Александр Петрович Межиров (1923-2009)

• Биография Александра Межирова

Все стихотворения Александра Межирова на одной странице

- Оглавление -

Анна, друг мой, маленькое чудо,
У любви так мало слов.
Хорошо, что ты еще покуда
И шести не прожила годов.

Мы идем с тобою мимо, мимо
Ужасов земли, всегда вдвоем.
И тебе приятно быть любимой
Старым стариком.

Ты — туда, а я уже оттуда,—
И другой дороги нет.
Ты еще не прожила покуда
Предвоенных лет.

Анна, друг мой, на плечах усталых,
На моих плечах.
На аэродромах и вокзалах
И в очередях
Я несу тебя, не опуская,
Через предстоящую войну,
Постоянно в сердце ощущая
Счастье и вину.

Арбат — одна из самых узких улиц...
Не разминуться на тебе, Арбат!..
Но мы каким-то чудом разминулись
Тому почти что двадцать лет назад.

Быть может, был туман... А может, вьюга...
Да что там... Время не воротишь вспять...
Прошли — и не заметили друг друга,
И нечего об этом вспоминать.

Не вспоминай, а думай о расплате —
Бедой кормись, отчаяньем дыши
За то, что разминулись на Арбате
Две друг для друга созданных души.

Ах, этот старый анекдот
Опять сегодня в моду входит:
Не этот глобус и не тот
Репатрианту не подходит.

Ах, если б этот лайнер вниз
Пылающий,
В палящем зное,
Сквозь глобус,
Безо всяких виз,
Рванулся в бытие иное.

Ах, как сочится кровь из ран
Души истерзанной и плоти,
Как хорошо лететь в Израиль
На неисправном самолете.

Хоронили меня, хоронили
В Чиатурах, в горняцком краю.
Черной осыпью угольной пыли
Падал я на дорогу твою.

Вечный траур — и листья и травы
В Чиатурах черны иссиня.
В вагонетке, как уголь из лавы,
Гроб везли. Хоронили меня.

В доме — плач. А на черной поляне —
Пир горой, поминанье, вино.
Те — язычники. Эти — христиане.
Те и эти — не все ли равно!

Помнишь, молния с неба упала,
Черный тополь спалила дотла
И под черной землей перевала
Свой огонь глубоко погребла.

Я сказал: это место на взгорье
Отыщу и, припомнив грозу,
Эту молнию вырою вскоре
И в подарок тебе привезу.

По-иному случилось, иначе —
Здесь нашел я последний приют.
Дом шатают стенанья и плачи,
На поляне горланят и пьют.

Или это бессонница злая
Черным светом в оконный проем
Из потемок вломилась, пылая,
И стоит в изголовье моем?

От бессонницы скоро загину —
Под окошком всю ночь напролет
Бестолково заводят машину,
Тарахтенье, уснуть не дает.

Тишину истязают ночную
Так, что кругом идет голова.
Хватит ручку крутить заводную,
Надо высушить свечи сперва!

Хватит ручку вертеть неумело,
Тарахтеть и пыхтеть в тишину!
Вам к утру надоест это дело —
И тогда я как мертвый усну.

И приснится, как в черной могиле,
В Чиатурах, под песню и стон,
Хоронили меня, хоронили
Рядом с молнией, черной как сон.

        Г. Маргвелашвили

Верийский спуск в снегу.
               Согреемся немного
И потолкуем. Вот кафе «Метро».
О Корбюзье, твое дитя мертво,
Стеклянный домик выглядит убого.

В содружестве железа и стекла
Мы кофе пьем, содвинув два стола.
Курдянка-девочка с отчаяньем во взгляде
Нам по четвертой чашке принесла
И, слушая, таится где-то сзади.

О, на какой загубленной лозе
Возрос коньяк, что стоит восемь гривен?!
Продолжим разговор о Корбюзье:
Ну да, конечно, я консервативен.

Ну да, светло, тепло — и вместе с тем
Душа тоскует о старье и хламе,—
Свет фонаря в любом убогом храме
Куда светлей, чем свет из этих стен.

Вот какова архитектура храма:
Через фонарь в округлом потолке
На человека небо смотрит прямо,
И с небом храм всегда накоротке.

Свет фонаря в пределы храма с неба
Является, как истина сама.
Смотри, как много навалило снега.
Верийский спуск. Зима, зима, зима...

Во Владимир перееду,
В тихом доме поселюсь,
Не опаздывать к обеду
Напоследок обучусь.

Чтобы ты не огорчалась,
Чтобы ждать не приучалась,
Буду вовремя всегда
Возвращаться отовсюду
И опаздывать не буду
Ни за что и никогда.

Будет на свечу собака
Из полуночного мрака
Лаять в низкое окно.
Спи. На улице темно.

Далеко еще до света,
Не допета песня эта,
Мною воска у свечи
Во владимирской ночи.

Пули, которые посланы мной,
         не возвращаются из полета,
Очереди пулемета
         режут под корень траву.
Я сплю,
    положив голову
         на синявинские болота,
А ноги мои упираются
         в Ладогу и в Неву.

Я подымаю веки,
         лежу усталый и заспанный,
Слежу за костром неярким,
                  ловлю исчезающий зной.
И, когда я
         поворачиваюсь
                  с правого бока на спину,
Синявинские болота
         хлюпают подо мной.

А когда я встаю
         и делаю шаг в атаку,-
Ветер боя летит
         и свистит у меня в ушах,
И пятится фронт,
         и катится гром к рейхстагу,
Когда я делаю
           свой
             второй
                  шаг.

И белый флаг
         вывешивают
               вражеские гарнизоны,
Складывают оружье,
         в сторону отходя.
И на мое плечо
         на погон полевой, зеленый
Падают первые капли,
              майские капли дождя.

А я все дальше иду,
         минуя снарядов разрывы,
Перешагиваю моря
         и форсирую реки вброд.
Я на привале в Пильзене
                пену сдуваю с пива.
Я пепел с цигарки стряхиваю
         у Бранденбургских ворот.

А весна между тем крепчает,
         и хрипнут походные рации,
И, по фронтовым дорогам
                денно и нощно пыля,
Я требую у противника
         безоговорочной
                  капитуляции,
Чтобы его знамена
         бросить к ногам Кремля.

Но, засыпая в полночь,
         я вдруг вспоминаю что-то,
Смежив тяжелые веки,
         вижу, как наяву,
Я сплю,
   положив под голову
          синявинские болота,
А ноги мои упираются
         в Ладогу и в Неву.

По лестнице, которую однажды
Нарисовала ты, взойдет не каждый
На галерею длинную. Взойду
Как раз перед зимой, на холоду,
На галерею, по твоим ступеням,
Которые однажды на листе
Ты написала вечером осенним
Как раз перед зимой ступени те
Гуашью смуглой и крутым зигзагом.
По лестнице почти что винтовой,
По легкой, поднимусь тяжелым шагом
На галерею, в дом открытый твой.
Меня с ума твоя зима сводила
И смуглая гуашь, ступеней взмах
На галерею, и слепая сила
В потемках зимних и вполупотьмах.

Два профсоюза рикш борьбу ведут
За центр Калькутты. Потому что труд
Полгорсти риса все-таки приносит.
Холера косит, ветер оспу носит,
И прокаженный милостыню просит,-
Два профсоюзных рупора орут.
Полгорсти риса - высшая награда,
По зернышку позорный этот счет.
Но, может быть, другого и не надо,-
Другое на несчастье обречет.
И велорикшам не уйти с окраин,
И не наметить конъюнктурный сдвиг,
И в центре до сих пор еще хозяин
Тот из двоих, кто на своих двоих.

Две стены, окно и дверь,
Стол и табуретка.
В эту команту теперь
Ты приходишь редко.

И огонь в огне погас,
Плотно дверь закрыта.
Этой комнате теперь
Не хватает быта.

Видно, бытом ты была,
Жизнью не была ты,
Мы, имея два крыла,
Не были крылаты.

Я забыл, что ты жива,
Мне бы вспомнить хоть слова:
Имя или отчество.
В этом доме нежилом
Бьет единственным крылом
Наше одиночество.

Ты говоришь совсем невнятно,
И на щеках твоих горят,
Нет, не горят, но тлеют пятна,
И неопрятен твой наряд.

Лицо в табачном дыме мглистом
Усталостью притемнено,
И карты падают со свистом
На предвоенное сукно.

Касторкой пахнет!..
Миновав поселок,
Два мотоцикла,
Круто накренясь,
На автостраду,
Мимо ржавых елок,
Кидаются, расшвыривая грязь.

Прощай, мое призвание былое -
Ничтожное, прекрасное и злое...
Не знаю сам, к какому рубежу
Я от твоей погони ухожу.

Мать о сыне, который на Курской дуге, в наступленье
Будет брошен в прорыв, под гранату и под пулемет,
Долго молится, перед иконами став на колени,-
Мальчик выживет, жизнь проживет и умрет.
Но о том, что когда-нибудь все-таки это случится,
Уповающей матери знать в этот час не дано,
И сурово глядят на нее из окладов спокойные лица,
И неведенье это бессмертью почти что равно.

Страшный путь!
           На тридцатой,
                      последней версте
Ничего не сулит хорошего.
Под моими ногами
               устало
                    хрустеть
Ледяное,
      ломкое
           крошево.
Страшный путь!
            Ты в блокаду меня ведешь,
Только небо с тобой,
                 над тобой
                        высоко.
И нет на тебе
           никаких одёж:
Гол как сокол
Страшный путь!
           Ты на пятой своей версте
Потерял
      для меня конец,
И ветер устал
           над тобой свистеть,
И устал
      грохотать
              свинец...
- Почему не проходит над Ладогой
                              мост?! -
Нам подошвы
         невмочь
              ото льда
                     оторвать.
Сумасшедшие мысли
                буравят
                      мозг:
Почему на льду не растет трава?!
Самый страшный путь
                 из моих путей!
На двадцатой версте
                как я мог идти!
Шли навстречу из города
                     сотни
                         детей...

Сотни детей!..
           Замерзали в пути...

Одинокие дети
           на взорванном льду -
Эту теплую смерть
              распознать не могли они сами
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.

Мне в атаках не надобно слова "вперед",
Под каким бы нам
              ни бывать огнем -
У меня в зрачках
              черный
                  ладожский
                          лед,
Ленинградские дети
                лежат
                   на нем.

Льется дождь по березам, по ивам,
Приминает цветы на лугу.
Стало горе мое молчаливым,
Я о нем говорить не могу.

Мне желанья мои непонятны,—
Только к цели приближусь — и вспять,
И уже тороплюсь на попятный,
Чтоб у сердца надежду отнять.

У каждого свой болельщик,
У каждого игрока.
И у меня, наверно,
И даже наверняка.
Он в кассе билет оплачивает
И голову отворачивает,
Когда меня в борт вколачивают
Защитники ЦСКА.

Когда мне ломают шею,
О ребрах не говоря,
Мне больно — ему больнее,
О, как я его жалею,
Сочувствую я ему,
Великому Хемингуэю,
Болельщику моему.

Моя рука давно отвыкла
От круто выгнутых рулей
Стрекочущего мотоцикла
(«Иж»... «Ява»... «Индиан»... «Харлей»...).

Воспоминанья зарифмую,
Чтоб не томиться ими впредь:
Когда последнюю прямую
Я должен был преодолеть,
Когда необходимо было
И, как в Барабинской степи,
В лицо ямщицким ветром било,
С трибуны крикнули:
— Терпи!

Готов терпеть во имя этой
Проникновеннейшей из фраз,
Движеньем дружеским согретой
И в жизни слышанной лишь раз.

Какая музыка была!
Какая музыка играла,
Когда и души и тела
Война проклятая попрала.

Какая музыка во всем,
Всем и для всех - не по ранжиру.
Осилим... Выстоим... Спасем...
Ах, не до жиру - быть бы живу...

Солдатам голову кружа,
Трехрядка под накатом бревен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.

И через всю страну струна
Натянутая трепетала,
Когда проклятая война
И души и тела топтала.

Стенали яростно, навзрыд,
Одной-единой страсти ради
На полустанке - инвалид,
И Шостакович - в Ленинграде.

Согласен,
    что поэзия должна
Оружьем быть (и всякое такое).
Согласен,
     что поэзия —
                война,
А не обитель вечного покоя.

Согласен,
      что поэзия не скит,
Не лягушачья заводь, не болотце...
Но за существование бороться
Совсем иным оружьем надлежит.

Сбираясь в путь,
      стяни ремень потуже,
Меси прилежно
        бездорожий грязь...
Но, за существование борясь,
Не превращай поэзию
               в оружье.

Она в другом участвует бою...
Спасибо, жизнь,
        что голодно и наго!
Тебя
  за благодать, а не за благо
Благодарить в пути не устаю.

Спасибо,
     что возможности дала,
Блуждая в элегическом тумане,
Не впутываться в грязные дела
И не бороться за существованье.

Не обладаю правом впасть в обиду.
Мой долг... Но я, ей-богу, не в долгу.
По лестнице сбегу. На площадь выйду.
Проталины увижу на снегу.

Тебя не вправе упрекнуть в измене,
По всем счетам я заплатил сполна,-
И праздную свое освобожденье,-
А на снегу - проталины. Весна.

Не предначертано заране,
Какой из двух земных путей
Тебе покажется святей,
Определив твое избранье.

Ты можешь властвовать всецело,
А можешь в жертву принести
Всю жизнь - от слова и до дела.
Но нету третьего пути.

Они расставались, когда
С позором своим навсегда
Она примириться решала,—
Решала, что я виноват,
Не муж, не любовник, не брат,—
И этим себя утешала.

Когда же с позором своим
Она подневольно простилась,
И жизнь кое в чем упростилась,
Я стал ей и вовсе чужим.

А был я не муж и не брат
И не по призванью любовник,—
Свидетель и, значит, виновник,—
Я был перед ней виноват.

Свидетель всегда виноват,
А значит, и я перед нею.
Я был чем-то больше, чем брат,
И верного мужа вернее.

Свидетель побед и утрат,
Я был обречен на изгнанье,
Поскольку виновен заране,
Заранее был виноват.

По дороге из Ганы домой
На пять дней задержаться в Париже,
И к бессмертью тебе по прямой
Станет сразу же впятеро ближе.

Записать в повидавший блокнот,
Как звучит непонятное слово,
Как фиалковый дождик идет
И мерцают бульвары лилово.

А в России пророческий пыл,
Черный ветер и белые ночи.
Там среди безымянных могил
Путь к бессмертью длинней и короче.

А в России метели и сон
И задача на век, а не на день.
Был ли мальчик?— вопрос не решен,
Нос потерянный так и не найден.

Подкова счастья! Что же ты, подкова?
Я разогнул тебя из удальства -
И вот теперь согнуть не в силах снова
Вернуть на счастье трудные права.

Как возвратить лицо твое степное,
Угрюмых глаз неистовый разлет,
И губы, пересохшие от зноя,
И все, что жизнь обратно не вернет?

Так я твержу девчонке непутевой,
Которой всё на свете трын-трава,-
А сам стою с разогнутой подковой
И слушаю, как падают слова. 

От реки, идущей половодьем,
И через дорогу - на подъем -
Миновали площадь, в ГУМ заходим,
За плащами в очередь встаем.

Красоты и мужества образчик
Ищут из незастекленных касс
Тысячи рассеянно смотрящих,
Ни о чем не думающих глаз.

ГУМ свои дареные мимозы
На прилавки выставил - и вот
Целый день за счет одних эмоций,
Не включая разума, живет.

Лес инстинктов. Окликай, аукай,
Эти полудети - ни гугу,
Потому что круговой порукой
Связан ГУМ наперекор врагу.

Скоро выйдет замуж за кого-то
Этот легион полудетей.
Не заретушировано фото
Гибельных инстинктов и страстей.

Такой туман без края над полями,
Что можно заблудиться, запропасть.
Шершавый иней пойман тополями
На листья, не успевшие опасть.

Я плохо прежде понимал все это,
Я даром эту благодать имел -
Туманы предосеннего рассвета,
Земной покой на тридевять земель.
Я думал, что не может быть иначе,
Иной представить землю я не мог,
Когда над тихой сестрорецкой дачей
В туман вплетался утренний дымок,
И волны пену на берег кидали,
И с грохотом обрушивались близ
Угластых скал. И в утренние дали
Седые чайки между волн неслись
И, возвращаясь, свежесть приносили
В туманный, сонный, влажный Ленинград.
И не было земной осенней силе
Конца и края, смерти и преград.

К нам нелегко приходит пониманье,
Но эту красоту поймешь вдвойне,
Когда пройдешь в пороховом тумане
Полями в пепле, в свисте и огне.
И станет ясно, что просторы эти
До гроба в плоть и кровь твою вошли,
И ничего прекрасней нет на свете
Рассвета отвоеванной земли.

Нам котелками
        нынче служат миски,
Мы обживаем этот мир земной,
И почему-то проживаем в Минске,
И осень хочет сделаться зимой.

Друг друга с опереттою знакомим,
И грустно смотрит капитан Луконин.
Поклонником я был.
        Мне страшно было.
Актрисы раскурили всю махорку.
Шел дождь.
   Он пробирался на галерку,
И первого любовника знобило.

Мы жили в Минске муторно и звонко
И пили спирт, водой не разбавляя.
И нами верховодила девчонка,
Беспечная, красивая и злая.

Гуляя с ней по городскому саду,
К друг другу мы ее не ревновали.
Размазывая темную помаду,
По очереди в губы целовали.

Наш бедный стол
     всегда бывал опрятен -
И, вероятно, только потому,
Что чистый спирт не оставляет пятен.
Так воздадим же должное ему!

Еще война бандеровской гранатой
Влетала в полуночное окно,
Но где-то рядом, на постели смятой,
Спала девчонка
      нежно и грешно.

Она недолго верность нам хранила,-
Поцеловала, встала и ушла.
Но перед этим
      что-то объяснила
И в чем-то разобраться помогла.

Как раненых выносит с поля боя
Веселая сестра из-под огня,
Так из войны, пожертвовав собою,
Она в ту осень вынесла меня.

И потому,
      однажды вспомнив это,
Мы станем пить у шумного стола
За балерину из кордебалета,
Которая по жизни нас вела.

В Саратове
Меня не долечили,
Осколок
Из ноги не извлекли —
В потертую шинельку облачили,
На север в эшелоне повезли.

А у меня
Невынутый осколок
Свербит и ноет в стянутой ступне,
И смотрят люди со щербатых полок
Никак в теплушку не забраться мне.

Военная Россия
Вся в тумане,
Да зарева бесшумные вдали...
Саратовские хмурые крестьяне
В теплушку мне забраться помогли.

На полустанках
Воду приносили
И теплое парное молоко.
Руками многотрудными России
Я был обласкан просто и легко.

Они своих забот не замечали,
Не докучали жалостями мне,
По сыновьям, наверное, скучали.
А возраст мой
Сыновним был
Вполне.

Они порою выразятся
Круто,
Порою скажут
Нежного нежней,
А громких слов не слышно почему-то,
Хоть та дорога длится тридцать дней.

На нарах вместе с ними я качаюсь,
В телятнике на Ладогу качу,
Ни от кого ничем не отличаюсь
И отличаться вовсе не хочу.

Перед костром
В болотной прорве стыну,
Под разговоры долгие дремлю,
Для гати сухостой валю в трясину,
Сухарь делю,
Махоркою дымлю.

Мне б надо биографию дополнить,
В анкету вставить новые слова,
А я хочу допомнить,
Все допомнить,
Покамест жив и память не слаба.

О, этих рук суровое касанье,
Сердца большие, полные любви,
Саратовские хмурые крестьяне,
Товарищи любимые мои!

Прилетела, сердце раня,
Телеграмма из села.
Прощай, Дуня, моя няня,-
Ты жила и не жила.

Паровозов хриплый хохот,
Стылых рельс двойная нить.
Заворачиваюсь в холод,
Уезжаю хоронить.

В Серпухове
       на вокзале,
В очереди на такси:
- Не посадим,-
       мне сказали,-
Не посадим,
      не проси.

Мы начальников не возим.
Наш обычай не таков.
Ты пройдись-ка пёхом восемь
Километров до Данков...

А какой же я начальник,
И за что меня винить?
Не начальник я -
            печальник,
Еду няню хоронить.

От безмерного страданья
Голова моя бела.
У меня такая няня,
Если б знали вы,
Была.

И жила большая сила
В няне маленькой моей.
Двух детей похоронила,
Потеряла двух мужей.

И судить ее не судим,
Что, с землей порвавши связь,
К присоветованным людям
Из деревни подалась.

Может быть, не в этом дело,
Может, в чем-нибудь другом?..
Все, что знала и умела,
Няня делала бегом.

Вот лежит она, не дышит,
Стужей лик покойный пышет,
Не зажег никто свечу.
При последней встрече с няней,
Вместо вздохов и стенаний,
Стиснув зубы - и молчу.

Не скажу о ней ни слова,
Потому что все слова -
Золотистая полова,
Яровая полова.

Сами вытащили сани,
Сами лошадь запрягли,
Гроб с холодным телом няни
На кладбище повезли.

Хмур могильщик. Возчик зол.
Маются от скуки оба.
Ковыляют возле гроба,
От сугроба до сугроба
Путь на кладбище тяжел.

Вдруг из ветхого сарая
На данковские снега,
Кувыркаясь и играя,
Выкатились два щенка.

Сразу с лиц слетела скука,
Не осталось ни следа.
- Все же выходила сука,
Да в такие холода...

И возникнул, вроде скрипок,
Неземной какой-то звук.
И подобие улыбок
Лица высветило вдруг.

А на Сретенке в клетушке,
В полутемной мастерской,
Где на каменной подушке
Спит Владимир Луговской,
Знаменитый скульптор Эрнст
Неизвестный
     глину месит;
Весь в поту, не спит, не ест,
Руководство МОСХа бесит;
Не дает скучать Москве,
Не дает засохнуть глине.
По какой-то там из линий,
Славу богу, мы в родстве.

Он прервет свои исканья,
Когда я к нему приду,-
И могильную плиту
Няне вырубит из камня.

Ближе к пасхе дождь заладит,
Снег сойдет, земля осядет -
Подмосковный чернозем.
По весенней глине свежей,
По дороге непроезжей,
Мы надгробье повезем.

Родина моя, Россия...
Няна... Дуня... Евдокия...

Спокойно спал в больших домах в Москве,
Но вдалеке от зданий крупноблочных,
В Литве — была бессонница и две
Собаки для прогулок заполночных.

По Вильнюсу бродя то здесь, то там,
Два поводка натянутых ременных
Держал в руке — и вывески на стенах
Читал при малом свете по складам.

По Вильнюсу, примерно в тот же час,
Двух собачонок женщина водила.
Бессонницу свою заполнить тщась,
Со мной болтала искренне и мило.

Мы не знакомы с ней по существу,—
Но именно она, уверен в этом,
Навеки осветила мне Литву
Бессонниц наших двуединым светом.

         Я чувства добрые
         с эстрады пробуждал...

             Евг. Евтушенко

           1

Мода в моду входила сначала
На трибунах в спортивных дворцах,
Со спортивных эстрад пробуждала
Чувства добрые в юных сердцах.

Юный зал ликовал очумело,
Не жалея ладоней своих.
Только все это вдруг надоело,
И неясный наметился сдвиг.

Сочинял я стихи старомодно,
Был безвестен и честен, как вдруг
Стало модно все то, что немодно,
И попал я в сомнительный круг.

Все мои допотопные вьюги,
Рифмы типа «войны» и «страны»
Оказались в сомнительном круге
Молодых знатоков старины.

            2

Нынче в Дубне, а также в мотеле
Разговоры идут о Монтене.

Мода шествует важно по свету,
Означая, что вовсе исчез
Бескорыстный, живой интерес
К естеству, к первородству, к предмету.

Перед модой простертый лежи
И восстать не пытайся из праха.
Нынче мода пошла на Кижи,
На иконы, а также на Баха.

Между тем ты любил испокон
Фугу Баха, молчанье икон,
И пристрастья немодные эти,
Эту страсть роковую твою,
Подвели под кривую статью
На каком-то Ученом совете.

Нынче в храме - толпа и галдеж,
Да и сам ты, наверно, товарищ,
Скоро старую страсть отоваришь
И, как минимум, в моду войдешь.

Тишайший снегопад -
Дверьми обидно хлопать.
Посередине дня
В столице как в селе.
Тишайший снегопад,
Закутавшийся в хлопья,
В обувке пуховой
Проходит по земле.

Он формами дворов
На кубы перерезан,
Он конусами встал
На площадных кругах,
Он тучами рожден,
Он пригвожден железом,
И все-таки он кот
В пуховых сапогах.

Штандарты на древках,
Как паруса при штиле.
Тишайший снегопад
Посередине дня.
И я, противник од,
Пишу в высоком штиле,
И тает первый снег
На сердце у меня.

Ты не напрасно шла со мною,
Ты, увереньями дразня,
Как притяжение земное,
Воздействовала на меня.

И я вдыхал дымок привала,
Свое тепло с землей деля.
Моей судьбой повелевала
Жестокосердная земля.

Но я добавлю, между прочим,
Что для меня, в рассвете сил,
Была земля — столом рабочим,
Рабочий стол — землею был.

И потерпел я пораженье,
Остался вне забот и дел,
Когда земное притяженье
Бессмысленно преодолел.

Но ты опять меня вернула
К земле рабочего стола.
Хочу переводить Катулла,
Чтоб ты читать его могла.

Ах, шоферша,
       пути перепутаны! -
Где позиции?
       Где санбат? -
К ней пристроились на попутную
Из разведки десять ребят...

Только-только с ночной операции -
Боем вымученные все.
- Помоги, шоферша, добраться им
До позиции -
          до шоссе.

Встали в ряд.
          Поперек дорога
Перерезана.
         - Тормози!
Не смотри, пожалуйста, строго,
Будь любезною, подвези.

Утро майское.
          Ветер свежий.
Гнется даль морская дугой.
И с Балтийского побережья
Нажимает ветер тугой.

Из-за Ладоги солнце движется
Придорожные лунки сушить.
Глубоко
     в это утро дышится,
Хорошо
   в это утро жить.

Зацветает поле ромашками,
Их не косит никто,
              не рвет.
Над обочиной
          вверх тормашками
Облак пороховой плывет.

Эй, шоферша,
          верней выруливай!
Над развилкой снаряд гудит.
На дорогу не сбитый пулями
Наблюдатель чужой глядит...

Затянули песню сначала.
Да едва пошла
          подпевать -
На второй версте укачала
Неустойчивая кровать.

Эй, шоферша,
          правь осторожней!
Путь ухабистый впереди.
На волнах колеи дорожной
Пассажиров
        не разбуди.

Спит старшой,
        не сняв автомата,
Стать расписывать не берусь!
Ты смотри, какие ребята!
Это, я понимаю, груз!

А до следующего боя -
Сутки целые жить и жить.
А над кузовом голубое
Небо к передовой бежит.

В даль кромешную
            пороховую,
Через степи, луга, леса,
На гремящую передовую
Брызжут чистые небеса...

Ничего мне не надо лучшего,
Кроме этого - чем живу,
Кроме солнца
          в зените,
                 колючего,
Густо впутанного в траву.

Кроме этого тряского кузова,
Русской дали
          в рассветном дыму,
Кроме песни разведчика русого
Про красавицу в терему.

       Лежишь во гробе, празднуешь субботу...

                        Григорий Сковорода

Суббота. Банный день.
И мы ползем туда,
Где ожидают нас
Мочалка и вода.
Где в санпропускнике
От вшей избавят нас
В блаженный этот день,
В блаженный этот час.

В блаженный этот час,
В блаженный этот день
Мы головы свои
Не слишком прячем в тень.
Таиться не резон,
Поскольку этот лог
Еще ни разу враг
Накрыть огнем не смог.

Прекрасен этот мир.
Ползем по рубежу.
Я, взводный командир,
За всех ответ держу.

Как вдруг из-под земли
Ударил по земле
Незасеченный дзот,-
И страшно стало мне,
Что нам не уползти
От этого огня,
А коль останусь цел,-
Тогда в штрафбат меня.

И вот уж медсестра
Ползет за нами вслед.
Кто ранен, кто убит,
Непострадавших нет.
Недвижно тяжелы,
Не взвалишь на плечо.
А зуммер в блиндаже
Не зачастил еще.

А медсестра больна,
И ей так мало лет,-
Не справится одна -
Одной держать ответ.

. . . . . . . . . .

Палаческий звонок
Того, кто в курсе дел,
Кто знал: никто не мог
Предотвратить обстрел.

Человек живет на белом свете.
Где - не знаю. Суть совсем не в том.
Я - лежу в пристрелянном кювете,
Он - с мороза входит в теплый дом.

Человек живет на белом свете,
Он - в квартиру поднялся уже.
Я - лежу в пристрелянном кювете,
На перебомбленном рубеже.

Человек живет на белом свете
Он - в квартире зажигает свет
Я - лежу в пристрелянном кювете,
Я - вмерзаю в ледяной кювет.

Снег не тает. Губы, щеки, веки
Он засыпал. И велит дрожать...
С думой о далеком человеке
Легче до атаки мне лежать.

А потом подняться, разогнуться,
От кювета тело оторвать,
На ледовом поле не споткнуться
И пойти в атаку -
Воевать.

Я лежу в пристрелянном кювете.
Снег седой щетиной на скуле.
Где-то человек живет на свете -
На моей красавице земле!

Знаю, знаю - распрямлюсь, да встану,
Да чрез гробовую полосу
К вражьему ощеренному стану
Смертную прохладу понесу.

Я лежу в пристрелянном кювете,
Я к земле сквозь тусклый лед приник...
Человек живет на белом свете -
Мой далекий отсвет! Мой двойник!

Я не могу уйти - но ухожу.
Пересекаю ржавую межу,
По ржавым листьям - к снегу молодому.
Я не могу - но ухожу из дому.

Через четыре года
Сорок два
Исполнится - и станет голова
Белым-бела, как свет высоких истин...

Мне этот возраст мудрый ненавистен,
Назад хочу - туда, где я, слепой,
Без интереса к истине блуждаю
И на широкой площади
С толпой
Державно и беспомощно рыдаю.

Всего стихотворений: 37