Владимир Алексеевич Солоухин (1924-1997)

• Биография Владимира Солоухина

Все стихотворения Владимира Солоухина на одной странице

- Оглавление -

Зима разгулялась над городом южным,
По улице ветер летит ледяной.
Промозгло и мутно, туманно и вьюжно...
А горы сверкают своей белизной.

Весной исчезают метели и стужа,
Ложится на город немыслимый зной.
Листва пропылилась. Как жарко, как душно...
А горы сверкают своей белизной.

Вот юноша, полон нетронутой силы,
Ликует, не слышит земли под собой,-
Наверно, девчонка его полюбила...
А горы сверкают своей белизной.

Мужчина сквозь город бредет через силу,
Похоже, что пьяный, а может, больной.
Он отдал ей все, а она изменила...
А горы сверкают своей белизной.

По теплой воде, по ручью дождевому
Топочет мальчонка, такой озорной!
Все дальше и дальше топочет от дому...
А горы сверкают своей белизной.

О том, что мы сюда не прилетели 
С какой-нибудь таинственной звезды, 
Нам доказать доподлинно успели 
Ученых книг тяжелые пуды. 

Вопросы ставить, право, мало толку - 
На все готов осмысленный ответ. 
Все учтено, разложено по полкам, 
И не учтен лишь главный аргумент. 

Откуда в сердце сладкая тревога 
При виде звезд, рассыпанных в ночи? 
Куда нас манит звездная дорога 
И что внушают звездные лучи? 

Какая власть настойчиво течет к нам? 
Какую тайну знают огоньки? 
Зачем тоска, что вовсе безотчетна, 
И какова природа той тоски? 

В лесу еловом все неброско,
Приглушены его тона.
И вдруг белым-бела березка
В угрюмом ельнике одна.

Известно, смерть на людях проще.
Видал и сам я час назад,
Как начинался в дальней роще
Веселый, дружный листопад.

А здесь она роняет листья
Вдали от близких и подруг.
Как от огня, в чащобе мглистой
Светло на сто шагов вокруг.

И непонятно темным елям,
Собравшимся еще тесней:
Что с ней? Ведь вместе зеленели
Совсем недавно. Что же с ней?

И вот задумчивы, серьезны,
Как бы потупив в землю взгляд,
Над угасающей березой
Они в молчании стоят.

Я их как собирал?
Колокольчик чтоб был к колокольчику,
Василек к васильку
И ромашка к ромашке была.
Мне казалось, что будет красивей букет,
Если только одни васильки,
Или только одни колокольчики,
Или только ромашки одни
Соберутся головка к головке.
Можно стебли подрезать и в воду поставить в стакан.

Постепенно я понял,
Что разных цветов сочетанье
(Ярко-желтого с белым,
Василькового с белым и желтым,
Голубого с лиловым,
Лилового с чуть розоватым)
Может сделаться праздником летних полуденных красок,
Может сделаться радостью. Надо немного условий:
Просто капельку вкуса
Или, может быть, капельку зренья —
И букет обеспечен. Хватает в июне цветов!
Так я их собирал. Но
(Во всем виновата незрелость)
Я наивно считал,
Что простые, невзрачные травы
(Это кажется нам, будто травы бывают невзрачны)
Недостойны приблизиться
К чистым, отборным и ясным,
Собираемым мною в букет, удостоенным чести цветам.
Обходил я пырей,
Обходил я глухую крапиву,
«Лисий хвост» обходил, и овсюг, и осот полевой,
И пушицу,
И колючий,
Полыхающий пламенем ярым,
Безобразный, бездарный татарник.
Им, конечно, хотелось. А я говорил с укоризной:
«Ну, куда вы?
Вот ты, щавеля лопоухого стебель,
Полюбуйсь на себя, ну куда ты годишься?
Разве сор подметать?
Ну, допустим, тебя я сорву...»
И затем,
Чтоб совсем уж растение это унизить,
Я сорвал
И приставил метельчатый стебель к букету,
Чтобы вместе со мной все цветы на лугу посмеялись
Сочетанью ужасному розовой «раковой шейки»
И нелепой метелки.
Но...
Не смеялся никто.
Даже больше того (что цветы!), я и сам не смеялся.
Я увидел, как ожил, как вдруг засветился букет,
Как ему не хватало
Некрасивого, в сущности, длинного, грубого стебля.
Я крапиву сорвал,
Я приставил к букету крапиву!
И — о чудо!— зеленая, мощная сочность крапивы
Озарила цветы.
А ее грубоватая сила
Оттенила всю нежность соседки ее незабудки,
Показала всю слабость малиновой тихой гвоздички,
Подчеркнула всю тонкость, всю розовость «раковой шейки».
Стебли ржи я срывал, чтоб торчали они из букета!
И татарник срывал, чтоб симметрию к черту разрушить!
И былинник срывал, чтобы мощи косматой добавить!
И поставил в кувшин,
И водой окатил из колодца,
Чтобы влага дрожала, как после дождя проливного,
Так впервые я создал
Настоящий,
Правдивый букет.

В лесу, посреди поляны,
Развесист, коряжист, груб,
Слывший за великана
Тихо старился дуб.

Небо собой закрыл он
Над молодой березкой.
Словно в темнице, сыро
Было под кроной жесткой.

Душной грозовой ночью
Ударил в притихший лес,
Как сталь топора отточен,
Молнии синий блеск.

Короткий, сухой и меткий,
Был он как точный выстрел.
И почернели ветки,
И полетели листья.

Дуб встрепенулся поздно,
Охнул, упал и замер.
Утром плакали сосны
Солнечными слезами.

Только березка тонкая
Стряхнула росинки с веток,
Расхохоталась звонко
И потянулась к свету.

В своих сужденьях беспристрастны
Друзья, чье дело — сторона,
Мне говорят: она прекрасна,
Но, знаешь, очень холодна.

Они тебя не разгадали,
Тебя не поняли они.
В твоих глазах, в студеной дали
Я видел тайные огни.

Еще мечты и чувства стройны
И холодна твоя ладонь,
Но дремлет страсть в тебе, спокойной,
Как дремлет в дереве огонь.

Ветер
Летит над морем.
Недавно он не был ветром,
А был неподвижным, теплым воздухом над землей.
Он
Окружал ромашки.
Пах он зеленым летом
(Зыбко дрожал над рожью желтый прозрачный зной).
Потом,
Шевельнув песчинки,
Немного пригнувши травы,
Он начал свое движенье. Из воздуха ветром стал.
И вот
Он летит над морем.
Набрал он большую скорость,
Забрал он большую силу. Крылища распластал.
Ходят
Морские волны.
С них он срывает пену.
Пена летит по ветру. Мечется над волной.
Светлый
Упругий ветер
Не медом пахнет, а йодом,
Солью тревожно пахнет. Смутно пахнет бедой.
(Руки мои - как крылья. Сердце мое распахнуто.
Ветер в меня врывается. Он говорит со мной):
- Спал я
Над тихим лугом.
Спал над ромашкой в поле.
Меня золотые пчелы пронизывали насквозь.
Но стал я
Крылатым ветром,
Лечу я над черным морем.
Цепи я рву на рейдах, шутки со мною брось! -
Я
Говорю открыто:
- Должен ты выбрать долю,
Должен взглянуть на вещи под резким прямым углом:
Быть ли
Ромашкой тихой?
Медом ли пахнуть в поле?
Или лететь над миром, время круша крылом? -
Что я
Ему отвечу?
- Сходны дороги наши,
Но опровергну, ветер, главный я твой резон:
Если б
Ты не был тихим
Воздухом над ромашкой,
Откуда б ты, ветер, взялся? Где бы ты взял разгон?

        (Из П. Боцу)

За горем горе, словно злые птицы,
А за напастью — новая напасть...
Что было делать, чтобы защититься?
За что держаться, чтобы не упасть?

Все неудачи, беды, невезенья
Со всех сторон валились на меня.
Когда летят тяжелые каменья,
Слаба моя сердечная броня.

И я, закрывши голову руками,
Уже смирился с тем, что сокрушен.
И упаду. И самый главный камень
Уже летел, последним будет он.

Вдруг голос твой средь грохота и треска
Струна, волна, росинка и кристалл...
Я встрепенулся, выпрямился резко,
И страшный камень мимо просвистал.

Растопит солнце грязный лед,
В асфальте мокром отразится.
Асфальт - трава не прорастет,
Стиха в душе не зародится.

Свои у города права,
Он в их охране непреложен,
Весна бывает, где земля,
Весна бывает, где трава,
Весны у камня быть не может.

Я встал сегодня раньше всех,
Ушел из недр квартиры тесной.
Ручей. Должно быть, тает снег.
А где он тает - неизвестно.

В каком-нибудь дворе глухом,
Куда его зимой свозили
И где покрылся он потом
Коростой мусора и пыли.

И вот вдоль тротуара мчится
Ручей, его вода грязна,
Он - знак для жителей столицы,
Что где-то в эти дни весна.

Он сам ее еще не видел,
Он здесь рожден и здесь живет,
Он за углом, на площадь выйдя,
В трубу колодца упадет.

Но и минутной жизнью даже
Он прогремел, как трубный клич,
Напомнив мне о самом важном -
Что я земляк, а не москвич.

Меня проспекты вдаль уводят,
Как увела его труба.
Да, у меня с ручьем сегодня
Во многом сходная судьба.

По тем проспектам прямиком
В мои поля рвануться мне бы.
Живу под низким потолком,
Рожденный жить под звездным небом.

Но и упав в трубу колодца,
Во мрак подземных кирпичей,
Не может быть, что не пробьется
На волю вольную ручей.

И, нужный травам, нужный людям,
Под вешним небом средь полей,
Он чище и светлее будет,
Не может быть, что не светлей!

Он станет частью полноводной
Реки, раздвинувшей кусты,
И не асфальт уже бесплодный -
Луга зальет водой холодной,
Где вскоре вырастут цветы.

А в переулок тот, где душно,
Где он родился и пропал,
Вдруг принесут торговки дружно
Весенний радостный товар.

Цветы! На них роса дрожала,
Они росли в лесах глухих.
И это нужно горожанам,
Конечно, больше, чем стихи!

Я как бы под дамокловым мечом.
Тяжелый меч.
Готовый оборваться со слабой нитки
И пронзить насквозь,
Лежи под ним.
Уж грудь обнажена.
Душа обнажена, чтобы одежды,
Чтобы иная крепкая броня
Не помешали острию вонзиться
Туда, где сердце бьется,
Только кожей
Да крепостью ребра защищено.

Висит дамоклов меч,
Незримый, непонятный,
Но знаю, что висит.
А я читаю книги, хожу в кино
(О, детская наивность!),
Купаюсь в речке, бегаю на лыжах,
Люблю цветы. И пчел. И звезды в небе.
Люблю...
О, безответственность моя!

Висит дамоклов меч.
Ты не считай секунды
(Не трать на это золотых секунд),
Но говори.
Но говори, что знаешь,
Что накопить успел в уме и сердце.
И свет во тьме.
И права не дано
Бездельничать, пока дамоклов меч
Твой огонек, сорвавшись, не погасит.

Сорвется меч.
Ведь нитка так тонка.
Сорвется меч.
Но пусть он не во сне
И не в объятьях женщины, не в неге,
Не под веселым праздничным хмельком
Найдет тебя, в живую ткань вонзаясь.

Полслова ты успел уже сказать,
И меч летит.
Но все же есть надежда,
Что, если ты уже успел сказать полслова,
Вторая половина не умрет
И люди догадаются о том,
Какой была вторая половина
Последнего,
Неконченного слова,
Разрубленного тягостным мечом.

Висит дамоклов меч.
Он каждую секунду
Велит тебе лишь то произносить,
Что нужно обязательно успеть.
Хотя б не все,
Хотя б до половины.
Вот меч летит.
Но из-под острия
Выпархивает легкий огонек
Живого недосказанного слова.

И не успеть железному мечу
За ним угнаться.

С жадностью всосаны
В травы и злаки
Последние капельки
Почвенной влаги.

Полдень за полднем
Проходят над степью,
А влаге тянуться
В горячие стебли.

Ветер за ветром
Туч не приносят,
А ей не добраться
До тощих колосьев.

Горячее солнце
Палит все упорней,
В горячей пыли
Задыхаются корни.

Сохнут поля,
Стонут поля,
Ливнями бредит
Сухая земля.

Я проходил
Этой выжженной степью,
Трогал руками
Бескровные стебли.

И были колючие
Листья растений
Рады моей
Кратковременной тени.

О, если б дождем
Мне пролиться на жито,
Я жизнь не считал бы
Бесцельно прожитой!

Дождем отсверкать
Благодатным и плавным -
Я гибель такую
Не счел бы бесславной!

Но стали бы плотью
И кровью моей
Тяжелые зерна
Пшеничных полей!

А ночью однажды
Сквозь сон я услышу:
Тяжелые капли
Ударили в крышу.

О нет, то не капли
Стучатся упорно,
То бьют о железо
Спелые зерна.

И мне в эту ночь
До утра будут сниться
Зерна пшеницы...
           Зерна пшеницы...

Журавли, наверно, вы не знаете,
Сколько песен сложено про вас,
Сколько вверх, когда вы пролетаете,
Смотрит затуманившихся глаз!

Из краев болотных и задебренных
Выплывают в небо косяки.
Крики их протяжны и серебряны,
Крылья их медлительно гибки.

Лирика полета их певучего
Нашей книжной лирики сильней.
Пролетают, радуя и мучая,
Просветляя лица у людей.

Годы мне для памяти оставили,
Как стоял я около реки
И, покуда в синем не растаяли,
Журавлей следил из-под руки.

Журавли летели, не синицы,
Чьим порханьем полнится земля...
Сколько лет уж, если спохватиться,
Не видал я в небе журавля!

Словно светлый сон приснился или
Это сказка детская была.
Или просто взяли обступили
Взрослые, серьезные дела.

Окружили книги окончательно,
Праздность мне постыдна и чужда...
Ну а вы, спрошу я у читателя,
Журавлей вы видели когда?

Чтоб не просто в песне, а воочию,
Там, где травы жухнут у реки,
Чтоб, забыв про мелочное прочее,
Все глядеть на них из-под руки.

Журавли!
Заваленный работою,
Вдалеке от пасмурных полей,
Я живу со странною заботою -
Увидать бы в небе журавлей!

Здесь гуще древесные тени,
Отчетливей волчьи следы,
Свисают сухие коренья
До самой холодной воды.

Ручья захолустное пенье
Да посвисты птичьи слышны,
И пахнут лесным запустеньем
Поросшие мхом валуны.

Наверно, у этого дуба,
На этих глухих берегах
Точила железные зубы
Угрюмая баба-яга.

На дне буерака, тоскуя,
Цветок-недотрога растет,
И папортник в ночь колдовскую,
Наверное, здесь расцветет...

Сюда вот, откуда дорогу
Не сразу обратно найдешь,
Забрел я, не верящий в бога,
И вынул охотничий нож.

Без страха руками своими
(Ветрам и годам не стереть)
Нездешнее яркое имя
Я высек на крепкой коре...

И кто им сказал про разлуку,
Что ты уж давно не со мной:
Однажды заплакали буквы
Горячей янтарной смолой.

С тех пор как уходят морозы,
Как только весна настает,
Роняет дремучие слезы
Забытое имя твое.

С высоких диких гор, чьи серые уступы
Задергивает туч клубящаяся мгла,
Чьи синие верхи вонзились в небо тупо,
Она впервые в город снизошла.

Ее вела река, родившаяся рядом
С деревней Шумбери, где девушка живет.
Остались позади луга и водопады,
Внизу цветут сады и зной душист, как мед.

Внизу ей странно все: дома, автомобили
И то, что рядом нет отар и облаков,
Все звуки и цвета ее обворожили,
А ярмарочный день шумлив и бестолков.

На пальце у нее железный грубый перстень,
Обувка не модна, и выгорел платок,
Но белые чулки домашней толстой шерсти
Не портят стройности девичьих легких ног.

Идет девчонка с гор, такая молодая,
Своей не осознав, быть может, красоты,
А парни на пути встают, обалдевая,
И долго вслед глядят и открывают рты.

Все взгляды на нее остались без ответа,
Не дрогнула ничуть тяжелая коса.
Идет девчонка с гор... С нее б создать Джульетту,
Венеру вырубить, мадонну написать!

Идет девчонка с гор, в которых, не ревнуя,
Мужчина тот живет, с обветренным лицом,
Кто смело подойдет и жестко поцелует,
Кто ей надел свое железное кольцо.

Лесная узенькая тропка
Вела девчонку от людей.
Девчонка оглянулась робко,
И стало очень страшно ей.
Седые космы елей черных,
Сторожкий шорох за спиной,
И птичий крик, и сказок вздорных,
Теперь припомнившихся, рой.

К тому ж, пожалуй, слишком рано
Внушали ей и там и тут:
«Смотри, поймают хулиганы
И... платье новое порвут!»
А лес вокруг, теплом облитый,
Сверкает, птицами поет.
Сейчас придет мужик небритый
И схватит, легкую, ее.
Как птица пойманная в клетке,
Ее сердечишко стучит.

А между тем, раздвинув ветки,
Выходит он и впрямь небрит.
Как видно, шел он лесом долго,
Цепляя мокрые кусты.
В одной руке его — кошелка,
В другой руке его — цветы.
Тут лета яркие приметы,
Купальниц крупных желтизна.
И, как ни странно, встреча эта
Девчонке вовсе не страшна.
Среди дремучей темноты
Она почувствовала все же:
Имеющий в руках цветы
Плохого совершить не может.

Профаны,
Прежде чем съесть гранат,
Режут его ножом.
Гранатовый сок по ножу течет,
На тарелке красная лужица.
Мы
Гранатовый сок бережем.
Обтянутый желтою кожурой,
Огромный,
Похожий на солнце плод
В ладонях медленно кружится,
Обсмотришь его со всех сторон:
Везде ль кожура цела.
А пальцы уж слышат сквозь кожуру
Зерна —
Нежные, крупные,
Нажмешь легонько
(Багряна мгла!),
Кровью брызнули три зерна
(Впрочем, брызгаться тесно там —
Глухо и сочно хрупнули).
Теперь осторожно мы мнем и мнем
Зерна за рядом ряд.
Струи толкутся под кожурой,
Ходят, переливаются.
Стал упругим,
Стал мягким жесткий гранат.
Все тише, все чутче ладони рук:
Надо следить, чтоб не лопнул вдруг —
Это с гранатом случается.
Терпенье и нежность — прежде всего!
Верхние зерна — что?!
Надо зерна
Суметь
Достать в глубине,
В середине размять их здорово...
И прокусить кожуру,
И ртом
Глотками сосущими пить потом,
В небо подняв драгоценный плод
И
Запрокинув голову!

Проходила весна по завьюженным селам,
По земле ручейки вперегонки текли,
Мы пускали по ним, голубым и веселым,
Из отборной сосновой коры корабли.

Ветерок паруса кумачовые трогал,
Были мачты что надо: прочны и прямы,
Мы же были детьми, и большую дорогу
Кораблю расчищали лопаточкой мы.

От двора, от угла, от певучей капели,
Из ручья в ручеек, в полноводный овраг,
Как сквозь арку, под корень развесистой ели
Проплывал, накреняясь, красавец "Варяг".

Было все: и заветрины и водопады,
Превышавшие мачту своей высотой.
Но корабль не пугали такие преграды,
И его уносило весенней водой.

А вода-то весной не течет, а смеется,
Ей предел не положен, и куре ей не дан.
Каждый малый ручей до реки доберется,
Где тяжелые льдины плывут в океан.

И мне снилось тогда - что ж поделаешь: дети!
Мой корабль по волнам в океане летит.
Я тогда научился тому, что на свете
Предстоят человеку большие пути.

Тем утром, радостным и вешним,
В лесу гудело и тряслось.
Свои рога через орешник
Нес молодой тяжелый лось.

Он трогал пристально и жадно
Струю холодного ключа,
Играли солнечные пятна
На полированных плечах,

Когда любовный зов подруги,
Вдруг прилетев издалека,
Его заставил стать упругим
И бросить на спину рога.

Но в миг, когда он шел долиной,
Одним желаньем увлечен,
Зрачок стального карабина
Всмотрелся в левое плечо.

Неверно дрогнули колена.
И раскатился скорбный звук.
И кровь, слабея постепенно,
Лилась толчками на траву.

А за кустом, шагах в полсотни,
Куда он чуть дойти не смог,
Привесил к поясу охотник
Умело сделанный манок.

            Б. П. Розановой

Пусть вороны гибель вещали
И кони топтали жнивье,
Мужскими считались вещами
Кольчуга, седло и копье.

Во время военной кручины
В полях, в ковылях, на снегу
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины
Пути заступали врагу.

Пусть жены в ночи голосили
И пролитой крови не счесть,
Мужской принадлежностью были
Мужская отвага и честь.

Таится лицо под личиной,
Но глаз пистолета свинцов.
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины
К барьеру вели подлецов.

А если звезда не светила
И решкой ложилась судьба,
Мужским достоянием было
Короткое слово — борьба.

Пусть небо черно, как овчина,
И проблеска нету вдали,
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины
В остроги сибирские шли.

Я слухам нелепым не верю,—
Мужчины теперь, говорят,
В присутствии сильных немеют,
В присутствии женщин сидят.

И сердце щемит без причины,
И сила ушла из плеча.
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины,
Вы помните тяжесть меча?

Врага, показавшего спину,
Стрелы и копья острие,
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины,
Вы помните званье свое?

А женщина — женщиной будет:
И мать, и сестра, и жена,
Уложит она, и разбудит,
И даст на дорогу вина.

Проводит и мужа и сына,
Обнимет на самом краю...
Мужчины,
Мужчины,
Мужчины,
Вы слышите песню мою?

Мы сидим за одним,
Пусть не круглым, столом,
Англичанин, русский, немец, француз
(Как в каком-нибудь анекдоте).
Мы говорим про одни и те же вещи,
Но странно (мне это, правда, кажется странным),
Произносим разные,
Непохожие друг на дружку слова.
— Э тейбл,— говорит англичанин.
— Ля табль,— уточняет француз.
— Дер тыш,— возражает немец.
— Стол, поймите же, стол,— русский им говорит.—
Как же можем мы все же понять друг друга?
Что же все же общего есть между нами,
Если один говорит:
— Э брет.—
Другой уточняет:
— Дас брот.
— Ля пэн,— возражает третий.
— Хлеб, поймите же, хлеб,— четвертый внушает им.
Но в это время кошка, пробиравшаяся по крыше,
Прыгнула, чтобы поймать воробья,
Промахнулась и упала в кадку с водой.
— Ха-ха-ха!— на это сказал англичанин.
— Ха-ха-ха!— ответил ему француз.
— Ха-ха-ха!— подтвердил им обоим немец.
— Ха-ха-ха!— согласился русский с тремя.—
Официант, поклонившись вежливо, сообщил нам,
Что будет подано
Самое лучшее,
Чуть не столетней выдержки,
Уникальное, фирменное вино.
— О!— на это сказал англичанин.
— О!— француз отозвался мгновенно.
— О!— охотно включился немец.
— О!— согласился с ними и я.—
Официант, торжественно несший бутылку,
Вдруг споткнулся,
И столетняя красная влага
Превратилась в драгоценную липкую лужу
На каменном ресторанном полу.
— Ах!— всплеснул англичанин руками.
— Ах!— француз сокрушенно воскликнул.
— Ах!— огорчился с ними немец.
— Ах!— едва не заплакал я.—
Так я понял, почему, говоря по-разному,
Мы все же в конце концов понимаем друг друга:
Англичанин...
Русский...
Немец...
Француз...

Мечтой, корыстью ли ведомый,
Семью покинув и страну,
Моряк пускался в путь из дома
В бескрайную голубизну.

Мир неизведан и безмолвен.
Ушел фрегат, пропал фрегат.
И никаких депеш и «молний»,
И никаких координат.

Три точки, три тире, три точки
Не бросишь миру в час беды.
Лишь долго будут плавать бочки
На гребнях вспененной воды.

Как до другой звезды, до дома,
Что ни кричи, не слышно там.
Но брал бутылку из-под рома
И брал бумагу капитан.

И жег сургуч...
Обшивка стонет,
Тот самый вал девятый бьет.
Корабль развалится. Утонет.
Бутылка вынырнет. Всплывет.

Она покачиваться станет
На синеве ленивых волн.
А капитан?
Ну что ж, представим,
Что уцелел и спасся он.

Есть горизонт в морском тумане.
Прибоем вымытый песок.
Есть в окаянном океане
Осточертевший островок.

Его записка будет плавать
Три года, двадцать, сорок лет.
Ни прежних целей, и ни славы,
И ни друзей в помине нет.

И не родных и не знакомых
Он видит каждый день во сне:
Плывет бутылка из-под рома,
Блестит бутылка при луне.

Ползут года улитой склизкой,
Знать, умереть придется здесь.
Но если брошена записка,
Надежда есть, надежда есть!

Ползут года, подходит старость,
Близка последняя черта.
И вот однажды брезжит парус
И исполняется мечта.

. . . . . . . . . . . . . .
Живу. Жую. Смеюсь все реже.
Но слышу вдруг к исходу дня —
Живет нелепая надежда
В глубинах сердца у меня.

Как будто я средь звезд круженья
Свое еще не отгостил,
Как будто я в момент крушенья
Бутылку в море опустил.

Скоро кончится белая вьюга,
Потекут голубые ручьи.
Все скворечники в сторону юга
Навострили оконца свои.

В силу древних обычаев здешних
Мы жилища готовим певцам.
За морями родные скворечни
Обязательно снятся скворцам.

Здесь родились, летать научились,
Значит, родина ихняя здесь.
- Воротились! Скворцы воротились!
Раздается мальчишечья весть.

Можно галку убить и сороку,
Но обычаи наши строги:
Ни один сорванец босоногий
На скворца не поднимет руки.

Но однажды за крайним овином
Наблюдал с удивлением я,
Как серьезный и взрослый мужчина
Прямо в стаю пальнул из ружья.

Вся окрестность ответила стоном...
- Сукин сын! Что ты делаешь тут?-
Он ответил спокойно: - А что нам,
Все равно их принцессы сожрут.

Ты-то молод, а мы, брат, бывали
И видали таких молодцов...
Помню, раз заходили в Австралию,
Там на тонны считают скворцов.

Расставляются гиблые сети,
Из капрона тончайшая снасть.
Так зачем же от нас-то летать им?
Чтобы в эти капроны попасть?

Заготовщику - денежки, дурно ли,
Не опасный, а прибыльный труд!
И везут их в столицы культурные,
В королевские виллы везут.

Соберутся высокие гости,
Драгоценные камни надев.
И ломаются тонкие кости
На жемчужных зубах королев.

...Вот и снова погода сырая,
Скоро кончится бешенство вьюг.
По России от края до края
Все скворечники смотрят на юг!

Блестит панель. По ярким лужам
Гуляют зябкие ветра,
Еще не время зимним стужам,
Ненастью самая пора.

Вкруг фонарей из тьмы дождинок
Завесы желтых паутин.
И дождь, стремящийся в суглинок,
Асфальт встречает на пути.

Машины, зонтики прохожих,
Реклам и окон яркий свет...
Здесь ночь сама на день похожа
И темноты в помине нет.

А между тем бывает страшен
Сырой осенний мрак земли.
Над молчаливой речкой нашей
Теперь темно, хоть глаз коли.

Там, по дороге самой торной,
На ощупь двигались бы вы.
Лишь ветер мокрый, ветер черный
Средь черной рыскает травы.

Там под сырым ночным покровом
Листва мертвеет на кустах,
Грибы растут в лесу сосновом,
И рыба бродит в омутах...

Уже подростками мы знаем,
По книгам истины уча:
Лишь безответная, глухая
Любовь крепка и горяча.

Из тех же книжек нам известно —
Она по-своему живет:
Гудит, как пламя в печке тесной,
И, как вода в трубе, ревет.

Меж тем и жизнь внушает строго:
Нужны труба, ограда, печь,
И что без этого не могут
Огонь — гореть, а воды — течь,

И что, едва на волю выйдя,
Слабеют чувства и мечты...
Но я огонь свободным видел,
В нем было больше красоты!

Клубя нагретый рыжий воздух,
Он рвался так в холодный мрак,
Что перепутывались звезды
С живыми искрами костра.

Я видел также не мятежной,
А золотой воды разлив,
Она спала, весь лес прибрежный,
Весь мир в себе отобразив.

Ценя все вольное на свете,
Я любовался ею вновь
И встретил женщину, и встретил
Ее ответную любовь.

И вот она вольна меж нами,
Не стеснена, какая есть!
И к звездам рвется, словно пламя,
И мир отобразила весь!

С ними ходила клуша,
Прятала в дождь под крылья.
Они не любили лужи
И умывались пылью.

Много ли в жизни нужно
В раннюю пору эту?
Бегали стайкой дружной
По зеленому лету.

Но к осени ясно стало -
К осени выросли перья:
Два петуха в стае,
И вместе нельзя теперь им.

И раньше или позднее
Быть великому спору:
Который из них сильнее,
Кому вожаком быть впору.

А кому под топор на плахе,
Такова уж петушья участь.
Мой дед в домотканой рубахе
Даже рукав не засучит.

Вот уж и снег спускается -
Быть кровавому спору.
Словно клинки, сшибаются
Злые кривые шпоры.

Хлещут петушьи крылья
Хлеще ременной плетки.
Даже про корм забыли
Хорошенькие молодки.

И наблюдали куры,
Сбившись от стужи в груду,
Как за село понуро
Шел он, весь красногрудый.

Он жил у меня в сарае,
Куда я ходил за сеном.
Про это один я знаю,
Я да гнилые стены.

Я сыпал овес на току ему,
А ночью он тоже спал.
Но если птицы тоскуют,
Всю зиму он тосковал.

Он стал и сильней и строже
И пережил зиму ту,
А весной ему стало тоже,
Тоже невмоготу.

Вышел, качая гребнем,
Красным, словно кирпич,
И раздался по всей деревне
Боевой петушиный клич!

Вздрогнул вожак и даже
Не принял повторный бой.
А мой среди кур похаживал,
Покачивая головой.

Задернув шторы, чтоб не пробудиться,
Чтобы хранились тишь да полумгла,
В рассветный час, когда так сладко спится,
В своей квартире девушка спала.

Но из вселенной, золотом слепящей,
Рассветный луч сквозь занавес проник,
И оттого над девушкою спящей
Горел во тьме слегка овальный блик.

Земля крутилась. Утро шло по плавням,
Шли поезда по утренней стране.
Земля крутилась: медленно и плавно
Спускался луч по крашеной стене.

Бровей крутых, как крылья сильной птицы,
Луч золотым коснулся острием,
Он тихо тронул длинные ресницы,
До теплых губ дотронулся ее.

И, спящей, ей тревожно как-то стало,
Как будто бы куда-то кто-то звал.
Не знаю, что во сне она видала,
Когда рассвет ее поцеловал.

То жизнь звала: проснись, беги навстречу
Лугам, цветам, в лесную полумглу!
То жизнь звала: проснись, рассвет не вечен,
И этот луч уж вон он, на полу!

Беги, росинки в волосы вплетая,
И над туманным озером в лесу,
Красивая, зарею облитая,
Затми собой вселенскую красу!

Велели очерк написать
О свиноферме мне.
Давно затихли голоса
Столичные в окне.

Давным-давно соседи спят,
А я еще сижу.
Про сало цифры говорят -
Я в очерк их ввожу.

Героев нужен целый ряд,
Притом передовых.
Про сало люди говорят -
Описываю их.

И поглядеть со стороны -
Работа так проста...
А между тем из глубины
Бумажного листа

Вдруг появляются черты
Печального лица.
Они светлы, они чисты,
Любимы до конца.

Лицо все ярче, все светлей,
Все явственней оно...
Я не пишу стихов о ней,
А надо бы давно!

Соседи спят. Все люди спят.
А я еще сижу.
Про сало цифры говорят -
Я в очерк их ввожу.

Я тверд. Я приучил к труду
Себя в конце концов.
За строчкой строчку я кладу
На милое лицо.

Вот исчезает лоб ее,
Словами испещрен.
А там как раз, где бровь ее,
Вписал я ряд имен.

И вот уж больше не видны
Ни очи, ни уста...

А поглядеть со стороны -
Работа так проста!

Седьмую ночь без перерыва
В мое окно стучит вода.
Окно сквозь полночь сиротливо,
Должно быть, светит, как звезда.

Вовек не станет путеводной
Звезда ненастная моя.
Смешался с мраком дождь бесплодный,
Поля осенние поя.

И лишь продрогшая рябина
Стучится кистью о стекло.
Вокруг нее размокла глина,
Рябине хочется в тепло.

Но уж осенним зябким ветром
Она простужена давно.
Задую свет, холодным светом
Ей не согреться все равно.

Задую свет, в окне застыну,
Взметнусь, едва коснувшись сна:
Не ты ль сломила гроздь рябины,
Стучишься, мокнешь у окна?

Молчать, молчать, ревнуя и страдая
Нет, все как есть простить,
Вернуть ее назад!
Снимаю трубку, словно поднимаю
Тяжелый камень, словно виноват.

Я не хотел... Но поздно или рано...
Я это знал все время наизусть...
Сухой щелчок как выстрел из нагана.
Я трубку снял.
Ты слышишь - я сдаюсь!

Солнце разлито поровну, 
Вернее, по справедливости,
Вернее, по стольку разлито, 
Кто сколько способен взять: 
В травинку и прутик — поменьше,
В большое дерево — больше, 
В огромное дерево — много. 
Спит, затаившись до времени: 
              смотришь, а не видать. 
Голыми руками его можно потрогать,
Не боясь слепоты и ожога.
Солнце умеет работать. Солнце умеет спать.

Но в темные зимние ночи,
Когда не только что солнца — 
Звезды не найдешь во Вселенной
И кажется, нет управы
На лютый холод и мрак, 
Веселое летнее солнце выскакивает из полена
И поднимает немедленно
Трепещущий огненный флаг!

Солнце разлито поровну, 
Вернее, по справедливости,
Вернее, по стольку разлито, 
Кто сколько способен взять.
В одного человека — поменьше,
В другого — гораздо больше,
А в некоторых — очень много.
Спит, затаившись до времени. Можно руку
                                смело пожать
Этим людям,
Не надевая брезентовой рукавицы,
Не ощутив на ладони ожога 
(Женщины их даже целуют,
В общем-то не обжигая губ).
А они прощаются с женщинами и уходят
                           своей дорогой.

Но в минуты,
Когда не только что солнца — 
Звезды не найдешь вокруг,
Когда людям в потемках становится страшно
                                   и зябко,
Вдруг появляется свет.
Вдруг разгорается пламя,
           разгорается постепенно, но ярко.
Люди глядят, приближаются,
Сходятся, улыбаются,
Руке подавая руку, 
Приветом встречая привет.

Солнце спрятано в каждом!
Надо лишь вовремя вспыхнуть,
Не боясь, что окажется мало
Вселенского в сердце огня.
Я видел, как от травинки
Загорелась соседняя ветка,
А от этой ветки — другая,
А потом принималось дерево, 
А потом занималось зарево
И было светлее дня!
В тебе есть капелька солнца
           (допустим, что ты травинка).
Отдай ее, вспыхни весело,
Дерево пламенем тронь.
Быть может, оно загорится
                  (хоть ты не увидишь этого,
Поскольку отдашь свою капельку,
Золотую свою огневинку).
Все умирает в мире. Все на земле сгорает.
Все превращается в пепел. Бессмертен
                              только огонь!

Березу, звонкую от стужи,
Отец под корень подрубал.
Седьмой, удар, особо дюжий,
Валил березу наповал.

На синий снег летели щепки,
Чуть розоватые собой,
А самый ствол, прямой и крепкий,
Мы на санях везли домой.

Там после тщательной просушки
Гулял рубанок по стволу,
И солнцем пахнущие стружки
Лежали пышно на полу.

А в час, когда дымки на крышах
И воздух звонок, как стекло,
Я уходил на новых лыжах
На холм высокий, за село.

Такой нетронутый и чистый
Весь мир лежал передо мной,
Что было жалко снег пушистый
Чертить неопытной лыжней.

Уже внизу кусты по речке
И все окрестности внизу,
И тут не то что спрыгнуть с печки
Иль прокатиться на возу.

Тут ноги очень плохо служат
И сердце екает в груди.
А долго думать только хуже,
А вниз хоть вовсе не гляди.

И я ловчил, как все мальчишки,
Чтоб эту робость провести:
Вот будто девочку из книжки
Мне нужно броситься спасти.

Вот будто все друзья ватагой
Идут за мною по пятам
И нужно их вести в атаку,
А я у них Чапаев сам.

Под лыжей взвизгивало тонко,
Уж приближался миг такой,
Когда от скорости шапчонку
Срывает будто бы рукой.

И, запевая длинно-длинно,
Хлестал мне ветер по лицу,
А я уже летел долиной,
Вздымая снежную пыльцу...

Так стриж в предгрозье, в полдень мая,
В зенит поднявшись над селом,
Вдруг режет воздух, задевая
За пыль дорожную крылом.

Теперь-то уж плакать нечего,
С усмешкой гляжу назад,
Как шел я однажды к вечеру
В притихший вечерний сад.

Деревья стояли сонные,
Закатные, все в огне.
Неважно зачем, не помню я,
Но нужен был прутик мне.

Ребенок я был, а нуте-ка
Возьмите с ребенка спрос!
И вот подошел я к прутику,
Который так прямо рос.

Стоял он один, беспомощен,
Под взглядом моим застыл.
Я был для него чудовищем.
Убийцей зловещим был.

А сад то вечерней сыростью,
То легким теплом дышал.
Не знал я, что может вырасти
Из этого малыша.

Взял я отцовы ножницы,
К земле я его пригнул
И по зеленой кожице
Лезвием саданул.

Стали листочки дряблыми,
Умерли, не помочь...
А мне,
Мне приснилась яблоня
В ту же, пожалуй, ночь.

Ветви печально свесила,
Снега и то белей!
Пчелы летают весело,
Только не к ней, не к ней!

Что я с тех пор ни делаю,
Каждый год по весне
Яблоня белая-белая
Ходит ко мне во сне!

Тропа вдоль просеки лесной
Бывает так отрадна взгляду,
В часы, когда неистов зной,
Она уводит нас в прохладу.
А есть тропинка через рожь,
По ней и час, и два идешь,
Вдыхая тонкую пыльцу.
А есть к заветному крыльцу
Совсем особая тропинка.
Мне эти тропы не вновинку.

Но помню дикий склон холма,
Парной весенней ночи тьма.
Вокруг не видно ни черта,
Лишь наверху земли черта
Перечертила Млечный Путь,
В дорогу палку не забудь!
Не поскользнись на черном льду,
Тропа нацелена в звезду!
Всю жизнь по той тропе иди,
Всю жизнь на ту звезду гляди!

Разгулялся ветер на просторе,
Белопенный катится прибой.
Вот и я живу у синя моря,
Тонущего в дымке голубой.

Ни испить его, ни поглядеться,
Словно в тихий омут на лугу.
Ничего не вспомнится из детства
На его бестравном берегу.

Оттого и скучно здесь слегка мне
Над седым величием волны.
До меня, сидящего на камне,
Долетают брызги, солоны.

Ни краев, ни совести у моря!
Густо засинев доглубока,
Вот оно берется переспорить
Маленького в поле василька.

Вот оно, беснуясь и ревнуя,
Все ритмичней хлещет и сильней.
Хочет смыть тропинку полевую
Из железной памяти моей.

Вышло солнце из-за леса,
Поредел туман белесый,
И в деревне вдоль реки
Закудрявились дымки,
На цветок, росой омытый
И навстречу дню раскрытый,
Опускается пчела.
Погудела, побыла,
Улетела, выпив сок,
И качается цветок,
Утомленный,
Утоленный,
К светлой жизни
Обновленный.

Тут и полдень безмолвен, и полночь глуха,
Густо спутаны прочные сучья.
Желтоглазые совы живут по верхам,
А внизу - муравьиные кучи.

До замшелой земли достают не всегда
Золотые и тонкие спицы.
И неведомо как залетела сюда
Океанская вольная птица.

И спешила спастись. Все металась, крича,
И угрюмые сосны скрипели.
И на черную воду лесного ручья
Тихо падали белые перья.

Я простор тебе дам. Только ты не спеши
О тяжелые ветви разбиться,
Залетевшая в дебри таежной тиши
Легкокрылая милая птица.

Что же нужно, чтоб дерево начало петь?
О, поверьте, для этого нужно немало условий,
Если даже его древесина красна и звонка, как медь.

Допустим,
Что деревце проросло сквозь тяжелую, плотную
                                  сырость суглинка.
Но корова пройдет — слизнет языком,
Пешеход пройдет — разомнет каблуком,
Потому что деревце, растущее рядом с цветком,
Само как тоненькая и жиденькая травинка.

Как будущий Паганини
Или будущий Моцарт был похож
На своих однолетних сверстников,
Будущих лавочников, монахов или матросов,
Так оно похоже на соседний пырей,
Так оно соседней былинки слабей,
Никто не поверит, что тень от его ветвей
Накроет тысячи трав, широко раскинувшись по откосу.

Опасно
Все время жить вровень с травой,
Которую могут скосить
Косари.
Но гораздо опасней
Подняться над травами двухметровым ростом.
Срубит мужик, чтобы заступ себе насадить,
Срежут мальчишки, чтобы мячик резиновый бить,
Удар топором — и уже ни дождя, ни дрозда,
                              ни росы на заре,
Ни зари.
Удар топором — это очень и очень просто.

Но дерево крепнет.
Поверх кольца другое, как обруч, ложится кольцо.
Древесина темнеет,
Золотеет, стареет смола, пропитавшая древесину.
Еловые иглы теперь грубы и остры.
Вся в шрамах плакучих шершавая крепость коры.
Не дрогнут замшелые ветви, черны и стары,
Еловый шатер — не болтливая крона осины.

Что же все-таки нужно, чтоб дерево начало петь?
Нужна биография дереву. Это бесспорно, бесспорно!
И память про теплый,
Про первый, сладчайший дождь,
И от раны саднящей
Протяжная, зыбкая дрожь,
И жестокое лето, что мучило жаждой его,
И железный январь, что свирепо морозил его,
И скудность той глины, где корни во мгле
                        пропитания ищут упорно.

Ель годится теперь, чтобы стать золотистым бревном.
В сруб положат бревно.
Можно сделать телегу и шкаф платяной,
И фанеры наделать упругой и гибкой.
Можно дров напилить.
Можно гроб сколотить.
Хоть куда древесина — душиста, созрела давно,
Хоть куда древесина. Но еще не годится на скрипку.

Черт возьми!
Что же нужно, чтоб дерево начало петь?
Биография? Есть.
Руки мастера? Здесь.
Постучи топором: как звенит налитое смолистое тело!
Расколи, погляди: волокно к волокну.
Прокали, натяни золотую струну,
Чтобы спелая плоть, на струну отозвавшись, запела.

Нет, досада берет.
То глуха древесина, как вата,
То слишком звонка, как стекло.
Где же медь, где же мед?
Где же голос ветров и рассветного солнца улыбка?
Но вошел поставщик:
— Господин Страдивари, вам опять, как всегда, повезло
Я нашел.
Опаленная молнией ель. Это будет волшебная
                                      скрипка!

Вот что дереву нужно, чтоб начало петь!
Редкий жребий.
Чтоб горний огонь снизошел.
Чтобы вдоль по волокнам, тугим до корней,
                            прокатилась гроза,
Опалив, закалив,
Словно воина сердце в бою.

Синей молнии блеск. И громов голубых голоса.
Я созрел. Я готов. Я открыто стою.
Небывалую песню я людям спою.
О, ударьте в меня, небеса!

Я тебе и верю и не верю,
Ты сама мне верить помоги.
За тяжелой кожаною дверью
Пропадают легкие шаги.

Ты снимаешь варежки и боты,
Над тобою сонный абажур.
Я иду в поземку за ворота,
В улицы пустые выхожу.

Ветер вслед последнему трамваю
Свищет, рельсы снегом пороша,
Ты садишься, ноты открываешь,
В маленькие руки подышав.

Проведешь по клавишам рукою,
Потихоньку струны зазвенят,
Вспомнишь что-то очень дорогое,
Улыбнешься, вспомнив про меня.

Звук родится. Медленно остынет.
Ты умеешь это. Подожди!
Ты умеешь делать золотыми
Серые осенние дожди.

Но в студеный выветренный вечер,
Не спросив, на радость иль беду,
Ты сумеешь выбежать навстречу,
Только шаль накинув на ходу.

Не спросив, далеко ли пойдем мы,
Есть ли край тяжелому пути,
Ты сумеешь выбежать из дому
И обратно больше не прийти...

Или будешь мучиться и слушать,
У окошка стоя по ночам,
Как февраль все яростней и глуше
Гонит снег по голым кирпичам?

И тебе пригрезится такое:
Солнце, путь в торжественном лесу.
И тебя я, гордый и спокойный,
На руках, усталую, несу.

Всего стихотворений: 38