыхание грудей. 
Спят они, раскинув руки-плети, 
Как колосья без зерна, легки. 
Густо лиловеют на рассвете 
Вскинутые кверху кадыки. 
Видят сны до самого рассвета 
И по снам гадают -- 
Так верней -- 
Много ль предстоящим летом 
Благодатных выпадет дождей? 
Я запомнил желтый подоконник, 
Рад тому, что видеть привелось, 
Как старик, изверившись в иконе, 
Полщепотки соли на ладони 
Медленно и бережно пронес. 
Будет дождь? Роняют птицы перья 
Из пустой, далекой синевы. 
Он войдет в косые ваши двери 
Запахом немолкнущей травы, 
Полноводьем, отдыхом в работе, 
С каждым часом громче и свежей. 
Вы его узнаете в полете 
Небо отвергающих стрижей, 
В бликах молний и в гуденье стекол, 
В цвете неба, в сухости ракит, 
Даже в том, как торопливо сокол 
Мимо ваших окон пролетит. 

  Страсти крут обрыв, 
  Отойдите, -- будьте добры. 

                           В. Маяковский 

Чрез заросли полыни и крапивы 
Мы шли вдвоем. 
Дыханье пало с губ. 
Шуршал песок, и где-то под обрывом 
Кончалась ночь, которая в мозгу 
Еще живет, еще пестрит и рушит 
Те доводы и ссылки на ничто, 
Которых нет понятнее и суше. 

Я рядом шел. Она в моем пальто 
Казалась лучше. Ей оно пришлось, 
Как сну -- фантазия и как слепому -- посох. 
А ветер в ночь, разбросанно и косо, 
Сносил зеленый дым ее волос. 

Мы шли вдвоем. 
Шуршал и падал гравий. 
А где-то там, за мельницей, внизу 

Пал водопад, и в пенистой оправе 
Обрушил в ночь блестящую слезу. 

А мы все шли. И нам казалось мало. 
Обрыв был близок. 
Вот он. 
И в пролет 
Глядит скула старинного обвала, 
И что-то тянет вниз. 
Аукает. 
Зовет. 
И грусть была, какой я сроду не пил. 
Немело горло в спазмах немоты. 

А сердце горько таяло, как пепел 
Нахлынувшей внезапно темноты. 

... Бывает так: стоишь, себя не помня, 
Забыв годам и письмам женским счет, 
Когда все краше, ярче и огромней 
Мир прожитого в памяти встает. 

Есть дивные пейзажи и моря, 
Цветут каштаны, выросли лимоны. 
А между нами, впрочем, говоря, 
Я не глотал еще воды соленой. 
Не видел пляжа в Сочи, не лежал 
На пестрой гальке в летнюю погоду, 
Еще ни разу я не провожал 
В далекий рейс морского парохода, 
Не слышал песен грузчиков в порту. 
Не подышал я воздухом нездешним, 
Не посмотрел ни разу, как цветут 
И зноем наливаются черешни. 
Не восходил к вершине с ледорубом, 
Не знал повадок горного орла. 
Еще мои мальчишеские губы 
Пустыня древним зноем не сожгла. 
Ташкента не узнал, не проезжал Кавказа, 
Не шел гулять с ребятами на мол. 
Еще одесской лестницей ни разу 
Я к морю с чемоданом не сошел. 
Мне двадцать лет. А Родина такая, 
Что в целых сто ее не обойти. 
Иди землей, прохожих окликая, 
Встречай босых рыбачек на пути, 
Штурмуй ледник, броди в цветах по горло, 
Ночуй в степи, не думай ни о чем, 
Пока веревкой грубой не растерло 
Твое на славу сшитое плечо. 

Пусть люди думают, что я трамвая жду, 
В конце концов, кому какое дело, 
Что девушка сидит в шестом ряду 
И равнодушно слушает "Отелло". 

От желтой рампы люди сатанеют. 
Кто может девушке напомнить там, 
Что целый год ищу ее, за нею, 
Как этот мавр, гоняясь по пятам. 

Когда актеры позабыли роли 
И -- нет игры, осталась лишь душа, 
Партер затих, закрыл глаза от боли 
И оставался дальше, не дыша. 

Как передать то содроганье зала, 
Когда не вскрикнуть было бы нельзя. 
Одна она с достоинством зевала, 
Глазами вверх на занавес скользя. 

Ей не понять Шекспира и меня! 
Вот крылья смерть над сценой распростерла. 
И, Кассио с дороги устраня, 
Кровавый мавр берет жену за горло. 

Сейчас в железы закуют его, 
Простится он со славой генерала, 
А девушка глядела на него 
И ничего в игре не понимала. 

Когда ж конец трагедии? Я снова 
К дверям театра ждать ее иду. 
И там стою до полчаса второго. 
А люди думают, что я трамвая жду. 

Когда подумать бы могли вы, 
Что, выйдя к лесу за столбы, 
В траву и пни ударит ливень, 
А через час пойдут грибы? 
И стало б видно вам отселе, 
Лишь только ветви отвести, 
Когда пойдет слепая зелень 
Как в лихорадке лес трясти. 
Такая будет благодать 
Для всякой твари! Даже птицам 
Вдруг не захочется летать, 
Когда кругом трава дымится, 
И каждый штрих непостоянен, 
И лишь позднее -- тишина... 
Так ливень шел, смещая грани, 
Меняя краски и тона. 
Размыты камни. Словно бивни, 
Торчат они, их мучит зуд; 
А по земле, размытой ливнем, 
Жуки глазастые ползут. 
А детвора в косоворотках 
Бежит по лужам звонким, где, 
Кружась, плывет в бумажных лодках 
Пристрастье детское к воде. 
Горит земля, и пахнет чаща 
Дымящим пухом голубей, 
И в окна входит мир, кипящий 
Зеленым зельем тополей. 
Вот так и хочется забыться, 
Оставить книги, выйти в день 
И, заложив углом страницу, 
Пройтись босому по воде. 
А после -- дома, за столом, 
Сверкая золотом оправы 
Очков, рассказывать о том, 
Как ливни ходят напролом, 
Не разбирая, где канавы. 

Приду к тебе и в памяти оставлю 
Застой вещей, идущих на износ, 
Спокойный сон ночного Ярославля 
И древний запах бронзовых волос. 
Все это так на правду непохоже 
И вместе с тем понятно и светло, 
Как будто я упрямее и строже 
Взглянул на этот мир через стекло. 
И мир встает -- столетье за столетьем, 
И тот художник гениален был, 
Кто совершенство форм его заметил 
И первый трепет жизни ощутил. 
И был тот час, когда, от стужи хмурый, 
И грубый корм свой, поднося к губе, 
И кутаясь в тепло звериной шкуры, 
Он первый раз подумал о тебе. 

Он слышал голос ветра многоустый 
И видел своды первозданных скал. 
Влюбляясь в жизнь, он выдумал искусство 
И образ твой в пещере наваял. 

Пусть истукан массивен был и груб 
И походил скорей на чью-то тушу. 
Но человеку был тот идол люб: 
Он в каменную складку губ 
Все мастерство свое вложил и душу. 
Так, впроголодь живя, кореньями питаясь, 
Он различил однажды неба цвет. 
Тогда в него навек вселилась зависть 
К той гамме красок. Он открыл секрет 
Бессмертья их. И где б теперь он ни был, 
Куда б ни шел, он всюду их искал. 
Так, раз вступив в соперничество с небом, 
Он навсегда к нему возревновал. 
Он гальку взял и так раскрасил камень, 
Такое людям бросил торжество, 
Что ты сдалась, когда, припав губами 
К его руке, поверила в него. 
Вот потому ты много больше значишь, 
Чем эта ночь в исходе сентября, 
Что даже хорошо, когда ты плачешь, 
Сквозь слезы о прекрасном говоря. 

В шершавом, вкривь надписанном конверте 
Ему доставлен приговор, и он 
Искал слова, вещавшие о смерти, 
К которой был приговорен. 
Пришли исполнить тот приказ, 
А он еще читал, 
И еле-еле 
Скупые строчки мимо глаз, 
Как журавли, цепочками летели. 
Он не дошел еще до запятой, 
А почему-то взоры соскользали 
Со строчки той, до крайности крутой, 
В которой смерть его определяли. 
Как можно мыслью вдаль не унестись, 
Когда глаза, цепляяся за жизнь, 
Встречают только вскинутое дуло. 
Но он решил, что это пустяки, 
И, будто позабыв уже о смерти, 
Не дочитав томительной строки, 
Полюбовался краской на конверте 
И, встав во весь огромный рост, 
Прошел, где сосны тихо дремлют. 
В ту ночь он не увидел звезд: 
Они не проникали в землю. 

Что надо стекольщику, кроме пустых рам? 
Со стульев вскакивают рыжие управдомы, 
Когда старик проносит по дворам 
Ящик, набитый стеклянным громом. 
А мир почти ослеп от стекла. 
И люди не знают о том -- вестимо! 
Что мать Серафимом его нарекла 
И с ящиком по свету шляться пустила. 
На нем полосатые злые порты. 
В кармане краюшка вчерашнего хлеба. 
Мальчишки так разевают рты, 
Что можно подумать -- проглотят небо. 
Они сбегаются с дач к нему. 
Им ящик -- забава. Но что с мальчишек? 
Прослышал старик, что в каком-то Крыму, 
Люди заводят стеклянные крыши. 
Он флигель оставил. Свистя на ходу, 

Побрел ноздреватой тропой краснотала... 
Стекольщик не думал, что в этом году 
В лондонских рамах стекла не хватало. 

Есть жажда творчества, 
Уменье созидать, 
На камень камень класть, 
Вести леса строений. 
Не спать ночей, по суткам голодать, 
Вставать до звезд и падать на колени. 
Остаться нищим и глухим навек, 
Идти с собой, с своей эпохой вровень 
И воду пить из тех целебных рек, 
К которым прикоснулся сам Бетховен. 
Брать в руки гипс, склоняться на подрамник, 
Весь мир вместить в дыхание одно, 
Одним мазком весь этот лес и камни 
Живыми положить на полотно. 
Не дописав, 
Оставить кисти сыну, 
Так передать цвета своей земли, 
Чтоб век спустя все так же мяли глину 
И лучшего придумать не смогли. 

Рассвет сочился, будто в сите, 
Когда в звенящем серебре 
Рванулся резко истребитель 
Косым движением к земле. 

Пилот, в бесстрашье шансы взвесив, 
Хватался в спешке за рули, 
Но все дороги с поднебесья 
К суровой гибели вели. 

И с жаждой верной не разбиться, 
Спасая в виражах мотор, 
Хотел он взмыть, но силу птицы 
Презрели небо и простор. 

Она все тело распластала, 
Скользя в пространстве на крыле, 
И вспышкой взрыва и металла 
Жизнь догорела на земле. 

...А сила ветра так же крепла, 
Восходом солнца цвел восток, 
И на земле сквозь дымку пепла 
Пробился утренний цветок. 

Уже истлели тело, крылья, 
Но жизнь, войдя с людьми в родство, 
Презрев пред гибелью бессилье, 
Свое справляла торжество. 

Как прежде, люди в небо рвались 
В упорной жажде высоты. 
А в небе гасли, рассыпались 
Звезд изумрудные цветы. 

И пахли юностью побеги 
Ветвей. Прорезав тишину, 
Другой пилот в крутом разбеге 
Взмыл в голубую вышину. 

Мир был по-прежнему огромен, 
Прекрасен, радужен, цветист; 
И с человечьим сердцем вровень 
На ветке бился первый лист. 

И, не смущаясь пепла, тлена, 
Крушенья дерзостной мечты, 
Вновь ликовала кровь по венам 
В упорной жажде высоты! 

(На просмотре фильма "Детство Горького") 

Тот дом, что смотрит исподлобья 
В сплетенье желтых косяков, 
Где люди верят лишь в снадобья, 
В костлявых ведьм да колдунов, 
Где уставая от наитий 
Когда дом в дрему погружен, 
День начинают с чаепитий, 
Кончают дракой и ножом; 
Где дети старятся до срока, 
Где только ноют да скорбят, 
Где старики сидят у окон 
И долго смотрят на закат, 
Где все вне времени и места, 
Где лишь кулак имеет вес, 
Где перезревшие невесты 
Давно уж вышли из невест. 
Где все на правду не похоже 
И что ни делают -- все злость! 
Где с первобытным рвеньем гложут 
Нужды заплеванную кость, 
Где ближний ближнего обмерит, 
Где счастлив то лишь, кто в гробу, 
И где уже никто не верит 
Ни в ложь, 
ни в правду, 
ни в судьбу, 
Где возведен в закон обычай 
Ничтожной горсточкой задир, 
Где каждый прав и пальцем тычет, 
Что он плюет на здешний мир, 
Где нищету сдавили стены, 
Где люди треплют языком, 
Что им и море по колено, 
Когда карман набит битком, 
И где лабазник пьет, не тужит, 
Вещает миру он всему, 
Что он дотоле с богом дружит, 
Пока тот милостив к нему, 
Где, как в игрушку, в жизнь играют, 
Обставив скаредный уют, 
Где детям петь не позволяют 
И небо видеть не дают, 
Где людям не во что одеться, 
Где за душой -- одни портки, 
Где старики впадают в детство, 
А дети метят в старики, -- 
Пусть я хотел, хотел до боли 
Пересказать все чередом, 
Я не сказал и сотой доли 
Того, чем славен этот дом. 
Его я видел на экране, 
Он в сквозняке, он весь продрог. 
Тот дом один стоит на грани, 
На перекрестке двух эпох. 

   Брату Алексею

Ты каждый день уходишь в небо, 
А здесь -- дома, дороги, рвы, 
Галдеж, истошный запах хлеба 
Да посвист праздничной травы. 

И как ни рвусь я в поднебесье, 
Вдоль стен по комнате кружа, 
Мне не подняться выше лестниц 
И крыш восьмого этажа. 

Земля, она все это помнит, 
И хоть заплачь, сойди с ума, 
Она не пустит дальше комнат, 
Как мать, ревнива и пряма. 

Я за тобой закрою двери, 
Взгляну на книги на столе, 
Как женщине, останусь верен 
Моей злопамятной земле. 

И через тьму сплошных догадок 
Дойду до истины с трудом, 
Что мы должны сначала падать, 
А высота придет потом. 

Нам ремесло далось не сразу - 
Из тьмы неверья, немоты 
Мы пробивались, как проказа, 
К подножью нашей высоты. 

Шли напролом, как входят в воду: 
Жизнь не давалась, но ее, 
Коль не впрямую, так обходом 
Мы все же брали, как свое. 

Куда ни глянь -- сплошные травы, 
Любая боль была горька. 
Для нас, нескладных и упрямых, 
Жизнь не имела потолка. 

В тот день холодным было небо. 
Прохожий торопил свой шаг. 
Еще с карнизов спущен не был 
С каймою траурною флаг. 
Мороз щипал до боли лица, 
И на окраине, у рвов, 
Закоченевшие синицы 
Валились наземь с проводов. 
И не спалось. И было жестко, 
Кровать, как ком сухой земли. 
И три морщины вперекрестку 
На лбу товарища легли. 
Он повернулся -- в каплях пота -- 
И скрылся зябко в полумглу. 
Метнулась тенью самолета 
От лампы тень в его углу. 
А утром -- радио, газеты, 
Печаль моей большой страны, 
И всем знакомые портреты 
В бордовый шелк окаймлены. 

Идти сквозь вьюгу напролом. 
Ползти ползком. Бежать вслепую. 
Идти и падать. Бить челом. 
И все ж любить ее -- такую! 
Забыть про дом и сон, 
Про то, что 
Твоим обидам нет числа, 
Что мимо утренняя почта 
Чужое счастье пронесла. 
Забыть последние потери, 
Вокзальный свет, 
Ее "прости" 
И кое-как до старой двери, 
Почти не помня, добрести, 
Войти, как новых драм зачатье, 
Нащупать стены, холод плит... 
Швырнуть пальто на выключатель, 
Забыв, где вешалка висит. 
И свет включить. И сдвинуть полог 
Крамольной тьмы. Потом опять 
Достать конверты с дальних полок, 
По строчкам письма разбирать. 
Искать слова, сверяя числа, 
Не помнить снов. Хотя б крича, 
Любой ценой дойти до смысла. 
Понять и сызнова начать. 
Не спать ночей, гнать тишину из комнат, 
Сдвигать столы, последний взять редут, 
И женщин тех, которые не помнят, 
Обратно звать и знать, что не придут. 
Не спать ночей, не досчитаться писем, 
Не чтить посулов, доводов, похвал 
И видеть те неснившиеся выси, 
Которых прежде глаз не достигал, -- 
Найти вещей извечные основы, 
Вдруг вспомнить жизнь. 
В лицо узнать ее. 
Прийти к тебе и, не сказав ни слова, 
Уйти, забыть и возвратиться снова, 
Моя любовь -- могущество мое. 

Я был ее. Она еще все помнит 
И скрип двери, и поворот ключа, 
Как на руках носил ее вдоль комнат, 
Стихи про что-то злое, бормоча. 
Как ни хитри, 
Она еще не смела 
Забыть тот шепот, 
Неземную блажь, 
И как бы зло она ни поглядела, 
Ты за нее не раз еще отдашь 
И сон, и музыку, 
И книги с полок, 
И даже верность будущей жены. 
Она твоя, пока еще ты молод 
И нет в твоем уюте тишины. 

Я знал одно -- 
Куда милей кочевье. 
Спать на полу, 
Читать чужие книги, 
Под голову совать кулак иль камень, 
И песни петь -- 
Тревожные, хмельные, 
Ходить землей, 
Горячею от ливня, 
И славить жизнь... 

Я лирикой пропах, как табаком, 
и знаю -- до последнего дыханья 
просить ее я буду под окном, 
как нищий просит подаянья. 

Мне надо б только: сумрак капал, 
и у рассвета на краю 
ночь, словно зверь большой, на лапы 
бросала голову свою... 

Всего стихотворений: 28