Евгений Михайлович Винокуров (1925-1993)

• Биография Евгения Винокурова

Все стихотворения Евгения Винокурова на одной странице

- Оглавление -

И вот, как бы рожденный для бесед,
я начал,
     и ко мне с полунаклоном
товарищ мой, что непомерно сед,
прислушался с вниманьем благосклонным...

Когда согнется старчески спина,
ты на судьбу печальную не сетуй,—
потерянное возместишь сполна
одною лишь степенною беседой...

По парку мы проходим вдоль реки,
беседуя,
     под дальний звон трамвая,
на палки опираясь, старики,
листву, ту, что опала, ковыряя...

В судьбу походную влюбленный,
Не в фото, где луна у скал,
В казарме, густо побеленной,
Я честно красоту искал.
Ее искал я в дисциплине,
И в пайке, выданной в обрез,
И в алом клине, дымном клине
В теплушку глянувших небес.
Прослушав грустный хрип гармони,—
А я грустил тогда всерьез!—
От глаз я отрывал ладони,
Ладони,
Мокрые от слез...
Через овраги и низины,
Через расплесканную грязь
Я мчался в кузове машины,
На плащ-палатке развалясь.
Я брел по снежным первопуткам,
Сквозь ночь летел в товарняках,
Питался сечкой по продпунктам
И мылся в санпропускниках.
Я понимал лишь только грозы,
Дорог замес, снегов обвал...
Скупой и тонкий дух березы
В те годы я не понимал.

Итак, всё кончено. Я выжил.
Обмотки. В недрах вещмешка
Буханка. В тряпке соль. Я вышел,
Держась за притолку слегка.

Я приобрёл за две недели
Те утончённые черты,
Что, может быть, и в самом деле
Уже сильнее красоты.

Страданье, что огромным было,
Раздумьем тронуло чело.
Оно подглазья углубило,
У рта морщины провело.

Как тень, стоял я еле-еле...
Душа, где ты была дотоль?
Её я чуял ясно в теле,
Как хлеб в мешке, как в тряпке соль.

Где книжные манящие развалы,
где в тесноте лишь боком можно стать,
мы, книжники,
           юнцы,
              провинциалы,
поэмы будем выспренне читать.

Рукой махая, книгами гружены,
мы, вышедшие лишь на пять минут,
пойдем бродить...
           В час предрассветный жены
нас, потеряв терпенье, проклянут.

Ходите же всю ночь в фонарном свете!..
Нас мало!
     Это как ни назови,
но знаю, знаю, выше здесь на свете
всего, и даже, может быть,—
                        любви...

Взрыв. И наземь. Навзничь. Руки врозь. И
Он привстал на колено, губы грызя.
И размазал по лицу не слёзы,
А вытекшие глаза.

Стало страшно. Согнувшийся вполовину,
Я его взвалил на бок.
Я его, выпачканного в глине,
До деревни едва доволок.

Он в санбате кричал сестричке:
- Больно! Хватит бинты крутить!..-
Я ему, умирающему, по привычке
Оставил докурить.

А когда, увозя его, колёса заныли
Пронзительно, на все голоса,
Я вдруг вспомнил впервые: у друга ведь были
Голубые глаза.

Вдруг захотелось правды мне,
как кислого — больному.
Так путника в чужой стране
вдруг да потянет к дому.

Казалось бы: на что она?
А мне — хоть мало проку!—
как пить в болотце из «окна»,
раздвинувши осоку.

Как мел, наскобленный в горсти
со стенки! Ведь, бывало,
ее, как извести в кости,
мне часто не хватало.

Что мне она? И что я ей?
Какая в ней пожива?
А правда мне всего милей
одним: она не лжива.

Как мясо пес, рывок — и съем!
Я жду со ртом разъятым,
еще не зная, будет чем:
лекарством или ядом.

Когда дёргаешь ты за кольцо запасное
И не раскрывается парашют,
А там, под тобою, безбрежье лесное -
И ясно уже, что тебя не спасут,

И не за что больше уже зацепится,
И нечего встретить уже на пути,-
Раскрой свои руки спокойно, как птица,
И, обхвативши просторы, лети.

И некуда пятится, некогда спятить,
И выход один только, самый простой:
Стать в жизни впервые спокойным и падать
В обнимку с всемирною пустотой.

Крестились готы...
          В водоем до плеч
Они входили с видом обреченным.
Но над собой они держали меч,
Чтобы кулак остался некрещеным.

Быть должен и у кротости предел,
Чтоб заповедь смиренья ни гласила...
И я кулак бы сохранить хотел.
Я буду добр. Но в нем пусть будет сила.

Кто только мне советов не давал!
Мне много в жизни выдалось учебы.
А я все только головой кивал:
— Да, да, конечно! Ясно. Ну, еще бы!..

Поднявши перст,
             кто только не держал
Меня за лацкан!
             — Да, ага, понятно!
Спасибо! Ладно!—
                я не возражал:
Ну что мне стоит, а ведь им приятно...

— Да, да, согласен! Ой ли! Ей-же-ей!
Пожалуй! Как вы правы, что ж, не скрою.
Чем больше слушал я учителей,
Тем больше я хотел быть сам собою.

Характер всех любимых одинаков!
Веселые, они вдруг загрустят,
Отревновав, отмучившись, отплакав,
Они угомонятся и простят,

И зацелуют. Не дадут покою!
Руками шею крепко обовьют.
Взглянув в глаза, к щеке прильнут щекою,
Затормошат. Любимым — назовут!

Но лишь попробуй встретить их сурово,
Лишь руку осторожно отстрани,
Скажи: «Сейчас мне некогда!» — и снова
На целый день надуются они.

...Нет трогательней в мире беспорядка
Волос их мягких в тот рассветный час,
Когда они доверчиво и сладко
Спят, разметавшись, на руке у нас.

Любимые!
Когда мы уезжали,
Нас, юных, мешковатых и худых,
Они одни средь ночи провожали
По черным лужам в туфельках худых.

Мы строго шли вперед. Что нам, героям,
Смятенье их,— дорога далека!
Они бежали за поющим строем,
Стирая слезы кончиком платка.

Они в ночи стояли вдоль перрона,
Рыдая,
   с непокрытой головой,
Пока фонарь последнего вагона
Не потухал за хмарью дождевой.

И в час, когда на тротуарах наледь,
Возвышенных достойные судеб,
Они стояли, чтобы отоварить
Мукою серой карточки на хлеб.

И снилось нам в огне чужого края:
Их комнатка — два метра в ширину,—
Как, платье через голову снимая,
Они стоят, готовятся ко сну.

Любимых, как известно, не балуют —
Два-три письма за столько лет и зим!
Они прижмут к груди и зацелуют
Те десять строк, что мы напишем им.

Они в товарниках, по первопуткам
К нам добирались в тот далекий год.
С убогим узелком, они по суткам
Толкались у казарменных ворот.

А часовой глядел на них сурово.
Любимые,
     не зная про устав,
Молили их пустить и часового
В отчаянье хватали за рукав.

Они стоять могли бы так веками,
В платках тяжелых, в легких пальтецах,
От частых стирок с красными руками,
С любовью беспредельною в сердцах.

В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.

А где-то в людном мире
Который год подряд
Одни в пустой квартире
Их матери не спят.

Свет лампы воспаленной
Пылает над Москвой
В окне на Малой Бронной,
В окне на Моховой.

Друзьям не встать. В округе
Без них идет кино.
Девчонки, их подруги,
Все замужем давно.

Пылает свод бездонный,
И ночь шумит листвой
Над тихой Малой Бронной,
Над тихой Моховой.

«Не гоже человеку быть едину»,—
угрюмо изречение гласит.
Надену плащ и кепку зло надвину
и выйду.
    Мелкий дождик моросит.

Да, правду книга древняя сказала!..
По черным лужам ухожу во тьму —
на шум трамвая и на свет вокзала,
лишь только б не остаться одному.

Нет, не только все время ветер зловещий,
Нет, не только пожаров коричневый цвет —
В мире были такие хорошие вещи,
Как, например, восемнадцать лет,

Как, например, темно-синие ночи,
Очень грустные песни, кустарник в росе,
На котором весна узелочки почек
Завязала затем, чтобы помнили все...

Но о чем же нам помнить?
               У нас все с собою
Все, что надо для юности, здесь вот, у ног:
Километр дороги до первого боя,
У плеча в вещмешке на неделю паек.

Но однажды, особенным вечером, в мае
Бородатый солдат под смолистый дымок
У костра на досуге, шинель зашивая,
Про любовь рассказал нам нескладно, как мог..

Про гармонь, про небесные звезды сырые
Да про запах девичьих тяжелых волос...
Мы курили, молчали, в тот вечер впервые
В грусть всех песен солдатских поверив всерьез.

Опять с намокшей шляпы каплет,
в кармане звук пустой ключей.
Вот он идет, полночный Гамлет.
Ненужный.
      Брошенный.
               Ничей.

Под ноги лист кидает осень...
И вот, пригнувшийся слегка,
в пивную входит он и просит
полухолодного пивка.

Сперва пивко пролил оплошно,
потом,
   таясь, поплакал всласть
о том, что так все в мире сложно,
о том, что жизнь не удалась.

И сколько в жизни ни ворочай
Дорожной глины,
             вопреки
Всему ты в дом вернешься отчий
И в угол встанут сапоги...

И пусть — хоть лет под девяносто —
Старик прошамкает: «Сынок!»
Но ты принес свое сыновство
И положил его у ног.

И радость новая, как завязь...
Хоть ты от хижины отвык,—
Ты, вырвавшийся от красавиц
И от стаканов круговых.

...Пусть в поле где-то ночь пустая.
Пусть крик и песня вдалеке.
Ты все забудешь,
             припадая
К покрытой венами руке.

И вот я возникаю у порога...
Меня здесь не считают за пророка!
Я здесь, как все. Хоть на меня втроем
Во все глаза глядят они, однако
Высокого провидческого знака
Не могут разглядеть на лбу моем.

Они так беспощадны к преступленью!
Здесь кто-то, помню, мучился мигренью?
- Достал таблетки?! Выкупил заказ?
- Да разве просьба та осталась в силе?..
- Да мы тебя батон купить просили!
- Отправил письма? Заплатил за газ?..

И я молчу. Что отвечать - не знаю.
То, что посеял, то и пожинаю.

А борщ стоит. Дымит еще, манящ!..
Но я прощен. Я отдаюсь веселью!
Ведь где-то там оставил я за дверью
Котомку, посох и багряный плащ.

Я на кручу пудовые шпалы таскал.
Я был молод и тонок —
            мне крепко досталось!

Но лишь пот в три ручья да надсадный
                                  оскал
На подъеме крутом выдавали усталость.

Налегая всем телом, я глину копал,
Я кидал эту глину лопатой совковой.
Я под вечер с лица потемнел и опал.
Землекоп из меня мог бы выйти толковый.

Я был выделен в баню для носки воды
В группе старых бойцов, работящих
                           и дюжих.
Мы таскали три дня.
                 На ладонях следы
Целый год сохранялись от ведерных дужек.

Я поленья с размаху колол колуном.
Я для кухни колол и колол для котельной.
Только мышцы ходили мои ходуном
Под намокшей и жесткой рубахой
                           нательной.

Я был юным тогда.
         Был задор, был запал.
Только к ночи, намаявшись, словно убитый,
Я на нарах, лица не умыв, засыпал,
На кулак навалившись щекою небритой.

Меня в Полесье занесло.
За реками и за лесами
Есть белорусское село —
Все с ясно-синими глазами.

С ведром, босую, у реки
Девчонку встретите на склоне.
Как голубые угольки,
Глаза ожгут из-под ладони.

В шинельке,—
           видно, был солдат,—
Мужчина возится в овине.
Окликни — он поднимет взгляд,
Исполненный глубокой сини.

Бредет старуха через льны
С грибной корзинкой и с клюкою.
И очи древние полны
Голубоватого покоя.

Пять у забора молодух.
Судачат, ахают, вздыхают...
Глаза — захватывает дух!—
Так синевой и полыхают.

Девчата.
       Скромен их наряд.
Застенчивые чаровницы,
Зардевшись, синеву дарят,
Как драгоценность, сквозь ресницы.

О чем поете утром,
              тенора?..
Их может слушать всяк, кому охота.
Что ж, директивным росчерком пера
не вычеркнуть их всех из обихода!

О чем поете утром,
              тенора?..
Вон голоса их властно зазвучали!
Их песенка, как этот мир, стара,
Песнь Песней это, что была вначале.

О чем поете утром,
              тенора,
по радио, встав на работу рано?..
Неплохо их проходят номера!
От голоса вибрирует мембрана.

О чем поете утром,
              тенора?
Зажмурившись.
          Напрягшись.
               На пределе...
Древнейшая любовная игра,
наверно, в мире есть на самом деле?

Теплым, настежь распахнутым вечером, летом,
Когда обрастут огоньками угластые зданья,
Я сяду у окна, не зажигая света,
И ощупью включу воспоминанья.

И прошлое встанет...
 А когда переполнит
Меня до отказа былого излишек,
Позову троих, вихрастых, беспокойных.
С оборванными пуговицами, мальчишек.

Я им расскажу из жизни солдата
Были, в которые трудно поверить.
Потом провожу их, сказав грубовато:

- Пора по домам! - и закрою двери.


И забуду.
         А как-нибудь, выйдя из дому,
Я замру в удивленье: у дровяного сарая
Трое мальчиков ползают по двору пустому
С деревянными ружьями,- в меня играя...

Может, это всего только случай,
ко ведь будет тебе невдомек,
почему он возник,— от созвучий
подступающий к горлу комок.

Помню: в роще цыганка гадала.
День был в белых крутых облаках...
И рыдающе пела гитара
у седого цыгана в руках.

Был цыган и неряхой и соней,
голос был его сдавлен и тих.
Только мир неразумных гармоний
на глазах созидался моих.

Это мир поразительных радуг
восходил до небес изо рта,
так как был он всего лишь порядок
и поэтому лишь красота.

Что б ни было, но ценим все же
мы женщин. И за те года,
когда вдруг холодок по коже
бежал при встрече иногда.

За каплю слабого участья
в минуту страшную беды.
За тот браслетик вкруг запястья.
За поданный стакан воды.

...Под утро, дыбясь волосами,
сидели, пряди теребя.
За то, что всё не могут сами
они понять самих себя.

Широко глаза расставлены
И хитрят, хитрят слегка,
Эти синие хрусталины
Из-под низкого платка...

Молодые и безгрешные
Очи ясности полны,
Мою душу отогревшие
Посреди большой войны.

В избах около Мукачева -
Издавна заведено -
Девки песни пели вкрадчиво,
И вилось веретено.

Песни были все неясные,
Непонятные для нас.

Розы белые и красные
Повторялись много раз...

Я посетил тот город, где когда-то
Я женщину всем сердцем полюбил.
Она была безмерно виновата
Передо мной. Её я не забыл.

Вот дом её. Мне говорят подробно,
Как осенью минувшей умерла...
Она была и ласкова и злобна,
Она была и лжива и мила.

...Я не решаю сложную задачу,
Глубинные загадки бытия.
Я ничего не знаю. Просто плачу.
Где всё понять мне?
            Просто плачу я.

Всего стихотворений: 24