Новелла Николаевна Матвеева (1934-2016)

Все стихотворения Новеллы Матвеевой на одной странице

- Оглавление -

Кораблям в холодном море ломит кости белый пар,
А лунный свет иллюминаторы прошиб.
А первый иней белит мачты, словно призрачный маляр,
И ревматичен шпангоутов скрип...

   Говорят, на нашей шхуне объявился домовой —
   Влюбленный в плаванья, бездомный домовой!
   Его приметил рулевой,
   В чем поручился головой,
   И не чужой, а своей головой!

Домовой
Заглянул к матросу в рубку,
Закурил на юте трубку
И журнал облизнул судовой
   (Ах, бездомный домовой,
   Корабельный домовой!) —
И под завесой пропал дымовой...

   ...Перевернутый бочонок,
   на бочонке первый снег.
   Куда-то влево уплывают острова.
   Как с перевязанной щекою истомленный человек,
   Луна ущербная в небе крива.
   Кок заметил: «Если встретил
      домового ты, чудак,

   То не разбалтывай про это никому!»
   А рулевой про домового разболтал,
               и это знак,
   Что домовой не являлся ему.

Что не ходил к матросу в рубку,
Не курил на юте трубку,
Не мелькал в хитрой мгле за кормой...

   Корабельный домовой,
   Ах, подай нам голос твой!
   Ау! Ау!
   Ай-ай-ай!
   Ой-ой-ой!

   Загляни к матросу в рубку!
   Закури на юте трубку!
   Рукавичкой махни меховой!..

Волны пенные кипят,
И шпангоуты скрипят,
И у штурвала грустит рулевой...

Нам завещал Спаситель «быть, как дети».
Одно с тех пор нам удалось на свете:
От образца отделаться; добиться,
Чтоб... сами дети — не были «как дети»!

Весной, весной,
Среди первых подслеженных,
С поличным пойманных за рукав,
Уже вывертывается подснежник
Из слабой раковинки листка.
Шуршит девятка фиалки трефовой
На низких вытянутых ветрах...
Летят, как перья по шляпе фетровой,
По голым землям метелки трав.

Весна скрывает свое блистанье.
Но дышит, воздушных полна пузырьков,
Неплотным слоем - хвоя старая,
Где много ландышевых штыков,
Соринок, ветром с плеча сдуваемых...
А там - спускающийся узо
Подводных листьев, как чай заваренных
В красно-коричневой чаще озер...
...Мокрые оси утиных вселенных -
Свищут тростинки в углах сокровенных.
Ветер...
Вставая на стремена,
Мчит полувидимая Весна.

Скачет сухой, неодетой дубровой...
Конь ее сер и опутан травой...
В темной ствольбе - амазонки лиловой
Неуловимый наклон ветровой.
Так и у птиц
Сквозь перо ледяное,
Тусклое,
Кажется, видишь весною
Медно-зеленый под бархатом крест.

Так, между пиями,
Во мгле перегноя,
Неуследимый лиловый подтекст,
Мнится, читаешь...

    Так свежий островок безвредно
                 средь зыбей
    Цветет на влажной их пустыне
         
                             Лермонтов

           I

Окно опять!
И спрыгивает снова
Он прямо в сад. И смотрит, присмирев,
На повороты горного витого
Пути в горах, за купами дерев

Конь под седлом уже стоит под дубом,
Но медлит О Н, лишь — руку на седло...
Нисходит вечер, верный тайным думам
Коня и дуб в одно пятно свело.

Последний отблеск тлел за серым вязом
(Тропа в горах как выроненный бич.)
Последний луч ответствовал отказом
Прошенью снизу: высшее постичь.

Прислушиваюсь к отголоскам странным
То, что Е М У, носителю огня,
Что гению казалось несказанным,
Тем несказанней станет для меня

Пытливой мыслью вечность атакуя,
Посмотришь — разбегаются слова...
Как те минуты рассказать могу я?
Их даже О Н улавливал едва!

Но если что неведомое
Мне
Так явственно в одном и том же снится
Упорно повторяющемся сне —
Так, значит, это было.
     Не сложиться
     (Хотя не знаю, где и как давно),
     Не быть на свете
               не могло оно.

           II

...Мне этот образ сердце жжет.
Но в грусти он своей — бесценен!
И свеж, и черен горизонт,
Когда Печорин иль Арбенин,
В надежде муку побороть,
Напрашиваются на беды,
Штурмуя все этапы.
               Вплоть
До полной (пирровой!) победы.

Ах, в каждом сердце есть мотив:
Неисцелимая досада.
Не допустить! Но, допустив,
Уж донести до смерти надо
Ее, как верную змею
(Что не уйдет — запомнит ласку!),
И оторвать — лишь на краю!—
Ее от раны, как повязку
Чудовищную... Ибо тот,

Кто средний путь предпочитает,
Кто боль в зачатке не убьет
И воспитать не воспитает,—
Тот будет жизнь по пустякам
Пинать в ожесточенье праздном,
Слепой к ее бесценным снам,
Но не глухой к ее соблазнам.

Спроси: а удался ль ему
Побег из внутреннего ада?
Скажи: кто принял бой, тому
Неверных радостей не надо.
Он ищет заповедный скит,
Где мысль и действие едины,
Где темный дуб распространит
Свои права на полдолины,

В пути приют скитальцу даст,
Стрелу грозы обезударит,
В ночи
Рассвета первый пласт
Вершиной чуткою нашарит.
И, позабытое дотоль,
Там снова детство будет сниться,
И невоспитанная боль
Веленьям чести подчинится.

           III

За воздушной оторопью радости
Волок туч — надбровными изломами...
После долгой влажной в веках тяжести —
Избавленье — с молниями-громами.

После дымки, дымки ослепления,—
Блеск разрыва — бомба узнавания.
Вдох гражданственности,
            выдох музыки —
Гнева с грустию чередование.

После пылких грез, восторга, трепета —
Взгляд поднять чугунно-вопросительный,
Рассмеяться беспардонным хохотом
Над мечтой единственной, спасительной!

   После иноходи
      в горы опрометью
   Улетает всадник
      в ночи;
   Гневной проповедью,
      жаркой отповедью
   Строчек скачущих плачут
                     лучи...
   Шум грозовый ив да чинар
   По бокам, в ущельях-котлах...
   Заштрихован не дочерна,
   Путь кремнистый светит
                     впотьмах.

А внизу, в долине ночной,
Карнавальных масок разброд.
(Иронично так
        за спиной
Мокрой шевельнул бахромой
Золотых огней разворот!)

   Вот копыта стали слышней,
   Черный грог зевнул,
         и уже,
   Вея изнизу,
               до ушей
   Музыка слабей достает...

А туман набирает мощь,
Подымается в полный рост!
Сколько свежести
     между масок и звезд
Уместила синяя
            ночь!
   Выше, выше вьется тропа,
   Камни в росах чище, белей...
   И уходит складка со лба
   С тенью ветра
         в верх тополей...

       ___________

...Царский зрак объехав по закраинам,
Слава утвердилась и усилилась.
Как звонка ты, бронзовая статуя!—
Из одних рукоплесканий вылилась!

   Но чем громче гомон почитания,
   Чем звончее бронза пьедестальная,
   Тем уклончивей,
     тем неразборчивей
   Имя дольное,
      фигура дальняя;
   Тем суровее, тем несговорчивей
   Чистая душа, душа печальная.

Раскаленного перца стручок,
   Щедрой почвы ликующий крик,
Ты, я наверное, землю прожег,
   Из которой чертенком возник.

Страны солнца, взлелеяв тебя,
   Проперчились до самых границ,
Пуще пороха сыплют тебя
   Там из перечниц-пороховниц.

Орден кухни,
     Герб кладовых,
Южных блюд огнедышащий флаг -
    Ты на полках,
    На пестрых столах,
    В пыльных лавках,
        Особенно в них.

И представишь ли темный навес,
Где серьгою трясет продавец,
Коли там не висят у дверей
Связки перца, как связки ключей
От запальчивых южных сердец?

Я хвалю тебя! Ты молодец!
    Ты садишься на все корабли,
    Ты по радужной карте земли
    Расползаешься дымным пятном;
Ты проходишь, как радостный гном,
    По извилистым, теплым путям,
    Сдвинув на ухо свой колпачок,-
И на север являешься к нам,
    Раскаленно-пунцовый стручок.
И с тобою врывается юг
    В наши ветры и в наши дожди...

Просим!
    Милости просим, мой друг,
В наши перечницы!
    Входи!

Правда, мы - порожденье зимы,
    Но от острого рты не кривим,
А при случае сможем и мы
    Всыпать перцу себе и другим.

Разве даром в полях января
    Пахнет перцем российский мороз!
Разве шутка российская зря
    Пуще перца доводит до слез?!

...Славлю перец!-
В зерне и в пыльце.
Всякий: черный - в багряном борще
(Как бесенок в багряном плаще),
Красно-огненный - в красном словце.
Славлю перец
Во всем, вообще!
Да; повсюду,
        Во всем,
    Вообще!

Летняя ночь была
Теплая, как зола...
Так, незаметным шагом, до окраин я дошла.
Эти окраины
Были оправлены
Вышками вырезными, кружевными кранами.
   Облики облаков, отблески облаков
   Плавали сквозь каркасы недостроенных домов.
   Эти дома без крыш — в белой ночной дали —
   В пустошь меня зазвали, в грязь и в глину завели...
На пустыре ночном светлый железный лом,
Медленно остывая, обдавал дневным теплом.
А эти дома без крыш — в душной ночной дали —
Что-то такое знали, что и молвить не могли!
   Из-за угла, как вор, выглянул бледный двор:
   Там, на ветру волшебном, танцевал бумажный сор...
   А эти дома без крыш словно куда-то шли... Шли...
   Плыли,— как будто были не дома, а корабли...
Встретилась мне в пути между цементных волн
Кадка с какой-то краской,— точно в теплом море — челн;
Палка-мешалка в ней — словно в челне — весло...
От кораблей кирпичных кадку-лодку отнесло.
   Было волшебно все: даже бумажный сор!
   Даже мешалку-палку вспоминаю до сих пор!..
   И эти дома без крыш,— светлые без огня;
   Эту печаль и радость;
   Эту ночь с улыбкой дня!

Кольца на пне -
Как на воде круги,
Словно кто нырнул
И в волны завернулся.

Кольца на пне -
Как на воде круги:
Словно, кто нырнул
И больше не вернулся.

- Кто бы ты ни был,
Вынырни! Вернись!-
Руки ломая,
Вокруг деревья гнутся,-
Видим:
Круги над тобою разошлись,-
Если погиб,
То они должны сомкнуться.

Нет! Над тобой не смыкаются круги;
Значит, не все запропало под волнами,
Значит, вернешься,
Значит, не погиб,-
Выбежишь,
    вынырнешь,
        встанешь между нами!

Каюсь: боюсь полированных столов,
Кресел...
В красивой кончине древесины
Вижу абсурд
Полированных стволов,
Бритой долины,
Лощеной лощины...
Светит под лаком
Сучок,
Который врос
В крышку стола -
Лакированную лужу;
Так мальчуган,
О стекло расплющив нос,
Смотрит из запертой комнаты наружу.
Нити древесные вьются, словно флаг,
Тают, как дым,
Через прерванные мили
Силятся плыть...
Но когда бы этот лак
Их не прикрыл -
Ведь они бы дальше плыли!..

Так на бегу спотыкается бегун,
Так прерывается то, что вечным слыло;
Так с корабля выливают на бурун
Жир из бочонка,
Чтоб судно проскочило.
(Благо? Да шхуна на рифах опочила...)
Так над стремниной извилин мозговых
Кто-то встает и, промолвив: "Успокойся",-
Жестом руки останавливает их...

Лак,
Ты - мой враг!
Нет,
Уж лучше эти кольца!

Кольца на пне -
Как на воде круги,-
Кто-то нырнул -
И надеждой сердце бьется:
Вынырнут,
Вынырнут новые ростки!
Тот, кто ушел,-
Все равно еще вернется.

Есть вопиющий быт, есть вещие примеры,
При всей их важности не лезущие в стих.
Закон стиха суров: он ставит нам барьеры
И говорит: «Скачи, но лишь от сих до сих».

Есть клады ценных слез, есть копи, есть пещеры
Алмазных вымыслов и фактов золотых,
Но муза не придаст им ни малейшей веры,
Пока отделки блеск не заиграл на них.

Как часто темная певца терзает сила!
Как песня бы его страданья облегчила!
Пой, торопись, Орфей! Твой дар тебя спасет!

Уж весь подземный сонм его за платье ловит...
Он может умереть, пока слова готовит!
Но не готовых слов он не произнесет.

            Ивану Киуру

Пусть Живопись нас приютит,
Мои терзанья прекратит.
Единственная, кто дала
Не знать мне и не делать зла,—
Пусть Живопись нас приютит.

Мы красок не приобрели,
Этюдников не завели,
И всё равно не знали мы
Той бесхудожественной тьмы,
Что многих души тяготит...

      Пусть Живопись нас приютит!

Мы не расписывали холст,
Не знаем — тонок он иль толст.
Но — слава Живописи!—
В ней
Спасались мы от тёмных дней!
Бывало, вспыхнет, заблестит...

      Пусть Живопись нас приютит.

Ван-Дейком-дамой никогда
Не быв, я шла через года.
И Апеллесом ты не стал,
Но ты живописать мечтал!
А кто мечтанье воспретит?
Пусть Живопись нас приютит.

Да, Апеллесом ты не стал,
И всё же ты — живописал!
Пускай не кистью,
Пусть — пером,
Но, как за тучей ясный гром,
В нём жили масло, тушь, графит,
Вся киноварь, весь лазурит
(Что никого не разорит,
Но всякий угол озарит!).

      Пусть Живопись нас одарит!

Свершилось чудо из чудес:
В Поэзии — ты Апеллес!
Кому сам Хронос не указ!
Кто Цвет Естественности спас.
Кто Подлинность раскрепостит.
Кого Паллада защитит!

      Пусть Живопись приветит нас.

Пусть Живопись нас приютит,
Довоплотит, озолотит,—
Единственная, кто дала
Не знать мне и не делать зла!
Под небом всех кариатид
Пусть Живопись нас приютит!

А грех унынья да простит
Мне Бог...

...Изящных неточностей полный, стих
Построился не от сих до сих,
Но от таких-то и до таких-то,
Как полурыба и полупихта.

   В нём что-то есть, а чего-то нет...
   Но если и не был в нём явлен — поэт,
   То был — человек! И сосед наш сверху;
   Глотавший книги, читавший сверку,

Историк. И стоик! И друг отца!
Пришедший, как луч из развалин дворца,
Из тех — оставшихся до конца
Немногими — кратких минут уюта,
Что были так люто завидны кому-то!

   Минут,
   Которых так мало ВСЕГДА
   (Видать, увела их чужая звезда,
   Украла у нашей — в порядке наживы)!
   Минут,
   Когда мы с тобой — были живы!

Ах, как долго, долго едем!
Как трудна в горах дорога!
Чуть видны вдали хребты туманной Сьерры.
Ах, как тихо, тихо в мире!
Лишь порою из-под мула,
Прошумев, сорвётся в бездну камень серый.

Тишина. Лишь только песню
О любви поёт погонщик,
Только песню о любви поёт погонщик,
Да порой встряхнётся мул,
И колокольчики на нём,
И колокольчики на нём забьются звонче.

Ну скорей, скорей, мой мул!
Я вижу, ты совсем заснул:
Ну поспешим - застанем дома дорогую...
Ты напьёшься из ручья,
А я мешок сорву с плеча
И потреплю тебя и в морду поцелую.

Ах, как долго, долго едем!
Как трудна в горах дорога!
Чуть видны вдали хребты туманной Сьерры...
Ах, как тихо, тихо в мире!
Лишь порою из-под мула,
Прошумев, сорвётся в бездну камень серый.

Когда Вселенная открывает нам
                      добровольно
Явления, о которых скептик твердил:
                         «Крамольно!»,
При чём тут я и чему я радуюсь так —
                                   не знаю,
Какая польза мне в том — не знаю.
                       Но я — довольна.

Кружатся листья,
       кружатся в лад снежинкам:
Осень пришла,— темно и светло в лесах.
Светятся в листьях розовые прожилки,
Словно в бессонных
            и утомленных глазах.

Летнюю книгу эти глаза читали,
Мелкого шрифта вынести не смогли
И различать во мгле предвечерней стали
Только большие — главные вещи земли.

   Проносятся кругом цветные листы
                            над садом;
   Глаза их прозрели,
          да, только прозрели для тьмы.
   Вьются снежинки,
                 кружатся листья рядом,
   Реют
   Верят
   В пылкую дружбу зимы!

Падают листья
         липы, дубов и клена...
Звездочки снега сыплются с высоты...
Если бы знать: насколько зимой стесненно
Или свободно лягут под снегом листы?
Если бы знать: какие им сны
                    приснятся?
Что нам готовит их потаенный слой?
Что им сподручней: сверху снегов
                         остаться
Или под снегом скрыться,
         как жар под золой?

   Танцуйте, танцуйте!
   С холодным снежком
               кружитесь,
   Покуда снежинки так запросто с вами летят!
   Только до срока
   под ноги не ложитесь,
   Чтобы
   Не скрыла
   Вьюга ваш яркий наряд!

Танцуйте, танцуйте!
Ведь это последний
               танец!
Кружитесь,
       кружитесь
(Ведь время
         время не ждет!)

Маугли
В странах холодных
Встретил слонов накомодных
И состраданьем проникся
К этим созданьям из гипса.

     — Что это с вами, с моими слонами?—
     Маугли крикнул в печали...
     — Дай нам дорогу, не стой перед нами,—
     Хором слоны отвечали.

Маугли
В странах холодных
Встретил слонов накомодных
И состраданьем проникся
К этим созданьям из гипса.

     — Что это с вами, с моими слонами?—
     Маугли крикнул в печали...
     Хором подумав: «Ой, что это с нами?»,
     Хором слоны промолчали.

  (Из цикла "Прочтение ролей")

С глубокой раной века Возрождения
Лежит на яркой площади, в веках,
Меркуцио - двуногое Сомнение
В остроконечных странных башмаках.

Весной времён, меж солнц ума и гения,
Он вдруг увидел (сам не зная как)
Вселенную, лишенную строения;
Бермудский свищ; неподнадзорный мрак

Всех наших Чёрных дыр... В садах цветущих
Он декаданса гусениц грядущих
Расслышал шорох (через триста лет

Возникнуть должный!)... Проклял эти знаки,
Паясничая, выбежал на свет,
Вмешался в спор - и пал в нелепой драке.

Мне кажется порой, что умерли стихии —
Такие, как Земля, Огонь, Вода и Воздух.
А заменили их... какие-то другие —
Из приготовленных на беззаконных звёздах;

Что до сих пор трава, наш друг многовековый,
Напрасной зеленью сияла перед нами;
Что кто-то изобрёл закон природы новый,
Повелевающий расти ей — вверх корнями!

Что в джунгли отпустил шарманщик обезьянку,
Но джунглей больше нет; их царственное платье
Сорвали, вывернули, с криком, наизнанку!
Мне кажется, о них — век буду горевать я,

И плакать буду я — счастливцам на потеху
По истинным слезам и подлинному смеху.

Набрела на правильную строчку
(Как бывало иногда)
Но дала ей — в записи — отсрочку
И — опять забыла! Не беда:

Может статься, в странах неоткрытых
Всё равно найдется место ей
Где-то там — среди людей забытых,
Дел забытых и забытых дней.

Говорят: «Народный юмор груб.
Грубостью простому сердцу люб».
Что вы! Юмор грубый чересчур —
Он как раз для избранных натур!

Старый вертопрах
             наедине
Шепчет сальности чужой жене.
Вроде бы и юмор площадной,
Ан, глядишь, рассчитан для одной.

Муженек в угоду девке ржет.
Посмеяться тоже в свой черед,
В стороне, с улыбкою кривой,
Ждет жена соломенной вдовой.

То-то и оно, что грубый смех —
Смех кустарный, редкий, не про всех!
Не скажу, насколько он прожжен,
Да не про детей и не про жен!

Груб, а ведь не каждого берет.
Ржет конюшня — да и то не вся!
Что за притча? Что за анекдот,
Если вслух рассказывать нельзя?

При мужьях нельзя, при стариках,
При маэстро, при учениках,
Там, где людно, там, где молодежь,
При знакомых, незнакомых — то ж...

Если двое крадучись идут
«Посмеяться», третьего не взяв,
Скоро эти двое создадут
Царство смеха на его слезах.

Если шутка выстраданный вкус
Истинных артистов оскорбит,
Что же в ней «народного»?!
                         Божусь,
Лишь филистер грубостью подбит.

Говорят: «Народный юмор груб,
Грубостью простому сердцу люб».
Что вы! Юмор грубый чересчур —
Он как раз для избранных натур!

Вот смеются у дверей в кино.
Разве я не так же весела?
Но — что делать!— с ними заодно
Посмеяться так и не смогла...

...Спутник селадонов и блудниц,
Черных лестниц, краденых утех,
Смех «плебейский» — для отдельных лиц.
«Аристократический» — для всех.

Охотское море волною гремит.
Бросками - проносятся чайки.
Вулкан-великан в отдаленье дымит,
Хвалу воскуряя
Камчатке.

	Бренча,
	Откатилась от крупных камней
	Пятнистая галька пугливо:
	Во всю ширину развернулся над ней
	Оскаленный гребень прилива.

Сейчас
За скалой
Закричит пароход,
Стремительный,
С белой каймою,
И, вздрогнув,
Жующий олень повернет
Крылатую голову
К морю.

       Подсолнух еще не исчерпан!
           Ироническое. Из критики

Подсолнух, собственно, неисчерпаем,
Как прочий мир. Порукой в том роенье
Пчел, чуящих крыла прозрачным краем
Растительного космоса струенье.

Его — в сумбурах — четкое строенье.
И в нас, поэтах, с нашим пестрым паем
Есть космос и закон. Хоть мы не знаем,
Какую мысль подскажет настроенье.

Подсолнечное семечко без блеска
Сейчас — вот словно тусклая железка
В тевтонской маске... Но, прозрев, тяжелый

Кольчужный лик яснеет... Всходят сами
От сердцевины образы: венцами,
Кругами радиации веселой...

Не в том, какого колорита
Ваш тон; не в том, какой вам цвет
Милей - оракулом зарыто
Ручательство, что вы - поэт.

Вниманье к тем, чья жизнь забыта,
Чья суть забита, чей расцвет
Растоптан злостно - вот предмет
Заботы истинной пиита.

Поэзия есть область боли
Не за богатых и здоровых,
А за беднейших, за больных.

А там - едино: голубой ли
Иль рыжий; вольный иль в оковах;
Классический иль новый стих.

Если тебе не довольно света
Солнца, луны и звезд,
Вспомни,
Что существует где-то
Старенький фермер Фрост.
   И если в горле твоем слеза
   Как полупроглоченный нож,
   Готовый вылезти через глаза,-
   Ты улыбнешься все ж.

Ты улыбнешься лесным закатам,
Всплескам индейских озер,
Тупым вершинам,
Зернистым скатам
Шероховатых гор,
   Багряным соснам,
   Клюквенным кочкам,
   Звонко промерзшим насквозь;
   Лощинам сочным,
   Лиловым почкам,
   Долинам, где бродит лось,

Метису Джимми,
Джо или Робби,
Чей доблестный род уснул;
Последним каплям
Индейской крови
Под бурою кожей скул,
Солнцу, надетому сеткой бликов
На черенки мотыг...
   Если бы не было жизни в книгах -
   В жизни бы не было книг.

Если тебе не довольно света
Солнца, луны и звезд,
Вспомни, что существует где-то
Старенький фермер Фрост.
   Лошадь глядит из-под мягкой челки,
   Хрипло поют петухи,
   Книга стоит на смолистой полке -
   Фермеровы стихи.

Раскроешь книгу - повеет лесом,
Так, безо всяких муз;
Словно смеющимся надрезом
Брызнет в лицо арбуз,
   Словно
   Вспугнешь в великаньей чаще
   Маленького зверька,
   Словно достанешь
   Тыквенной чашей
   Воду из родника.

И в этом диком лесном напитке
Весь отразится свет -
Мир необъятный,
Где все в избытке,
Но вечно чего-то нет...
   И снова примешь ты все на свете:
   И терпкое слово "пусть",
   И путь далекий,
   И зимний ветер,
   И мужественную грусть.

Ночь напечатала прописью
Чьи-то на глине следы...
Над плоскодонного пропастью
Эхо, как пушечный дым...
   Видно, прошел тут и, шепотом,
   Песню пропел пилигрим:
   Долго — стреляющим хохотом!—
   Горы смеялись над ним...
      (Вижу, как ночь приближается
      Высохшим руслом реки:
      Но все равно продолжается
      Песня, словам вопреки!)
Где это море?— вы спросите,—
Где этот пляшущий риф?
Где — без морщинки, без проседи —
Юный зеленый залив?
   Где эти заросли тесные,
   В лунной бесплотной пыльце?
   Звери да птицы чудесные?
   Люди с огнем на лице?
      Гибкие пальцы упрямые?
      Чаши? Цепочки с резьбой?
      (Эхо! Не путай слова мои:
      Я говорю не с тобой!

      ...Вижу, как ночь приближается
      Высохшим руслом реки:
      Но все равно продолжается
      Песня, словам вопреки.)

Ночь напечатала прописью
Чьи-то на глине следы.
Над плоскодонного пропастью
Эхо, как пушечный дым.
   В сумрак, исчерченный змеями,
   Русло уходит, ветвясь...
   В путь!— между розными звеньями
   Рвусь восстанавливать связь.

Суди меня весь мир! Но фавна темный смех
Мне больше нестерпим! Довольно я молчала!
В нем - луч младенчества, в нем же - зрелый грех:
Возможно ль сочетать столь разные начала?

Но сплавил древний миф козлиный хвост и мех
С людским обличием. Невинный вид нахала
С чертами дьявола. Злу Злом казаться мало.
Зло любит пошутить. И в том его успех.

Но есть же логика! И путь ее упрям:
Грех черен и хитер. А юмор чист и прям.
Где для греха простор - там юмору могила...
А если мы, шутя, вросли однажды в грязь,
Солгали с юмором и предали смеясь,
То чувство юмора нам просто изменило.

Художник, незнакомый с поощреньем,
А знаешь ли? В тени пожить не грех:
Не ослепляясь счастья опереньем,
Мир как он есть увидеть без помех.

Негромким смехом встретить грубый смех,
Злорадство — ледяным обдать презреньем...
Нас невеликость наша высшим зреньем
Снабдит. И высший нам суждён успех.

Чтобы затем, с победою помешкав,
С насмешливым поклоном взять реванш.
Так Гулливер — игрушка бробдингнежцев —
Мог разглядеть морщины великанш,

Чью красоту считали в Бробдингнеге
Вершиной безупречности и неги.

Кисть художника везде находит тропы.
И, к соблазну полисменов постовых,
Неизвестные художники Европы
Пишут красками на хмурых мостовых.
Под подошвами шагающей эпохи
Спят картины, улыбаясь и грустя.
Но и те, что хороши, и те, что плохи,
Пропадают после первого дождя.
Понапрасну горемыки  живописцы
Прислоняются к подножьям фонарей
Близ отелей, где всегда живут туристы —
Посетители картинных галерей;
Равнодушно, как платил бы за квартиру,
За хороший (иль плохой) водопровод,
Кто-то платит живописцу за квартиру
Либо просто подаянье подает.
Может, кто-то улыбнется ей от сердца?
Может, кто-то пожелает ей пути?
Может, крикнет: «Эй, художник! Что расселся?
Убери свою картинку! Дай пройти!»
Но, как молнии пронзительную вспышку,
Не сложить ее ни вдоль, ни поперек,
Не поднять ее с земли, не взять под мышку,—
Так покорно распростертую у ног!
И ничьи ее ручищи не схватили,
Хоть ножищи по ее лицу прошли...
Много раз за ту картину заплатили,
Но купить ее ни разу не смогли.

Мы вам «обещали» (по вашему мненью)
«Стихами — так много! А где выполненье?
Где в сущее взнос долгожданный?»

Но мы не рабы. Ни в каком смысле слова.
И мы вам не можем таскать (за «здорово
Живёшь») из огня каштаны.

Остаться в веках обещал Гораций
И выполнил. Но не обязан стараться
Свой Памятник несть на спине вам.

В СТИХАХ — обещанье и есть выполненье,
Когда в них — Призванье. Когда в них — волненье,
Борение спазма с напевом,
И смех,
Опаляемый гневом.

Перед неграмотным блеск знаний обнаружить —
Вот грех! Божиться грех. Но грех божбу и слушать.
Грех клясться клятвою! (Особенно тогда,
Когда заранее решил её нарушить!)

Певцам, я знаю, не годится
На гневных критиков сердиться.
Но ведь зоил, не помогая,
Лишь нагоняет маеты,
Между читателем сжигая
И бедным автором мосты...
     Меня корили огорченно
     (Но в огорченье — увлеченно!)
     Экзотикою. Окаянство!
     Зоил единство растерзал:
     Вот заказал мне даль пространства,
     А даль времен — не заказал!
В чудесных вымыслах поэту
Мешая странствовать по свету —
Взлетать на Анды, плыть по Темзе,—
Он позволяет мне, друзья,
Быть историчною. Зачем же
Географичною — нельзя?
     Кто на «экзотику» озлобясь,
     От человека спрячет глобус,
     Лишь географию (от силы!)
     С историей разъединит;
     «Забудь,— он скажет,— Фермопилы».
     Но там сражался Леонид!
Как эти требованья странны,
Куражливы, непостоянны!
Уж ты мне их представил массу!
А ведь попробуй запрети
Скакать летучему Пегасу,
Да он зачахнет взаперти!
     Не грех ли, не попранье ль чести
     Учить коня ходьбе на месте?
     Чтоб неменяющийся воздух
     Перетирал, как шестерня?
     В подобной роли и меня
     Вы, друг мой, видеть бы желали?
     Но наши вкусы не совпали;
     Мне больше нравится без шор
     Глядеть на весь земной простор!
Кого «экзотикой» и надо
Шпынять — да только не Синдбада!
И как в передничке за прялкой
Сидеть не станет мореход,
То не мечтай, что этот жалкий
Насест поэзия займет!
     Конечно, можно всю планету
     Исколесить, катясь по свету
     Как будто в бочках засмоленных!
     Притом — без дырочек для глаз.
     Но способ сей — для закаленных
     Паломников, а не для нас,
     Людей, сугубо кабинетных.
Ах! Нам для странствий кругосветных
Не требуется ничего.
Мечта наш парус надувает,
Сны — кормят, греза — укрывает...
Ах, нам достаточно бывает
Воображенья одного.
     А значит, нам не разориться.
     Но то-то и зоил ярится,
     Тот бестоварный оборот,
     С которым можно жить, не тратясь?
     (Зоил и тратясь — не живет.)
Но мне теперь (из-за такого,
Как он!) Начать придется снова.
Итак: века кружат в пространстве,
Пространство кружится — в веках.
Романтик может жить без странствий,
Но без мечты о них — никак!
     Ты, время видящий без связи
     С пространством, — точно ось без смази,
     Зоил!
     В огромных странах света
     Вещей, могу тебе сказать,
     Такая уймища!
               Уж две-то
     Из них ты мог бы и связать!..

Я, говорит, не воин,
Я, говорит, раздвоен,
Я, говорит, расстроен,
Расчетверен,
Распят!

Ты, говорю, не воин,
Ты, говорю, раздвоен,
Распят и четвертован,
Но ты - не из растяп.

Покуривая трубку,
Себя, как мясорубку,
На части разобрав,
Ты, может быть, и прав.

Но знаешь?- этой ночью
К тебе придут враги:
Я вижу их воочью,
Я слышу их шаги...
Ты слышишь?
Не слышишь?
Они ползут, шуршат...
Они идут, как мыши,
На твой душевный склад.
И вскорости растащат
Во мраке и в тиши
Отколотые части
Твоей больной души.

- А что же будут делать
Они с моей душой?
А что же будут делать
С разбитой, но большой?

- Вторую часть - покрасят,
А третью - разлинуют,
Четвертую - заквасят,
А пятую - раздуют,
Шестую - подожгут,
А сами убегут.

Был человек не воин,
Был человек раздвоен,
Был человек разрознен,
А все, должно быть, врал:

Прослышав о напасти,
Мигать он начал чаще,
И - сгреб он эти части,
И ничего!- собрал.

Всего стихотворений: 30