|
Русские поэты •
Биографии •
Стихи по темам
Случайное стихотворение • Случайная цитата Рейтинг русских поэтов • Рейтинг стихотворений Угадай автора стихотворения Переводы русских поэтов на другие языки |
|
Русская поэзия >> Максимилиан Александрович Волошин Максимилиан Александрович Волошин (1877-1932)
Все стихотворения Максимилиана Волошина на одной странице 9 января 1905 Из цикла «Пути России» Сознанье строгое есть в жестах Немезиды: Умей читать условные черты: Пред тем как сбылись Мартовские Иды, Гудели в храмах медные щиты… Священный занавес был в скинии распорот: В часы Голгоф трепещет смутный мир… О, бронзовый Гигант! ты создал призрак-город, Как призрак-дерево из семени — факир. В багряных свитках зимнего тумана Нам солнце гневное явило лик втройне, И каждый диск сочился, точно рана… И выступила кровь на снежной пелене. А ночью по пустым и гулким перекрёсткам Струились шелесты невидимых шагов, И город весь дрожал далёким отголоском Во чреве времени шумящих голосов… Уж занавес дрожит перед началом драмы, Уж кто-то в темноте — всезрящий, как сова, — Чертит круги, и строит пентаграммы, И шепчет вещие заклятья и слова. Corona Astralis 1 В мирах любви неверные кометы, Сквозь горних сфер мерцающий стожар - Клубы огня, мятущийся пожар, Вселенских бурь блуждающие светы Мы вдаль несем... Пусть темные планеты В нас видят меч грозящих миру кар,- Мы правим путь свой к солнцу, как Икар, Плащом ветров и пламенем одеты. Но - странные,- его коснувшись, прочь Стремим свой бег: от солнца снова в ночь - Вдаль, по путям парабол безвозвратных... Слепой мятеж наш дерзкий дух стремит В багровой тьме закатов незакатных... Закрыт нам путь проверенных орбит! 2 Закрыт нам путь проверенных орбит, Нарушен лад молитвенного строя... Земным богам земные храмы строя, Нас жрец земли земле не причастит. Безумьем снов скитальный дух повит. Как пчелы мы, отставшие от роя!.. Мы беглецы, и сзади наша Троя, И зарево наш парус багрянит. Дыханьем бурь таинственно влекомы, По свиткам троп, по росстаням дорог Стремимся мы. Суров наш путь и строг. И пусть кругом грохочут глухо громы, Пусть веет вихрь сомнений и обид,- Явь наших снов земля не истребит! 3 Явь наших снов земля не истребит: В парче лучей истают тихо зори, Журчанье утр сольется в дневном хоре, Ущербный серп истлеет и сгорит, Седая рябь в алмазы раздробит Снопы лучей, рассыпанные в море, Но тех ночей, разверстых на Фаворе, Блеск близких Солнц в душе не победит. Нас не слепят полдневные экстазы Земных пустынь, ни жидкие топазы, Ни токи смол, ни золото лучей. Мы шелком лун, как ризами, одеты, Нам ведом день немеркнущих ночей,- Полночных Солнц к себе нас манят светы. 4 Полночных Солнц к себе нас манят светы... В колодцах труб пытливый тонет взгляд. Алмазный бег вселенные стремят: Системы звезд, туманности, планеты, От Альфы Пса до Веги и от Беты Медведицы до трепетных Плеяд - Они простор небесный бороздят, Творя во тьме свершенья и обеты. О, пыль миров! О, рой священных пчел! Я исследил, измерил, взвесил, счел, Дал имена, составил карты, сметы... Но ужас звезд от знанья не потух. Мы помним все: наш древний, темный дух, Ах, не крещен в глубоких водах Леты! 5 Ах, не крещен в глубоких водах Леты Наш звездный дух забвением ночей! Он не испил от Орковых ключей, Он не принес подземные обеты. Не замкнут круг. Заклятья недопеты... Когда для всех сапфирами лучей Сияет день, журчит в полях ручей,- Для нас во мгле слепые бродят светы, Шуршит тростник, мерцает тьма болот, Напрасный ветр свивает и несет Осенний рой теней Персефонеи, Печальный взор вперяет в ночь Пелид... Но он еще тоскливей и грустнее, Наш горький дух... И память нас томит. 6 Наш горький дух... (И память нас томит...) Наш горький дух пророс из тьмы, как травы, В нем навий яд, могильные отравы. В нем время спит, как в недрах пирамид. Но ни порфир, ни мрамор, ни гранит Не создадут незыблемой оправы Для роковой, пролитой в вечность лавы, Что в нас свой ток невидимо струит. Гробницы Солнц! Миров погибших Урна! И труп Луны и мертвый лик Сатурна - Запомнит мозг и сердце затаит: В крушеньях звезд рождалась жизнь и крепла, Но дух устал от свеянного пепла,- В нас тлеет боль внежизненных обид! 7 В нас тлеет боль внежизненных обид, Томит печаль и глухо точит пламя, И всех скорбей развернутое знамя В ветрах тоски уныло шелестит. Но пусть огонь и жалит и язвит Певучий дух, задушенный телами,- Лаокоон, опутанный узлами Горючих змей, напрягся... и молчит. И никогда - ни счастье этой боли, Ни гордость уз, ни радости неволи, Ни наш экстаз безвыходной тюрьмы Не отдадим за все забвенья Леты! Грааль скорбей несем по миру мы - Изгнанники, скитальцы и поэты! 8 Изгнанники, скитальцы и поэты - Кто жаждал быть, но стать ничем не смог... У птиц - гнездо, у зверя - темный лог, А посох - нам и нищенства заветы. Долг не свершен, не сдержаны обеты, Не пройден путь, и жребий нас обрек Мечтам всех троп, сомненьям всех дорог... Расплескан мед, и песни не допеты. О, в срывах воль найти, познать себя И, горький стыд смиренно возлюбя, Припасть к земле, искать в пустыне воду, К чужим шатрам идти просить свой хлеб, Подобным стать бродячему рапсоду - Тому, кто зряч, но светом дня ослеп. 9 Тому, кто зряч, но светом дня ослеп,- Смысл голосов, звук слов, событий звенья, И запах тел, и шорохи растенья - Весь тайный строй сплетений, швов и скреп Раскрыт во тьме. Податель света - Феб Дает слепцам глубинные прозренья. Скрыт в яслях бог. Пещера заточенья Превращена в Рождественский Вертеп. Праматерь ночь, лелея в темном чреве Скупым Отцом ей возвращенный плод, Свои дары избраннику несет - Тому, кто в тьму был Солнцем ввергнут в гневе, Кто стал слепым игралищем судеб, Тому, кто жив и брошен в темный склеп. 10 Тому, кто жив и брошен в темный склеп, Видны края расписанной гробницы: И Солнца челн, богов подземных лица, И строй земли: в полях маис и хлеб, Быки идут, жнет серп, бьет колос цеп, В реке плоты, спит зверь, вьют гнезда птицы,- Так видит он из складок плащаницы И смену дней, и ход людских судеб. Без радости, без слез, без сожаленья Следить людей непрасные волненья, Без темных дум, без мысли "почему?", Вне бытия, вне воли, вне желанья, Вкусив покой, неведомый тому, Кому земля - священный край изгнанья. 11 Кому земля - священный край изгнанья, Того простор полей не веселит, Но каждый шаг, но каждый миг таит Иных миров в себе напоминанья. В душе встают неясные мерцанья, Как будто он на камнях древних плит Хотел прочесть священный алфавит И позабыл понятий начертанья. И бродит он в пыли земных дорог - Отступник жрец, себя забывший бог, Следя в вещах знакомые узоры. Он тот, кому погибель не дана, Кто, встретив смерть, в смущенье клонит взоры, Кто видит сны и помнит имена. 12 Кто видит сны и помнит имена, Кто слышит трав прерывистые речи, Кому ясны идущих дней предтечи, Кому поет влюбленная волна; Тот, чья душа землей убелена, Кто бремя дум, как плащ, принял за плечи, Кто возжигал мистические свечи, Кого влекла Изиды пелена. Кто не пошел искать земной услады Ни в плясках жриц, ни в оргиях менад, Кто в чашу нег не выжал виноград, Кто, как Орфей, нарушив все преграды, Все ж не извел родную тень со дна,- Тому в любви не радость встреч дана. 13 Тому в любви не радость встреч дана, Кто в страсти ждал не сладкого забвенья, Кто в ласках тел не видел утоленья, Кто не испил смертельного вина. Страшится он принять на рамена Ярмо надежд и тяжкий груз свершенья, Не хочет уз и рвет живые звенья, Которыми связует нас Луна. Своей тоски - навеки одинокой, Как зыбь морей пустынной и широкой,- Он не отдаст. Кто оцет жаждал - тот И в самый миг последнего страданья Не мирный путь блаженства изберет, А темные восторги расставанья. 14 А темные восторги расставанья, А пепел грез и боль свиданий - нам. Нам не ступать по синим лунным льнам, Нам не хранить стыдливого молчанья. Мы шепчем всем ненужные признанья, От милых рук бежим к обманным снам, Не видим лиц и верим именам, Томясь в путях напрасного скитанья. Со всех сторон из мглы глядят на нас Зрачки чужих, всегда враждебных глаз. Ни светом звезд, ни солнцем не согреты, Стремим свой путь в пространствах вечной тьмы, В себе несем свое изгнанье мы - В мирах любви неверные кометы! 15 В мирах любви,- неверные кометы,- Закрыт нам путь проверенных орбит! Явь наших снов земля не исстребит,- Полночных Солнц к себе нас манят светы. Ах, не крещен в глубоких водах Леты Наш горький дух, и память нас томит. В нас тлеет боль внежизненных обид - Изгнанники, скитальцы и поэты! Тому, кто зряч, но светом дня ослеп, Тому, кто жив и брошен в темный склеп, Кому земля - священный край изгнанья, Кто видит сны и помнит имена,- Тому в любви не радость встреч дана, А темные восторги расставанья! * Звездный венок (лат.).- Ред. Август 1909, Коктебель In mezza di cammin Из цикла «Amori amara sacrum» Блуждая в юности извилистой дорогой, Я в тёмный Дантов лес вступил в пути своём, И дух мой радостный охвачен был тревогой. С безумной девушкой, глядевшей в водоём, Я встретился в лесу. «Не может быть случайна, — Сказал я, — встреча здесь. Пойдём теперь вдвоём». Но, вещим трепетом объят необычайно, К лесному зеркалу я вместе с ней приник, И некая меж нас в тот миг возникла тайна. И вдруг увидел я со дна встающий лик — Горящий пламенем лик Солнечного Зверя. «Уйдём отсюда прочь!» Она же птичий крик Вдруг издала и, правде снов поверя, Спустилась в зеркало чернеющих пучин… Смертельной горечью была мне та потеря. И в зрящем сумраке остался я один. Lutetia Parisiorum Из цикла «Пламена Парижа» «Fluctuat nec mergitur»* Париж, Царьград и Рим — кариатиды При входе в храм! Вам — солнцам-городам, Кольцеобразно лёгшим по водам, Завещан мир. В вас семя Атлантиды Дало росток. Пророки и друиды Во тьме лесов таили Девы храм, А на реке, на месте Notre-Dame Священник пел заутрени Изиды. Париж! Париж! К какой плывёт судьбе Ладья Озириса в твоём гербе С полночным грузом солнечного диска? Кто закрепил на площади твоей Драконью кровь волхвов и королей Луксорского печатью обелиска? * Его качает, но он не тонет (лат.) Mare internum Я — солнца древний путь от красных скал Тавриза До темных врат, где стал Гераклов град — Кадикс. Мной круг земли омыт, в меня впадает Стикс, И струйный столб огня на мне сверкает сизо. Вот рдяный вечер мой: с зубчатого карниза Ко мне склонился кедр и бледный тамариск. Широко шелестит фиалковая риза, Заливы черные сияют, как оникс. Люби мой долгий гул, и зыбких взводней змеи, И в хорах волн моих напевы Одиссеи. Вдохну в скитальный дух я власть дерзать и мочь, И обоймут тебя в глухом моем просторе И тысячами глаз взирающая Ночь, И тысячами уст глаголящее Море. 1907 Via Mala Там с вершин отвесных Ледники сползают, Там дороги в тесных Щелях пролегают. Там немые кручи Не дают простору, Грозовые тучи Обнимают гору. Лапы темных елей Мягки и широки, В душной мгле ущелий Мечутся потоки. В буйном гневе свирепея Там грохочет Рейн. Здесь ли ты жила, о, фея - Раутенделейн? 1899 Tyзuc Аделаида Герцык Лгать не могла. Но правды никогда Из уст её не приходилось слышать — Захватанной, публичной, тусклой правды, Которой одурманен человек. В её речах суровая основа Житейской поскони преображалась В священную, мерцающую ткань — Покров Изиды. Под её ногами Цвели, как луг, побегами мистерий Паркеты зал и камни мостовых. Действительность бесследно истлевала Под пальцами рассеянной руки. Ей грамота мешала с детства книге И обедняла щедрый смысл письмен. А физики напрасные законы Лишали власти таинства игры. Своих стихов прерывистые строки, Свистящие, как шелест древних трав, Она шептала с вещим напряженьем, Как заговор от сглаза и огня. Слепая — здесь, физически — глухая, — Юродивая, старица, дитя, — Смиренно шла сквозь все обряды жизни: Хозяйство, брак, детей и нищету. События житейских повечерий — (Черёд родин, болезней и смертей) — В душе её отображались снами — Сигналами иного бытия. Когда ж вся жизнь ощерилась годами Расстрелов, голода, усобиц и вражды, Она, с доверьем подавая руку, Пошла за ней на рынок и в тюрьму. И, нищенствуя долу, литургию На небе слышала и поняла, Что хлеб — воистину есть плоть Христова, Что кровь и скорбь — воистину вино. И смерть пришла, и смерти не узнала: Вдруг растворилась в сумраке долин, В молчании полынных плоскогорий, В седых камнях Сугдейской старины. Акрополь Серый шифер. Белый тополь. Пламенеющий залив. В серебристой мгле олив Усеченный холм - Акрополь. Ряд рассеченных ступеней, Портик тяжких Пропилей, И за грудами камений В сетке легких синих теней Искры мраморных аллей. Небо знойно и бездонно - Веет синим огоньком. Как струна, звенит колонна С ионийским завитком. За извивами Кефиза Заплелись уступы гор В рыже-огненный узор... Луч заката брызнул снизу... Над долиной сноп огней... Рдеет пламенем над ней он - В горне бронзовых лучей Загорелый Эрехтейон... Ночь взглянула мне в лицо. Черны ветви кипариса. А у ног, свернув кольцо, Спит театр Диониса. 1900 Афины * * * Из цикла «Облики» Альбомы нынче стали редки В листах, исписанных пестро, Чертить случайные виньетки Отвыкло беглое перо. О, Пушкинская лёгкость! Мне ли, Поэту поздних дней, дерзать Словами, вместо акварели, Ваш милый облик написать? Увы! Улыбчивые щёки, Весёлый взгляд и детский рот С трудом ложатся в эти строки… И стих мой не передаёт Веснушек, летом осмуглённых, Ни медных прядей в волосах, Ни бликов золота в зелёных, Слегка расставленных глазах. Послушливым и своенравным В зрачках весёлым огоньком Вы схожи и с лесным зверьком, И с улыбающимся фавном. Я ваш ли видел беглый взгляд И стан, и смуглые колена Меж хороводами дриад Во мгле скалистых стран Пуссена? И мой суровый Коктебель Созвучен с вашею улыбкой, Как свод руин с лозою гибкой, Как с пламенем зари — свирель. Ангел мщенья Из цикла «Пути России» Народу Русскому: Я скорбный Ангел Мщенья! Я в раны чёрные — в распаханную новь Кидаю семена. Прошли века терпенья. И голос мой — набат. Хоругвь моя — как кровь. На буйных очагах народного витийства, Как призраки, взращу багряные цветы. Я в сердце девушки вложу восторг убийства И в душу детскую — кровавые мечты. И дух возлюбит смерть, возлюбит крови алость. Я грёзы счастия слезами затоплю. Из сердца женщины святую выну жалость И тусклой яростью ей очи ослеплю. О, камни мостовых, которых лишь однажды Коснулась кровь! я ведаю ваш счёт. Я камни закляну заклятьем вечной жажды, И кровь за кровь без меры потечёт. Скажи восставшему: Я злую едкость стали Придам в твоих руках картонному мечу! На стогнах городов, где женщин истязали, Я «знаки Рыб» на стенах начерчу. Я синим пламенем пройду в душе народа, Я красным пламенем пройду по городам. Устами каждого воскликну я «Свобода!», Но разный смысл для каждого придам. Я напишу: «Завет мой — Справедливость!» И враг прочтёт: «Пощады больше нет»… Убийству я придам манящую красивость, И в душу мстителя вольётся страстный бред. Меч справедливости — карающий и мстящий — Отдам во власть толпе… И он в руках слепца Сверкнёт стремительный, как молния разящий, — Им сын заколет мать, им дочь убьёт отца. Я каждому скажу: «Тебе ключи надежды. Один ты видишь свет. Для прочих он потух». И будет он рыдать, и в горе рвать одежды, И звать других… Но каждый будет глух. Не сеятель сберёг колючий колос сева. Принявший меч погибнет от меча. Кто раз испил хмельной отравы гнева, Тот станет палачом иль жертвой палача. Анчутке За то, что ты блюла устав законов И стопы книг на полках и в шкафах; За то, что делала «наполеонов» На тезоименитных торжествах; За то, что ты устраивала сборы На «жёлтый гроб», на новые заборы, И, всех волошинцев объединив, Ты возглавляла дачный коллектив; За то, что ты присутствовала скромно На всех попойках и вносила пай, И, трезвая — была сестрой приёмной Упившимся бурдою невзначай; За то, что ты ходила за больными Поэтами, щенками… и за то, Что, утаив пророческое имя, Нимб святости скрывала под пальто; За то, что соглашалась выйти замуж За жуткого ветеринара ты, За то, что как-то признавалась нам уж, Что хромота есть признак красоты; За то, что с осиянными очами От Белого ты не спала ночами, В душе качая звёздную метель; За то, что ты была для всех — Анчуткой, Растрепанной, нелепою и чуткой, — Тебя благословляет Коктебель! Армагеддон Из цикла «Война» Л.С. Баксту «Три духа, имеющие вид жаб… соберут царей вселенной для великой битвы… в место, называемое Армагеддон…» Откровение, XVI, 12—16 Положив мне руки на заплечье (Кто? — не знаю, но пронзил испуг И упало сердце человечье…) Взвёл на холм и указал вокруг. Никогда такого запустенья И таких невыявленных мук Я не грезил даже в сновиденьи! Предо мной, тускла и широка, Цепенела в мёртвом исступленьи Каменная зыбь материка. И куда б ни кинул смутный взор я — Расстилались саваны пустынь, Русла рек иссякших, плоскогорья; По краям, где индевела синь, Громоздились снежные нагорья И клубились свитками простынь Облака. Сквозь огненные жёрла Тесных туч багровые мечи Солнце заходящее простёрло… Так прощально гасли их лучи, Что тоскою мне сдавило горло И просил я: «Вещий, научи: От каких планетных ураганов Этих волн гранитная гряда Взмыта вверх?» И был ответ: «Сюда По иссохшим ложам океанов Приведут в день Страшного Суда Трое жаб царей и царства мира Для последней брани всех времён. Камни эти жаждут испокон Хмельной желчи Божьего потира. Имя этих мест — Армагеддон». Бальмонт Из цикла «Облики» Огромный лоб, клеймлённый шрамом, Безбровый взгляд зелёных глаз, — В часы тоски подобных ямам, — И хмельных локонов экстаз. Смесь воли и капризов детских, И мужеской фигуры стать — Веласкес мог бы написать На тусклом фоне гор Толедских. Тебе к лицу шелка и меч, И тёмный плащ — оттенка сливы; Узорно-вычурная речь Таит круженья и отливы, Как сварка стали на клинке, Зажатом в замшевой руке. А голос твой, стихом играя. Сверкает плавно, напрягая Упругий и звенящий звук… Но в нём живёт не рокот лиры, А пенье стали, свист рапиры И меткость неизбежных рук, И о твоих испанских предках Победоносно говорят Отрывистость рипостов редких И рифм стремительный парад. Бегство Поcв. матросам М., В., Б. Кто верит в жизнь, тот верит чуду И счастье сам в себе несёт… Товарищи, я не забуду Наш черноморский переход! Одесский порт, баркасы, боты, Фелюк пузатые борта, Снастей живая теснота: Канаты, мачты, стеньги, шкоты… Раскраску пёстрых их боков, Линялых, выеденных солью И солнцем выжженных тонов, Привыкших к водному раздолью. Якорь, опёртый на бизань, — Бурый, с клешнями, как у раков, Покинутая Березань, Полуразрушенный Очаков. Уж видно Тендрову косу И скрылись черни рощ Кинбурна… Крепчает ветер, дышит бурно И треплет кливер на носу. То было в дни, когда над морем Господствовал французский флот И к Крыму из Одессы ход Для мореходов был затворен. К нам миноносец подбегал, Опрашивал, смотрел бумагу… Я — буржуа изображал, А вы — рыбацкую ватагу. Когда нас быстрый пулемёт Хлестнул в заливе Ак-Мечети, Как помню я минуты эти И вашей ругани полёт! Потом поместья Воронцовых И ночью резвый бег коней Среди гниющих Сивашей, В снегах равнин солончаковых. Мел белых хижин под луной, Над дальним морем блеск волшебный, Степных угодий запах хлебный — Коровий, влажный и парной. И русые при первом свете Поля… И на краю полей Евпаторийские мечети И мачты пленных кораблей. * * * Безумья и огня венец Над ней горел. И пламень муки, И ясновидящие руки, И глаз невидящих свинец, Лицо готической сивиллы, И строгость щек, и тяжесть век, Шагов ее неровный бег - Все было полно вещей силы. Ее несвязные слова, Ночным мерцающие светом, Звучали зовом и ответом. Таинственная синева Ее отметила средь живших... ...И к ней бежал с надеждой я От снов дремучих бытия, Меня отвсюду обступивших. 1911 Благословенье Благословенье Моё, как гром! Любовь безжалостна и жжёт огнём. Я в милосердии неумолим: Молитвы человеческие — дым. Из избранных тебя избрал Я, Русь! И не помилую, не отступлюсь. Бичами пламени, клещами мук Не оскудеет щедрость этих рук. Леса, увалы, степи и вдали Пустыни тундр — шестую часть земли От Индии до Ледовитых вод Я дал тебе и твой умножил род. Чтоб на распутьях сказочных дорог Ты сторожила запад и восток. И вот, вся низменность земного дна Тобой, как чаша, до края полна. Ты благословлена на подвиг твой Татарским игом, скаредной Москвой, Петровской дыбой, бредами калек, Хлыстов, скопцов — одиннадцатый век. Распластанною голой на земле, То вздёрнутой на виску, то в петле, — Тебя живьём свежуют палачи — Радетели, целители, врачи. И каждый твой порыв, твой каждый стон Отмечен Мной и понят и зачтён. Твои молитвы в сердце Я храню: Попросишь мира — дам тебе резню. Спокойствия? — Девятый взмою вал. Разрушишь тюрьмы? — Вырою подвал. Раздашь богатства? — Станешь всех бедней, Ожидовеешь в жадности своей! На подвиг встанешь жертвенной любви? Очнёшься пьяной по плечи в крови. Замыслишь единенье всех людей? Заставлю есть зарезанных детей! Ты взыскана судьбою до конца: Безумием заквасил Я сердца И сделал осязаемым твой бред. Ты — лучшая! Пощады лучшим нет. В едином горне за единый раз Жгут пласт угля, чтоб выплавить алмаз, А из тебя, сожжённый Мной народ, Я ныне новый выплавляю род! Бойня Из цикла «Усобица» Отчего, встречаясь, бледнеют люди И не смеют друг другу глядеть в глаза? Отчего у девушек в белых повязках Восковые лица и круги у глаз? Отчего под вечер пустеет город? Для кого солдаты оцепляют путь? Зачем с таким лязгом распахивают ворота? Сегодня сколько? полтораста? сто? Куда их гонят вдоль чёрных улиц, Ослепших окон, глухих дверей? Как рвёт и крутит восточный ветер, И жжёт, и режет, и бьёт плетьми! Отчего за Чумной, по дороге к свалкам Брошен скомканный кружевной платок? Зачем уронен клочок бумаги? Перчатка, нательный крестик, чулок? Чьё имя написано карандашом на камне? Что нацарапано гвоздём на стене? Чей голос грубо оборвал команду? Почему так сразу стихли шаги? Что хлестнуло во мраке так резко и чётко? Что делали торопливо и молча потом? Зачем, уходя, затянули песню? Кто стонал так долго, а после стих? Чьё ухо вслушивалось в шорохи ночи? Кто бежал, оставляя кровавый след? Кто стучался и бился в ворота и ставни? Раскрылась ли чья-нибудь дверь перед ним? Отчего пред рассветом к исходу ночи Причитает ветер за Карантином: — «Носят вёдрами спелые грозды, Валят ягоды в глубокий ров. Аx, не грозды носят — юношей гонят К чёрному точилу, давят вино, Пулемётом дробят их кости и кольем Протыкают яму до самого дна. Уж до края полно давило кровью, Зачервленели терновник и полынь кругом. Прохватит морозом свежие грозды, Зажелтеет плоть, заиндевеют волоса». Кто у часовни Ильи-Пророка На рассвете плачет, закрывая лицо? Кого отгоняют прикладами солдаты: — «Не реви — собакам собачья смерть!» А она не уходит, а всё плачет и плачет И отвечает солдату, глядя в глаза: — «Разве я плачу о тех, кто умер? Плачу о тех, кому долго жить…» Большевик Из цикла «Личины» Памяти Барсова Зверь зверем. С крученкой во рту. За поясом два пистолета. Был председателем «Совета», А раньше грузчиком в порту. Когда матросы предлагали Устроить к завтрашнему дню Буржуев общую резню И в город пушки направляли, — Всем обращавшимся к нему Он заявлял спокойно волю: — «Буржуй здесь мой, и никому Чужим их резать не позволю». Гроза прошла на этот раз: В нём было чувство человечье — Как стадо он буржуев пас: Хранил, но стриг руно овечье. Когда же вражеская рать Сдавила юг в германских кольцах, Он убежал. Потом опять Вернулся в Крым при добровольцах. Был арестован. Целый год Сидел в тюрьме без обвиненья И наскоро «внесён в расход» За два часа до отступленья. Буржуй Буржуя не было, но в нём была потребность: Для революции необходим капиталист, Чтоб одолеть его во имя пролетариата. Его слепили наскоро: из лавочников, из купцов, Помещиков, кадет и акушерок. Его смешали с кровью офицеров, Прожгли, сплавили в застенках Чрезвычаек, Гражданская война дохнула в его уста… Тогда он сам поверил в своё существованье И начал быть. Но бытие его сомнительно и призрачно, Душа же негативна. Из человечьих чувств ему доступны три: Страх, жадность, ненависть. Он воплощался на бегу Меж Киевом, Одессой и Ростовом. Сюда бежал он под защиту добровольцев, Чья армия возникла лишь затем, Чтоб защищать его. Он ускользнул от всех её наборов — Зато стал сам героем, как они. Из всех военных качеств он усвоил Себе одно: спасаться от врагов. И сделался жесток и беспощаден. Он не может без гнева видеть Предателей, что не бежали за границу И, чтоб спасти какие-то лоскутья Погибшей родины, Пошли к большевикам на службу: «Тем хуже, что они предотвращали Убийства и спасали ценности культуры: Они им помешали себя ославить до конца, И жаль, что их самих ещё не расстреляли». Так мыслит каждый сознательный буржуй. А те из них, что любят русское искусство, Прибавляют, что, взяв Москву, они повесят сами Максима Горького И расстреляют Блока. * * * Александре Михайловне Петровой Быть черною землей. Раскрыв покорно грудь, Ослепнуть в пламени сверкающего ока И чувствовать, как плуг, вонзившийся глубоко В живую плоть, ведет священный путь. Под серым бременем небесного покрова Пить всеми ранами потоки темных вод. Быть вспаханной землей... И долго ждать, что вот В меня сойдет, во мне распнется Слово. Быть Матерью-Землей. Внимать, как ночью рожь Шуршит про таинства возврата и возмездья, И видеть над собой алмазных рун чертеж: По небу черному плывущие созвездья. 1906, Богдановщина В вагоне Снова дорога. И с силой магической Всё это: вновь охватило меня: Грохот, носильщики, свет электрический, Крики, прощанья, свистки, суетня... Снова вагоны едва освещенные, Тусклые пятна теней, Лица склоненные Спящих людей. Мерный, вечный, Бесконечный, Однотонный Шум колес. Шепот сонный В мир бездонный Мысль унес... Жизнь... работа... Где-то, кто-то Вечно что-то Всё стучит. Ти-та... то-та... Вечно что-то Мысли сонной Говорит. Так вот в ушах и долбит, и стучит это: Ти-та-та... та-та-та... та-та-та... ти-та-та... Мысли с рыданьями ветра сплетаются, Поезд гремит, перегнать их старается... Чудится, еду в России я... Тысячи верст впереди. Ночь неприютная, темная. Станция в поле... Огни ее - Глазки усталые, томные Шепчут: "Иди..." Страх это? Горе? Раздумье? Иль что ж это? Новое близится, старое прожито. Прожито - отжито. Вынуто - выпито... Ти-та-та... та-та-та... та-та-та... ти-та-та... Чудится степь бесконечная... Поезд по степи идет. В вихре рыданий и стонов Слышится песенка вечная. Скользкие стены вагонов Дождик сечет. Песенкой этой всё в жизни кончается, Ею же новое вновь начинается, И бесконечно звучит и стучит это: Ти-та-та... та-та-та... та-та-та... ти-та-та... Странником вечным В пути бесконечном Странствуя целые годы, Вечно стремлюсь я, Верую в счастье, И лишь в ненастье В шуме ночной непогоды Веет далекою Русью. Мысли с рыданьями ветра сплетаются, С шумом колес однотонным сливаются. И безнадежно звучит и стучит это: Ти-та-та... та-та-та... та-та-та... ти-та-та... Май 1901, в поезде между Парижем и Тулузой * * * Из цикла «Amori amara sacrum» В зелёных сумерках, дрожа и вырастая, Восторг таинственный припал к родной земле, И прежние слова уносятся во мгле, Как чёрных ласточек испуганная стая. И арки чёрные и бледные огни Уходят по реке в лучистую безбрежность. В душе моей растёт такая нежность!.. Как медленно текут расплавленные дни… И в первый раз к земле я припадаю, И сердце мёртвое, мне данное судьбой, Из рук твоих смиренно принимаю, Как птичку серую, согретую тобой. В мастерской Из цикла «Amori amara sacrum» Ясный вечер, зимний и холодный, За высоким матовым стеклом. Там, в окне, в зелёной мгле подводной Бьются зори огненным крылом. Смутный час… Все линии нерезки. Все предметы стали далеки. Бледный луч от алой занавески Оттеняет линию щеки. Мир теней погасших и поблёклых, Хризантемы в голубой пыли; Стебли трав, как кружево, на стёклах… Мы — глаза таинственной земли… Вглубь растут непрожитые годы. Чуток сон дрожащего стебля. В нас молчат всезнающие воды, Видит сны незрячая земля. Девочка милая, долгой разлукою Время не сможет наш сон победить: Есть между нами незримая нить. Дай я тихонько тебя убаюкаю; Близко касаются головы наши, Нет разделений, преграды и дна. День, опрозраченный тайнами сна, Станет подобным сапфировой чаше. Мир, увлекаемый плавным движеньем, Звёздные звенья влача, как змея, Станет зеркальным, живым отраженьем Нашего вечною, слитного Я. Ночь придёт. За бархатною мглою Станут бледны полыньи зеркал. Я тебя согрею и укрою, Чтоб никто не видел, чтоб никто не знал. Свет зажгу. И ровный круг от лампы Озарит растенья по углам, На стенах японские эстампы, На шкафу химеры с Notre Dame. Барельефы, ветви эвкалипта, Полки книг, бумаги на столах, И над ними тайну тайн Египта — Бледный лик царевны Таиах… * * * В молочных сумерках за сизой пеленой Мерцает золото, как желтый огнь в опалах. На бурый войлок мха, на шелк листов опалых Росится тонкий дождь осенний и лесной. Сквозящих даль аллей струится сединой. Прель дышит влагою и тленьем трав увялых. Края раздвинувши завес линяло-алых, Сквозь окна вечера синеет свод ночной. Но поздний луч зари возжег благоговейно Зеленый свет лампад на мутном дне бассейна, Орозовил углы карнизов и колонн, Зардел в слепом окне, златые кинул блики На бронзы черные, на мраморные лики, И темным пламенем дымится Трианон. 1909 * * * В неверный час тебя я встретил, И избежать тебя не мог - Нас рок одним клеймом отметил, Одной погибели обрек. И, не противясь древней силе, Что нас к одной тоске вела, Покорно обнажив тела, Обряд любви мы сотворили. Не верил в чудо смерти жрец, И жертва тайны не страшилась, И в кровь вино не претворилось Во тьме кощунственных сердец. 1910 * * * Анне Ник. Ивановой В серо-сиреневом вечере Радостны сны мои нынче. В сердце сияние «Вечери» Леонардо да-Винчи. Между мхом и травою мохнатою Ключ лепечет невнятно. Алым трепетом пали на статую Золотистые пятна. Ветер веет и рвется украдками Меж ветвей, над водой наклоненных, Шевеля тяжелыми складками Шелков зеленых. Разбирает бледные волосы Плакучей ивы. По озерам прозелень, полосы И стальные отливы. И, одеты мглою и чернию, Многострунные сосны Навевают думу вечернюю Про минувшие весны. Облака над лесными гигантами Перепутаны алою пряжей, И плывут из аллей бриллиантами Фонари экипажей. 2 июля 1905, в Булонском лесу В цирке Андрею Белому Клоун в огненном кольце... Хохот мерзкий, как проказа, И на гипсовом лице Два горящих болью глаза. Лязг оркестра; свист и стук. Точно каждый озабочен Заглушить позорный звук Мокро хлещущих пощечин. Как огонь, подвижный круг... Люди - звери, люди - гады, Как стоглазый, злой паук, Заплетают в кольца взгляды. Все крикливо, все пестро... Мне б хотелось вызвать снова Образ бледного, больного, Грациозного Пьеро... В лунном свете с мандолиной Он поет в своем окне Песню страсти лебединой Коломбине и луне. Хохот мерзкий, как проказа; Клоун в огненном кольце. И на гипсовом лице Два горящих болью глаза... 1903, Москва В эти дни И. Эренбургу В эти дни великих шумов ратных И побед, пылающих вдали, Я пленен в пространствах безвозвратных Оголтелой, стынущей земли. В эти дни не спазмой трудных родов Схвачен дух: внутри разодран он Яростью сгрудившихся народов, Ужасом разъявшихся времен. В эти дни нет ни врага, ни брата: Все во мне, и я во всех; одной И одна — тоскою плоть объята И горит сама к себе враждой. В эти дни безвольно мысль томится, А молитва стелется, как дым. В эти дни душа больна одним Искушением — развоплотиться. 5 февраля 1915 * * * В эту ночь я буду лампадой В нежных твоих руках... Не разбей, не дыши, не падай На каменных ступенях. Неси меня осторожней Сквозь мрак твоего дворца,- Станут биться тревожней, Глуше наши сердца... В пещере твоих ладоней - Маленький огонек - Я буду пылать иконней... Не ты ли меня зажег? До 8 июля 1914 * * * В янтарном забытье полуденных минут С тобою схожие проходят мимо жены, В душе взволнованной торжественно поют Фанфары Тьеполо и флейты Джорджионе. И пышный снится сон: и лавры, и акант По мраморам террас, и водные аркады, И парков замкнутых душистые ограды Из горьких буксусов и плющевых гирлянд. Сменяя тишину веселым звоном пира, Проходишь ты, смеясь, меж перьев и мечей, Меж скорбно-умных лиц и блещущих речей Шутов Веласкеса и дураков Шекспира... Но я не вижу их... Твой утомленный лик Сияет мне один на фоне Ренессанса, На дымном золоте испанских майолик, На синей зелени персидского фаянса... 1 февраля 1913 Вайолет Харт Милая Вайолет, где ты? Грустны и пусты холмы. Песни, что ветром напеты, Вместе здесь слушали мы. Каждая рытвина в поле, Каждый сухой ручеёк Помнят глубоко, до боли, Поступь отчётливых ног. Помнят, как ты убегала В горы с альпийским мешком, С каждою птицей болтала Птичьим её языком. Помнят, как осенью поздней Жгли на горах мы костры… Дни были чётко-остры, Ночь становилась морозней. Вейте, вайи! Из цикла «Алтари в пустыне» Вейте, вайи! Флейты, пойте! Стройте, лиры! Бубен, бей! Быстрый танец, вдоль по лугу белый вихрь одежд развей! Зарный бог несётся к югу в стаях белых лебедей. Ржут грифоны, клекчут птицы, блещут спицы колесниц, Плещут воды, вторят долы звонким криком вешних птиц, В дальних тучах быстро бьются крылья огненных зарниц. Устья рек, святые рощи, гребни скал и темя гор Оглашает ликованьем всех зверей великий хор — И луга, и лес, и пашни, гулкий брег и синь-простор. У сокрытых вод Дельфузы славят музы бога сил; Вещих снов слепые узы бременят сердца Сивилл; Всходят зели; встали травы из утроб земных могил. Ты — целитель! Ты — даятель! Отвратитель тусклых бед! Гневный мститель! Насылатель чёрных язв и знойных лет! Лёгких Ор святые хоры ты уводишь, Кифаред! Движешь камни, движешь сферы строем лиры золотой! Порождённый в лоне Геи Геры ревностью глухой, Гад Пифон у врат пещеры поражён твоей стрелой. Листьем дуба, тёмным лавром обвивайте алтари, В белом блеске ярых полдней, пламя алое, гори! Златокудрый, огнеликий, сребролукий бог зари! Ликодатель, возвестивший каждой твари: «Ты еси!» Зорю духа, пламя лика в нас, Ликей, — не угаси! Севы звёзд на влажной ниве в стройный колос всколоси! Вейте, вайи! Флейты, пойте! Стройте, лиры! Бубен, бей! Быстрый танец, вдоль по лугу белый вихрь одежд развей! Зарный бог несётся к югу в стаях белых лебедей! Венеция Венеция — сказка. Старинные зданья Горят перламутром в отливах тумана. На всём бесконечная грусть увяданья Осенних тонов Тициана. * * * Верь в безграничную мудрость мою: Заповедь людям двойную даю. Сын благодати и пасынок нив! Будь благодарен и будь справедлив! Мера за меру. Добро за добро. Честно сочти и верни серебро. Да не бунтует мятежная кровь. Равной любовью плати за любовь. Два полюбивших да станут одно, Да не расплещут святое вино! Весна Из цикла «Пламена Парижа» А. В. Гольштейн Мы дни на дни покорно нижем. Даль не светла и не темна. Над замирающим Парижем Плывёт весна… и не весна. В жемчужных утрах, в зорях рдяных Ни радости, ни грусти нет; На зацветающих каштанах И лист — не лист, и цвет — не цвет. Неуловимо-беспокойна, Бессолнечно-просветлена, Неопьянённо и не стройно Взмывает жданная волна. Душа болит в краю бездомном; Молчит, и слушает, и ждёт… Сама природа в этот год Изнемогла в бореньи тёмном. * * * М. С. Заболоцкой Весь жемчужный окоём Облаков, воды и света Ясновиденьем поэта Я прочёл в лице твоём. Всё земное — отраженье, Отсвет веры, блеск мечты… Лика милого черты — Всех миров преображенье. * * * Из цикла «Киммерийская весна» Ветер с неба хлопья облак вытер, Синим светом светит водоём, Жёлтою жемчужиной Юпитер Над седым возносится холмом. Искры света в диске наклонённом — Спутники стремительно бегут, А заливы в зеркале зелёном Пламена созвездий берегут. А вблизи струя звенит о камень, А внизу полёт звенит цикад, И гудит в душе певучий пламень В синеве сияющих лампад. Кто сказал: «Змеёю препояшу И пошлю»?.. Ликуя и скорбя, Возношу к верховным солнцам чашу, Переполненную светами, — себя… Вечерние стёкла Из цикла «Руанский собор» Гаснет день. В соборе всё поблёкло. Дымный камень лиловат и сер. И цветами отцветают стёкла В глубине готических пещер. Тёмным светом вытканные ткани, Страстных душ венчальная фата, В них рубин вина, возникший в Кане, Алость роз, расцветших у креста, Хризолит осенний и пьянящий, Мёд полудней — царственный янтарь, Аметист — молитвенный алтарь, И сапфир, испуганный и зрящий. В них горит вечерний океан, В них призыв далёкого набата, В них глухой, торжественный орган, В них душа стоцветная распята. Тем, чей путь таинственно суров, Чья душа тоскою осиянна, Вы — цветы осенних вечеров, Поздних зорь далёкая Осанна. * * * Вещий крик осеннего ветра в поле. Завернувшись в складки одежды темной, Стонет бурный вечер в тоске бездомной, Стонет от боли. Раздирая тьму, облака, туманы, Простирая алые к Ночи руки, Обнажает Вечер в порыве муки Рдяные раны. Плачьте, плачьте, плачьте, безумцы-ветры, Над горой, над полем глухим, над пашней... Слышу в голых прутьях, в траве вчерашней Вопли Деметры. 1907 Видение Иезекииля Из цикла «Возношения» Бог наш есть огнь поядающий. Твари Явлен был свет на реке на Ховаре. В буре клубящейся двигался он — Облак, несомый верховными силами — Четверорукими, шестерокрылыми, С бычьими, птичьими и человечьими, Львиными ликами с разных сторон. Видом они точно угли горящие, Ноги прямые и медью блестящие, Лики, как свет раскалённых лампад, И вопиющие, и говорящие, И воззывающе к Господу: «Свят! Свят! Вседержитель!» А около разные, Цветом похожи на камень топаз, Вихри и диски, колёса алмазные, Дымные ободы, полные глаз. А над животными — лёгкими сводами — Крылья, простёртые в высоту, Схожие шумом с гудящими водами, Переполняющими пустоту. Выше же вышних, над сводом всемирным, Тонким и синим повитым огнём, В радужной славе, на троне сапфирном, Огненный облик, гремящий, как гром. Был я покрыт налетевшей грозою, Бурею крыльев и вихрем колёс. Ветр меня поднял с земли и вознёс… Был ко мне голос: «Иди предо Мною — В землю Мою, возвестить ей позор! Перед лицом Моим — ветер пустыни, А по стопам Моим — язва и мор! Буду судиться с тобою Я ныне. Мать родила тебя ночью в полях, Пуп не обрезала и не омыла, И не осолила и не повила, Бросила дочь на попрание в прах… Я ж тебе молвил: живи во кровях! Выросла смуглой и стройной, как колос, Грудь поднялась, закурчавился волос, И округлился, как чаша, живот… Время любви твоей было… И вот В полдень лежала ты в поле нагая, И проходил и увидел тебя Я, Край моих риз над тобою простёр, Обнял, омыл твою кровь, и с тех пор Я сочетался с рабою Моею. Дал тебе плат, кисею на лицо, Перстни для рук, ожерелье на шею, На уши серьги, в ноздри кольцо, Пояс, запястья, венец драгоценный И покрывала из тканей сквозных… Стала краса твоя совершенной В великолепных уборах Моих. Хлебом пшеничным, елеем и мёдом Я ль не вскормил тебя щедрой рукой? Дальним известна ты стала народам Необычайною красотой. Но, упоённая славой и властью, Стала мечтать о красивых мужах И распалялась нечистою страстью К изображениям на стенах. Между соседей рождая усобья, Стала распутной — ловка и хитра, Ты сотворяла мужские подобья — Знаки из золота и серебра. Строила вышки, скликала прохожих И блудодеяла с ними на ложах, На перекрёстках путей и дорог, Ноги раскидывала перед ними, Каждый, придя, оголить тебя мог И насладиться сосцами твоими. Буду судиться с тобой до конца: Гнев изолью, истощу свою ярость, Семя сотру, прокляну твою старость, От Моего не укрыться лица! Всех созову, что блудили с тобою, Платье сорву и оставлю нагою, И обнажу перед всеми твой срам, Темя обрею; связавши ремнями, В руки любовников прежних предам, Пусть тебя бьют, побивают камнями, Хлещут бичами нечистую плоть, Станешь бесплодной и стоптанной нивой… Ибо любима любовью ревнивой — Так говорю тебе Я — твой Господь!» Владимирская Богоматерь Не на троне — на Её руке, Левой ручкой обнимая шею, — Взор во взор, щекой припав к щеке, Неотступно требует… Немею — Нет ни сил, ни слов на языке… А Она в тревоге и в печали Через зыбь грядущего глядит В мировые рдеющие дали, Где закат пожарами повит. И такое скорбное волненье В чистых девичьих чертах, что Лик В пламени молитвы каждый миг Как живой меняет выраженье. Кто разверз озёра этих глаз? Не святой Лука-иконописец, Как поведал древний летописец, Не Печерский тёмный богомаз: В раскаленных горнах Византии, В злые дни гонения икон Лик Её из огненной стихии Был в земные краски воплощён. Но из всех высоких откровений, Явленных искусством, — он один Уцелел в костре самосожжений Посреди обломков и руин. От мозаик, золота, надгробий, От всего, чем тот кичился век, — Ты ушла по водам синих рек В Киев княжеских междоусобий. И с тех пор в часы народных бед Образ Твой, над Русью вознесённый, В тьме веков указывал нам след И в темнице — выход потаённый. Ты напутствовала пред концом Ратников в сверканьи литургии… Страшная история России Вся прошла перед Твоим лицом. Не погром ли ведая Батыев — Степь в огне и разоренье сёл — Ты, покинув обречённый Киев, Унесла великокняжий стол? И ушла с Андреем в Боголюбов, В прель и в глушь Владимирских лесов, В тесный мир сухих сосновых срубов, Под намёт шатровых куполов. А когда Хромец Железный предал Окский край мечу и разорил, Кто в Москву ему прохода не дал И на Русь дороги заступил? От лесов, пустынь и побережий Все к тебе за Русь молиться шли: Стража богатырских порубежий… Цепкие сбиратели земли… Здесь, в Успенском — в сердце стен Кремлёвых, Умилясь на нежный облик Твой, Сколько глаз жестоких и суровых Увлажнялось светлою слезой! Простирались старцы и черницы, Дымные сияли алтари, Ниц лежали кроткие царицы, Преклонялись хмурые цари… Чёрной смертью и кровавой битвой Девичья святилась пелена, Что осьмивековою молитвой Всей Руси в веках озарена. Но слепой народ в годину гнева Отдал сам ключи своих твердынь, И ушла Предстательница-Дева Из своих поруганных святынь. А когда кумашные помосты Подняли перед церквами крик — Из-под риз и набожной коросты Ты явила подлинный свой Лик: Светлый Лик Премудрости-Софии, Заскорузлый в скаредной Москве, А в грядущем — Лик самой России — Вопреки наветам и молве. Не дрожит от бронзового гуда Древний Кремль и не цветут цветы: В мире нет слепительнее чуда Откровенья вечной Красоты! Посыл — А. И. Анисимову Верный страж и ревностный блюститель Матушки Владимирской, — тебе — Два ключа: златой — в Её обитель, Ржавый — к нашей горестной судьбе. * * * Ек. Ал. Бальмонт Возлюби просторы мгновенья, Всколоси их звонкую степь, Чтобы мигов легкие звенья Не спаялись в трудную цепь. Ах, как тяжко бремя свободы, Как темны просторы степей! Кто вернет темничные своды И запястья милых цепей? Что рук не свяжете? Ног не подкосите? На темной пажити Меня не бросите? Не веют крылия Живых вестей Здесь, на развилии Слепых путей. Не зови того, кто уходит, Не жалей о том, что прошло: Дарит смерть, а жизнь лишь уводит.. Позабудь и знак, и число. Ах, как дики эти излоги! Как грустна вечерняя муть!.. Но иди: в полях без дороги Пусть неверен будет твой путь. Край одиночества, Земля молчания... Сбылись пророчества, Свершились чаянья. Под синей схимою Простерла даль Неотвратимую Печаль. 1908, Париж * * * Возьми весло, ладью отчаль, И пусть в ладье вас будет двое. Ах, безысходность и печаль Сопровождают все земное. 1911 Война 1 Был долгий мир. Народы были сыты И лоснились: довольные собой, Обилием и общим миролюбьем. Лишь изредка, переглянувшись, все Кидались на слабейшего; и разом Его пожравши, пятились, рыча И челюсти ощеривая набок; И снова успокаивались. В мире Все шло как следует: Трильон колес Работал молотами, рычагами, Ковали сталь, Сверлили пушки, Химик Изготовлял лиддит и мелинит; Ученые изобретали способ За способом для истребленья масс; Политики чертили карты новых Колониальных рынков и дорог; Мыслители писали о всеобщем Ненарушимом мире на земле, А женщины качались в гибком танго И обнажали пудренную плоть. Манометр культуры достигал До высочайшей точки напряженья. 2 Тогда из бездны внутренних пространств Раздался голос, возвестивший: «Время Топтать точило ярости. За то, Что люди демонам, Им посланным служить, Тела построили И создали престолы, За то, что гневу Огня раскрыли волю В разбеге жерл и в сжатости ядра, За то, что безразличью Текущих вод и жаркого тумана Дали мускул Бегущих ног и вихри колеса, За то, что в своевольных Теченьях воздуха Сплели гнездо мятежным духам взрыва, За то, что жадность руд В рать пауков железных превратили, Неумолимо ткущих Сосущие и душащие нити,— За то освобождаю Плененных демонов От клятв покорности, А хаос, сжатый в вихрях вещества, От строя музыки! Даю им власть над миром, Покамест люди Не победят их вновь, В себе самих смирив и поборов Гнев, жадность, своеволье, безразличье». 3 И видел я: разверзлись двери неба В созвездьи Льва, и бесы На землю ринулись... Сгрудились люди по речным долинам, Означивши великих царств межи И вырывши в земле Ходы, змеиные и мышьи тропы, Пасли стада прожорливых чудовищ: Сами И пастыри и пища. 4 Время как будто опрокинулось И некрещенным водою потопа Казался мир: из тины выползали Огромные коленчатые гады, Железные кишели пауки, Змеи глотали молнии, Драконы извергали Снопы огня и жалили хвостом, В морях и реках рыбы Метали Икру смертельную, От ящеров крылатых Свет застилался, сыпались на землю Разрывные и огненные яйца, Тучи насекомых, Чудовищных строеньем и размером, В телах людей Горючие личинки оставляли,— И эти полчища исчадий, Получивших И гнев, и страсть, и злобу от людей, Снедь человечью жалили, когтили, Давили, рвали, жгли, жевали, пожирали, А города подобно жерновам Без устали вращались и мололи Зерно отборное Из первенцев семейств На пищу демонам. И тысячи людей Кидались с вдохновенным исступленьем И радостью под обода колес. Все новые и новые народы Сбегались и сплетались в хороводы Под гром и лязг ликующих машин, И никогда подобной пляски смерти Не видел исступленный мир! 5 Еще! еще! И все казалось мало... Тогда раздался новый клич: «Долой Войну племен, и армии, и фронты: Да здравствует гражданская война!» И армии, смешав ряды, в восторге С врагами целовались, а потом Кидались на своих, рубили, били, Расстреливали, вешали, пытали, Питались человечиной, Детей засаливали впрок,— Была разруха, Был голод. Наконец пришла чума. 6 Безглазые настали времена, Земля казалась шире и просторней, Людей же стало меньше, Но для них Среди пустынь недоставало места, Они горели только об одном: Скорей построить новые машины И вновь начать такую же войну. Так кончилась предбредовая схватка, Но в этой бойне не уразумели, Не выучились люди ничему. 29 января 1923, Коктебель Воскресенье Из цикла «Руанский собор» Сердце острой радостью ужалено. Запах трав и колокольный гул. Чьей рукой плита моя отвалена? Кто запор гробницы отомкнул? Небо в перьях — высится и яснится… Жемчуг дня… Откуда мне сие? И стоит собор — первопричастница В кружевах и белой кисее. По речным серебряным излучинам, По коврам сияющих полей, По селеньям, сжавшимся и скученным, По старинным плитам площадей, Вижу я, идут отроковицами, В светлых ризах, в девственной фате, В кружевах, с завешенными лицами, Ряд церквей — невесты во Христе. Этим камням, сложенным с усильями, Нет оков и нет земных границ! Вдруг взмахнут испуганными крыльями И взовьются стаей голубиц. Второе письмо Из цикла «Amori amara sacrum» И были дни, как муть опала, И был один, как аметист. Река несла свои зерка?ла, Дрожал в лазури бледный лист. Хрустальный день пылал так ярко, И мы ушли в затишье парка, Где было сыро на земле, Где пел фонтан в зелёной мгле, Где трепетали поминутно Струи и полосы лучей, И было в глубине аллей И величаво, и уютно. Синела даль. Текла река. Душа, как воды, глубока. И наших ног касалась влажно Густая, цепкая трава; В душе и медленно и важно Вставали редкие слова. И полдня вещее молчанье Таило жгучую печаль Невыразимого страданья. И, смутным оком глядя вдаль, Ты говорила: «Смерть сурово Придёт, как синяя гроза. Приблизит грустные глаза. И тихо спросит: «Ты готова?» Что я отвечу в этот день? Среди живых я только тень. Какая тёмная Обида Меня из бездны извлекла? Я здесь брожу, как тень Аида, Я не страдала, не жила… Мне надо снова воплотиться И крови жертвенной напиться, Чтобы понять язык людей. Печален сон души моей. Она безрадостна, как Лета… Кто здесь поставил ей межи? Я родилась из чьей-то лжи, Как Калибан из лжи поэта. Мне не мила земная твердь… Кто не жил, тех не примет смерть». Как этот день теперь далёко С его бескрылою тоской! Он был, как белый свет востока Пред наступающей зарёй. Он был, как вещий сон незрящей, Себя не знающей, скорбящей, Непробудившейся души. И тайны в утренней тиши Свершались: «Некий встал с востока В хитоне бледно-золотом И чашу с пурпурным вином Он поднял в небо одиноко. Земли пустые страшны очи. Он встретил их и ослепил, Он в мире чью-то кровь пролил И затопил ей бездну ночи». И, трепеща, необычайны, Горе? мы подняли сердца И причастились страшной Тайны В лучах пылавшего лица. И долу, в мир вела дорога — Исчезнуть, слиться и сгореть. Земная смерть есть радость Бога: Он сходит в мир, чтоб умереть. И мы, как боги, мы, как дети, Должны пройти по всей земле, Должны запутаться во мгле, Должны ослепнуть в ярком свете, Терять друг друга на пути, Страдать, искать и не найти… * * * Выйди на кровлю. Склонись на четыре Стороны света, простерши ладонь... Солнце... Вода... Облака... Огонь...- Все, что есть прекрасного в мире... Факел косматый в шафранном тумане... Влажной парчою расплесканный луч... К небу из пены простертые длани... Облачных грамот закатный сургуч... Гаснут во времени, тонут в пространстве Мысли, событья, мечты, корабли... Я ж уношу в свое странствие станствий Лучшее из наваждений земли. 22 июня 1926, Коктебель Вячеславу Иванову Я здесь расту один, как пыльная агава, На голых берегах, среди сожжённых гор. Здесь моря вещего глаголящий простор И одиночества змеиная отрава. А там, на севере, крылами плещет слава, Восходит древний бог на жертвенный костёр, Там в дар ему несут кошницы лёгких Ор… Там льды Валерия, там солнца Вячеслава, Там брызнул Константин певучих саламандр, Там снежный хмель взрастил и розлил Александр, Там лидиин «Осёл» мечтою осиян И лаврами увит, там нежные Хариты Сплетают верески свирельной Маргариты… О, мудрый Вячеслав, привет! — Максимильян. Газеты Из цикла «Война» Я пробегаю жадным взглядом Вестей горючих письмена, Чтоб душу, влажную от сна, С утра ожечь ползучим ядом. В строках кровавого листа Кишат смертельные трихины, Проникновенны, лезвиины, Неистребимы, как мечта. Бродила мщенья, дрожжи гнева, Вникают в мысль, гниют в сердцах, Туманят дух, цветут в бойцах Огнями дьявольского сева. Ложь заволакивает мозг Тягучей дрёмой хлороформа И зыбкой полуправды форма Течёт и лепится, как воск. И, гнилостной пронизан дрожью, Томлюсь и чувствую в тиши, Как, обезболенному ложью, Мне вырезают часть души. Не знать, не слышать и не видеть… Застыть, как соль… уйти в снега… Дозволь не разлюбить врага И брата не возненавидеть! Гайдан Марине Цветаевой Я их узнал, гуляя вместе с ними. Их было много, я же шёл с одной. Она одна спала в пыли со мной, И я не знал, какое дать ей имя. Она похожа лохмами своими На наших женщин. Ночью под луной Я выл о ней, кусал матрац сенной И чуял след её в табачном дыме. Я не для всех вполне желанный гость. Один из псов, когда кидают кость, Залог любви за пищу принимает. Мне жёлтый зрак во мраке Богом дан. Я тот, кто бдит; я тот, кто в полночь лает, Я чёрный бес, а имя мне — Гайдан. Гностический гимн Деве Марии Вячеславу Иванову Славься, Мария! Хвалите, хвалите Крестные тайны Во тьме естества! Mula-Pracriti — Покров Божества. Дремная грёза Отца Парабрамы, Сонная Майа, Праматерь-материя! Грёза из грёзы… Вскрываются храмы. Жертвы и смерти Живая мистерия. Марево-Мара, Море безмерное, Amor-Maria — Звезда над морями! Мерною рябью Разбилась вселенная. В ритме вскрывается Тайна глубинная… В пенные крылья Свои голубиные Морем овита, Из влаги рожденная — Ты Афродита — Звезда над морями. Море — Мария! Майею в мире Рождается Будда. В областях звездных Над миром царит. Верьте свершителю Вышнего чуда: Пламя, угасшее в безднах, Горит!.. Майа — Мария! Майа, принявшая Бога на крест, Майа, зачавшая Вечер — Гермеса. С пламени вещих Сверкающих звезд Сорвана дня Ледяная завеса. Майа — Мария! Мы в безднах погасли, Мы путь совершили, Мы в тёмные ясли Бога сложили… Ave Maria! Голова madame de Lamballe Из цикла «Пламена Парижа» (4 сент. 1792 г.) Это гибкое, страстное тело Растоптала ногами толпа мне, И над ним надругалась, раздела… И на тело Не смела Взглянуть я… Но меня отрубили от тела, Бросив лоскутья Воспалённого мяса на камне… И парижская голь Унесла меня в уличной давке, Кто-то пил в кабаке алкоголь, Меня бросив на мокром прилавке… Куафёр меня поднял с земли, Расчесал мои светлые кудри, Нарумянил он щёки мои, И напудрил… И тогда, вся избита, изранена Грязной рукой, Как на бал завита, нарумянена, Я на пике взвилась над толпой Хмельным тирсом… Неслась вакханалия. Пел в священном безумьи народ… И, казалось, на бале в Версале я — Плавный танец кружит и несёт… Точно пламя гудели напевы. И тюремною узкою лестницей В башню Тампля к окну Королевы Поднялась я народною вестницей. Голод Из цикла «Усобица» Хлеб от земли, а голод от людей: Засеяли расстрелянными — всходы Могильными крестами проросли: Земля иных побегов не взрастила. Снедь прятали, скупали, отымали, Налоги брали хлебом, отбирали Домашний скот, посевное зерно: Крестьяне сеять выезжали ночью. Голодные и поползни червями По осени вдоль улиц поползли. Толпа на хлеб палилась по базарам. Вора валили на землю и били Ногами по лицу. А он краюху, В грязь пряча голову, старался заглотнуть. Как в воробьёв, стреляли по мальчишкам, Сбиравшим просыпь зёрен на путях, И угличские отроки валялись С орешками в окоченелой горстке. Землю тошнило трупами, — лежали На улицах, смердели у мертвецких, В разверстых ямах гнили на кладбищах. В оврагах и по свалкам костяки С обрезанною мякотью валялись. Глодали псы оторванные руки И головы. На рынке торговали Дешёвым студнем, тошной колбасой. Баранина была в продаже — триста, А человечина — по сорока. Душа была давно дешевле мяса. И матери, зарезавши детей, Засаливали впрок. «Сама родила — Сама и съем. Ещё других рожу»… Голодные любились и рожали Багровые орущие куски Бессмысленного мяса: без суставов, Без пола и без глаз. Из смрада — язвы, Из ужаса поветрия рождались. Но бред больных был менее безумен, Чем обыденщина постелей и котлов. Когда ж сквозь зимний сумрак закурилась Над человечьим гноищем весна И пламя побежало язычками Вширь по полям и ввысь по голым прутьям, — Благоуханье показалось оскорбленьем, Луч солнца — издевательством, цветы — кощунством. Города в пустыне Из цикла «Киммерийская весна» Акрополи в лучах вечерней славы. Кастилий нищих рыцарский покров. Троады скорбь среди немых холмов. Апулии зеркальные оправы. Безвестных стран разбитые заставы. Могильники забытых городов. Размывы, осыпи, развалины и травы Изглоданных волною берегов. Озёр агатовых колдующие очи. Сапфирами увлажненные ночи. Сухие русла, камни и полынь. Теней Луны по склонам плащ зубчатый. Монастыри в преддверии пустынь, И медных солнц гудящие закаты… Готовность Из цикла «Усобица» Посв. С. Дурылину Я не сам ли выбрал час рожденья, Век и царство, область и народ, Чтоб пройти сквозь муки и крещенье Совести, огня и вод? Апокалиптическому Зверю Вверженный в зияющую пасть, Павший глубже, чем возможно пасть, В скрежете и в смраде — верю! Верю в правоту верховных сил, Расковавших древние стихии, И из недр обугленной России Говорю: «Ты прав, что так судил! Надо до алмазного закала Прокалить всю толщу бытия. Если ж дров в плавильной печи мало: Господи! Вот плоть моя». Гражданская война Одни восстали из подполий, Из ссылок, фабрик, рудников, Отравленные темной волей И горьким дымом городов. Другие из рядов военных, Дворянских разоренных гнезд, Где проводили на погост Отцов и братьев убиенных. В одних доселе не потух Хмель незапамятных пожаров, И жив степной, разгульный дух И Разиных, и Кудеяров. В других — лишенных всех корней — Тлетворный дух столицы Невской: Толстой и Чехов, Достоевский — Надрыв и смута наших дней. Одни возносят на плакатах Свой бред о буржуазном зле, О светлых пролетариатах, Мещанском рае на земле... В других весь цвет, вся гниль империй, Все золото, весь тлен идей, Блеск всех великих фетишей И всех научных суеверий. Одни идут освобождать Москву и вновь сковать Россию, Другие, разнуздав стихию, Хотят весь мир пересоздать. В тех и в других война вдохнула Гнев, жадность, мрачный хмель разгула, А вслед героям и вождям Крадется хищник стаей жадной, Чтоб мощь России неоглядной Размыкать и продать врагам: Сгноить ее пшеницы груды, Ее бесчестить небеса, Пожрать богатства, сжечь леса И высосать моря и руды. И не смолкает грохот битв По всем просторам южной степи Средь золотых великолепий Конями вытоптанных жнитв. И там и здесь между рядами Звучит один и тот же глас: «Кто не за нас — тот против нас. Нет безразличных: правда с нами». А я стою один меж них В ревущем пламени и дыме И всеми силами своими Молюсь за тех и за других. 22 ноября 1919, Коктебель Гроза Див кличет по древию, велит послушати Волзе, Поморью, Посулью, Сурожу... Запал багровый день. Над тусклою водой Зарницы синие трепещут беглой дрожью. Шуршит глухая степь сухим быльем и рожью, Вся млеет травами, вся дышит душной мглой И тутнет, гулкая. Див кличет пред бедой Ардавде, Корсуню, Поморью, Посурожью,— Земле незнаемой разносит весть Стрибожью: Птиц стоном убуди и вста звериный вой. С туч ветр плеснул дождем и мечется с испугом По бледным заводям, по ярам, по яругам... Тьма прыщет молнии в зыбучее стекло... То, Землю древнюю тревожа долгим зовом, Обида вещая раскинула крыло Над гневным Сурожем и пенистым Азовом. 1907, Коктебель Грот нимф Сергею Соловьёву О, странник-человек! Познай Священный Грот И надпись скорбную «Amori et dolori». Из бездны хаоса, сквозь огненное море, В пещеры времени влечёт водоворот. Но смертным и богам отверст различный вход: Любовь — тропа одним, другим дорога — горе. И каждый припадёт к сияющей амфоре, Где тайной Эроса хранится вещий мёд. Отмечен вход людей оливою ветвистой — В пещере влажных нимф, таинственной и мглистой, Где вечные ключи рокочут в тайниках, Где пчёлы в темноте слагают сотов грани, Наяды вечно ткут на каменных станках Одежды жертвенной пурпуровые ткани. Два демона Из цикла «Облики» Т.Г. Трапезникову 1 Я дух механики. Я вещества Во тьме блюду слепые равновесья, Я полюс сфер — небес и поднебесья, Я гений числ. Я счётчик. Я глава. Мне важны формулы, а не слова. Я всюду и нигде. Но кликни — здесь я! В сердцах машин клокочет злоба бесья. Я князь земли! Мне знаки и права! Я слуг свобод. Создатель педагогик. Я — инженер, теолог, физик, логик. Я призрак истин сплавил в стройный бред. Я в соке конопли. Я в зёрнах мака. Я тот, кто кинул шарики планет В огромную рулетку Зодиака! 2 На дно миров пловцом спустился я — Мятежный дух, ослушник высшей воли. Луч радости на семицветность боли Во мне разложен влагой бытия. Во мне звучит всех духов лития, Но семь цветов разъяты в каждой доле Одной симфонии. Не оттого ли Отливами горю я, как змея? Я свят грехом. Я смертью жив. В темнице Свободен я. Бессилием — могуч. Лишённый крыл, в паренье равен птице. Клюй, коршун, печень! Бей, кровавый ключ! Весь хор светил — един в моей цевнице, Как в радуге — един распятый луч. Две ступени Из цикла «Пламена Парижа» Марине Цветаевой 1. Взятие Бастилии (14 июля) «14 juillet 1789. — Riens». Journal de Louis XVI* Бурлит Сент-Антуан. Шумит Пале-Рояль. В ушах звенит призыв Камиля Демулена. Народный гнев растёт, взметаясь ввысь, как пена. Стреляют. Бьют в набат. В дыму сверкает сталь. Бастилия взята. Предместья торжествуют. На пиках головы Бертье и де Лоней. И победители, расчистив от камней Площадку, ставят столб и надпись: «Здесь танцуют». Король охотился с утра в лесах Марли. Борзые подняли оленя. Но пришли Известья, что мятеж в Париже. Помешали… Сорвали даром лов. К чему? Из-за чего? Не в духе лёг. Не спал. И записал в журнале: «Четырнадцатого июля. — Ни-че-го». 2. Взятие Тюильри (10 августа 1792 г.) «Je me manque deux batteries pour balayer toute cette canaille la».** (Мемуары Бурьенна. Слова Бонапарта) Париж в огне. Король низложен с трона. Швейцарцы перерезаны. Народ Изверился в вождях, казнит и жжёт. И Лафайет объявлен вне закона. Марат в бреду и страшен, как Горгона. Невидим Робеспьер. Жиронда ждёт. В садах у Тюильри водоворот Взметённых толп и львиный зев Дантона. А офицер, незнаемый никем, Глядит с презреньем — холоден и нем — На буйных толп бессмысленную толочь, И, слушая их исступлённый вой, Досадует, что нету под рукой Двух батарей «рассеять эту сволочь». * «14 июля 1789. — Ничего». Дневник Людовика ХVI (фр.) ** «Достаточно двух батарей, чтобы смести эту сволочь» (фр.) * * * Из цикла «Облики» Двойной соблазн — любви и любопытства… Девичья грудь и голова пажа; Лукавых уст невинное бесстыдство И в быстрых пальцах пламя мятежа… В твоих зрачках танцуют арлекины… Ты жалишь нежно-больно, но слегка… Ты сочетала тонкость андрогины С безгрешностью порочного цветка. С тобой мила печаль земного плена И верности докучливо ярмо… Тобой звучат напевы Куперена, Ты грусть огней на празднествах Рамо. В твоих глазах зубчатый бег химеры; Но их печаль теперь поймёт ли кто? Так смотрит вдаль на мглистый брег Цитеры Влюблённый паж на барке у Ватто. Дельфы Из цикла «Алтари в пустыне» Стеснили путь хребтов громады. В долинах тень и дымка мглы. Горят на солнце Федриады И клекчут Зевсовы орлы. Величье тайн и древней мощи В душе родит святой испуг. Безгласны лавровые рощи, И эхо множит каждый звук. По руслам рвов, на дне ущелий Не молкнет молвь ручьёв седых. Из язв земли, из горных щелей, Как пар, встаёт туманный дых. Сюда, венчанного лозою, — В долину Дельф, к устам земли Благочестивою стезёю Меня молитвы привели. Я плыл по морю за дельфином, И в полдень белая звезда Меня по выжженным равнинам Вела до змиева гнезда. Но не вольна праматерь Гея Рожать сынов. Пифон умолк, И сторожат пещеру змея Священный лавр, дельфийский волк. И там, где Гад ползою мрачной Темнил полдневный призрак дня, Струёй холодной и прозрачной Сочится ископыть коня. И где колчан с угрозой звякал И змея бог стрелой язвил, Вещает праведный оракул И горек лавр во рту Сивилл. И ветвь оливы дикой место Под сенью милостной хранит, Где бог гонимого Ореста Укрыл от гнева Эвменид. В стихийный хаос — строй закона. На бездны духа — пышность риз. И убиенный Дионис — В гробу пред храмом Аполлона! Демоны глухонемые Кто так слеп, как раб Мой? и глух, как вестник Мой, Мною посланный? Исайя 42,19 Они проходят по земле Слепые и глухонемые И чертят знаки огневые В распахивающейся мгле. Собою бездны озаряя, Они не видят ничего, Они творят, не постигая Предназначенья своего. Сквозь дымный сумрак преисподней Они кидают вещий луч... Их судьбы — это лик Господний, Во мраке явленный из туч. 29 декабря 1917 * * * День молочно-сизый расцвел и замер, Побелело море, целуя отмель. Всхлипывают волны, роняют брызги Крылья тумана... Обнимает сердце покорность. Тихо... Мысли замирают. В саду маслина Простирает ветви к слепому небу Жестом рабыни... 20 февраля 1910 * * * Дети солнечно-рыжего меда И коричнево-красной земли - Мы сквозь плоть в темноте проросли, И огню наша сродна природа. В звездном улье века и века Мы, как пчелы у чресл Афродиты, Вьемся, солнечной пылью повиты, Над огнем золотого цветка. 1910 Диана де Пуатье Из цикла «Париж» Над бледным мрамором склонились к водам низко Струи плакучих ив и нити бледных верб. Дворцов Фонтенебло торжественный ущерб Тобою осиян, Диана-Одалиска. Богиня строгая, с глазами василиска, Над троном Валуа воздвигла ты свой герб, И в замках Франции сияет лунный серп Средь лилий Генриха и саламандр Франциска. В бесстрастной наготе, среди охотниц-нимф По паркам ты идёшь, волшебный свой заимф На шею уронив Оленя-Актеона. И он — влюблённый принц, с мечтательной тоской Глядит в твои глаза, владычица! Такой Ты нам изваяна на мраморах Гужона. Доблесть поэта 1 Править поэму, как текст заокеанской депеши: Сухость, ясность, нажим — начеку каждое слово. Букву за буквой врубать на твердом и тесном камне: Чем скупее слова, тем напряженней их сила. Мысли заряд волевой равен замолчанным строфам. Вытравить из словаря слова «Красота», «Вдохновенье» — Подлый жаргон рифмачей... Поэту — понятья: Правда, конструкция, план, равносильность, сжатость и точность. В трезвом, тугом ремесле — вдохновенье и честь поэта: В глухонемом веществе заострять запредельную зоркость. 2 Творческий ритм от весла, гребущего против теченья, В смутах усобиц и войн постигать целокупность. Быть не частью, а всем; не с одной стороны, а с обеих. Зритель захвачен игрой — ты не актер и не зритель, Ты соучастник судьбы, раскрывающий замысел драмы. В дни революции быть Человеком, а не Гражданином: Помнить, что знамена, партии и программы То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома. Быть изгоем при всех царях и народоустройствах: Совесть народа — поэт. В государстве нет места поэту. 17 октября 1925, Коктебель Дождь В дождь Париж расцветает, Точно серая роза... Шелестит, опьяняет Влажной лаской наркоза. А по окнам танцуя Все быстрее, быстрее, И смеясь, и ликуя, Вьются серые феи... Тянут тысячи пальцев Нити серого шелка, И касается пяльцев Торопливо иголка. На синеющем лаке Разбегаются блики... В проносящемся мраке Замутились их лики... Сколько глазок несхожих! И несутся в смятеньи, И целуют прохожих, И ласкают растенья... И на груды сокровищ, Разлитых по камням, Смотрят морды чудовищ С высоты Notre-Dame... Март 1904 Дом поэта Дверь отперта. Переступи порог. Мой дом раскрыт навстречу всех дорог. В прохладных кельях, беленных извёсткой, Вздыхает ветр, живёт глухой раскат Волны, взмывающей на берег плоский, Полынный дух и жёсткий треск цикад. А за окном расплавленное море Горит парчой в лазоревом просторе. Окрестные холмы вызорены Колючим солнцем. Серебро полыни На шиферных окалинах пустыни Торчит вихром косматой седины. Земля могил, молитв и медитаций — Она у дома вырастила мне Скупой посев айлантов и акаций В ограде тамарисков. В глубине За их листвой, разодранной ветрами, Скалистых гор зубчатый окоём Замкнул залив Алкеевым стихом, Асимметрично-строгими строфами. Здесь стык хребтов Кавказа и Балкан, И побережьям этих скудных стран Великий пафос лирики завещан С первоначальных дней, когда вулкан Метал огонь из недр глубинных трещин И дымный факел в небе потрясал. Вон там — за профилем прибрежных скал, Запечатлевшим некое подобье (Мой лоб, мой нос, ощёчье и подлобье), Как рухнувший готический собор, Торчащий непокорными зубцами, Как сказочный базальтовый костёр, Широко вздувший каменное пламя, Из сизой мглы, над морем вдалеке Встаёт стена… Но сказ о Карадаге Не выцветить ни кистью на бумаге, Не высловить на скудном языке. Я много видел. Дивам мирозданья Картинами и словом отдал дань… Но грудь узка для этого дыханья, Для этих слов тесна моя гортань. Заклёпаны клокочущие пасти. В остывших недрах мрак и тишина. Но спазмами и судорогой страсти Здесь вся земля от века сведена. И та же страсть, и тот же мрачный гений В борьбе племён и в смене поколений. Доселе грезят берега мои Смолёные ахейские ладьи, И мёртвых кличет голос Одиссея, И киммерийская глухая мгла На всех путях и долах залегла, Провалами беспамятства чернея. Наносы рек на сажень глубины Насыщены камнями, черепками, Могильниками, пеплом, костяками. В одно русло дождями сметены И грубые обжиги неолита, И скорлупа милетских тонких ваз, И позвонки каких-то пришлых рас, Чей облик стёрт, а имя позабыто. Сарматский меч и скифская стрела, Ольвийский герб, слезница из стекла, Татарский глёт зеленовато-бусый Соседствуют с венецианской бусой. А в кладке стен кордонного поста Среди булыжников оцепенели Узорная турецкая плита И угол византийской капители. Каких последов в этой почве нет Для археолога и нумизмата От римских блях и эллинских монет До пуговицы русского солдата!.. Здесь, в этих складках моря и земли, Людских культур не просыхала плесень — Простор столетий был для жизни тесен, Покамест мы — Россия — не пришли. За полтораста лет, с Екатерины, Мы вытоптали мусульманский рай, Свели леса, размыкали руины, Расхитили и разорили край. Осиротелые зияют сакли, По скатам выкорчеваны сады. Народ ушёл. Источники иссякли. Нет в море рыб. В фонтанах нет воды. Но скорбный лик оцепенелой маски Идёт к холмам Гомеровой страны, И патетически обнажены Её хребты и мускулы и связки. Но тени тех, кого здесь звал Улисс, Опять вином и кровью напились В недавние трагические годы. Усобица, и голод, и война, Крестя мечом и пламенем народы, Весь древний Ужас подняли со дна. В те дни мой дом, слепой и запустелый, Хранил права убежища, как храм, И растворялся только беглецам, Скрывавшимся от петли и расстрела. И красный вождь, и белый офицер, — Фанатики непримиримых вер — Искали здесь, под кровлею поэта, Убежища, защиты и совета. Я ж делал всё, чтоб братьям помешать Себя губить, друг друга истреблять, И сам читал в одном столбце с другими В кровавых списках собственное имя. Но в эти дни доносов и тревог Счастливый жребий дом мой не оставил. Ни власть не отняла, ни враг не сжёг, Не предал друг, грабитель не ограбил. Утихла буря. Догорел пожар. Я принял жизнь и этот дом как дар Нечаянный, — мне вверенный судьбою, Как знак, что я усыновлён землёю. Всей грудью к морю, прямо на восток, Обращена, как церковь, мастерская, И снова человеческий поток Сквозь дверь её течёт, не иссякая. Войди, мой гость, стряхни житейский прах И плесень дум у моего порога… Со дна веков тебя приветит строго Огромный лик царицы Таиах. Мой кров убог. И времена — суровы. Но полки книг возносятся стеной. Тут по ночам беседуют со мной Историки, поэты, богословы. И здесь их голос, властный, как орган, Глухую речь и самый тихий шёпот Не заглушит ни зимний ураган, Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот. Мои ж уста давно замкнуты… Пусть! Почётней быть твердимым наизусть И списываться тайно и украдкой, При жизни быть не книгой, а тетрадкой. И ты, и я — мы все имели честь «Мир посетить в минуты роковые» И стать грустней и зорче, чем мы есть. Я не изгой, а пасынок России. Я в эти дни — немой её укор. И сам избрал пустынный сей затвор Землёю добровольного изгнанья, Чтоб в годы лжи, паденья и разрух В уединеньи выплавить свой дух И выстрадать великое познанье. Пойми простой урок моей земли: Как Греция и Генуя прошли, Так минет всё — Европа и Россия, Гражданских смут горючая стихия Развеется… Расставит новый век В житейских заводях иные мрежи… Ветшают дни, проходит человек, Но небо и земля — извечно те же. Поэтому живи текущим днём. Благослови свой синий окоём. Будь прост, как ветр, неистощим, как море, И памятью насыщен, как земля. Люби далёкий парус корабля И песню волн, шумящих на просторе. Весь трепет жизни всех веков и рас Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас. * * * Дрожало море вечной дрожью Из тьмы пришедший синий вал Победной пеной потрясал, Ложась к гранитному подножью, Звенели звезды, пели сны... Мой дух прозрел под шум волны! 1904 Другу Из цикла «Война» «А я, таинственный певец, На берег выброшен волною…» (Арион) Мы, столь различные душою, Единый пламень берегли И братски связаны тоскою Одних камней, одной земли. Одни сверкали нам вдали Созвездий пламенные диски; И где бы ни скитались мы, Но сердцу безысходно близки Феодосийские холмы. Нас тусклый плен земной тюрьмы И рдяный угль творящей правды Привёл к могильникам Ардавды, И там, вверяясь бытию, Снастили мы одну ладью; И, зорко испытуя дали И бег волнистых облаков, Крылатый парус напрягали У Киммерийских берегов. Но ясновидящая сила Хранила мой беспечный век: Во сне меня волною смыло И тихо вынесло на брег. А ты, пловец, с душой бессонной От сновидений и молитв, Ушёл в круговороты битв Из мастерской уединённой. И здесь, у чуждых берегов, В молчаньи ночи одинокой Я слышу звук твоих шагов, Неуловимый и далёкий. Я буду волить и молить, Чтобы тебя в кипеньи битвы Могли, как облаком, прикрыть Неотвратимые молитвы. Да оградит тебя Господь От Князя огненной печали, Тоской пытающего плоть, Да защитит от едкой стали, От жадной меди, от свинца, От стерегущего огнива, От злобы яростного взрыва, От стрел крылатого гонца, От ядовитого дыханья, От проницающих огней, Да не смутят души твоей Ни гнева сладостный елей, Ни мести жгучее лобзанье. Да не прервутся нити прях, Сидящих в пурпурных лоскутьях На всех победных перепутьях, На всех погибельных путях. * * * Дубы нерослые подъемлют облак крон. Таятся в толще скал теснины, ниши, гроты, И дождь, и ветр, и зной следы глухой работы На камне врезали. Источен горный склон, Расцвечен лишаём и мохом обрамлён, И стены высятся, как древние киоты: И чернь, и киноварь, и пятна позолоты, И лики стёртые неведомых икон. Дэлос Из цикла «Алтари в пустыне» Сергею Маковскому Оком мертвенным Горгоны Обожжённая земля: Гор зубчатые короны, Бухт зазубренных края. Реет в море белый парус… Как венец с пяти сторон — Сизый Сироc, синий Парос, Мирто, Наксос и Микон. Гневный Лучник! Вождь мгновений! Предводитель мойр и муз! Налагатель откровений, Разрешитель древних уз! Сам из всех святынь Эллады Ты своей избрал страной Каменистые Циклады, Дэлос знойный и сухой. Ни священных рощ, ни кладбищ Здесь не узрят корабли, Ни лугов, ни тучных пастбищ, Ни питающей земли. Только лавр по склонам Цинта Да в тенистых щелях стен Влажный стебель гиацинта, Кустик белых цикламен. Но среди безводных кручей Сердцу бога сладко мил Терпкий дух земли горючей, Запах жертв и дым кадил. Дэлос! Ты престолом Фэба Наг стоишь среди морей, Воздымая к солнцу — в небо Дымы чёрных алтарей. Европа Из цикла «Пути России» В. Л. Рюминой Держа в руке живой и влажный шар, Клубящийся и дышаший, как пар, Лоснящийся здесь зеленью, там костью, Струящийся, как жидкий хрисолит, Он говорил, указывая тростью: — Пойми земли меняющийся вид: Материков живые сочетанья, Их органы, их формы, их названья Водами Океана рождены. И вот она — подобная кораллу, Приросшая к Кавказу и к Уралу, Земля морей и полуостровов, Здесь вздутая, там сдавленная узко, В парче лесов и в панцире хребтов, Жемчужница огромного моллюска, Атлантикой рождённая из пен — Опаснейшая из морских сирен. Страстей её горючие сплетенья Мерцают звёздами на токах вод — Извилистых и сложных, как растенья. Она водами дышит и живёт. Её провидели в лучистой сфере Блудницею, сидящею на звере, На водах многих с чашею в руке, И девушкой, лежащей на быке. Полярным льдам уста её открыты, У пояса, среди сапфирных влаг, Как пчельный рой у чресел Афродиты, Раскинул острова Архипелаг. Сюда ведут страстных желаний тропы, Здесь матерние органы Европы, Здесь, жгучие дрожанья затая, — В глубоких влуминах укрытая стихия, Чувствилище и похотник ея, — Безумила народы Византия. И здесь, как муж, поял её Ислам: Воль Азии вершитель и предстатель — Сквозь Бычий Ход Мехмет-Завоеватель Проник к её заветным берегам. И зачала и понесла во чреве Русь — третий Рим — слепой и страстный плод: Да зачатое в пламени и в гневе Собой восток и запад сопряжёт! Но, роковым охвачен нетерпеньем, Всё исказил неистовый Хирург, Что кесаревым вылущил сеченьем Незрелый плод Славянства — Петербург. Пойми великое предназначенье Славянством затаённого огня: В нём брезжит солнце завтрашнего дня, И крест его — всемирное служенье. Двойным путём ведёт его судьба — Она и в имени его двуглава: Пусть SCLAVUS — раб, но Славия есть СЛАВА: Победный нимб над головой раба! В тисках войны сейчас ещё томится Всё, что живёт, и всё, что будет жить: Как солнца бег нельзя предотвратить — Зачатое не может не родиться. В крушеньях царств, в самосожженьях зла Душа народов ширилась и крепла: России нет — она себя сожгла, Но Славия воссветится из пепла! * * * Если сердце горит и трепещет, Если древняя чаша полна... — Горе! Горе тому, кто расплещет Эту чашу, не выпив до дна. В нас весенняя ночь трепетала, Нам таинственный месяц сверкал.. Не меня ты во мне обнимала, Не тебя я во тьме целовал. Нас палящая жажда сдружила, В нас различное чувство слилось: Ты кого-то другого любила, И к другой мое сердце рвалось. Запрокинулись головы наши, Опьянялись мы огненным сном, Расплескали мы древние чаши, Налитые священным вином. 1905, Париж * * * Закат гранатовый Разлил багрец На нити быстрых вод И водоёмы. Из ковыля-травы Седoй венец Душе, что тяжкий гнет Глухой истомы. * * * Закат сиял улыбкой алой. Париж тонул в лиловой мгле. В порыве грусти день усталый Прижал свой лоб к сырой земле. И вечер медленно расправил Над миром сизое крыло... И кто-то горсть камней расплавил И кинул в жидкое стекло. Река линялыми шелками Качала белый пароход. И праздник был на лоне вод... Огни плясали меж волнами... Ряды огромных тополей К реке сходились, как гиганты, И загорались бриллианты В зубчатом кружеве ветвей... Лето 1904, на Сене близ Мэдона * * * Из цикла «Киммерийская весна» Заката алого заржавели лучи По склонам рыжих гор… и облачной галеры Погасли паруса. Без края и без меры Растёт ночная тень. Остановись. Молчи. Каменья зноем дня во мраке горячи. Луга полынные нагорий тускло-серы. И низко над холмом дрожащий серп Венеры, Как пламя воздухом колеблемой свечи… Заклинание (Закрой глаза и разум угаси) Марусе Закрой глаза и разум угаси. Я обращаюсь только к подсознанью, К ночному «Я», что правит нашим телом. Слова мои запечатлятся крепко И врежутся вне воли, вне сознанья, Чтобы себя в тебе осуществить. Творит не воля, а воображенье. Весь мир таков, каким он создан нами. Достаточно сказать себе, что это Совсем легко, и ты без напряженья Создашь миры и с места сдвинешь горы. Все органы твои работают исправно: Ход вечности отсчитывает сердце, Нетленно тлеют лёгкие, желудок Причастье плоти превращает в дух И тёмные отбрасывает шлаки. Яичник, печень, железы и почки — Сосредоточия и алтари Высоких иерархий — в музыкальном Согласии. Нет никаких тревожных Звонков и болей: руки не болят, Здоровы уши, рот не сохнет, нервы Отчётливы, выносливы и чутки… А если ты, упорствуя в работе, Физических превысишь меру сил, — Тебя удержит сразу подсознанье. Устав за день здоровым утомленьем, Ты вечером заснёшь без сновидений Глубоким сном до самого утра. А сон сотрёт вчерашние тревоги И восстановит равновесье сил, И станет радостно и бодро, как бывало Лишь в юности, когда ты просыпалась Весенним утром от избытка счастья: Вокруг тебя любимые друзья, Любимый дом, любимые предметы, Журчит волна, вдали сияют горы… Всё, что тебя недавно волновало, Будило гнев, рождало опасенья, Все наважденья, страхи и обиды Скользят, как тени, в зеркале души, Глубинной тишины не нарушая. Будь благодарной, мудрой и смиренной. Люби в себе и взлёты, и паденья, Люби приливы и отливы счастья, Людей и жизнь во всем многообразьи, Раскрой глаза и жадно пей от вод Стихийной жизни — радостной и вечной. Заклинание (Из крови, пролитой в боях) Из цикла «Возношения» (От усобиц) Из крови, пролитой в боях, Из праха обращённых в прах, Из мук казнённых поколений, Из душ, крестившихся в крови, Из ненавидящей любви, Из преступлений, исступлений — Возникнет праведная Русь. Я за неё за всю молюсь И верю замыслам предвечным: Её куют ударом мечным, Она мостится на костях, Она святится в ярых битвах, На жгучих строится мощах, В безумных плавится молитвах. Заклятье о русской земле Встану я помолясь, Пойду перекрестясь, Из дверей в двери, Из ворот в ворота — Утренними тропами, Огненными стопами, Во чисто поле На бел-горюч камень. Стану я на восток лицом, На запад хребтом, Оглянусь на все четыре стороны: На семь морей, На три океана, На семьдесят семь племен, На тридцать три царства — На всю землю Свято-Русскую. Не слыхать людей, Не видать церквей, Ни белых монастырей, — Лежит Русь — Разоренная, Кровавленная, опаленная, По всему полю — Дикому — Великому — Кости сухие — пустые, Мертвые — желтые, Саблей сечены, Пулей мечены, Коньми топтаны. Ходит по полю железный Муж, Бьет по костям Железным жезлом: «С четырех сторон, С четырех ветров Дохни, Дух! Оживи кость!» Не пламя гудит, Не ветер шуршит, Не рожь шелестит, — Кости шуршат, Плоть шелестит, Жизнь разгорается... Как с костью кость сходится, Как плотью кость одевается, Как жилой плоть зашивается, Как мышцей плоть собирается, — Так — встань, Русь! подымись, Оживи, соберись, срастись — Царство к царству, племя к племени! Кует кузнец золотой венец — Обруч кованный: Царство Русское Собирать, сковать, заклепать Крепко-накрепко, Туго-натуго, Чтоб оно — Царство Русское Не рассыпалось, Не расплавилось, Не расплескалось... Чтобы мы его — Царство Русское В гульбе не разгуляли, В плясне не расплясали, В торгах не расторговали, В словах не разговорили, В хвастне не расхвастали. Чтоб оно — Царство Русское Рдело — зорилось Жизнью живых, Смертью святых, Муками мученных. Будьте, слова мои, крепки и лепки, Сольче соли, Жгучей пламени... Слова замкну, А ключи в Море-Океан опущу. 23 июля 1919, Коктебель * * * Из цикла «Блуждания» Замер дух — стыдливый и суровый, Знаньем новой истины объят… Стал я ближе плоти, больше людям брат. Я познал сегодня ночью новый Грех… И строже стала тишина — Тишина души в провалах сна… Чрез желанье, слабость и склоненье, Чрез приятье жизненных вериг — Я к земле доверчивей приник. Есть в грехе великое смиренье: Гордый дух да не осудит плоть! Через грех взыскует тварь Господь. * * * Из цикла «Киммерийская весна» Звучит в горах, весну встречая, Ручьёв прерывистая речь; По сланцам стебли молочая Встают рядами белых свеч. А на полянах влажно-мшистых Средь сгнивших за зиму листов Глухие заросли безлистых Лилово-дымчатых кустов. И ветви тянутся к просторам, Молясь Введению Весны, Как семисвечник, на котором Огни ещё не зажжены. * * * Здесь был священный лес. Божественный гонец Ногой крылатою касался сих прогалин. На месте городов ни камней, ни развалин. По склонам бронзовым ползут стада овец. Безлесны скаты гор. Зубчатый их венец В зеленых сумерках таинственно печален. Чьей древнею тоской мой вещий дух ужален? Кто знает путь богов — начало и конец? Размытых осыпей, как прежде, звонки щебни, И море древнее, вздымая тяжко гребни, Кипит по отмелям гудящих берегов. И ночи звездные в слезах проходят мимо, И лики темные отвергнутых богов Глядят и требуют, зовут... неотвратимо. 1907, Коктебель * * * Зеленый вал отпрянул и пугливо Умчался вдаль, весь пурпуром горя... Над морем разлилась широко и лениво Певучая заря. Живая зыбь как голубой стеклярус. Лиловых туч карниз. В стеклянной мгле трепещет серый парус. И ветр в снастях повис. Пустыня вод... С тревогою неясной Толкает челн волна. И распускается, как папоротник красный, Зловещая луна. Зеркало Я - глаз, лишенный век. Я брошено на землю, Чтоб этот мир дробить и отражать... И образы скользят. Я чувствую, я внемлю, Но не могу в себе их задержать. И часто в сумерках, когда дымятся трубы Над синим городом, а в воздухе гроза,- В меня глядят бессонные глаза И черною тоской запекшиеся губы. И комната во мне. И капает вода. И тени движутся, отходят, вырастая. И тикают часы, и капает вода, Один вопрос другим всегда перебивая. И чувство смутное шевелится на дне. В нем радостная грусть, в нем сладкий страх разлуки... И я молю его: "Останься, будь во мне,- Не прерывай рождающейся муки..." И вновь приходит день с обычной суетой, И бледное лицо лежит на дне - глубоко... Но время наконец застынет надо мной И тусклою плевой мое затянет око! 1 июля 1905, Париж * * * И будут огоньками роз Цвести шиповники, алея, И под ногами млеть откос Лиловым запахом шалфея, А в глубине мерцать залив Чешуйным блеском хлябей сонных, В седой оправе пенных грив И в рыжей раме гор сожженных. И ты с приподнятой рукой, Не отрывая взгляд от взморья, Пойдешь вечернею тропой С молитвенного плоскогорья... Минуешь овчий кошт, овраг... Тебя проводят до ограды Коров задумчивые взгляды И грустные глаза собак. Крылом зубчатым вырастая, Коснется моря тень вершин, И ты возникнешь, млея, тая, В полынном сумраке долин. 14 июня 1913 * * * И был повергнут я судьбой В кипящий горн страстей народных - В сей град, что горькою звездой Упал на узел токов водных. 1915 * * * И было так, как будто жизни звенья Уж были порваны... успокоенье Глубокое... и медленный отлив Всех дум, всех сил... Я сознавал, что жив, Лишь по дыханью трав и повилики. Восход Луны встречали чаек клики... А я тонул в холодном лунном сне, В мерцающей лучистой глубине, И на меня из влажной бездны плыли Дожди комет, потоки звездной пыли... 5 июля 1913 * * * И день и ночь шумит угрюмо, И день и ночь на берегу Я бесконечность стерегу Средь свиста, грохота и шума. Когда ж зеркальность тишины Сулит обманную беспечность, Сквозит двойная бесконечность Из отраженной глубины. 1903 * * * Якову Александровичу Глотову …И мир, как море пред зарёю, И я иду по лону вод, И подо мной и надо мною Трепещет звёздный небосвод… Из бездны А. А Новинскому Полночные вздулись воды, И ярость взметенных толп Шатает имперский столп И древние рушит своды. Ни выхода, ни огня... Времен исполнилась мера. Отчего же такая вера Переполняет меня? Для разума нет исхода. Но дух ему вопреки И в бездне чует ростки Неведомого всхода. Пусть бесы земных разрух Клубятся смерчем огромным — Ах, в самом косном и темном Пленен мировой дух! Бичами страстей гонимы — Распятые серафимы Заточены в плоть: Их жалит горящим жалом, Торопит гореть Господь. Я вижу в большом и в малом Водовороты комет... Из бездны — со дна паденья Благословляю цветенье Твое — всестрастной свет! 15 января 1918 Иуда Апостол Из цикла «Возношения» И когда приблизился праздник Пасхи, В первый день опресноков в час вечерний Он возлёг за трапезу — с ним двенадцать В горнице чистой. Хлеб, преломивши, роздал: «Это тело Моё, сегодня в жертву приносимое. Так творите». А когда окончили ужин, Поднял Он чашу. «Это кровь Моя, за вас проливаемая. И рука прольющего между вами». Спор возник между учениками: Кто из них больший? Он же говорит им: «В этом мире цари первенствуют: Вы же не так — кто больший, будет как меньший. Завещаю вам Своё царство. Сядете судить на двенадцать тронов, Но одним из вас Я буду предан. Так предназначено, но предателю горе!» И в смущеньи ученики шептали: «Не я ли?» Он же, в соль обмакнув кусок хлеба, Подал Иуде И сказал: «Что делаешь — делай». Тот же, съев кусок, тотчас же вышел: Дух земли — Сатана — вошёл в Иуду — Вещий и скорбный. Все двенадцать вина и хлеба вкусили, Причастившись плоти и крови Христовой, А один из них земле причастился Солью и хлебом. И никто из одиннадцати не понял, Что сказал Иисус, Какой Он подвиг возложил на Иуду Горьким причастием. Так размышлял однажды некий священник Ночью в древнем соборе Парижской Богоматери И воскликнул: «Боже, верю глубоко, Что Иуда — Твой самый старший и верный Ученик, что он на себя принял Бремя всех грехов и позора мира, Что, когда Ты вернёшься судить землю, И померкнет солнце от Твоего гнева, И сорвутся с неба в ужасе звёзды, Встанет он, как дымный уголь, из бездны, Опалённый всею проказой мира, И сядет рядом с Тобою! Дай мне знак, что так будет!» В то же мгновенье Сухие и властные пальцы Легли ему на уста. И в них узнал он Руку Иуды. * * * Марине Цветаевой К Вам душа так радостно влекома! О, какая веет благодать От страниц «Вечернего альбома»! (Почему «альбом», а не «тетрадь»?) Почему скрывает чепчик чёрный Чистый лоб, а на глазах очки? Я заметил только взгляд покорный И младенческий овал щеки, Детский рот и простоту движений, Связанность спокойно-скромных поз… В Вашей книге столько достижений… Кто же Вы? Простите мой вопрос. Я лежу сегодня — невралгия, Боль, как тихая виолончель… Ваших слов касания благие И в стихах крылатый взмах качель Убаюкивают боль… Скитальцы, Мы живём для трепета тоски… (Чьи прохладно-ласковые пальцы В темноте мне трогают виски?) Ваша книга странно взволновала — В ней сокрытое обнажено, В ней страна, где всех путей начало, Но куда возврата не дано. Помню всё: рассвет, сиявший строго, Жажду сразу всех земных дорог, Всех путей… И было всё… так много! Как давно я перешёл порог! Кто Вам дал такую ясность красок? Кто Вам дал такую точность слов? Смелость всё сказать: от детских ласок До весенних новолунных снов? Ваша книга — это весть «оттуда», Утренняя благостная весть. Я давно уж не приемлю чуда, Но как сладко слышать: «Чудо — есть!» * * * К древним тайнам мёртвой Атлантиды Припадает сонная мечта, Смутно чуя тонкие флюиды В белых складках чистого листа. Но замкнуто видящее око Лобной костью, как могильный склеп. Не прочесть мне вопящего тока — Я оглох сознаньем, светом дня ослеп. * * * Из цикла «Киммерийская весна» К излогам гор душа влекома… Яры, увалы, ширь полей… Всё так печально, так знакомо… Сухие прутья тополей, Из камней низкая ограда, Быльём поросшая межа, Нагие лозы винограда На тёмных глыбах плантажа, Лучи дождя и крики птичьи, И воды тусклые вдали, И это горькое величье Весенней вспаханной земли… * * * Балтрушайтису К твоим стихам меня влечет не новость, Не яркий блеск огней: В них чудится унылая суровость Нахмуренных бровей. В них чудится седое безразличье, Стальная дрема вод, Сырой земли угрюмое величье И горько сжатый рот. 1903, Москва * * * Eл. Дмитриевой К этим гулким морским берегам, Осиянным холодною синью, Я пришла по сожженным лугам, И ступни мои пахнут полынью. Запах мяты в моих волосах, И движеньем измяты одежды; Дикой масличной ветвью в цветах Я прикрыла усталые вежды. На ладонь опирая висок И с тягучею дремой не споря, Я внимаю, склонясь на песок, Кликам ветра и голосу моря... Май 1909, Коктебель * * * Как Млечный Путь, любовь твоя Во мне мерцает влагой звездной, В зеркальных снах над водной бездной Алмазность пытки затая. Ты - слезный свет во тьме железной, Ты - горький звездный сок. А я - Я - помутневшие края Зари слепой и бесполезной. И жаль мне ночи... Оттого ль, Что вечных звезд родная боль Нам новой смертью сердце скрепит? Как синий лед мой день... Смотри! И меркнет звезд алмазный трепет В безбольном холоде зари. Март 1907, Петербург * * * Как мне близок и понятен Этот мир - зеленый, синий, Мир живых прозрачных пятен И упругих, гибких линий. Мир стряхнул покров туманов. Четкий воздух свеж и чист. На больших стволах каштанов Ярко вспыхнул бледный лист. Небо целый день моргает (Прыснет дождик, брызнет луч), Развивает и свивает Свой покров из сизых туч. И сквозь дымчатые щели Потускневшего окна Бледно пишет акварели Эта бледная весна. 1901 или 1902 Как некий юноша, в скитаньях без возврата... Как некий юноша, в скитаньях без возврата Иду из края в край и от костра к костру... Я в каждой девушке предчувствую сестру И между юношей ищу напрасно брата. Щемящей радостью душа моя объята; Я верю в жизнь, и в сон, и в правду, и в игру, И знаю, что приду к отцовскому шатру, Где ждут меня мои и где я жил когда-то. Бездомный долгий путь назначен мне судьбой... Пускай другим он чужд... я не зову с собой - Я странник и поэт, мечтатель и прохожий. Любимое со мной. Минувшего не жаль. А ты, что за плечом,- со мною тайно схожий,- Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль! 1913 Каллиера Из цикла «Киммерийская весна» Посв. С. В. Шервинскому По картам здесь и город был, и порт. Остатки мола видны под волнами. Соседний холм насыщен черепками Амфор и пифосов. Но город стёрт, Как мел с доски, разливом диких орд. И мысль, читая смытое веками, Подсказывает ночь, тревогу, пламя И рдяный блик в зрачках раскосых морд. Зубец, над городищем вознесённый, Народ зовёт «Иссыпанной короной», Как знак того, что сроки истекли, Что судьб твоих до дна испита мера, Отроковица эллинской земли В венецианских бусах — Каллиера! Карадаг Из цикла «Киммерийская весна» I Преградой волнам и ветрам Стена размытого вулкана, Как воздымающийся храм, Встаёт из сизого тумана. По зыбям меркнущих равнин, Томимым неуёмной дрожью, Направь ладью к её подножью Пустынным вечером — один. И над живыми зеркалами Возникнет тёмная гора, Как разметавшееся пламя Окаменелого костра. Из недр изверженным порывом, Трагическим и горделивым, Взметнулись вихри древних сил — Так в буре складок, в свисте крыл, В водоворотах снов и бреда, Прорвавшись сквозь упор веков, Клубится мрамор всех ветров — Самофракийская Победа! II Над чёрно-золотым стеклом Струистым бередя веслом Узоры зыбкого молчанья, Беззвучно оплыви кругом Сторожевые изваянья, Войди под стрельчатый намёт, И пусть душа твоя поймёт Безвыходность слепых усилий Титанов, скованных в гробу, И бред распятых шестикрылий Окаменелых Керубу. Спустись в базальтовые гроты, Вглядись в провалы и пустоты, Похожие на вход в Аид… Прислушайся, как шелестит В них голос моря — безысходней, Чем плач теней… И над кормой Склонись, тревожный и немой, Перед богами преисподней… …Потом плыви скорее прочь. Ты завтра вспомнишь только ночь, Столпы базальтовых гигантов, Однообразный голос вод И радугами бриллиантов Переливающийся свод. Кастаньеты Е. С. Кругликовой Из страны, где солнца свет Льется с неба жгуч и ярок, Я привез себе в подарок Пару звонких кастаньет. Беспокойны, говорливы, Отбивая звонкий стих,- Из груди сухой оливы Сталью вырезали их. Щедро лентами одеты С этой южной пестротой: В них живет испанский зной, В них сокрыт кусочек света. И когда Париж огромный Весь оденется в туман, В мутный вечер, на диван Лягу я в мансарде темной, И напомнят мне оне И волны морской извивы, И дрожащий луч на дне, И узлистый ствол оливы, Вечер в комнате простой, Силуэт седой колдуньи, И красавицы плясуньи Стан и гибкий и живой, Танец быстрый, голос звонкий, Грациозный и простой, С этой южной, с этой тонкой Стрекозиной красотой. И танцоры идут в ряд, Облитые красным светом, И гитары говорят В такт трескучим кастаньетам. Словно щелканье цикад В жгучий полдень жарким летом. Июль 1901, Mallorca, Valdemosa <Майорка. Вальде Китеж 1 Вся Русь — костер. Неугасимый пламень Из края в край, из века в век Гудит, ревет... И трескается камень. И каждый факел — человек. Не сами ль мы, подобно нашим предкам, Пустили пал? А ураган Раздул его и тонут в дыме едком Леса и села огнищан. Ни Сергиев, ни Оптина, ни Саров Народный не уймут костер: Они уйдут, спасаясь от пожаров, На дно серебряных озер. Так отданная на поток татарам Святая Киевская Русь Ушла с земли, прикрывшись Светлояром... Но от огня не отрекусь! Я сам — огонь. Мятеж в моей природе, Но цепь и грань нужны ему. Не в первый раз, мечтая о свободе, Мы строим новую тюрьму. Да, вне Москвы — вне нашей душной плоти, Вне воли медного Петра — Нам нет дорог.- нас водит на болоте Огней бесовская игра. Святая Русь покрыта Русью грешной, И нет в тот град путей, Куда зовет призывный и нездешний Подводный благовест церквей. 2 Усобицы кромсали Русь ножами. Скупые дети Калиты Неправдами, насильем, грабежами Ее сбирали лоскуты. В тиши ночей звездяных и морозных, Как лютый крестовик-паук, Москва пряла при Темных и при Грозных Свой тесный, безысходный круг. Здесь правил всем изветчик и наушник, И был свиреп и строг Московский Князь — «постельничий и клюшник У Господа», — помилуй Бог! Гнездо бояр, юродивых, смиренниц — Дворец, тюрьма и монастырь, Где двадцать лет зарезанный младенец Чертил круги, как нетопырь. Ломая кость, вытягивая жилы, Московский строился престол, Когда отродье Кошки и Кобылы Пожарский царствовать привел. Антихрист — Петр распаренную глыбу Собрал, стянул и раскачал, Остриг, обрил и, вздернувши на дыбу, Наукам книжным обучал, Империя, оставив нору кротью, Высиживалась из яиц Под жаркой коронованною плотью Своих пяти императриц. И стала Русь немецкой, чинной, мерзкой. Штыков сияньем озарен, В смеси кровей Голштинской с Вюртембергской Отстаивался русский трон. И вырвались со свитой из-под трона Клубящиеся пламена — На свет из тьмы, на волю из полона — Стихии, страсти, племена. Анафем церкви одолев оковы, Повоскресали из гробов Мазепы, Разины и Пугачевы — Страшилища иных веков. Но и теперь, как в дни былых падений, Вся омраченная, в крови, Осталась ты землею исступлений — Землей взыскующей любви. 3 Они пройдут — расплавленные годы Народных бурь и мятежей: Вчерашний раб, усталый от свободы, Возропщет, требуя цепей. Построит вновь казармы и остроги, Воздвигнет сломанный престол, А сам уйдет молчать в свои берлоги, Работать на полях, как вол. И отрезвясь от крови и угара, Цареву радуясь бичу, От угольев погасшего пожара Затеплит яркую свечу. Молитесь же, терпите же, примите ж На плечи крест, на выю трон. На дне души гудит подводный Китеж — Наш неосуществимый сон. 18 августа 1919, Коктебель Коктебель Как в раковине малой — Океана Великое дыхание гудит, Как плоть ее мерцает и горит Отливами и серебром тумана, А выгибы ее повторены В движении и завитке волны, — Так вся душа моя в твоих заливах, О, Киммерии темная страна, Заключена и преображена. С тех пор как отроком у молчаливых Торжественно-пустынных берегов Очнулся я — душа моя разъялась, И мысль росла, лепилась и ваялась По складкам гор, по выгибам холмов, Огнь древних недр и дождевая влага Двойным резцом ваяли облик твой, — И сих холмов однообразный строй, И напряженный пафос Карадага, Сосредоточенность и теснота Зубчатых скал, а рядом широта Степных равнин и мреющие дали Стиху — разбег, а мысли — меру дали. Моей мечтой с тех пор напоены Предгорий героические сны И Коктебеля каменная грива; Его полынь хмельна моей тоской, Мой стих поет в волнах его прилива, И на скале, замкнувшей зыбь залива, Судьбой и ветрами изваян профиль мой. 6 июня 1918 * * * Графине Софье И. Толстой Концом иглы на мягком воске Я напишу твои черты: И индевеющие блёстки Твоей серебряной фаты, И взгляд на всё разверстый внови, И оттенённый тонко нос, И тонко выгнутые брови, И пряди змейных, тонких кос, Извив откинутого стана, И нити тёмно-синих бус, Чувяки синего сафьяна И синий шёлковый бурнус. А сзади напишу текучий, Сине-зелёный пенный вал, И в бирюзовом небе тучи, И глыбы красно-бурых скал. Космос 1 Созвездьями мерцавшее чело, Над хаосом поднявшись, отразилось Обратной тенью в безднах нижних вод. Разверзлись два смеженных ночью глаза И брызнул свет. Два огненных луча, Скрестись в воде, сложились в гексаграмму. Немотные раздвинулись уста И поднялось из недр молчанья слово. И сонмы духов вспыхнули окрест От первого вселенского дыханья. Десница подняла материки, А левая распределила воды, От чресл размножилась земная тварь, От жил — растения, от кости — камень, И двойники — небесный и земной — Соприкоснулись влажными ступнями. Господь дохнул на преисподний лик, И нижний оборотень стал Адамом. Адам был миром, мир же был Адам. Он мыслил небом, думал облаками, Он глиной плотствовал, растеньем рос. Камнями костенел, зверел страстями, Он видел солнцем, грезил сны луной, Гудел планетами, дышал ветрами, И было всё — вверху, как и внизу — Исполнено высоких соответствий. 2 Вневременье распалось в дождь веков И просочились тысячи столетий. Мир конусообразною горой Покоился на лоне океана. С высоких башен, сложенных людьми, Из жирной глины тучных межиречий Себя забывший Каин разбирал Мерцающую клинопись созвездий. Кишело небо звездными зверьми Над храмами с крылатыми быками. Стремилось солнце огненной стезей По колеям ристалищ Зодиака. Хрустальные вращались небеса И напрягались бронзовые дуги, И двигались по сложным ободам Одна в другую вставленные сферы. И в дельтах рек — Халдейский звездочет И пастухи Иранских плоскогорий, Прислушиваясь к музыке миров, К гуденью сфер и к тонким звездным звонам, По вещим сочетаниям светил Определяли судьбы царств и мира. Все в преходящем было только знак Извечных тайн, начертанных на небе. 3 Потом замкнулись прорези небес, Мир стал ареной, залитою солнцем, Палестрою для Олимпийских игр Под куполом из черного эфира, Опертым на Атлантово плечо. На фоне винно-пурпурного моря И рыжих охр зазубренной земли Играя медью мускулов,— атлеты Крылатым взмахом умащенных тел Метали в солнце бронзовые диски Гудящих строф и звонких теорем. И не было ни индиговых далей, Ни уводящих в вечность перспектив: Все было осязаемо и близко — Дух мыслил плоть и чувствовал объем. Мял глину перст и разум мерил землю. Распоры кипарисовых колонн, Вощенный кедр закуренных часовен, Акрополи в звериной пестроте, Линялый мрамор выкрашенных статуй И смуглый мрамор липких алтарей, И ржа и бронза золоченых кровель, Чернь, киноварь, и сепия, и желчь — Цвета земли понятны были глазу, Ослепшему к небесной синеве, Забывшему алфавиты созвездий. Когда ж душа гимнастов и борцов В мир довременной ночи отзывалась И погружалась в исступленный сон — Сплетенье рук и напряженье связок Вязало торсы в стройные узлы Трагических метопов и эподов Эсхиловых и Фидиевых строф. Мир отвечал размерам человека, И человек был мерой всех вещей. 4 Сгустилась ночь. Могильники земли Извергли кости праотца Адама И Каина. В разрыве облаков Был виден холм и три креста — Голгофа. Последняя надежда бытия. Земля была недвижным темным шаром. Вокруг нее вращались семь небес, Над ними небо звезд и Первосилы, И все включал пресветлый Эмпирей. Из-под Голгофы внутрь земли воронкой Вел Дантов путь к сосредоточью зла. Бог был окружностью, а центром Дьявол, Распяленный в глубинах вещества. Неистовыми взлетами порталов Прочь от земли стремился человек. По ступеням империй и соборов, Небесных сфер и адовых кругов Шли кольчатые звенья иерархий И громоздились Библии камней — Отображенья десяти столетий: Циклоны веры, шквалы ересей, Смерчи народов — гунны и монголы, Набаты, интердикты и костры, Сто сорок пап и шестьдесят династий, Сто императоров, семьсот царей. И сквозь мираж расплавленных оконниц На золотой геральдике щитов — Труба Суда и черный луч Голгофы Вселенский дух был распят на кресте Исхлестанной и изъязвленной плоти. 5 Был литургийно строен и прекрасен Средневековый мир. Но Галилей Сорвал его, зажал в кулак и землю Взвил кубарем по вихревой петле Вокруг безмерно выросшего солнца. Мир распахнулся в центильоны раз. Соотношенья дико изменились, Разверзлись бездны звездных Галактей И только Богу не хватило места. Пытливый дух апостола Фомы Воскресшему сказавший:— «Не поверю, Покамест пальцы в раны не вложу»,— Разворотил тысячелетья веры. Он очевидность выверил числом, Он цвет и звук проверил осязаньем, Он взвесил свет, измерил бег луча, Он перенес все догмы богословья На ипостаси сил и вещества. Материя явилась бесконечной, Единосущной в разных естествах, Стал Промысел — всемирным тяготеньем, Стал вечен атом, вездесущ эфир: Всепроницаемый, всетвердый, скользкий - «Его ж никто не видел и нигде». Исчисленный Лапласом и Ньютоном Мир стал тончайшим синтезом колес, Эллипсов, сфер, парабол — механизмом, Себя заведшим раз и навсегда По принципам закона сохраненья Материи и Силы. Человек, Голодный далью чисел и пространства, Был пьян безверьем — злейшею из вер, А вкруг него металось и кишело Охваченное спазмой вещество. Творец и раб сведенных корчей тварей, Им выявленных логикой числа Из косности материи, он мыслил Вселенную как черный негатив: Небытие, лоснящееся светом, И сущности, окутанные тьмой. Таким бы точно осознала мир Сама себя постигшая машина. 6 Но неуемный разум разложил И этот мир, построенный наощупь Вникающим и мерящим перстом. Все относительно: и бред, и знанье. Срок жизни истин: двадцать — тридцать лет, Предельный возраст водовозной клячи. Мы ищем лишь удобства вычислений, А в сущности не знаем ничего: Ни емкости, ни смысла тяготенья, Ни масс планет, ни формы их орбит, На вызвездившем небе мы не можем Различить глазом «завтра» от «вчера». Нет вещества — есть круговерти силы; Нет твердости — есть натяженье струй; Нет атома — есть поле напряженья (Вихрь малых «не» вокруг большого «да»); Нет плотности, нет веса, нет размера — Есть функции различных скоростей. Все существует разницей давлений, Температур, потенциалов, масс; Струи времен текут неравномерно; Пространство — лишь разнообразье форм. Есть не одна, а много математик; Мы существуем в Космосе, где все Теряется, ничто не создается; Свет, электричество и теплота — Лишь формы разложенья и распада; Сам человек — могильный паразит,— Бактерия всемирного гниенья. Вселенная — не строй, не организм, А водопад сгорающих миров, Где солнечная заверть — только случай Посереди необратимых струй, Бессмертья нет, материя конечна, Число миров исчерпано давно. Все тридцать пять мильонов солнц возникли В единый миг и сгинут все зараз. Все бытие случайно и мгновенно. Явленья жизни — беглый эпизод Между двумя безмерностями смерти. Сознанье — вспышка молнии в ночи, Черта аэролита в атмосфере, Пролет сквозь пламя вздутого костра Случайной птицы, вырванной из бури И вновь нырнувшей в снежную метель. 7 Как глаз на расползающийся мир Свободно налагает перспективу Воздушных далей, облачных кулис И к горизонту сводит параллели, Внося в картину логику и строй,— Так разум среди хаоса явлений Распределяет их по ступеням Причинной связи времени, пространства И укрепляет сводами числа. Мы, возводя соборы космогонии, Не внешний в них отображаем мир, А только грани нашего незнанья. Системы мира — слепки древних душ, Зеркальный бред взаимоотражений Двух противопоставленных глубин. Нет выхода из лабиринта знанья, И человек не станет никогда Иным, чем то, во что он страстно верит. Так будь же сам вселенной и творцом, Сознай себя божественным и вечным И плавь миры по льялам душ и вер. Будь дерзким зодчим вавилонских башен Ты, заклинатель сфинксов и химер. 12 июня 1923, Коктебель * * * Из цикла «Пляски» Кость сожжённых страстью - бирюза - Тайная мечта… Многим я заглядывал в глаза: Та или не та? В тихой пляске свились в лёгкий круг — Тени ль? нити ль мглы? Слишком тонки стебли детских рук, Пясти тяжелы… Пальцы гибки, как лоза с лозой, Заплелись, виясь… Отливает тусклой бирюзой Ожерелий вязь. Слишком бледны лица, профиль чист, Нежны ветви ног… В волосах у каждой аметист — Тёмный огонёк. Мгла одежд туманит очерк плеч И прозрачит грудь; Их тела, как пламенники свеч, Может ветр задуть… …И я сам, колеблемый, как дым Тлеющих костров, Восхожу к зелёно-золотым Далям вечеров. Красная Пасха Из цикла «Усобица» Зимою вдоль дорог валялись трупы Людей и лошадей. И стаи псов Въедались им в живот и рвали мясо. Восточный ветер выл в разбитых окнах. А по ночам стучали пулемёты, Свистя, как бич, по мясу обнажённых Мужских и женских тел. Весна пришла Зловещая, голодная, больная. Глядело солнце в мир незрячим оком. Из сжатых чресл рождались недоноски Безрукие, безглазые… Не грязь, А сукровица поползла по скатам. Под талым снегом обнажались кости. Подснежники мерцали точно свечи. Фиалки пахли гнилью. Ландыш — тленьем. Стволы дерев, обглоданных конями Голодными, торчали непристойно, Как ноги трупов. Листья и трава Казались красными. А зелень злаков Была опалена огнём и гноем. Лицо природы искажалось гневом И ужасом. А души вырванных Насильственно из жизни вились в ветре, Носились по дорогам в пыльных вихрях, Безумили живых могильным хмелем Неизжитых страстей, неутолённой жизни, Плодили мщенье, панику, заразу… Зима в тот год была Страстной неделей, И красный май сплелся с кровавой Пасхой, Но в ту весну Христос не воскресал. Красногвардеец Из цикла «Личины» (1917) Скакать на красном параде С кокардой на голове В расплавленном Петрограде, В революционной Москве. В бреду и в хмельном азарте Отдаться лихой игре, Стоять за Родзянку в марте, За большевиков в октябре. Толпиться по коридорам Таврического дворца, Не видя буржуйным спорам Ни выхода, ни конца. Оборотиться к собранью, Рукою поправить ус, Хлестнуть площадною бранью, На ухо заломив картуз. И, показавшись толковым, — Ввиду особых заслуг Быть посланным с Муравьёвым Для пропаганды на юг. Идти запущенным садом. Щупать замок штыком. Высаживать дверь прикладом. Толпою врываться в дом. У бочек выломав днища, В подвал выпускать вино, Потом подпалить горище Да выбить плечом окно. В Раздельной, под Красным Рогом Громить поместья и прочь В степях по грязным дорогам Скакать в осеннюю ночь. Забравши весь хлеб, о «свободах» Размазывать мужикам. Искать лошадей в комодах Да пушек по коробкам. Палить из пулеметов: Кто? С кем? Да не всё ль равно? Петлюра, Григорьев, Котов, Таранов или Махно… Слоняться буйной оравой. Стать всем своим невтерпёж. И умереть под канавой Расстрелянным за грабёж. Кровь посвящение на книге «Эрос» В моей крови — слепой Двойник. Он редко кажет дымный лик, — Тревожный, вещий, сокровенный. Приникнул ухом… Где ты, пленный? И мысль рванулась… и молчит. На дне глухая кровь стучит… Стучит — бежит… Стучит — бежит… Слепой огонь во мне струит. Огонь древней, чем пламя звезд, В ней память тёмных, старых мест. В ней пламень чёрный, пламень древний. В ней тьма горит, в ней света нет, Она властительней и гневней, Чем вихрь сияющих планет. Слепой Двойник! Мой Пращур пленный! Властитель мне невнятных грёз! С какой покинутой вселенной Ты тайны душные принёс? Зачем во тьму кровосмешений, К соприкасаньям алых жал Меня — Эдипа, ты послал Искать зловещих откровений? Л. П. Гроссману В слепые дни затменья всех надежд, Когда ревели грозные буруны И были ярым пламенем Коммуны Расплавлены Москва и Будапешт, В толпе убийц, безумцев и невежд, Где рыскал кат и рыкали тиуны, Ты обновил кифары строгой струны И складки белых жреческих одежд. Душой бродя у вод столицы Невской, Где Пушкин жил, где бредил Достоевский, А ныне лишь стреляют и галдят, Ты раздвигал забытые завесы И пел в сонетах млечный блеск Плеяд* На стогнах голодающей Одессы. * Волошин имеет в виду вышедшую в Одессе в 1919 году книгу сонетов Л. Гроссмана «Плеяда». Лиловые лучи Из цикла «Руанский собор» О, фиолетовые грозы, Вы — тень алмазной белизны! Две аметистовые Розы Сияют с горней вышины. Дымится кровь огнём багровым, Рубины рдеют винных лоз, Но я молюсь лучам лиловым, Пронзившим сердце вечных Роз. И я склоняюсь на ступени, К лиловым пятнам тёмных плит, Дождём фиалок и сирени Во тьме сияющей облит. И храма древние колонны Горят фиалковым огнём. Как аметист, глаза бессонны И сожжены лиловым днём. * * * Любовь твоя жаждет так много, Рыдая, прося, упрекая... Люби его молча и строго, Люби его, медленно тая. Свети ему пламенем белым - Бездымно, безгрустно, безвольно. Люби его радостно телом, А сердцем люби его больно. Пусть призрак, творимый любовью, Лица не заслонит иного,- Люби его с плотью и кровью - Простого, живого, земного... Храня его знак суеверно, Не бойся врага в иноверце... Люби его метко и верно - Люби его в самое сердце! 8 июля 1914 М. А. Дейше-Сионицкой Из Крокодилы с Дейшей Не Дейша ль будет злейшей? Чуть что не так — Проглотит натощак… У Дейши руки цепки, У Дейши зубы крепки. Не взять нам в толк: Ты бабушка иль волк? М. С. Цетлин (Нет, не склонённой к дверной раме) Из цикла «Облики» Нет, не склонённой к дверной раме, На фоне пены и ветров, Как увидал тебя Серов, Я сохранил твой лик. Меж нами Иная Франция легла – Озёр осенних зеркала В душе с тобой неразделимы: Булонский лес, печаль аллей, Узорный переплёт ветвей, Парижа меркнущие дымы И шеи скорбных лебедей. В те дни судьба определяла, Народ кидая на народ, Чьё ядовитей жалит жало И чей огонь больнее жжёт. В те дни невыразимой грустью Минуты метил тёмный рок, И жизнь стремила свой поток К ещё неведомому устью. М. С. Цетлин (Широки окоёмы гор) Широки окоёмы гор С полёта птицы, Но ещё безбрежней простор Белой страницы. Ты дала мне эту тетрадь В красном сафьяне, Чтоб отныне в ней собирать Рифмы и грани. Каждый поющий мне размер, Каждое слово — Отголоски глухих пещер Мира земного, — Вязи созвучий и рифм моих Я в ней раскрою И будет мой каждый стих Связан с тобою. Материнство Мрак... Матерь... Смерть... созвучное единство... Здесь рокот внутренних пещер, там свист серпа в разрывах материнства: из мрака - смерч, гуденье дремных сфер. Из всех узлов и вязей жизни - узел сыновности и материнства - он теснее всех и туже напряжен: дверь к бытию водитель жизни сузил. Я узами твоих кровей томим, а ты, о мать,- найду ль для чувства слово? Ты каждый день меня рождаешь снова и мучима рождением моим. Кто нас связал и бросил в мир слепыми? Какие судьбы нами расплелись? Как неотступно требуешь ты: "Имя свое скажи мне! кто ты? назовись". Не помню имени... но знай: не весь я рожден тобой, и есть иная часть, и судеб золотые равновесья блюдет вершительная власть. Свобода и любовь в душе неразделимы, но нет любви, не налагавшей уз... Тягло земли - двух смертных тел союз... Как вихри мы сквозь вечности гонимы. Кто возлюбил другого для себя, плоть возжелав для плоти без возврата, тому в свершении расплата: чрез нас родятся те, кого, любя, связали мы желаньем неотступным. Двойным огнем ты очищалась, мать,- свершая все, что смела пожелать, ты вознесла в слиянье целокупном в себе самой возлюбленную плоть... Но как прилив сменяется отливом, так с этих пор твой каждый день господь отметил огненным разрывом. Дитя растет, и в нем растет иной, не женщиной рожденный, непокорный, но связанный твоей тоской упорной - твоею вязью родовой. Я знаю, мать, твой каждый час - утрата. Как ты во мне, так я в тебе распят. И нет любви твоей награды и возврата, затем, что в ней самой - награда и возврат! 5 июля 1917 Матрос Из цикла «Личины» Широколиц, скуласт, угрюм, Голос осиплый, тяжкодум, В кармане — браунинг и напилок, Взгляд мутный, злой, как у дворняг, Фуражка с лентою «Варяг», Сдвинутая на затылок. Татуированный дракон Под синей форменной рубашкой, Браслеты, в перстне кабошон, И красный бант с алмазной пряжкой. При Керенском, как прочий флот, Он был правительству оплот, И Баткин был его оратор, Его герой — Колчак. Когда ж Весь черноморский экипаж Сорвал приезжий агитатор, Он стал большевиком, и сам На мушку брал да ставил к стенке, Топил, устраивал застенки, Ходил к кавказским берегам С «Пронзительным» и с «Фидониси», Ругал царя, грозил Алисе; Входя на миноноске в порт, Кидал небрежно через борт: «Ну как? Буржуи ваши живы?» Устроить был всегда непрочь Варфоломеевскую ночь, Громил дома, ища поживы, Грабил награбленное, пил, Швыряя керенки без счёта, И вместе с Саблиным топил Последние остатки флота. Так целый год прошёл в бреду. Теперь, вернувшись в Севастополь, Он носит красную звезду И, глядя вдаль на пыльный тополь, На Инкерманский известняк, На мёртвый флот, на красный флаг, На илистые водоросли Судов, лежащих на боку, Угрюмо цедит земляку: «Возьмём Париж… весь мир… а после Передадимся Колчаку». Мир С Россией кончено... На последях Ее мы прогалдели, проболтали, Пролузгали, пропили, проплевали, Замызгали на грязных площадях, Распродали на улицах: не надо ль Кому земли, республик, да свобод, Гражданских прав? И родину народ Сам выволок на гноище, как падаль. О, Господи, разверзни, расточи, Пошли на нас огнь, язвы и бичи, Германцев с запада, Монгол с востока, Отдай нас в рабство вновь и навсегда, Чтоб искупить смиренно и глубоко Иудин грех до Страшного Суда! 23 ноября 1917, Коктебель * * * Мир закутан плотно В сизый саван свой - В тонкие полотна Влаги дождевой. В тайниках сознанья Травки проросли. Сладко пить дыханье Дождевой земли. С грустью принимаю Тягу древних змей: Медленную Майю Торопливых дней. Затерявшись где-то, Робко верим мы В непрозрачность света И в прозрачность тьмы. Лето 1905, Париж Мистеру Хью Е. С. Кругликовой Хорошо, когда мы духом юны, Хоть полвека на земле цветём, И дрожат серебряные струны В волосах и в сердце молодом. Мир любить, веселием согретый, Вольных гор синеющий уют, И чертить немые силуэты — Беглый след несущихся минут. Знать лишь то, что истинно и вечно, Красотою мерить жизнь свою И над жизнью танцевать беспечно, Как изящный мистер Хью. * * * Мой пыльный пурпур был в лоскутьях, Мой дух горел: я ждал вестей, Я жил на людных перепутьях, В толпе базарных площадей. Я подходил к тому, кто плакал, Кто ждал, как я... Поэт, оракул - Я толковал чужие сны... И в бледных бороздах ладоней Читал о тайнах глубины И муках длительных агоний. Но не чужую, а свою Судьбу искал я в снах бездомных И жадно пил от токов темных, Не причащаясь бытию. И средь ладоней неисчетных Не находил еще такой, Узор которой в знаках четных С моей бы совпадал рукой. 1913 Молитва о городе С. А Толузакову И скуден и неукрашен Мой древний град В венце Генуэзских башен, В тени аркад; Среди иссякших фонтанов, Хранящих герб То дожей, то крымских ханов: Звезду и серп; Под сенью тощих акаций И тополей, Средь пыльных галлюцинаций Седых камней, В стенах церквей и мечетей Давно храня Глухой перегар столетий И вкус огня; А в складках холмов охряных - Великий сон: Могильники безымянных Степных племен; А дальше — зыбь горизонта И пенный вал Негостеприимного Понта У желтых скал. Войны, мятежей, свободы Дул ураган; В сраженьях гибли народы Далеких стран; Шатался и пал великий Имперский столп; Росли, приближаясь, клики Взметенных толп; Суда бороздили воды, И борт о борт Заржавленные пароходы Врывались в порт; На берег сбегали люди, Был слышен треск Винтовок и гул орудий, И крик, и плеск, Выламывали ворота, Вели сквозь строй, Расстреливали кого-то Перед зарей. Блуждая по перекресткам, Я жил и гас В безумьи и в блеске жестком Враждебных глаз; Их горечь, их злость, их муку, Их гнев, их страсть, И каждый курок, и руку Хотел заклясть. Мой город, залитый кровью Внезапных битв, Покрыть своей любовью, Кольцом молитв, Собрать тоску и огонь их И вознести На распростертых ладонях: Пойми... прости! 2 июня 1918, Коктебель Москва Из цикла «Пути России» В. А. Рагозинскому В Москве на Красной площади Толпа черным-черна. Гудит от тяжкой поступи Кремлёвская стена. На рву у места Лобного У церкви Покрова Возносят неподобные Нерусские слова. Ни свечи не засвечены, К обедне не звонят, Все груди красным мечены, И плещет красный плат. По грязи ноги хлюпают, Молчат… проходят… ждут… На папертях слепцы поют Про кровь, про казнь, про суд. * * * Из цикла «Киммерийская весна» Моя земля хранит покой Как лик иконы измождённый. Здесь каждый след сожжён тоской, Здесь каждый холм — порыв стеснённый. Я вновь пришёл — к твоим ногам Сложить дары своей печали, Бродить по горьким берегам И вопрошать морские дали. Всё так же пуст Эвксинский понт И так же рдян закат суровый, И виден тот же горизонт, Текучий, гулкий и лиловый. * * * Мы заблудились в этом свете. Мы в подземельях темных. Мы Один к другому, точно дети, Прижались робко в безднах тьмы. По мертвым рекам всплески весел; Орфей родную тень зовет. И кто-то нас друг к другу бросил, И кто-то снова оторвет... Бессильна скорбь. Беззвучны крики. Рука горит еще в руке. И влажный камень вдалеке Лепечет имя Эвридики. 29 июня 1905, Париж * * * Мысли поют: "Мы устали... мы стынем..." Сплю. Но мой дух неспокоен во сне. Дух мой несется по снежным пустыням В дальней и жуткой стране. Дух мой с тобою в качанье вагона. Мысли поют и поют без конца. Дух мой в России... Ведет Антигона Знойной пустыней слепца. Дух мой несется, к земле припадая, Вдоль по дорогам распятой страны. Тонкими нитями в сердце врастая, В мире клубятся кровавые сны. Дух мой с тобою уносится... Иней Стекла вагона заткал, и к окну, К снежной луне гиацинтово-синей Вместе с тобою лицом я прильну. Дух мой с тобою в качанье вагона. Мысли поют и поют без конца... Горной тропою ведет Антигона В знойной пустыне слепца... Февраль 1906, Париж * * * На берегах Эгейских вод Бельё стирала Навзикая. Над Одиссеем небосвод Вращался, звёздами мерцая. Эфир огнями проницая, Поток срывался Персеид. И, прах о небо зажигая, Не остывал аэролит. Я падал в бездны. Мой полёт Насквозь, от края и до края, Алмазом резал синий лёд, Пространство ночи раздирая. Денница — жёг миры тогда я, Сам пеплом собственным повит, Но, стужу звёздную пронзая, Не остывал аэролит. Из века в век, из рода в род, — Лафоргов вальс планет сбивая, Сперматозоиды фокстрот Танцуют, в гроте нимф сверкая. И Афродита площадная Тела качает, дух щемит, Чтоб, вечность оплодотворяя, Не остывал аэролит. Посылка Поэт, упавший к нам из рая, Ты спишь под гнётом звёздных плит, Чтоб, в землю семя зарывая, Не остывал аэролит. На вокзале В мутном свете увялых Электрических фонарей На узлах, тюках, одеялах Средь корзин, сундуков, ларей, На подсолнухах, на окурках, В сермягах, в шинелях, в бурках, То врозь, то кучей, то в ряд, На полу, на лестницах — спят: Одни раскидавшись — будто Подкошенные на корню, Другие вывернув круто Шею, бедро, ступню. Меж ними бродит зараза И отравляет их кровь: Тиф, холера, проказа, Ненависть и любовь. Едят их поедом жадным Мухи, москиты, вши. Они задыхаются в смрадном Испареньи тел и души. Точно в загробном мире, Где каждый в себе несет Противовесы и гири Дневных страстей и забот. Так спят они по вокзалам, Вагонам, платформам, залам, По рынкам, по площадям, У стен, у отхожих ям: Беженцы из разоренных Оголодавших столиц, Из городов опаленных, Деревень, аулов, станиц, Местечек: тысячи лиц... И социальный мессия, И баба с кучей ребят, Офицер, налетчик, солдат, Спекулянт, мужики — вся Россия! Вот лежит она, распята сном, По вековечным налогам, Расплесканная по дорогам, Искусанная огнем, С запекшимися губами, В грязи, в крови и во зле И ловит воздух руками, И мечется по земле. И не может в бреду забыться, И не может очнуться от сна... Не все ли и всем простится, Кто выстрадал, как она? 29 июля 1919, Коктебель На дне преисподней Из цикла «Усобица» Памяти А. Блока и Н. Гумилёва С каждым днём всё диче и всё глуше Мертвенная цепенеет ночь. Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит: Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь. Тёмен жребий русского поэта: Неисповедимый рок ведёт Пушкина под дуло пистолета, Достоевского на эшафот. Может быть, такой же жребий выну, Горькая детоубийца — Русь! И на дне твоих подвалов сгину, Иль в кровавой луже поскользнусь, Но твоей Голгофы не покину, От твоих могил не отрекусь. Доконает голод или злоба, Но судьбы не изберу иной: Умирать, так умирать с тобой, И с тобой, как Лазарь, встать из гроба! * * * На пол пала лунная тень от рамы, Горько в теплом воздухе пахнут травы, Стены низкой комнаты в тусклом свете Смутны и белы. Я одежды сбросила, я нагая Встала с ложа узкого в светлом круге, В тишине свершаются этой ночью Лунные тайны. * * * На старых каштанах сияют листы, Как строй геральдических лилий. Душа моя в узах своей немоты Звенит от безвольных усилий. Я болен весеннею смутной тоской Несознанных миром рождений. Овей мое сердце прозрачною мглой Зеленых своих наваждений! И манит, и плачет, и давит виски Весеннею острою грустью... Неси мои думы, как воды реки, На волю к широкому устью! 1906 На форуме Арка... Разбитый карниз, Своды, колонны и стены. Это обломки кулис Сломанной сцены. Здесь пьедесталы колонн, Там возвышалася ростра, Где говорил Цицерон Плавно, красиво и остро. Между разбитых камней Ящериц быстрых движенье. Зной неподвижных лучей, Струйки немолчное пенье. Зданье на холм поднялось Цепью изогнутых линий. В кружеве легких мимоз Очерки царственных пиний. Вечер... И форум молчит. Вижу мерцанье зари я. В воздухе ясном звучит: Ave Maria! 1900 Рим * * * Над головою поднимая Стопы цветов, с горы идет... Пришла и смотрит... Кто ты? - Майя. Благословляю твой приход. В твоих глазах безумство. Имя Звучит, как мира вечный сон... Я наважденьями твоими И зноем солнца ослеплен. Войди и будь. Я ждал от рока Вестей. И вот приносишь ты Подсолнечник и ветви дрока - Полудня жаркие цветы. Дай разглядеть себя... Волною Прямых, лоснящихся волос Прикрыт твой лоб, над головою Сиянье вихрем завилось. Твой детский взгляд улыбкой сужен, Недетской грустью тронут рот. И цепью маленьких жемчужин Над бровью выступает пот. Тень золотистого загара На разгоревшихся щеках... Так ты бежала... вся в цветах... Вся в нимбах белого пожара... Кто ты? дитя? царевна? паж? Тебя такой я принимаю: Земли полуденный мираж, Иллюзию, обманность... - Майю. 7 июля 1914 * * * Поликсене С. Соловьевой Над горестной землей — пустынной и огромной,— Больной прерывистым дыханием ветров, Безумной полднями, облитой кровью темной Закланных вечеров,— Свой лик, бессмертною пылающий тоскою, Сын старший Хаоса, несешь ты в славе дня! Пустыни времени лучатся под стезею Всезрящего огня. Колючий ореол, гудящий в медных сферах, Слепящий вихрь креста — к закату клонишь ты И гасишь темный луч в безвыходных пещерах Вечерней пустоты. На грани диких гор ты пролил пурпур гневный, И ветры — сторожа покинутой земли — Кричат в смятении, и моря вопль напевный Теперь растет вдали. И стали видимы средь сумеречной сини Все знаки скрытые, лежащие окрест: И письмена дорог, начертанных в пустыне, И в небе числа звезд. 1907 * * * Над зыбкой рябью вод встает из глубины Пустынный кряж земли: хребты скалистых гребней, Обрывы черные, потоки красных щебней — Пределы скорбные незнаемой страны. Я вижу грустные, торжественные сны — Заливы гулкие земли глухой и древней, Где в поздних сумерках грустнее и напевней Звучат пустынные гекзаметры волны. И парус в темноте, скользя по бездорожью, Трепещет древнею, таинственною дрожью Ветров тоскующих и дышащих зыбей. Путем назначенным дерзанья и возмездья Стремит мою ладью глухая дрожь морей, И в небе теплятся лампады Семизвездья. 1907, Коктебель Над полями Альзаса Из цикла «Война» Ангел непогоды пролил огнь и гром, Напоив народы яростным вином. Средь земных безлюдий тишина гудит Грохотом орудий, топотом копыт. Преклоняя ухо в глубь души, внемли, Как вскипает глухо желчь и кровь земли. * * * Из цикла «Киммерийская весна» Над синевой зубчатых чащ, Над буро-глинистыми лбами Июньских ливней тёмный плащ Клубится дымными столбами. Весёлым дождевым вином, Водами, пьяными, как сусло, И пенно-илистым руном Вскипают жаждущие русла. Под быстрым градом тонких льдин Стучат на крышах черепицы, И ветки сизые маслин В испуге бьют крылом, как птицы. Дождь, вихрь и град — сечёт, бьёт, льёт И треплет космы винограда, И рвётся под бичами вод Кричащая Гамадриада… И пресных вод в песке морском Встал дыбом вал, ярясь и споря, И жёлтым ширится пятном В прозрачной прозелени моря. Надписи Из цикла «Блуждания» I Ещё не отжиты связавшие нас годы, Ещё не пройдены сплетения путей… Вдвоём, руслом одним, не смешивая воды, Любовь и ненависть текут в душе моей. II В горькой купели земли крещены мы огнём и тоскою Пепел сожжённой любви тлеет в кадильнице дня. III Вместе в один водоём поглядим ли мы осенью поздней, Сблизятся две головы — три отразятся в воде. Написание о царях московских Из цикла «Пути России» 1 Царь Иван был ликом некрасив, Очи имея серы, пронзительны и беспокойны. Нос протягновенен и покляп. Ростом велик, а телом сух. Грудь широка и туги мышцы. Муж чудных рассуждений, Многоречив зело, В науке книжной опытен и дерзок. А на рабы от Бога данные жестокосерд. В пролитьи крови Неумолим. Жен и девиц сквернил он блудом много. И множество народа Немилостивой смертью погубил. Таков был царь Иван. 2 Царь же Федор Был ростом мал, А образ имея постника, Смирением обложен, О мире попеченья не имея, А только о спасении душевном. Таков был Федор-царь. 3 Царь Борис — во схиме Боголеп — Был образом цветущ, Сладкоречив вельми, Нищелюбив и благоверен, Строителен зело И о державе попечителен. Держась рукой за верх срачицы, клялся Сию последнюю со всеми разделить. Единое имея неисправленье: Ко властолюбию несытое желанье И ко врагам сердечно прилежанье. Таков был царь Борис. 4 Царевич Федор — сын царя Бориса — Был отрок чуден, Благолепием цветущ, Как в поле крин, от Бога преукрашен, Очи велики, черны, Бел лицом, А возраст среден. Книжному научен почитанью. Пустошное али гнилое слово Из уст его вовек не исходише. 5 Царевна Ксения Власы имея черны, густы, Аки трубы лежаще по плечам. Бровьми союзна, телом изобильна, Вся светлостью облистана И млечной белостью Всетельно облиянна. Воистину во всех делах чредима. Любила воспеваемые гласы И песни духовные. Когда же плакала, Блистала еще светлее Зелной красотой. 6 Расстрига был ростом мал, Власы имея руды. Безбород и с бородавкой у переносицы. Пясти тонки, А грудь имел широку, Мышцы толсты, А тело помраченно. Обличьем прост, Но дерзостен и остроумен В речах и наученьи книжном. Конские ристалища любил, Был ополчитель смел. Ходил танцуя. 7 Марина Мнишек была прельстительна. Бела лицом, а брови имея тонки. Глаза змеиные. Рот мал. Поджаты губы. Возрастом невелика, Надменна обращеньем. Любила плясания и игрища, И пялишася в платья Тугие с обручами, С каменьями и жемчугом, Но паче честных камней любяше негритенка. 8 Царь Василий был ростом мал, А образом нелеп. Очи подслеповаты. Скуп и неподатлив. Но книжен и хитер. Любил наушников, Был к волхованьям склонен. 9 Боярин Федор — во иночестве Филарет — Роста и полноты был средних. Был обходителен. Опальчив нравом. Владетелен зело. Божественное писанье разумел отчасти. Но в знании людей был опытен: Царями и боярами играше, Аки на тавлее. И роду своему престол Московский Выиграл. 10 Так видел их и, видев, записал Иван Михайлович Князь Катырев-Ростовский. * * * Не успокоена в покое, Ты вся ночная в нимбе дня... В тебе есть темное и злое, Как в древнем пламени огня. Твои негибкие уборы, Твоих запястий бирюза, И строгих девушек Гоморры Любовь познавшие глаза, Глухой и травный запах мирры - В свой душный замыкают круг... И емлют пальцы тонких рук Клинок невидимой секиры. Тебя коснуться и вдохнуть... Узнать по запаху ладоней, Что смуглая натерта грудь Тоскою древних благовоний. 14 декабря 1916 * * * Небо в тонких узорах Хочет день превозмочь, А в душе и в озерах Опрокинулась ночь. Что-то хочется крикнуть В эту черную пасть, Робким сердцем приникнуть, Чутким ухом припасть. И идешь и не дышишь... Холодеют поля. Нет, послушай... Ты слышишь? Это дышит земля. Я к траве припадаю. Быть твоим навсегда... "Знаю... знаю... все знаю",- Шепчет вода. Ночь темна и беззвездна. Кто-то плачет во сне. Опрокинута бездна На водах и во мне. 6 июля 1905, Париж * * * Ол. Серг. Муромцевой Небо запуталось звёздными крыльями В чаще ветвей. Как колонны стволы. Падают, вьются, ложатся с усильями По лесу полосы света и мглы. Чу! по оврагам лесным — буераками Рвётся охота… и топот и звон. Ночью по лесу, гонимый собаками, Мчится влюблённый Олень-Актеон. Ходит туман над росистой поляною. Слабо мерцает далёкий ледник. К красной сосне, словно чернью затканною, Кто-то горячей щекою приник. Грустная девочка — бледная, страстная. Складки туники… струи серебра… Это ли ночи богиня прекрасная — Гордого Феба сестра? Топот охоты умолк в отдалении. Воют собаки голодны и злы. Гордость… и жажда любви… и томление… По лесу полосы света и мглы. Неопалимая Купина В эпоху бегства французов из Одессы. Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье? Была ли ты? есть или нет? Омут... стремнина... головокруженье... Бездна... безумие... бред... Все неразумно, необычайно: Взмахи побед и разрух... Мысль замирает пред вещею тайной И ужасается дух. Каждый коснувшийся дерзкой рукою — Молнией поражен: Карл под Полтавой; ужален Москвою, Падает Наполеон. Помню квадратные спины и плечи Грузных германских солдат... Год — и в Германии русское вече: Красные флаги кипят. Кто там? Французы? Не суйся, товарищ, В русскую водоверть! Не прикасайся до наших пожарищ! Прикосновение — смерть. Реки вздувают безмерные воды, Стонет в равнинах метель. Бродит в точиле, качает народы Русский разымчивый хмель. Мы — зараженные совестью: в каждом Стеньке — святой Серафим, Отданный тем же похмельям и жаждам, Тою же волей томим. Мы погибаем, не умирая, Дух обнажаем до дна. Дивное диво — горит, не сгорая, Неопалимая Купина! 28 мая 1919, Коктебель Ночь Из цикла «Руанский собор» Вечер за днём беспокойным. Город, как уголь, зардел, Веет прерывистым, знойным, Рдяным дыханием тел. Плавны, как пение хора, Прочь от земли и огней Высятся дуги собора К светлым пространствам ночей. В тверди сияюще-синей, В звёздной алмазной пыли, Нити стремительных линий Серые сети сплели. В горний простор без усилья Взвились громады камней… Птичьи упругие крылья — Крылья у старых церквей! * * * О, как чутко, о, как звонко Здесь шаги мои звучат! Легкой поступью ребенка Я вхожу в знакомый сад... Слышишь, сказки шелестят? После долгих лет скитанья Нити темного познанья Привели меня назад... 1903 или 1904 Облака Гряды холмов отусклил марный иней. Громады туч по сводам синих дней Ввысь громоздят (всё выше, всё тесней) Клубы свинца, седые крылья пиний, Столбы снегов, и гроздьями глициний Свисают вниз... Зной глуше и тусклей. А по степям несется бег коней, Как темный лёт разгневанных Эринний. И сбросил Гнев тяжелый гром с плеча, И, ярость вод на долы расточа, Отходит прочь. Равнины медно-буры. В морях зари чернеет кровь богов. И дымные встают меж облаков Сыны огня и сумрака — Ассуры. 1909 * * * Из цикла «Киммерийская весна» Облака клубятся в безднах зелёных Лучезарных пустынь восхода, И сбегают тени с гор обнажённых Цвета роз и мёда. И звенит и блещет белый стеклярус За Киик-Атламой костистой, Плещет в синем ветре дымчатый парус, Млеет след струистый. Отливают волны розовым глянцем, Влажные выгибая гребни, Индевеет берег солью и сланцем, И алеют щебни. Скрыты горы синью пятен и линий — Переливами перламутра… Точно кисть лиловых бледных глициний, Расцветает утро. * * * Обманите меня... но совсем, навсегда... Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда... Чтоб поверить обману свободно, без дум, Чтоб за кем-то идти в темноте наобум... И не знать, кто пришел, кто глаза завязал, Кто ведет лабиринтом неведомых зал, Чье дыханье порою горит на щеке, Кто сжимает мне руку так крепко в руке... А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман... Обманите и сами поверьте в обман. * * * Огненных линий аккорд, Бездну зеркально-живую, Ночью Palace la Concorde, Ночью дождливой люблю я. Зарево с небом слилось... Сумрак то рдяный, то синий, Бездны пронзенной насквозь Нитями иглистых линий... В вихре сверкающих брызг, Пойманных четкостью лака, Дышит гигант — Обелиск Розово-бледный из мрака. 1905 Одиссей в Киммерии Лидии Дм. Зиновьевой-Аннибал Уж много дней рекою Океаном Навстречу дню, расправив паруса, Мы бег стремим к неотвратимым странам. Усталых волн всё глуше голоса, И слепнет день, мерцая оком рдяным. И вот вдали синеет полоса Ночной земли и, слитые с туманом, Излоги гор и скудные леса. Наш путь ведет к божницам Персефоны, К глухим ключам, под сени скорбных рощ Раин и ив, где папоротник, хвощ И черный тисс одели леса склоны... Туда идем, к закатам темных дней Во сретенье тоскующих теней. 17 октября 1907, Коктебель Она Из цикла «Алтари в пустыне» В напрасных поисках за ней Я исследил земные тропы От Гималайских ступеней До древних пристаней Европы. Она — забытый сон веков, В ней несвершённые надежды. Я шорох знал её шагов И шелест чувствовал одежды. Тревожа древний сон могил, Я поднимал киркою плиты… Её искал, её любил В чертах Микенской Афродиты. Пред нею падал я во прах, Целуя пламенные ризы Царевны Солнца — Таиах И покрывало Моны-Лизы. Под гул молитв и дальний звон Склонялся в сладостном бессильи Пред ликом восковых мадонн На знойных улицах Севильи. И я читал её судьбу В улыбке внутренней зачатья, В улыбке девушек в гробу, В улыбке женщин в миг объятья. Порой в чертах случайных лиц Её улыбки пламя тлело, И кто-то звал со дна темниц, Из бездны призрачного тела. Но, неизменна и не та, Она сквозит за тканью зыбкой, И тихо светятся уста Неотвратимою улыбкой. * * * Из цикла «Киммерийская весна» Опять бреду я босоногий; По ветру лоснится ковыль; Что может быть нежней, чем пыль Степной разъезженной дороги?.. На бурый стелется ковёр Полдневный пламень, сух и ясен, Хрусталь предгорий так прекрасен, Так бледны дали серых гор! Солёный ветер в пальцах вьётся… Ах, жажду счастья, хмель отрав Не утолит ни горечь трав, Ни соль овечьего колодца… Осенние пляски Из цикла «Пляски» Осень… Под стройными хвоями сосен Трелью раздельною Свищет свирель. Где вы, Осенние фавны и девы Зорких охот И нагорных озёр? Сила, Бродившая в соке точила, Их опьянила И круг их затих… Алы Их губы, и взгляды усталы… Лики темнее Осенней земли… Вот он — Идёт к заповедным воротам Локоном хмеля Увенчанный бог! Бейте В жужжащие бубны! развейте Флейтами дрёму Лесов и полей! В танце Завейтесь! В осеннем багрянце Пляской и вихрем Завьётся земля… Маски Из листьев наденете в пляске, Белые ткани Откинете с тел! Ноги Их давят пурпурные соки Гроздий лиловых И мха серебро… Пляшет, Упившись из меха, и машет Тирсом с еловою Шишкой сатир. * * * Осень... осень... Весь Париж, Очертанья сизых крыш Скрылись в дымчатой вуали, Расплылись в жемчужной дали. В поредевшей мгле садов Стелет огненная осень Перламутровую просинь Между бронзовых листов. Вечер... Тучи... Алый свет Разлился в лиловой дали: Красный в сером — это цвет Надрывающей печали. Ночью грустно. От огней Иглы тянутся лучами. От садов и от аллей Пахнет мокрыми листами. 1902 Осенью Рдяны краски, Воздух чист; Вьется в пляске Красный лист,— Это осень, Далей просинь, Гулы сосен, Веток свист. Ветер клонит Ряд ракит, Листья гонит И вихрит Вихрей рати, И на скате Перекати- Поле мчит. Воды мутит, Гомит гам, Рыщет, крутит Здесь и там — По нагорьям, Плоскогорьям, Лукоморьям И морям. Заверть пыли Чрез поля Вихри взвили, Пепеля; Чьи-то руки Напружили, Точно луки, Тополя. В море прянет — Вир встает, Воды стянет, Загудёт, Рвет на части Лодок снасти, Дышит в пасти Пенных вод. Ввысь, в червленый Солнца диск — Миллионы Алых брызг! Гребней взвивы, Струй отливы, Коней гривы, Пены взвизг... 1907, Коктебель * * * Отроком строгим бродил я По терпким долинам Киммерии печальной, И дух мой незрячий Томился Тоскою древней земли. В сумерках, в складках Глубоких заливов, Ждал я призыва и знака, И раз пред рассветом, Встречая восход Ориона, Я понял Ужас ослепшей планеты, Сыновность свою и сиротство... Бесконечная жалость и нежность Переполняют меня. Я безысходно люблю Человеческое тело. Я знаю Пламя, Тоскующее в разделенности тел. Я люблю держать в руках Сухие горячие пальцы И читать судьбу человека По линиям вещих ладоней. Но мне не дано радости Замкнуться в любви к одному: Я покидаю всех и никого не забываю. Я никогда не нарушил того, что растет, Не сорвал ни розу Нераспустившегося цветка: Я снимаю созревшие плоды, Облегчая отягощенные ветви. И если я причинял боль, То потому только, Что жалостлив был в те мгновенья, Когда надо быть жестоким, Что не хотел заиграть до смерти тех, Кто, прося о пощаде, Всем сердцем молили О гибели... 1911 Памяти В.К. Цераского Он был из тех, в ком правда малых истин И веденье законов естества В сердцах не угашают созерцанья Творца миров во всех его делах. Сквозь тонкую завесу числ и формул Он Бога выносил лицом к лицу, Как все первоучители науки: Пастер и Дарвин, Ньютон и Паскаль. Его я видел изможденным, в кресле, С дрожащими руками и лицом Такой прозрачности, что он светился В молочном нимбе лунной седины. Обонпол слов таинственно мерцали Водяные литовские глаза, Навеки затаившие сиянья Туманностей и звездных Галактей. В речах его улавливало ухо Такую бережность к чужим словам, Ко всем явленьям преходящей жизни, Что умиление сжимало грудь. Таким он был, когда на Красной Пресне, В стенах Обсерватории — один Своей науки неприкосновенность Он защищал от тех и от других. Правительство, бездарное и злое, Как все правительства, прогнало прочь Ее зиждителя и воспретило Творцу творить, ученому учить. Российская усобица застигла Его в глухом прибрежном городке, Где он искал безоблачного неба Ясней, южней и звездней, чем в Москве. Была война, был террор, мор и голод... Кому был нужен старый звездочет? Как объяснить уездному завпроду Его права на пищевой паек? Тому, кто первый впряг в работу солнце, Кто новым звездам вычислил пути... По пуду за вселенную, товарищ!.. Даешь жиры астроному в паек? Высокая комедия науки В руках невежд, армейцев и дельцов... Разбитым и измученным на север Уехал он, чтоб дома умереть. И радостною грустью защемила Сердца его любивших — весть о том, Что он вернулся в звездную отчизну От тесных дней, от душных дел земли. 10 ноября 1925, Коктебель Париж в январе Из цикла «Пламена Парижа» Кн. В.Н. Аргутинскому Всё тот же он во дни войны, В часы тревог, в минуты боли... Как будто грезит те же сны И плавит в горнах те же воли. Всё те же крики продавцов И гул толпы, глухой и дальний. Лишь голос уличных певцов Звучит пустынней и печальней. Да ловит глаз в потоках лиц Решимость сдвинутых надбровий, Улыбки маленьких блудниц, Войной одетых в траур вдовий; Решётки запертых окон Да на фасадах полинялых Трофеи праздничных знамён, В дождях и ветре обветшалых. А по ночам безглазый мрак В провалах улиц долго бродит, Напоминая всем, что враг Не побеждён и не отходит. Да светы небо стерегут, Да ветр доносит запах пашни, И беспокойно-долгий гуд Идёт от Эйфелевой башни. Она чрез океаны шлёт То бег часов, то весть возмездья, И сквозь железный переплёт Сверкают зимние созвездья. 19.02.1915 Париж зимою Слепые застилая дни, Дожди под вечер нежно-немы: Косматые цветут огни, Как пламенные хризантемы, Стекают блики по плечам Домов, лоснятся на каштанах, И город стынет по ночам В самосветящихся туманах... В ограде мреет голый сад... Взнося колонну над колонной, Из мрака лепится фасад — Слепой и снизу осветленный. Сквозь четкий переплет ветвей Тускнеют медные пожары, Блестят лучами фонарей Пронизанные тротуары. По ним кипит людской поток Пьянящих головокружений — Не видно лиц, и к стеблям ног Простерты снизу копья теней. Калится рдяных углей жар В разверстых жерлах ресторанов, А в лица дышит теплый пар И запах жареных каштанов. 20 апреля 1915, Париж * * * Из цикла «Париж» Парижа я люблю осенний, строгий плен, И пятна ржавые сбежавшей позолоты, И небо серое, и веток переплёты — Чернильно-синие, как нити тёмных вен. Поток всё тех же лиц — одних без перемен, Дыханье тяжкое прерывистой работы, И жизни будничной крикливые заботы, И зелень чёрную, и дымный камень стен. Мосты, где рельсами ряды домов разъяты, И дым от поезда клоками белой ваты, И из-за крыш и труб — сквозь дождь издалека Большое Колесо и Башня-великанша, И ветер рвёт огни и гонит облака С пустынных отмелей дождливого Ла-Манша. Парижу Из цикла «Пламена Парижа» Е.С. Кругликовой Неслись года, как клочья белой пены... Ты жил во мне, меняя облик свой; И, уносимый встречною волной, Я шёл опять в твои замкнуться стены. Но никогда сквозь жизни перемены Такой пронзённой не любил тоской Я каждый камень вещей мостовой И каждый дом на набережных Сены. И никогда в дни юности моей Не чувствовал сильнее и больней Твой древний яд отстоенной печали На дне дворов, под крышами мансард, Где юный Дант и отрок Бонапарт Своей мечты миры в себе качали. * * * Адел. Герцык Перепутал карты я пасьянса, Ключ иссяк, и русло пусто ныне. Взор пленен садами Иль де-Франса, А душа тоскует по пустыне. Бродит осень парками Версаля, Вся закатным заревом объята... Мне же снятся рыцари Грааля На скалах суровых Монсальвата. Мне, Париж, желанна и знакома Власть забвенья, хмель твоей отравы! Ах! В душе — пустыня Меганома, Зной, и камни, и сухие травы... 1909 Петроград Из цикла «Пути России» Сергею Эфрону Как злой шаман, гася сознанье Под бубна мерное бряцанье И опоражнивая дух, Распахивает дверь разрух — И духи мерзости и блуда Стремглав кидаются на зов, Вопя на сотни голосов, Творя бессмысленные чуда, — И враг, что друг, и друг, что враг, Меречат и двоятся… — так, Сквозь пустоту державной воли, Когда-то собранной Петром, Вся нежить хлынула в сей дом И на зияющем престоле, Над зыбким мороком болот Бесовский правит хоровод. Народ, безумием объятый, О камни бьётся головой И узы рвёт, как бесноватый… Да не смутится сей игрой Строитель внутреннего Града — Те бесы шумны и быстры: Они вошли в свиное стадо И в бездну ринутся с горы. Пещера Из цикла «Блуждания» Сперва мы спим в пурпуровой Пещере, Наш прежний лик глубоко затая: Для духов в тесноту земного бытия Иные не раскрыты двери. Потом живём… Минуя райский сад, Спешим познать всю безысходность плоти; В замок влагая ключ, слепые, в смертном поте, С тоской стучимся мы назад… О, для чего с такою жадной грустью Мы в спазмах тел палящих ищем нег, Устами льнём к устам и припадаем к устью Из вечности текущих рек? Нам путь закрыт к предутренней Пещере: Сквозь плоть нет выхода — есть только вход. А кто-то, за стеной, волнуется и ждёт… Ему мы открываем двери. Не мы, а он возжаждал видеть твердь! И наша страсть — полёт его рожденья… Того, кто в ласках тел не ведал утоленья, Освобождает только смерть! Письмо Из цикла «Amori amara sacrum» 1 Я соблюдаю обещанье И замыкаю в чёткий стих Моё далёкое посланье. Пусть будет он, как вечер, тих, Как стих «Онегина» прозрачен, Порою слаб, порой удачен, Пусть звук речей журчит ярчей, Чем быстро шепчущий ручей… Вот я опять один в Париже В кругу привычной старины… Кто видел вместе те же сны, Становится невольно ближе. В туманах памяти отсель Поёт знакомый ритурнель. 2 Всю цепь промчавшихся мгновений Я мог бы снова воссоздать: И робость медленных движений, И жест, чтоб ножик иль тетрадь Сдержать неловкими руками, И Вашу шляпку с васильками, Покатость Ваших детских плеч, И Вашу медленную речь, И платье цвета Эвкалипта, И ту же линию в губах, Что у статуи Таиах, Царицы древнего Египта, И в глубине печальных глаз — Осенний цвет листвы — топаз. 3 Рассвет. Я только что вернулся. На веках — ночь. В ушах — слова. И сон в душе, как кот, свернулся… Письмо… От Вас? Едва-едва В неясном свете вижу почерк — Кривых каракуль смелый очерк. Зажёг огонь. При свете свеч Глазами слышу Вашу речь. Вы снова здесь? О, говорите ж. Мне нужен самый звук речей… В озёрах памяти моей Опять гудит подводный Китеж, И лёгкий шелест дальних слов Певуч, как гул колоколов. 4 Гляжу в окно сквозь воздух мглистый. Прозрачна Сена… Тюильри… Монмартр и синий, и лучистый. Как жёлтый жемчуг — фонари. Хрустальный хаос серых зданий… И аромат воспоминаний, Как запах тлеющих цветов, Меня пьянит. Чу! Шум шагов… Вот тяжкой грудью парохода Разбилось тонкое стекло, Заволновалось, потекло… Донёсся дальний гул народа; В провалах улиц мгла и тишь. То день идет… Гудит Париж. 5 Для нас Париж был ряд преддверий В просторы всех веков и стран, Легенд, историй и поверий. Как мутно-серый океан, Париж властительно и строго Шумел у нашего порога. Мы отдавались, как во сне, Его ласкающей волне. Мгновенья полные, как годы… Как жезл сухой, расцвел музей… Прохладный мрак больших церквей… Орган… Готические своды… Толпа: потоки глаз и лиц… Припасть к земле… Склониться ниц… 6 Любить без слёз, без сожаленья, Любить, не веруя в возврат… Чтоб было каждое мгновенье Последним в жизни. Чтоб назад Нас не влекло неудержимо, Чтоб жизнь скользнула в кольцах дыма, Прошла, развеялась… И пусть Вечерне-радостная грусть Обнимет нас своим запястьем. Смотреть, как тают без следа Остатки грёз, и никогда Не расставаться с грустным счастьем, И, подойдя к концу пути, Вздохнуть и радостно уйти. 7 Здесь всё теперь воспоминанье, Здесь всё мы видели вдвоём, Здесь наши мысли, как журчанье Двух струй, бегущих в водоём. Я слышу Вашими ушами, Я вижу Вашими глазами, Звук Вашей речи на устах, Ваш робкий жест в моих руках. Я б из себя все впечатленья Хотел по-Вашему понять, Певучей рифмой их связать И в стих вковать их отраженье. Но только нет… Продлённый миг Есть ложь… И беден мой язык. 8 И всё мне снится день в Версале, Тропинка в парке между туй, Прозрачный холод синей дали, Безмолвье мраморных статуй, Фонтан и кони Аполлона, Затишье парка Трианона, Шероховатость старых плит (Там мрамор сер и мхом покрыт). Закат, как отблеск пышной славы Давно отшедшей красоты, И в вазах каменных цветы, И глыбой стройно-величавой — Дворец: пустынных окон ряд И в стёклах пурпурный закат. 9 Я помню тоже утро в Hall'e, Когда у Лувра на мосту В рассветной дымке мы стояли. Я помню рынка суету, Собора слизистые стены, Капуста, словно сгустки пены, «Как солнца» тыквы и морковь, Густые, чёрные, как кровь, Корзины пурпурной клубники, И океан живых цветов — Гортензий, лилий, васильков, И незабудок, и гвоздики, И серебристо-сизый тон, Обнявший нас со всех сторон. 10 Я буду помнить Лувра залы, Картины, золото, паркет, Статуи, тусклые зеркала, И шелест ног, и пыльный свет. Для нас был Грёз смешон и сладок, Но нам так нравился зато Скрипучий шёлк чеканных складок, Тёмно-зелёного Ватто. Буше — изящный, тонкий, лживый, Шарден — интимный и простой, Коро — жемчужный и седой, Милле — закат над жёлтой нивой, Весёлый лев — Делакруа, И в Saint-Germain d'Auxerroy — 11 Vitraux — камней прозрачный слиток: И аметисты, и агат. Там ангел держит длинный свиток, Вперяя долу грустный взгляд. Vitraux мерцают, точно крылья Вечерней бабочки во мгле… Склоняя голову в бессилье, Святая клонится к земле В безумье счастья и экстаза… T?te Inconnue! Когда и кто Нашёл и выразил в ней то В движенье плеч, в разрезе глаза, Что так меня волнует в ней, Как и в Джоконде, но сильней? 12 Леса готической скульптуры! Как жутко всё и близко в ней. Колонны, строгие фигуры Сибилл, пророков, королей… Мир фантастических растений, Окаменелых привидений, Драконов, магов и химер. Здесь всё есть символ, знак, пример. Какую повесть зла и мук вы Здесь разберёте на стенах? Как в этих сложных письменах Понять значенье каждой буквы? Их взгляд, как взгляд змеи, тягуч… Закрыта дверь. Потерян ключ. 13 Мир шёл искать себе обитель, Но на распутье всех дорог Стоял лукавый Соблазнитель. На нём хитон, на нём венок, В нём правда мудрости звериной; С свиной улыбкой взгляд змеиный. Призывно пальцем щёлкнул он, И мир, как Ева, соблазнён. И этот мир — Христа невеста — Она решилась и идёт: В ней всё дрожит, в ней всё поёт, В ней робость и бесстыдство жеста, Желанье, скрытое стыдом, И упоение грехом. 14 Есть беспощадность в примитивах. У них для правды нет границ — Ряды позорно некрасивых, Разоблачённых кистью лиц. В них дышит жизнью каждый атом: Фуке — безжалостный анатом — Их душу взял и расчленил, Спокойно взвесил, осудил И распял их в своих портретах. Его портреты казнь и месть, И что-то дьявольское есть В их окружающих предметах И в хрящеватости ушей, В глазах и в линии ноздрей. 15 Им мир Рэдона так созвучен… В нём крик камней, в нём скорбь земли, Но саван мысли сер и скучен. Он змей, свернувшийся в пыли. Рисунок грубый, неискусный… Вот Дьявол — кроткий, странный, грустный. Антоний видит бег планет: «Но где же цель?» — Здесь цели нет… Струится мрак и шепчет что-то, Легло молчанье, как кольцо, Мерцает бледное лицо Средь ядовитого болота, И солнце, чёрное как ночь, Вбирая свет, уходит прочь. 16 Как горек вкус земного лавра… Роден навеки заковал В полубезумный жест Кентавра Несовместимость двух начал. В безумье заломивши руки, Он бьётся в безысходной муке, Земля и стонет, и гудит Под тяжкой судоргой копыт. Но мне понятна беспредельность, Я в мире знаю только цельность, Во мне зеркальность тихих вод, Моя душа как небо звездна, Кругом поёт родная бездна, — Я весь и ржанье, и полёт! 17 Я поклоняюсь вам, кристаллы, Морские звёзды и цветы, Растенья, раковины, скалы (Окаменелые мечты Безмолвно грезящей природы), Стихии мира: Воздух, Воды, И Мать-Земля и Царь-Огонь! Я духом Бог, я телом конь. Я чую дрожь предчувствий вещих, Я слышу гул идущих дней, Я полон ужаса вещей Враждебных, мёртвых и зловещих, И вызывают мой испуг Скелет, машина и паук. 18 Есть злая власть в душе предметов, Рождённых судоргой машин. В них грех нарушенных запретов, В них месть рабов, в них бред стремнин. Для всех людей одне вериги: Асфальты, рельсы, платья, книги, И не спасётся ни один От власти липких паутин. Но мы, свободные кентавры, Мы мудрый и бессмертный род, В иные дни у брега вод Ласкались к нам ихтиозавры. И мир мельчал. Но мы росли. В нас бег планет, в нас мысль Земли! * * * Пламенный истлел закат... Стелющийся дым костра, Тлеющего у шатра, Выкличет тебя назад... Жду тебя, дальний брат,- Брошенная сестра... Топот глухих копыт Чуткий мой ловит слух... Всадник летит, как дух, Взмыленный конь храпит... Дышит в темноте верблюд, Вздрагивают бубенцы, Тонкие свои венцы Звезды на песке плетут... Мысли мои - гонцы Вслед за конем бегут... 19 июля 1916 * * * Плывущий за руном по хлябям диких вод И в землю сеющий драконьи зубы - вскоре Увидит в бороздах не озими, а всход Гигантов борющихся... Горе! 3 февраля 1915 * * * Валерию Брюсову По ночам, когда в тумане Звезды в небе время ткут, Я ловлю разрывы ткани В вечном кружеве минут. Я ловлю в мгновенья эти, Как свивается покров Со всего, что в формах, в цвете, Со всего, что в звуке слов. Да, я помню мир иной - Полустертый, непохожий, В вашем мире я - прохожий, Близкий всем, всему чужой. Ряд случайных сочетаний Мировых путей и сил В этот мир замкнутых граней Влил меня и воплотил. Как ядро к ноге прикован Шар земной. Свершая путь, Я не смею, зачарован, Вниз на звезды заглянуть. Что одни зовут звериным, Что одни зовут людским - Мне, который был единым, Стать отдельным и мужским! Вечность с жгучей пустотою Неразгаданных чудес Скрыта близкой синевою Примиряющих небес. Мне так радостно и ново Все обычное для вас - Я люблю обманность слова И прозрачность ваших глаз. Ваши детские понятья Смерти, зла, любви, грехов - Мир души, одетый в платье Из священных, лживых слов. Гармонично и поблёкло В них мерцает мир вещей, Как узорчатые стекла В мгле готических церквей... В вечных поисках истоков Я люблю в себе следить Жутких мыслей и пороков Нас связующую нить. Когда ж уйду я в вечность снова? И мне раскроется она, Так ослепительно ясна Так беспощадна, так сурова И звездным ужасом полна! 1903, Коктебель Погребенье Из цикла «Руанский собор» Глубь земли… Источенные крипты. Слышно пенье — погребальный клир. Ветви пальм. Сухие эвкалипты. Запах воска. Тление и мир… Здесь соборов каменные корни. Прахом в прах таинственно сойти, Здесь истлеть, как семя в тёмном дёрне, И цветком собора расцвести! Милой плотью скованное время, Своды лба и звенья позвонков Я сложу, как радостное бремя, Как гирлянды праздничных венков. Не придя к конечному пределу И земной любви не утоля, Твоему страдающему телу Причащаюсь, тёмная земля. Свет очей — любовь мою сыновью Я тебе незрячей отдаю И своею солнечною кровью Злое сердце мрака напою. Под знаком Льва Из цикла «Война» М.В. Сабашниковой Томимый снами, я дремал, Не чуя близкой непогоды; Но грянул гром, и ветр упал, И свет померк, и вздулись воды. И кто-то для моих шагов Провёл невидимые тропы По стогнам буйных городов Объятой пламенем Европы. Уже в петлях скрипела дверь И в стены бил прибой с разбега, И я, как запоздалый зверь, Вошёл последним внутрь ковчега. Подмастерье Посвящается Ю. Ф.Львовой Мне было сказано: Не светлым лирником, что нижет Широкие и щедрые слова На вихри струнные, качающие душу, — Ты будешь подмастерьем Словесного, святого ремесла, Ты будешь кузнецом Упорных слов, Вкус, запах, цвет и меру выплавляя Их скрытой сущности, — Ты будешь Ковалем и горнилом, Чеканщиком монет, гранильщиком камней. Стих создают — безвыходность, необходимость, сжатость, Сосредоточенность... Нет грани меж прозой и стихом: Речение, В котором все слова притерты, Пригнаны и сплавлены, Умом и терпугом, паялом и терпеньем, Становится лирической строфой, — Будь то страница Тацита, Иль медный текст закона. Для ремесла и духа — единый путь: Ограниченье себя. Чтоб научиться чувствовать, Ты должен отказаться От радости переживаний жизни, От чувства отрешиться ради Сосредоточья воли; И от воли — для отрешенности сознания. Когда же и сознанье внутри себя ты сможешь погасить Тогда Из глубины молчания родится Слово, В себе несущее Всю полноту сознанья, воли, чувства, Все трепеты и все сиянья жизни. Но знай, что каждым новым Осуществлением Ты умерщвляешь часть своей возможной жизни: Искусство живо — Живою кровью принесенных жертв. Ты будешь Странником По вещим перепутьям Срединной Азии И западных морей, Чтоб разум свой ожечь в плавильных горнах знанья, Чтоб испытать сыновность и сиротство, И немоту отверженной земли. Душа твоя пройдет сквозь пытку и крещенье Страстною влагою, Сквозь зыбкие обманы Небесных обликов в зерцалах земных вод. Твое сознанье будет Потеряно в лесу противочувств, Средь черных пламеней, среди пожарищ мира. Твой дух дерзающий познает притяженья Созвездий правящих и болящих планет... Так, высвобождаясь От власти малого, беспамятного «я», Увидишь ты, что все явленья — Знаки, По которым ты вспоминаешь самого себя, И волокно за волокном сбираешь Ткань духа своего, разодранного миром. Когда же ты поймешь, Что ты не сын Земли, Но путник по вселенным, Что Солнца и Созвездья возникали И гибли внутри тебя, Что всюду — и в тварях и вещах — томится Божественное Слово, Их к бытию призвавшее, Что ты — освободитель божественных имен, Пришедший изназвать Всех духов — узников, увязших в веществе, Когда поймешь, что человек рожден, Чтоб выплавить из мира Необходимости и Разума — Вселенную Свободы и Любви, — Тогда лишь Ты станешь Мастером. 24 июня 1911, Коктебель Полдень (Звонки стебли травы, и движенья зноя пахучи) Из цикла «Алтари в пустыне» Звонки стебли травы, и движенья зноя пахучи. Горы, как рыжие львы, стали на страже пустынь. В чёрно-синем огне расцветают медные тучи. Горечью дышит полынь. В ярых горнах долин, упоённых духом лаванды, Тёмным золотом смол медленно плавится зной. Нимбы света, венцы и сияний тяжких гирлянды Мерно плывут над землёй. «Травы древних могил, мы взросли из камней и праха, К зною из ночи и тьмы, к солнцу на зов возросли. К полдням вынесли мы, трепеща от сладкого страха, Мёртвые тайны земли. В зное полдней глухих мы пьянеем, горькие травы. Млея по красным холмам, с иссиня-серых камней, Душный шлём фимиам — благовонья сладкой отравы — В море расплавленных дней». Полдень (Травою жесткою, пахучей и седой) Травою жесткою, пахучей и седой Порос бесплодный скат извилистой долины. Белеет молочай. Пласты размытой глины Искрятся грифелем, и сланцем, и слюдой. По стенам шифера, источенным водой, Побеги каперсов; иссохший ствол маслины; А выше за холмом лиловые вершины Подъемлет Карадаг зубчатою стеной. И этот тусклый зной, и горы в дымке мутной, И запах душных трав, и камней отблеск ртутный, И злобный крик цикад, и клекот хищных птиц — Мутят сознание. И зной дрожит от крика... И там — во впадинах зияющих глазниц Огромный взгляд растоптанного Лика. 1907 Полынь Костер мой догорал на берегу пустыни. Шуршали шелесты струистого стекла. И горькая душа тоскующей полыни В истомной мгле качалась и текла. В гранитах скал — надломленные крылья. Под бременем холмов — изогнутый хребет. Земли отверженной — застывшие усилья. Уста Праматери, которым слова нет! Дитя ночей призывных и пытливых, Я сам — твои глаза, раскрытые в ночи К сиянью древних звезд, таких же сиротливых, Простерших в темноту зовущие лучи. Я сам — уста твои, безгласные как камень! Я тоже изнемог в оковах немоты. Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень, Незрячий и немой, бескрылый, как и ты. О, мать-невольница! На грудь твоей пустыни Склоняюсь я в полночной тишине... И горький дым костра, и горький дух полыни, И горечь волн — останутся во мне. 1907, <Петербург> Портрет Я вся — тона жемчужной акварели, Я бледный стебель ландыша лесного, Я легкость стройная обвисшей мягкой ели, Я изморозь зари, мерцанье дна морского. Там, где фиалки и бледное золото Скованы в зори ударами молота, В старых церквах, где полет тишины Полон сухим ароматом сосны,— Я жидкий блеск икон в дрожащих струйках дыма, Я шелест старины, скользящей мимо, Я струйки белые угаснувшей метели, Я бледные тона жемчужной акварели. 1903, Москва Посев В осенний день по стынущим полянам Дымящиеся водят борозды Не пахари; Не радуется ранам Своим земля; Не плуг провел следы; Не семена пшеничного посева, Не ток дождей в разъявшуюся новь, — Но сталь и медь, Живую плоть и кровь Недобрый Сеятель В годину Лжи и Гнева Рукою щедрою посеял... Бед И ненависти колос, Змеи плевел Взойдут в полях безрадостных побед, Где землю-мать Жестокий сын прогневил. 3 февраля 1915, Париж Потомкам Из цикла «Усобица» (Во время террора) Кто передаст потомкам нашу повесть? Ни записи, ни мысли, ни слова К ним не дойдут: все знаки слижет пламя И выест кровь слепые письмена. Но, может быть, благоговейно память Случайный стих изустно сохранит. Никто из вас не ведал то, что мы Изжили до конца, вкусили полной мерой: Свидетели великого распада, Мы видели безумья целых рас, Крушенья царств, косматые светила, Прообразы Последнего Суда: Мы пережили Илиады войн И Апокалипсисы революций. Мы вышли в путь в закатной славе века, В последний час всемирной тишины, Когда слова о зверствах и о войнах Казались всем неповторимой сказкой. Но мрак и брань, и мор, и трус, и глад Застигли нас посереди дороги: Разверзлись хляби душ и недра жизни, И нас слизнул ночной водоворот. Стал человек — один другому — дьявол; Кровь — спайкой душ; борьба за жизнь — законом; И долгом — месть. Но мы не покорились: Ослушники законов естества — В себе самих укрыли наше солнце, На дне темниц мы выносили силу Неодолимую любви, и в пытках Мы выучились верить и молиться За палачей, мы поняли, что каждый Есть пленный ангел в дьявольской личине, В огне застенков выплавили радость О преосуществленьи человека, И никогда не грезили прекрасней И пламенней его последних судеб. Далёкие потомки наши, знайте, Что если вы живёте во вселенной, Где каждая частица вещества С другою слита жертвенной любовью И человечеством преодолён Закон необходимости и смерти, То в этом мире есть и наша доля! Поэту (Горн свой раздуй..) 1 Горн свой раздуй на горе, в пустынном месте над морем Человеческих множеств, чтоб голос стихии широко Душу крылил и качал, междометья людей заглушая. 2 Остерегайся друзей, ученичества шума и славы. Ученики развинтят и вывихнут мысли и строфы. Только противник в борьбе может быть истинным другом. 3 Слава тебя прикует к глыбам твоих же творений. Солнце мертвых — живым — она намогильный камень. 4 Будь один против всех: молчаливый, тихий и твердый. Воля утеса ломает развернутый натиск прибоя. Власть затаенной мечты покрывает смятение множеств. 5 Если тебя невзначай современники встретят успехом — Знай, что из них никто твоей не осмыслил правды. Правду оплатят тебе клеветой, ругательством, камнем. 6 В дни, когда Справедливость ослепшая меч обнажает, В дни, когда спазмы Любви выворачивают народы, В дни, когда пулемет вещает о сущности братства,— 7 Верь в человека. Толпы не уважай и не бойся. В каждом разбойнике чти распятого в безднах Бога. <1925>, Коктебель Призыв Из цикла «Алтари в пустыне» У излучин бледной Леты, Где неверный бродит день, Льются призрачные светы, Веет трепетная тень, В белой мгле, в дали озёрной, Под намётом тонких ив, Ты, гранатовые зёрна Тихой вечности вкусив, Позабыла мир наш будний, Плен одежд и трепет рук, Тёмным золотом полудней Осмуглённый, знойный луг. Но, собрав степные травы — Мак, шалфей, полынь и чобр, Я призывные отравы Расточу меж горных рёбр. Я солью в сосуде медном Жизни жёлчь и смерти мёд, И тебя по рекам бледным К солнцу горечь повлечёт. Время сетью лёгких звений Оплетёт твой белый путь, Беглым золотом мгновений Опалит земную грудь, И, припав к родному полю — (Все ли травки проросли?), — Примешь сладкою неволю Жизни, лика и земли. * * * Пройдемте по миру, как дети, Полюбим шуршанье осок, И терпкость прошедших столетий, И едкого знания сок. Таинственный рой сновидений Овеял расцвет наших дней. Ребенок - непризнанный гений Средь буднично-серых людей. До 17 декабря 1903 * * * Пурпурный лист на дне бассейна Сквозит в воде, и день погас... Я полюбил благоговейно Текучий мрак печальных глаз. Твоя душа таит печали Пурпурных снов и горьких лет. Ты отошла в глухие дали,- Мне не идти тебе вослед. Не преступлю и не нарушу, Не разомкну условный круг. К земным огням слепую душу Не изведу для новых мук. Мне не дано понять, измерить Твоей тоски, но не предам - И буду ждать, и буду верить Тобой не сказанным словам. 1910 Пустыня Монмартр... Внизу ревет Париж - Коричневато-серый, синий... Уступы каменистых крыш Слились в равнины темных линий. То купол зданья, то собор Встает из синего тумана. И в ветре чуется простор Волны соленой океана... Но мне мерещится порой, Как дальних дней воспоминанье, Пустыни вечной и немой Ненарушимое молчанье. Раскалена, обнажена, Под небом, выцветшим от зноя, Весь день без мысли и без сна В полубреду лежит она, И нет движенья, нет покоя... Застывший зной. Устал верблюд. Пески. Извивы желтых линий. Миражи бледные встают - Галлюцинации Пустыни. И в них мерещатся зубцы Старинных башен. Из тумана Горят цветные изразцы Дворцов и храмов Тамерлана. И тени мертвых городов Уныло бродят по равнине Неостывающих песков, Как вечный бред больной Пустыни. Царевна в сказке,- словом властным Степь околдованная спит, Храня проклятой жабы вид Под взглядом солнца, злым и страстным. Но только мертвый зной спадет И брызнет кровь лучей с заката - Пустыня вспыхнет, оживет, Струями пламени объята. Вся степь горит - и здесь, и там, Полна огня, полна движений, И фиолетовые тени Текут по огненным полям. Да одиноко городища Чернеют жутко средь степей: Забытых дел, умолкших дней Ненарушимые кладбища. И тлеет медленно закат, Усталый конь бодрее скачет, Копыта мерно говорят, Степной джюсан звенит и плачет. Пустыня спит, и мысль растет... И тихо всё во всей Пустыне, Широкий звездный небосвод Да аромат степной полыни... 1901, Ташкент-Париж Р. М. Хин Из цикла «Облики» Я мысленно вхожу в ваш кабинет: Здесь те, кто был, и те, кого уж нет, Но чья для нас не умерла химера; И бьётся сердце, взятое в их плен… Бодлера лик, нормандский ус Флобера, Скептичный Франс, святой Сатир — Верлен, Кузнец — Бальзак, чеканщики — Гонкуры… Их лица терпкие и чёткие фигуры Глядят со стен, и спит в сафьянах книг Их дух, их мысль, их ритм, их бунт, их крик… Я верен им… но более глубоко Волнует эхо здесь звучавших слов… К вам приходил Владимир Соловьёв, И голова библейского пророка (К ней шёл бы крест, верблюжий мех у чресл) Склонялась на обшивку этих кресл… Творец людей, глашатай книг и вкусов, Принесший вам Флобера, как Коран, Сюда входил, садился на диван И расточал огонь и блеск Урусов. Как закрепить умолкнувшую речь? Как дать словам движенье, тембр, оттенки? Мне памятна больного Стороженки Седая голова меж низких плеч. Всё, что теперь забыто иль в загоне, — Весь тайный цвет Европы иль Москвы — Вокруг себя объединяли вы: Брандес и Банг, Танеев, Минцлов, Кони… Раскройте вновь дневник… гляжу на ваш Чеканный профиль с бронзовой медали — Рука невольно ищет карандаш, А мысль плывёт в померкнувшие дали… И в шелесте листаемых страниц, В напеве слов, в изгибах интонаций Мерцают отсветы бесед, событий, лиц… Угасшие огни былых иллюминаций… * * * Равнина вод колышется широко, Обведена серебряной каймой. Мутится мыс, зубчатою стеной Ступив на зыбь расплавленного тока. Туманный день раскрыл златое око, И бледный луч, расплесканный волной, Скользит, дробясь над мутной глубиной, То колос дня от пажитей востока. В волокнах льна златится бледный круг Жемчужных туч, и солнце, как паук, Дрожит в сетях алмазной паутины. Вверх обрати ладони тонких рук — К истоку дня! Стань лилией долины, Стань стеблем ржи, дитя огня и глины! 1907, Коктебель * * * Раскрыв ладонь, плечо склонила... Я не видал еще лица, Но я уж знал, какая сила В чертах Венерина кольца... И раздвоенье линий воли Сказало мне, что ты как я, Что мы в кольце одной неволи - В двойном потоке бытия. И если суждены нам встречи (Быть может, топоты погонь), Я полюблю не взгляд, не речи, А только бледную ладонь. 3 декабря 1910 Революция Она мне грезилась в фригийском колпаке, С багровым знаменем, пылающим в руке, Среди взметённых толп, поющих Марсельезу, Иль потрясающей на гребне баррикад Косматым факелом, под воющий набат, Зовущей к пороху, свободе и железу. В те дни я был влюблён в стеклянный отсвет глаз, Вперённых в зарево кровавых окоёмов, В зарницы гневные, в раскаты дальних громов И в жест трагический, и в хмель красивых фраз. Тогда мне нравились подмостки гильотины И вызов, брошенный гогочущей толпе, И падающие с вершины исполины, И карлик бронзовый на завитом столпе. * * * Революция губит лучших, Самых чистых и самых святых, Чтоб, зажав в тенетах паучьих, Надругаться, высосать их. Драконоборец Егорий, Всю ты жизнь провёл на посту – В уединении лабораторий И в сраженьях лицом к лицу. Реймская Богоматерь Марье Самойловне Цетлин Vue de trois-quarts, la Cathedrale de Reims evoque une grande figure de femme agenouillee, en priere. Rodin* В минуты грусти просветленной Народы созерцать могли Ее — коленопреклоненной Средь виноградников Земли. И всех, кто сном земли недужен, Ее целила благодать, И шли волхвы, чтоб увидать Ее — жемчужину жемчужин. Она несла свою печаль, Одета в каменные ткани Прозрачно-серые, как даль Спокойных овидей Шампани. И соткан был ее покров Из жемчуга лугов поемных, Туманных утр и облаков, Дождей хрустальных, ливней темных. Одежд ее чудесный сон, Небесным светом опален, Горел в сияньи малых радуг, Сердца мерцали алых роз, И светотень курчавых складок Струилась прядями волос. Земными создана руками, Она сама была землей — Ее лугами и реками, Ее предутренними снами, Змеи плевел Взойдут в полях безрадостных побед, Где землю-мать Жестокий сын прогневил. * Видимый на три четверти, Реймский собор напоминает фигуру огромной женщины, коленопреклоненной, в молитве. Роден 3 февраля 1915, Париж Родина Из цикла «Пути России» «Каждый побрёл в свою сторону И никто не спасёт тебя». (Слова Исайи, открывшиеся в ночь на 1918 г.) И каждый прочь побрёл, вздыхая, К твоим призывам глух и нем, И ты лежишь в крови, нагая, Изранена, изнемогая, И не защищена никем. Ещё томит, не покидая, Сквозь жаркий бред и сон — твоя Мечта в страданьях изжитая И неосуществлённая… Ещё безумит хмель свободы Твои взметённые народы И не окончена борьба — Но ты уж знаешь в просветленьи, Что правда Славии — в смиреньи, В непротивлении раба; Что искус дан тебе суровый: Благословить свои оковы, В темнице простираясь ниц, И правды восприять Христовой От грешников и от блудниц; Что, как молитвенные дымы, Темны и неисповедимы Твои последние пути, Что не допустят с них сойти Сторожевые Херувимы! Рождение стиха Бальмонту В душе моей мрак грозовой и пахучий... Там вьются зарницы, как синие птицы... Горят освещенные окна... И тянутся длинны, Протяжно-певучи Во мраке волокна... О, запах цветков, доходящий до крика! Вот молния в белом излучии... И сразу все стало светло и велико... Как ночь лучезарна! Танцуют слова, чтобы вспыхнуть попарно В влюбленном созвучии. Из недра сознанья, со дна лабиринта Теснятся виденья толпой оробелой... И стих расцветает цветком гиацинта, Холодный, душистый и белый. 1904, Париж Россия Из цикла «Война» Враждующих скорбный гений Братским вяжет узлом, И зло в тесноте сражений Побеждается горшим злом. Взвивается стяг победный… Что в том, Россия, тебе? Пребудь смиренной и бедной — Верной своей судьбе. Люблю тебя побеждённой, Поруганной и в пыли, Таинственно осветлённой Всей красотой земли. Люблю тебя в лике рабьем, Когда в тишине полей Причитаешь голосом бабьим Над трупами сыновей. Как сердце никнет и блещет, Когда, связав по ногам, Наотмашь хозяин хлещет Тебя по кротким глазам. Сильна ты нездешней мерой, Нездешней страстью чиста, Неутолённою верой Твои запеклись уста. Дай слов за тебя молиться, Понять твоё бытиё, Твоей тоске причаститься, Сгореть во имя твоё. Русская революция Во имя грозного закона Братоубийственной войны, И воспаленны и красны Пылают гневные знамена. Но жизнь и русская судьба Смешали клички, стерли грани: Наш пролетарий — голытьба, А наши «буржуа» — мещане. А грозный демон — «Капитал» — Властитель фабрик, Князь заботы, Сущность отстоенной работы, Преображенная в кристалл, — Был нам неведом: нерадивы И нищи средь богатств земли, Мы чрез столетья пронесли, Сохою ковыряя нивы, К земле нежадную любовь... России душу омрачая, Враждуют призраки, но кровь Из ран ее течет живая. Не нам ли суждено изжить Последние судьбы Европы, Чтобы собой предотвратить Ее погибельные тропы. Пусть бунт наш — бред, пусть дом наш пуст, Пусть боль от наших ран не наша. Но да не минет эта чаша Чужих страданий наших уст. И если встали между нами Все бреды будущих времен — Мы все же грезим русский сон Под чуждыми нам именами. Тончайшей изо всех зараз, Мечтой врачует мир Россия — Ты, погибавшая не раз И воскресавшая стихия. Как некогда святой Франциск Видал: разверзся солнца диск И пясти рук и ног Распятый Ему лучом пронзил трикраты — Так ты в молитвах приняла Чужих страстей, чужого зла Кровоточащие стигматы. 12 июня 1919 Русь глухонемая Из цикла «Пути России» Был к Иисусу приведён Родными отрок бесноватый: Со скрежетом и в пене он Валялся, корчами объятый. — «Изыди, дух глухонемой!» — Сказал Господь. И демон злой Сотряс его и с криком вышел — И отрок понимал и слышал. Был спор учеников о том, Что не был им тот бес покорен, А Он сказал: «Сей род упорен: Молитвой только и постом Его природа одолима». Не тем же ль духом одержима Ты, Русь глухонемая! Бес, Украв твой разум и свободу, Тебя кидает в огнь и в воду, О камни бьёт и гонит в лес. И вот взываем мы: Прииди… А избранный вдали от битв Куёт постами меч молитв И скоро скажет: «Бес, изыди!». Русь гулящая Из цикла «Пути России» В деревнях погорелых и страшных, Где толчётся шатущий народ, Шлендит пьяная в лохмах кумашных Да бесстыжие песни орёт. Сквернословит, скликает напасти, Пляшет голая — кто ей заказ? Кажет людям срамные части, Непотребства творит напоказ. А проспавшись, бьётся в подклетьях, Да ревёт, завернувшись в платок, О каких-то расстрелянных детях, О младенцах, засоленных впрок. А не то разинет глазища Да вопьётся, вцепившись рукой: «Не оставь меня смрадной и нищей, Опозоренной и хмельной. Покручинься моею обидой, Погорюй по моим мертвецам, Не продай басурманам, не выдай На потеху лихим молодцам… Вся-то жизнь в теремах под засовом.. Уж натешились вы надо мной… Припаскудили пакостным словом, Припоганили кличкой срамной». Разве можно такую оставить, Отчураться, избыть, позабыть? Ни молитвой её не проплавить, Ни любовью не растопить… Расступись же, кровавая бездна! Чтоб во всей полноте бытия Всенародно, всемирно, всезвездно Просияла правда твоя! С Монмартра Из цикла «Париж» Город-Змей, сжимая звенья, Сыпет искры в алый день. Улиц тусклые каменья Синевой прозрачит тень. Груды зданий, как кристаллы; Серебро, агат и сталь; И церковные порталы, Как седой хрусталь. Город бледным днём измучен, Весь исчерчен тьмой излучин, И над ним издалека — По пустыням небосклона, Как хоругви, как знамёна, Грозовые облака… И в пространствах величаво, Властной музыкой звуча, Распростёрлись три луча, Как венец… (Твой образ — Слава!) И над городом далече На каштанах с высоты, Как мистические свечи, В небе теплятся цветы… Сатурн М. А. Эртелю На тверди видимой алмазно и лазурно Созвездий медленных мерцает бледный свет. Но в небе времени снопы иных планет Несутся кольцами и в безднах гибнут бурно. Пусть тёмной памяти источенная урна Их пепел огненный развеяла как бред — В седмичном круге дней горит их беглый след. О, пращур Лун и Солнц, вселенная Сатурна! Где ткало в дымных снах сознание-паук Живые ткани тел, но тело было — звук, Где лился музыкой, непознанной для слуха, Творящих числ и воль мерцающий поток, Где в горьком сердце тьмы сгущался звёздный сок, Что тёмным языком лепечет в венах глухо. Святая Русь А М. Петровой Суздаль да Москва не для тебя ли По уделам землю собирали, Да тугую золотом суму? В рундуках приданое копили, И тебя невестою растили В расписном да тесном терему? Не тебе ли на речных истоках Плотник-Царь построил дом широко — Окнами на пять земных морей? Из невест красой, да силой бранной Не была ль ты самою желанной Для заморских княжих сыновей? Но тебе сыздетства были любы — По лесам глубоких скитов срубы, По степям кочевья без дорог, Вольные раздолья да вериги, Самозванцы, воры да расстриги, Соловьиный посвист да острог. Быть Царевой ты не захотела — Уж такое подвернулось дело: Враг шептал: развей да расточи, Ты отдай казну свою богатым, Власть — холопам, силу — супостатам, Смердам — честь, изменникам — ключи. Поддалась лихому подговору, Отдалась разбойнику и вору, Подожгла посады и хлеба, Разорила древнее жилище, И пошла поруганной и нищей, И рабой последнего раба. Я ль в тебя посмею бросить камень? Осужу ль страстной и буйный пламень? В грязь лицом тебе ль не поклонюсь, След босой ноги благословляя, — Ты — бездомная, гулящая, хмельная, Во Христе юродивая Русь! 19 ноября 1911, Коктебель Святой Франциск Из цикла «Возношения» Ходит по полям босой монашек, Созывает птиц, рукою машет, И тростит ногами, точно пляшет, И к плечу полено прижимает, Палкой как на скрипочке играет, Говорит, поёт и причитает: «Брат мой, Солнце! старшее из тварей, Ты восходишь в славе и пожаре, Ликом схоже с обликом Христовым, Одеваешь землю пламенным покровом. Брат мой, Месяц, и сестрички, звёзды, В небе Бог развесил вас, как грозды, Братец ветер, ты гоняешь тучи, Подметаешь небо, вольный и летучий. Ты, водица, милая сестрица, Сотворил тебя Господь прекрасной, Чистой, ясной, драгоценной, Работящей и смиренной. Брат огонь, ты освещаешь ночи, Ты прекрасен, весел, яр и красен. Матушка земля, ты нас питаешь И для нас цветами расцветаешь. Брат мой тело, ты меня одело, Научило боли и смиренью, и терпенью, А чтоб души наши не угасли, Бог тебя болезнями украсил. Смерть земная — всем сестра старшая, Ты ко всем добра, и все смиренно Чрез тебя проходят, будь благословенна!» Вереницами к нему слетались птицы, Стаями летали над кустами, Легкокрылым кругом окружали, Он же говорил им: «Пташки-птички, милые сестрички, И для вас Христос сходил на землю. Оком множеств ваших не объемлю. Вы в полях не сеете, не жнёте, Лишь клюёте зёрна да поёте; Бог вам крылья дал да вольный воздух, Перьями одел и научил вить гнёзда, Вас в ковчеге приютил попарно: Божьи птички, будьте благодарны! Неустанно Господа хвалите, Щебечите, пойте и свистите!» Приходили, прибегали, приползали Чрез кусты, каменья и ограды Звери кроткие и лютые и гады. И, крестя их, говорил он волку: «Брат мой волк, и въявь, и втихомолку Убивал ты Божия творенья Без Его на это разрешенья. На тебя все ропщут, негодуя: Помирить тебя с людьми хочу я. Делать зло тебя толкает голод. Дай мне клятву от убийства воздержаться, И тогда дела твои простятся. Люди все твои злодейства позабудут, Псы тебя преследовать не будут, И, как странникам, юродивым и нищим, Каждый даст тебе и хлеб, и пищу. Братья-звери, будьте крепки в вере: Царь Небесный твари бессловесной В пастухи дал голод, страх и холод, Научил смиренью, мукам и терпенью». И монашка звери окружали, Перед ним колени преклоняли, Ноги прободенные ему лизали. И синели благостные дали, По садам деревья расцветали, Вишеньем дороги устилали, На лугах цветы благоухали, Агнец с волком рядышком лежали, Птицы пели и ключи журчали, Господа хвалою прославляли. * * * Священных стран Вечерние экстазы. Сверканье лат Поверженного Дня! В волнах шафран, Колышутся топазы, Разлит закат Озерами огня. Как волоса, Волокна тонких дымов, Припав к земле, Синеют, лиловеют, И паруса, Что крылья серафимов, В закатной мгле Над морем пламенеют. Излом волны Сияет аметистом, Струистыми Смарагдами огней... О, эти сны О небе золотистом! О, пристани Крылатых кораблей!.. 1907 * * * Себя покорно предавая сжечь, Ты в скорбный дол сошла с высот слепою. Нам темной было суждено судьбою С тобою на престол мучений лечь. Напрасно обоюдоострый меч, Смиряя плоть, мы клали меж собою: Вкусив от мук, пылали мы борьбою И гасли мы, как пламя пчельных свеч... Невольник жизни дольней - богомольно Целую край одежд твоих. Мне больно С тобой гореть, еще больней - уйти. Не мне и не тебе елей разлуки Излечит раны страстного пути: Минутна боль - бессмертна жажда муки! 20 марта 1910 Северовосток Да будет благословен приход твой - Бич Бога, Которому я служу, и не мне останавливать тебя. Слова Св. Лу, архиепископа Труаского, обращенные к Аттиле Расплясались, разгулялись бесы По России вдоль и поперек - Рвет и крутит снежные завесы Выстуженный Северовосток. Ветер обнаженных плоскогорий, Ветер тундр, полесий и поморий, Черный ветер ледяных равнин, Ветер смут, побоищ и погромов, Медных зорь, багровых окоемов, Красных туч и пламенных годин. Этот ветер был нам верным другом На распутье всех лихих дорог: Сотни лет мы шли навстречу вьюгам С юга вдаль - на Северовосток. Войте, вейте, снежные стихии, Заметая древние гроба; В этом ветре вся судьба России - Страшная, безумная судьба. В этом ветре - гнет веков свинцовых, Русь Малют, Иванов, Годуновых, Хищников, опричников, стрельцов, Свежевателей живого мяса - Чертогона, вихря, свистопляса - Быль царей и явь большевиков. Что менялось? Знаки и возглавья? Тот же ураган на всех путях: В комиссарах - дурь самодержавья, Взрывы Революции - в царях. Вздеть на виску, выбить из подклетья, И швырнуть вперед через столетья Вопреки законам естества - Тот же хмель и та же трын-трава. Ныне ль, даве ль?- все одно и то же: Волчьи морды, машкеры и рожи, Спертый дух и одичалый мозг, Сыск и кухня Тайных Канцелярий, Пьяный гик осатанелых тварей, Жгучий свист шпицрутенов и розг, Дикий сон военных поселений, Фаланстер, парадов и равнений, Павлов, Аракчеевых, Петров, Жутких Гатчин, страшных Петербургов, Замыслы неистовых хирургов И размах заплечных мастеров. Сотни лет тупых и зверских пыток, И еще не весь развернут свиток, И не замкнут список палачей, Бред Разведок, ужас Чрезвычаек - Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик Не видали времени горчей. Бей в лицо и режь нам грудь ножами, Жги войной, усобьем, мятежами - Сотни лет навстречу всем ветрам Мы идем по ледяным пустыням - Не дойдем... и в снежной вьюге сгинем Иль найдем поруганным наш храм - Нам ли весить замысел Господний, Все поймем, все вынесем любя - Жгучий ветр полярной Преисподней - Божий Бич!- приветствую тебя! * * * Из цикла «Киммерийская весна» Седым и низким облаком дол повит… Чернильно-сини кручи лиловых гор. Горелый, ржавый, бурый цвет трав. Полосы йода и пятна жёлчи. В морщине горной, в складках тиснёных кож Тускнеет сизый блеск чешуи морской. Скрипят деревья. Вихрь траву рвёт, Треплет кусты и разносит брызги. Февральский вечер сизой тоской повит. Нагорной степью мой путь уходит вдаль. Жгутами струй сечёт глаза дождь. Северный ветер гудит в провалах. Сехмет Влачился день по выжженным лугам. Струился зной. Хребтов синели стены. Шли облака, взметая клочья пены На горный кряж. (Доступный чьим ногам?) Чей голос с гор звенел сквозь знойный гам Цикад и ос? Кто мыслил перемены? Кто, с узкой грудью, с профилем гиены, Лик обращал навстречу вечерам? Теперь на дол ночная пала птица, Край запада лудою распаля. И персть путей блуждает и томится... Чу! В теплой мгле (померкнули поля...) Далеко ржет и долго кобылица. И трепетом ответствует земля. 1909 * * * Сквозь сеть алмазную зазеленел восток. Вдаль по земле, таинственной и строгой, Лучатся тысячи тропинок и дорог. О, если б нам пройти чрез мир одной дорогой! Все видеть, все понять, все знать, все пережить, Все формы, все цвета вобрать в себя глазами. Пройти по всей земле горящими ступнями, Все воспринять и снова воплотить. 1903 или 1904, Париж * * * Склоняясь ниц, овеян ночи синью, Доверчиво ищу губами я Сосцы твои, натертые полынью, О мать земля! Я не просил иной судьбы у неба, Чем путь певца: бродить среди людей И растирать в руках колосья хлеба Чужих полей. Мне не отказано ни в заблужденьях, Ни в слабости, и много раз Я угасал в тоске и в наслажденьях, Но не погас. Судьба дала мне в жизни слишком много; Я ж расточал, что было мне дано: Я только гроб, в котором тело бога Погребено. Добра и зла не зная верных граней, Бескрылая изнемогла мечта... Вином тоски и хлебом испытаний Душа сыта. Благодарю за неотступность боли Путеводительной: я в ней сгорю. За горечь трав земных, за едкость соли - Благодарю! 7 ноября 1910 Смерть Из цикла «Руанский собор» Вьются ввысь прозрачные ступени, Дух горит… и дали без границ. Здесь святых сияющие тени, Шелест крыл и крики белых птиц. А внизу, глубоко — в древнем храме Вздох земли подъемлет лития. Я иду алмазными путями, Жгут ступни соборов острия. Под ногой сияющие грозди — Пыль миров и пламя белых звезд. Вы, миры, — вы огненные гвозди, Вечный дух распявшие на крест. Разорвись, завеса в тёмном храме, Разомкнись, лазоревая твердь! Вот она, как ангел, над мирами, Факел жизни — огненная Смерть! Солнце Святое око дня, тоскующий гигант! Я сам в своей груди носил твой пламень пленный, Пронизан зрением, как белый бриллиант, В багровой тьме рождавшейся вселенной. Но ты, всезрящее, покинуло меня, И я внутри ослеп, вернувшись в чресла ночи. И вот простерли мы к тебе - истоку Дня - Земля - свои цветы и я - слепые очи. Невозвратимое! Ты гаснешь в высоте, Лучи призывные кидая издалека. Но я в своей душе возжгу иное око И землю поведу к сияющей мечте! 1907, Петербург * * * Из цикла «Киммерийская весна» Солнце! Твой родник В недрах бьёт по тёмным жилам… Воззывающий свой лик Обрати к земным могилам! Солнце! Из земли Руки чёрные простёрты… Воды снежные стекли, Тали в поле ветром стёрты. Солнце! Прикажи Виться лозам винограда. Завязь почек развяжи Властью пристального взгляда! Соломон Весенних токов хмель, и цвет, и ярь. Холмы, сады и виноград, как рама. Со смуглой Суламифью — юный царь. Свистит пила, встают устои храма, И властный дух строителя Хирама Возводит Ягве каменный алтарь. Но жизнь течёт: на сердце желчь и гарь. На властном пальце — перстень: гексаграмма. Оцир и Пунт в сетях его игры, Царица Савская несёт дары, Лукавый Джин и бес ему покорны. Он царь, он маг, он зодчий, он поэт… Но достиженья жизни — иллюзорны, Нет радости: «Всё суета сует». * * * Сочилась желчь шафранного тумана. Был стоптан стыд, притуплена любовь... Стихала боль. Дрожала зыбко бровь. Плыл горизонт. Глаз видел четко, пьяно. Был в свитках туч на небе явлен вновь Грозящий стих закатного Корана... И был наш день — одна большая рана, И вечер стал — запекшаяся кровь. В тупой тоске мы отвратили лица. В пустых сердцах звучало глухо: «Нет!» И, застонав, как раненая львица, Вдоль по камням влача кровавый след, Ты на руках ползла от места боя, С древком в боку, от боли долго воя... Август 1909 Спекулянт Из цикла «Личины» Кишмя кишеть в кафе у Робина, Шнырять в Ростове, шмыгать по Одессе, Кипеть на всех путях, вползать сквозь все затворы, Менять все облики, Все масти, все оттенки, Быть торговцем, попом и офицером, То русским, то германцем, то евреем, При всех режимах быть неистребимым, Всепроникающим, всеядным, вездесущим, Жонглировать то совестью, то ситцем, То спичками, то родиной, то мылом, Творить известья, зажигать пожары, Бунты и паники; одним прикосновеньем Удорожать в четыре, в сорок, во сто, Пускать под небо цены, как ракеты, Сделать в три дня неуловимым, Неосязаемым тучнейший урожай, Владеть всей властью магии: Играть на бирже Землёй и воздухом, водою и огнём; Осуществить мечту о превращеньи Веществ, страстей, программ, событий, слухов В золото, а золото — в бумажки, И замести страну их пёстрою метелью, Рождать из тучи град золотых монет, Россию превратить в быка, Везущего Европу по Босфору, Осуществить воочью Все россказни былых метаморфоз, Все таинства божественных мистерий, Пресуществлять за трапезой вино и хлеб Мильонами пудов и тысячами бочек — В озёра крови, в груды смрадной плоти, В два года распродать империю, Замызгать, заплевать, загадить, опозорить, Кишеть, как червь, в её разверстом теле, И расползтись, оставив в поле кости Сухие, мёртвые, ошмыганные ветром. * * * Спустилась ночь. Погасли краски. Сияет мысль. В душе светло. С какою силой ожило Всё обаянье детской ласки, Поблекший мир далеких дней, Когда в зеленой мгле аллей Блуждали сны, толпились сказки, И время тихо, тихо шло, Дни развивались и свивались, И всё, чего мы ни касались, Благоухало и цвело. И тусклый мир, где нас держали, И стены пасмурной тюрьмы Одною силой жизни мы Перед собою раздвигали. <Май 1902> * * * Из цикла «Алтари в пустыне» Станет солнце в огненном притине, Струйки тёмной потекут жары… Я поставлю жертвенник в пустыне На широком темени горы. Дрём ветвей, пропитанных смолою, Листья, мох и травы я сложу, И огню, пленённому землёю, Золотые крылья развяжу. Вспыхнут травы пламенем багровым, Золотисто-тёмным и седым, И потянет облаком лиловым Горький, терпкий и пахучий дым. Ты, Ликей! Ты, Фойбос! Здесь ты, близко! Знойный гнев, Эойос, твой велик! Отрок-бог! Из солнечного диска Мне яви сверкающий свой лик. * * * Старинным золотом и желчью напитал Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры. В огне кустарники и воды как металл. А груды валунов и глыбы голых скал В размытых впадинах загадочны и хмуры, В крылатых сумерках — намеки и фигуры... Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал, Вот холм сомнительный, подобный вздутым ребрам. Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром? Кто этих мест жилец: чудовище? титан? Здесь душно в тесноте... А там — простор, свобода, Там дышит тяжело усталый Океан И веет запахом гниющих трав и иода. 1907, Коктебель Старые письма А. В. Гальштейн Я люблю усталый шелест Старых писем, дальних слов... В них есть запах, в них есть прелесть Умирающих цветов. Я люблю узорный почерк — В нем есть шорох трав сухих. Быстрых букв знакомый очерк Тихо шепчет грустный стих. Мне так близко обаянье Их усталой красоты... Это дерева Познанья Облетевшие цветы. <1904> Стигматы Из цикла «Руанский собор» Чья рука, летучая как пламень, По страстным путям меня ведёт? Под ногой не гулкий чую камень, А журчанье вещих вод… Дух пронзают острые пилястры, Мрак ужален пчёлами свечей. О, сердца, расцветшие, как астры, Золотым сиянием мечей! Свет страданья, алый свет вечерний Пронизал резной, узорный храм. Ах, как жалят жала алых терний Бледный лоб, приникший к алтарям! Вся душа — как своды и порталы, И, как синий ладан, в ней испуг. Знаю вас, священные кораллы На ладонях распростёртых рук! * * * Ступни горят, в пыли дорог душа... Скажи: где путь к невидимому граду? - Остановись. Войди в мою ограду И отдохни. И слушай не дыша, Как ключ журчит, как шелестят вершины Осокорей, звенят в воде кувшины... Учись внимать молчанию садов, Дыханью трав и запаху цветов. Январь 1910 * * * Судьба замедлила сурово На росстани лесных дорог... Я ждал и отойти не мог, Я шел и возвращался снова... Смирясь, я все ж не принимал Забвенья холод неминучий И вместе с пылью пепел жгучий Любви сгоревшей собирал. И с болью помнил профиль бледный, Улыбку древних змийных губ,- Так сохраняет горный дуб До новых почек лист свой медный. 1910 Таиах Тихо, грустно и безгневно Ты взглянула. Надо ль слов? Час настал. Прощай, царевна! Я устал от лунных снов. Ты живешь в подводной сини Предрассветной глубины, Вкруг тебя в твоей пустыне Расцветают вечно сны. Много дней с тобою рядом Я глядел в твое стекло. Много грез под нашим взглядом Расцвело и отцвело. Все, во что мы в жизни верим, Претворялось в твой кристалл. Душен стал мне узкий терем, Сны увяли, я устал... Я устал от лунной сказки, Я устал не видеть дня. Мне нужны земные ласки, Пламя алого огня. Я иду к разгулам будней, К шумам буйных площадей, К ярким полымям полудней, К пестроте живых людей... Не царевич я! Прохожий На него, я был иной... Ты ведь знала: я - Прохожий, Близкий всем, всему чужой. Тот, кто раз сошел с вершины, С ледяных престолов гор, Тот из облачной долины Не вернется на простор. Мы друг друга не забудем. И, целуя дольний прах, Отнесу я сказку людям О царевне Таиах. Май 1905, Париж * * * Так странно, свободно и просто Мне выявлен смысл бытия, И скрытое в семени "я", И тайна цветенья и роста. В растенье и в камне - везде, В горах, в облаках, над горами И в звере, и в синей звезде, Я слышу поющее пламя. Август 1912 Тангейзер Смертный, избранный богиней, Чтобы свергнуть гнет оков, Проклинает мир прекрасный Светлых эллинских богов. Гордый лик богини гневной, Бури яростный полет. Полный мрак. Раскаты грома... И исчез Венерин грот. И певец один на воле, И простор лугов окрест, И у ног его долина, Перед ним высокий крест. Меркнут розовые горы, Веет миром от лугов, Веет миром от старинных Острокрыших городков. На холмах в лучах заката Купы мирные дерев, И растет спокойный, стройный, Примиряющий напев. И чуть слышен вздох органа В глубине резных церквей, Точно отблеск золотистый Умирающих лучей. 1901, Андорра * * * Из цикла «Киммерийская весна» Твоей тоской душа томима, Земля утерянных богов! Дул свежий ветр… Мы плыли мимо Однообразных берегов. Ныряли чайки в хлябь морскую, Клубились тучи. Я смотрел, Как солнце мечет в зыбь стальную Алмазные потоки стрел, Как с черноморскою волной Азова илистые воды Упорно месит ветр крутой И, вестник близкой непогоды, Развёртывает свитки туч, Срывает пену, вихрит смерчи, И дальних ливней тёмный луч Повис над берегами Керчи. * * * Темны лики весны. Замутились влагой долины, Выткали синюю даль прутья сухих тополей. Тонкий снежный хрусталь опрозрачил дальние горы. Влажно тучнеют поля. Свивши тучи в кудель и окутав горные щели, Ветер, рыдая, прядет тонкие нити дождя. Море глухо шумит, развивая древние свитки Вдоль по пустынным пескам. 1907 * * * Теперь я мертв. Я стал строками книги В твоих руках... И сняты с плеч твоих любви вериги, Но жгуч мой прах. Меня отныне можно в час тревоги Перелистать, Но сохранят всегда твои дороги Мою печать. Похоронил я сам себя в гробницы Стихов моих, Но вслушайся - ты слышишь пенье птицы? Он жив - мой стих! Не отходи смущенной Магдалиной - Мой гроб не пуст... Коснись единый раз на миг единый Устами уст. 1910 Террор Из цикла «Усобица» Собирались на работу ночью. Читали Донесенья, справки, дела. Торопливо подписывали приговоры. Зевали. Пили вино. С утра раздавали солдатам водку. Вечером при свече Выкликали по спискам мужчин, женщин. Сгоняли на тёмный двор. Снимали с них обувь, бельё, платье. Связывали в тюки. Грузили на подводу. Увозили. Делили кольца, часы. Ночью гнали разутых, голых По оледенелым камням, Под северо-восточным ветром За город в пустыри. Загоняли прикладами на край обрыва. Освещали ручным фонарём. Полминуты работали пулемёты. Доканчивали штыком. Ещё недобитых валили в яму. Торопливо засыпали землёй. А потом с широкою русскою песней Возвращались в город домой. А к рассвету пробирались к тем же оврагам Жёны, матери, псы. Разрывали землю. Грызлись за кости. Целовали милую плоть. * * * То в виде девочки, то в образе старушки, То грустной, то смеясь - ко мне стучалась ты: То требуя стихов, то ласки, то игрушки И мне даря взамен и нежность, и цветы. То горько плакала, уткнувшись мне в колени, То змейкой тонкою плясала на коврах... Я знаю детских глаз мучительные тени И запах ладана в душистых волосах. Огонь какой мечты в тебе горит бесплодно? Лампада ль тайная? Смиренная свеча ль? Ах, все великое, земное безысходно... Нет в мире радости светлее, чем печаль! 21 декабря 1911 Усталость Из цикла «Война» М. Стебельской «Трости надломленной не преломит И льна дымящегося не угасит». (Исаия 42, 3) И тогда, как в эти дни, война Захлебнётся в пламени и в лаве, Будет спор о власти и о праве, Будут умирать за знамена… Он придёт не в силе и не в славе, Он пройдёт в полях, как тишина; Ничего не тронет и не сломит, Тлеющего не погасит льна И дрожащей трости не преломит. Не возвысит голоса в горах, Ни вина, ни хлеба не коснётся — Только всё усталое в сердцах Вслед Ему с тоскою обернётся. Будет так, как солнце в феврале Изнутри неволит нежно семя Дать росток в оттаявшей земле. И для гнева вдруг иссякнет время, Братской распри разомкнётся круг, Алый Всадник потеряет стремя, И оружье выпадет из рук. Фаэтон Из цикла «Облики» Бальмонту Здравствуй, отрок солнцекудрый, С белой мышью на плече! Прав твой путь, слепой и мудрый, Как молитва на мече. Здравствуй, дерзкий, меднолицый, Возжелавший до конца Править грозной колесницей Пламеносного отца! С неба павший, распростёртый, Опалённый Фаэтон, Грезишь ты, с землею стёртый, Всё один и тот же сон: Быть как Солнце! До зенита Разъярённых гнать коней — Пусть алмазная орбита Прыщет взрывами огней! И неверною рукою Не сдержав узду мечты, Со священной четвернёю Рухнуть с горней высоты! В тёмном пафосе паденья, В дымах жертвенных костров Славь любовь и исступленье Воплями напевных строф! Жги дома и нивы хлеба, Жги людей, холмы, леса! Чтоб огонь, упавший с неба, Взвился снова в небеса! Феодосия Из цикла «Личины» Сей древний град — богоспасаем (Ему же имя «Богом дан») — В те дни был социальным раем. Из дальних черноморских стран Солдаты навезли товару И бойко продавали тут Орехи — сто рублей за пуд, Турчанок — пятьдесят за пару — На том же рынке, где рабов Славянских продавал татарин. Наш мир культурой не состарен, И торг рабами вечно нов. Хмельные от лихой свободы В те дни спасались здесь народы: Затравленные пароходы Врывались в порт, тушили свет, Толкались в пристань, швартовались, Спускали сходни, разгружались И шли захватывать «Совет». Мелькали бурки и халаты, И пулемёты и штыки, Румынские большевики И трапезундские солдаты, «Семёрки», «Тройки», «Румчерод», И «Центрослух», и «Центрофлот», Толпы одесских анархистов, И анархистов-коммунистов, И анархистов-террористов: Специалистов из громил. В те дни понятья так смешались, Что Господа буржуй молил, Чтобы у власти продержались Остатки большевицких сил. В те дни пришёл сюда посольством Турецкий крейсер, и Совет С широким русским хлебосольством Дал политический банкет. Сменял оратора оратор. Красноречивый агитатор Приветствовал, как брата брат, Турецкий пролетариат, И каждый с пафосом трибуна Свой тост эффектно заключал: — «Итак: да здравствует Коммуна И Третий Интернационал!» Оратор клал на стол окурок… Тогда вставал почтенный турок — В мундире, в феске, в орденах — И отвечал в таких словах: — «Я вижу… слышу… помнить стану… И обо всём, что видел, — сам С отменным чувством передам Его Величеству — Султану». * * * Фиалки волн и гиацинты пены Цветут на взморье около камней. Цветами пахнет соль... Один из дней, Когда не жаждет сердце перемены И не торопит преходящий миг, Но пьет так жадно златокудрый лик Янтарных солнц, просвеченный сквозь просинь. Такие дни под старость дарит осень... 20 ноября 1926, Коктебель. Хвала Богоматери Из цикла «Возношения» Тайна тайн непостижимая, Глубь глубин необозримая, Высота невосходимая, Радость радости земной, Торжество непобедимое. Ангельски дориносимая Над родимою землёй Купина Неопалимая. Херувимов всех Честнейшая, Без сравнения Славнейшая, Огнезрачных Серафим, Очистилище чистейшее. Госпожа Всенепорочная Без истленья Бога родшая, Незакатная звезда. Радуйся, о Благодатная, Ты молитвы влага росная Живоносная вода. Ангелами охраняемый, Цвет земли неувядаемый, Персть сияньем растворённая, Глина девством прокалённая — Плоть рождённая сиять, Тварь до Бога вознесённая, Диском солнца облачённая На серпе луны взнесённая, Приснодевственная Мать. Ты покров природы тварной, Свет во мраке, пламень зарный Путеводного столба! В грозный час, когда над нами Над забытыми гробами Протрубит труба, В час великий, в час возмездья, В горький час, когда созвездья С неба упадут, И земля между мирами, Извергаясь пламенами Предстанет на Суд, В час, когда вся плоть проснётся, Чрево смерти содрогнётся (Солнце мраком обернётся) И как книга развернётся Небо надвое, И разверзнется пучина, И раздастся голос Сына: — «О, племя упрямое! Я стучал — вы не открыли, Жаждал — вы не напоили, Я алкал — не накормили, Я был наг — вы не одели…» И тогда ответишь Ты: — «Я одела, Я кормила, Чресла Богу растворила, Плотью нищий дух покрыла, Солнце мира приютила, В чреве темноты…» В час последний в тьме кромешной Над своей землёю грешной Ты расстелишь плат: Надо всеми, кто ошую, Кто во славе одесную, Агнцу предстоят. Чтоб не сгинул ни единый Ком пронзённой духом глины, Без изъятья, — навсегда, И удержишь руку Сына От последнего проклятья Безвозвратного Суда. Цеппелины над Парижем Из цикла «Пламена Парижа» А.Н. Ивановой Весь день звучали сверху струны И гуды стерегущих птиц. А после ночь писала руны, И взмахи световых ресниц Чертили небо. От окрестных Полей поднялся мрак и лёг. Тогда в ущельях улиц тесных Заголосил тревожный рог… И было видно: осветлённый Сияньем бледного венца, Как ствол дорической колонны, Висел в созвездии Тельца Корабль. С земли взвивались змеи, Высоко бил фонтан комет И гас средь звёзд Кассиопеи. Внизу несомый малый свет Строений колыхал громады; Но взрывов гул и ядр поток Ни звёздной тиши, ни прохлады Весенней — превозмочь не мог. * * * Чем глубже в раковины ночи Уходишь внутренней тропой, Тем строже светит глаз слепой, А сердце бьется одиноче... 1915 Четверть века Каждый рождается дважды. Не я ли В духе родился на стыке веков? В год изначальный двадцатого века Начал головокружительный бег. Мудрой судьбою закинутый в сердце Азии, я ли не испытал В двадцать три года всю гордость изгнанья В рыжих песках туркестанских пустынь? В жизни на этой магической грани Каждый впервые себя сознаёт Завоевателем древних империй И заклинателем будущих царств. Я проходил по тропам Тамерлана, Отягощённый добычей веков, В жизнь унося миллионы сокровищ В памяти, в сердце, в ушах и в глазах. Солнце гудело, как шмель, упоённый Зноем, цветами и запахом трав, Век разметал в триумфальных закатах Рдяные перья и веера. Ширились оплеча жадные крылья, И от пространств пламенели ступни, Были подтянуты чресла и вздуты Ветром апостольские паруса. Дух мой отчаливал в жёлтых закатах На засмолённой рыбацкой ладье — С Павлом — от пристаней Антиохии, Из Монсеррата — с Лойолою в Рим. Алые птицы летели на запад, Шли караваны, клубились пески, Звали на завоевание мира Синие дали и свёртки путей. Взглядом я мерил с престолов Памира Поприща западной тесной земли, Где в утаённых портах Средиземья, На берегах атлантических рек Нагромоздили арийские расы Улья осиных разбойничьих гнёзд. Как я любил этот кактус Европы На окоёме Азийских пустынь — Эту кипящую магму народов Под неустойчивой скорлупой, Это огромное содроганье Жизни, заклёпанной в недрах машин, Эти высокие камни соборов, Этот горячечный бред мостовых, Варварский мир современной культуры, Сосредоточившей жадность и ум, Волю и веру в безвыходном беге И в напряжённости скоростей. Я со ступеней тысячелетий, С этих высот незапамятных царств, Видел воочью всю юность Европы, Всю непочатую ярь её сил. Здесь, у истоков Арийского мира, Я, преклонившись, ощупал рукой Наши утробные корни и связи, Вросшие в самые недра земли. Я ощутил на ладони биенье И напряженье артерий и вен — Неперекушенную пуповину Древней Праматери рас и богов. Я возвращался, чтоб взять и усвоить, Всё перечувствовать, всё пережить, Чтобы связать половодное устье С чистым истоком Азийских высот. С чем мне сравнить ликованье полёта Из Самарканда на запад — в Париж? Взгляд Галилея на кольца Сатурна… Знамя Писарро над сонмами вод… Было… всё было… так полно, так много, Больше, чем сердце может вместить: И золотые ковчеги религий, И сумасшедшие тромбы идей… Хмель городов, динамит библиотек, Книг и музеев отстоенный яд. Радость ракеты рассыпаться в искры, Воля бетона застыть, как базальт. Всё упоение ритма и слова, Весь Апокалипсис туч и зарниц, Пламя горячки и трепет озноба От надвигающихся катастроф. Я был свидетелем сдвигов сознанья, Геологических оползней душ И лихорадочной перестройки Космоса в «двадцать вторых степенях». И над широкой излучиной Рейна Сполохов первых пожарищ войны На ступенях Иоаннова Зданья И на сферических куполах. Тот, кто не пережил годы затишья Перед началом великой войны, Тот никогда не узнает свободы Мудрых скитаний по древней земле. В годы, когда расточала Европа Золото внуков и кровь сыновей На роковых перепутьях Шампани, В польских болотах и в прусских песках, Верный латинскому духу и строю, Сводам Сорбонны и умным садам, Я ни германского дуба не предал, Кельтской омеле не изменил. Я прозревал не разрыв, а слиянье В этой звериной грызне государств, Смутную волю к последнему сплаву Отъединённых историей рас. Но посреди ратоборства народов Властно окликнут с Востока, я был Брошен в плавильные горны России И в сумасшествие Мартобря. Здесь, в тесноте, на дне преисподней, Я пережил испытанье огнём: Страшный черёд всероссийских ордалий, Новым тавром заклеймивших наш дух. Видел позорное самоубийство Трона, династии, срам алтарей, Славу «Какангелия» от Маркса, Новой враждой разделившего мир. В шквалах убийств, в исступленьи усобиц Я охранял всеединство любви, Я заклинал твои судьбы, Россия, С углем на сердце, с кляпом во рту. Даже в подвалах двадцатого года, Даже средь смрада голодных жилищ Я бы не отдал всей жизни за веру Этих пронзительно зорких минут. Но… я утратил тебя, моя юность, На перепутьях и росстанях Понта, В зимних норд-остах, в тоске Сивашей… Из напряжённого стержня столетья Ныне я кинут во внешнюю хлябь, Где только ветер, пустыня и море И под ногой содроганье земли… Свист урагана и топот галопа Эхом ещё отдаётся в ушах, Стремя у стремени четверть пробега, Век — мой ровесник, мы вместе прошли. Эдварду Виттигу Ты из камня вызвал мой лик, Ты огонь вдохнул в него божий. Мой двойник — Он мне чужд, иной и похожий. Вот стоит он — ясен и строг, И его безликость страшна мне. Некий бог В довременном выявлен камне. * * * Эта светлая аллея В старом парке — по горе, Где проходит тень Орфея Молчаливо на заре. Весь прозрачный — утром рано, В белом пламени тумана Он проходит, не помяв Влажных стеблей белых трав. Час таинственных наитий. Он уходит в глубь аллей, Точно струн, касаясь нитей Серебристых тополей. Кто-то вздрогнул в этом мире. Щебет птиц. Далекий ключ. Как струна на чьей-то лире Зазвенел по ветке луч. Всё распалось. Мы приидем Снова в мир, чтоб видеть сны. И становится невидим Бог рассветной тишины. Лето 1905, Париж * * * На книге Лафорга Эти страницы — павлинье перо, Трепет любви и печали. Это больного Поэта-Пьеро Жуткие salto-mortale. * * * Я быть устал среди людей, Мне слышать стало нестерпимо Прохожих свист и смех детей... И я спешу, смущаясь, мимо, Не подымая головы, Как будто не привыкло ухо К враждебным ропотам молвы, Растущим за спиною глухо; Как будто грязи едкий вкус И камня подлого укус Мне не привычны, не знакомы... Но чувствовать еще больней Любви незримые надломы И медленный отлив друзей, Когда, нездешним сном томима, Дичась, безлюдеет душа И замирает не дыша Клубами жертвенного дыма. 8 июля 1913 * * * Из цикла «Блуждания» Я верен тёмному завету: «Быть всей душой в борьбе!» Но Змий, Что в нас посеял волю к свету, Велев любить, сказал: «Убий». Я не боюсь земной печали: Велишь убить — любя, убью. Кто раз упал в твои спирали — Тем нет путей к небытию. Я весь — внимающее ухо, Я весь — застывший полдень дня. Неистощимо семя духа И плоть моя — росток огня: Пусть капля жизни в море канет — Нерастворимо в смерти Я. Не соблазнится плоть моя, Личина трупа не обманет, И не иссякнет бытиё Ни для меня, ни для другого: Я был, я есмь, я буду снова! Предвечно странствие моё. * * * Я глазами в глаза вникал, Но встречал не иные взгляды, А двоящиеся анфилады Повторяющихся зеркал. Я стремился чертой и словом Закрепить преходящий миг. Но мгновенно плененный лик Угасает, чтоб вспыхнуть новым. Я боялся, узнав - забыть... Но в стремлении нет забвенья. Чтобы вечно сгорать и быть - Надо рвать без печали звенья. Я пленен в переливных снах, В завивающихся круженьях, Раздробившийся в отраженьях, Потерявшийся в зеркалах. 7 февраля 1915 * * * Маргарите Васильевне Сабашниковой Я ждал страданья столько лет Всей цельностью несознанного счастья. И боль пришла, как тихий синий свет, И обвилась вкруг сердца, как запястье. Желанный луч с собой принес Такие жгучие, мучительные ласки. Сквозь влажную лучистость слез По миру разлились невиданные краски. И сердце стало из стекла, И в нем так тонко пела рана: "О, боль, когда бы ни пришла, Всегда приходит слишком рано". 1903 * * * Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный Коктебель... По нагорьям терн узорный и кустарники в серебре. По долинам тонким дымом розовеет внизу миндаль, И лежит земля страстная в черных ризах и орарях. Припаду я к острым щебням, к серым срывам размытых гор, Причащусь я горькой соли задыхающейся волны, Обовью я чобром, мятой и полынью седой чело. Здравствуй, ты, в весне распятый, мой торжественный Коктебель! 1907, Коктебель * * * Я к нагорьям держу свой путь, По полынным лугам, по скату, Чтоб с холма лицо обернуть К пламенеющему закату. Жемчугами расшит покров И венец лучей над горами — Точно вынос Святых Даров Совершается в темном храме. Вижу к небу в лиловой мгле Возносящиеся ступени... Кто-то сладко прильнул к земле И целует мои колени. Чую сердца прерывный звук И во влажном степей дыханьи Жарких губ и знакомых рук Замирающие касанья. Я ли в зорях венчанный царь? Я ли долу припал в бессильи? Осеняют земной алтарь Огневеющие воскрылья... 9 июля 1913, Коктебель * * * Я проходил, а вы стояли У двери сада вдалеке: Царевна в белом покрывале С цветком подснежника в руке. «Войди, прохожий, в сад мой тайный! Здесь тишь, цветы и водомёт». — О нет, свободной и случайной Стезёй судьба меня ведёт. * * * Я узнаю себя в чертах Отриколийского кумира По тайне благостного мира На этих мраморных устах. О, вещий голос темной крови! Я знаю этот лоб и нос, И тяжкий водопад волос, И эти сдвинутые брови... Я влагой ливней нисходил На грудь природы многолицей, Плодотворя ее... я был Быком, и облаком, и птицей... В своих неизреченных снах Я обнимал и обнимаю Семелу, Леду и Данаю, Поя бессмертьем смертный прах. И детский дух, землей томимый, Уносит царственный орел На олимпийский мой престол Для радости неугасимой... 1 февраля 1913 * * * Одилону Рэдону Я шел сквозь ночь. И бледной смерти пламя Лизнуло мне лицо и скрылось без следа... Лишь вечность зыблется ритмичными волнами. И с грустью, как во сне, я помню иногда Угасший метеор в пустынях мирозданья, Седой кристалл в сверкающей пыли, Где Ангел, проклятый проклятием всезнанья, Живет меж складками морщинистой земли. 1904 * * * Я, полуднем объятый, Точно терпким вином, Пахну солнцем и мятой, И звериным руном; Плоть моя осмуглела, Стан мой крепок и туг, Потом горького тела Влажны мускулы рук. В медно-красной пустыне Не тревожь мои сны - Мне враждебны рабыни Смертно-влажной Луны, Запах лилий и гнили, И стоячей воды, Дух вербены, ванили И глухой лебеды. 10 апреля 1910 Всего стихотворений: 250 Количество обращений к поэту: 17847 |
||
russian-poetry.ru@yandex.ru | ||
Русская поэзия |