Валентин Иванович Горянский (1888-1949)

• Биография Валентина Горянского

Все стихотворения Валентина Горянского на одной странице

- Оглавление -

Новую баню налаживал Митрич.
Думает Митрич, — как ему быть?
Это тебе не барана выстричь,
Это не косу на оселке отбить

Течи бы не было в соломенной крыше,
Ладно пристроить и полок и печь,
Окна пониже, пороги выше, —
Пар-костоправ зимой беречь.

Вытесать бревна, выдолбить скрепы.
Венец на венец выращивать сруб,
А сосна боровая покрепче, чай, репы —
Бьешь топором, что в мореный дуб.

По дому — снохи, на поле — снохи,
Снох-то у Митрича целых семь штук,
Значит, делишки не так чтобы плохи —
Сразу на деле четырнадцать рук.

Всюду в деревне бабы и бабы,
А коли мужик — так под шапкой-то плешь.
«Ох, эти немцы! Не годы, так я бы,
Я бы им всыпал — волк их заешь!»

Митрич все лето тяпал да тяпал,
Снохи косили да жали рожь,
Лен тягали, и вот закапал
Первый, мелкий, осенний дождь.

Рыжик артелью полез под пенья.
Лес разукрасило — дивится глаз,
Будто приготовился писать Успенье
Матери Божьей святой богомаз.

Наместо кисти — лучи заката,
Темное небо — доска-кипарис,
Голубые просветы — для светлого плата,
Золото клена для пресветлых риз.

На одежды апостолам — ольха лилова,
Огни рябины — для пламени свеч,
Осень настала, и баня готова,
Почитай хоть завтра затапливай печь.

«Выпарить в ноженьках боль-ревматизм бы, —
Думает Митрич, — побалуюсь вот!»
Да не пришлось ему, — к утру по избам
Бегал десятский, сзывая народ.

«Немцы идут! Собирайся до лесу!
Только что с волости прибыл гонец.
В нашем хозяйстве-то много ли весу?
Взвалил на двуколку, и делу конец.

Девки да бабы, малый да старый!
Немца ль проклятого нам беречи?
Горшок ли с похлебкой, квашню ли с опарой,
Все забирай — на телегу мечи!..»

Дельно и молча собрались крестьяне,
Склали пожитки, повыгнали скот;
Митрич стоял напоследок у бани,
Возы громыхали помимо ворот.

Чуть не до притолки свалено лому
В бане у деда — пошарил старик,
Спичку зажженную сунул в солому, —
И красный солома показала язык.

Чиркнуло пламя к соседским амбарам.
«Мы не встречаем гостей как-нибудь,
А банькой хорошей, жаром да паром…» —
Митрич промолвил и тронулся в путь. 

Петр Иваныч получил телеграмму...
От волнения не доел зеленого супа,
Облил соусом свою даму,
Поведение его очень глупо...

Получив телеграмму, он страшно гордится,
Словно не телеграмму получил, а Станислава...
Так важничать с приятелем не годится -
Недаром идет о нем дурная слава...

Вот если я получу телеграмму случайно
(Я не получал их еще ни разу),
Я буду вежлив и обходителен чрезвычайно
И заговорю о чем-нибудь постороннем сразу...

Даже виду не покажу, что мне приятно...
Каждый поступок ведь надо смерить и взвесить,
А когда все уйдут, то вполне понятно,
Что телеграмму я прочту раз десять...

Лен расчесан, сбит в кудели,
Потрудились бабы всласть
И на будущей неделе
Собирались нитки прясть.

Загнан скот, пастух Иона
«До весны, — сказал, — шабаш!»
Точит режет веретена,
Веретенца — все отдашь!

Брюшка — круглы, рыльца — остры,
Выжиганы по резьбе, —
Целый день галдят посестры
В темной дедовой избе…

«Мне, Ионушка, штук десять!»
Мне полдюжины, родной!»
— Знай бери, цена невесть ведь,
Не обижу ни одной…

Накопил, смотри, товару,
С Покрова все ждал гостей,
Три копеечки за пару,
Али жита пять горстей…

Меньше брать, ей-ей, не рачу,
Потому — лесник прилип:
«Что ни осень — портишь дачу,
Скоро лесу быть без лип!»

Ну, а как без лип Иона
Обойдется — смыслу нет,
Из чего же веретена
Мастерит Иона-дед?

На полтину сталь в убытке,
Не подаришь — пропадешь,
И не ждите, бабы, скидки,
Разве на три пары — грош…

Вот корми и дочь и внука —
А с войны придет ли зять?
На восьмом десятке ну-ка
Развернись — откуда взять?

Дед ворчит — должно, к погоде,
Ведь недаром прожил век,
Да сороки в огороде
Растрещались — будет снег…

Жить на свете вовсе не так уж дурно...
Пусть директор наш Иван Иванович немного строг
И гнев свой выражает довольно бурно,-
Так ведь на то он в департаменте и бог.

Разве не он к исходящим и входящим
Должен подпись свою каждый раз приложить?
А наше дело - властям предержащим
Угождать и потихоньку себе служить...

Ну и угождаем, ну и служим понемногу...
Вот хоть взять меня, в каких-нибудь десять лет,
А пробил уже хорошую себе дорогу,
Так как во мне теперешнего нахальства нет.

Нет во мне этого самого нахальства.
Каждый одно только и должен знать:
Надобно обожать начальство
И в чистоте духовной жизнь свою содержать.

Соблазну вокруг, что называется, - масса,
Глядишь и... запутался в какую-нибудь цепкую нить,
А разве у нас не бывает такого часа,
Когда мы сами строгость должны проявить?

Раз купил я как-то к чаю печенья,
А в коробке бисквитов сломанных штуки три!
Чье же, как не укладчицы здесь нераденье?
Ну, - я думаю, - теперь, милочка, смотри.

Наш бы Иван Иванович прямо помер,
Если бы неряшеству такому свидетелем был;
Я и послал на фабрику укладчицын номер,
Не то шестой, не то седьмой, - сейчас забыл...

Вот и была, должно быть, ей проборка...
Так и нужно, я очень даже рад,
Ибо к делу должна относиться зорко
И по заслугам, конечно, ожидать наград.

Дети, это — поле, залитое солнцем,
Дети — луг зеленый и ковер цветов,
Над которым вечно, весело играя,
Вьются и резвятся стаи мотыльков.

Но приходит пахарь и сохою смело
Разрушает прелесть чудного ковра,
Пахарь с песней громкой, разрыхляя землю,
Борозду проводит светлого добра…

Мотыльки пропали, поле присмирело,
В пашню превратилось рыхлую оно —
И росток пускает свежий, изумрудный.
Брошенное в пашню пахарем зерно…

Дождик поливает, солнце пригревает,
И встают побеги, глядя в небеса,
Золотится колос. Смотрит пахарь ниву,
Шепчет в умиленье: «Божия краса!»

И с улыбкой нива вспоминает время —
Время песен звонких, время мотыльков,
Но не променяет на цветы и песни
Нива колос тучный, золотых снопов.

О, работай, пахарь. На земле родимой
Мало ли зеленых, девственных полей…
О, работай, пахарь! Превращай скорее
В нивы золотые их сохой своей!..

Не меня ты первого ласкала,
Не со мною солнца дождалась,
Не мои уста впотьмах искала.
Не моею страстью обожглась.

И не я убил в тебе ребенка
Первой сказкой первого огня,
Ах, зачем не мне смеялась звонко,
Ах, зачем цвела не для меня!..

Кто-то есть, тебя уже ласкавший,
Кто-то есть, кого ласкала ты,
Для кого, зарею догоравшей,
Поднялись пунцовые цветы.

Ночь пройдет и встанет солнце в пене
Облаков, нависнувших грядой,
Я склонюсь на легкие колени
И прощусь, случайная, с тобой!..

Дочка сказками уважена,
Петых песенок не счесть,
Пряжа тонкая налажена,
Ладно вычесана шерсть.

Целый вечер не опружится
Из руки веретено, —
Чем в работе больше кружится,
Тем нагульнее оно.

Кабы так в мужицкой долюшке
Всем нахаживать красы
За сохою в чистом полюшке,
Вдоль шагая полосы.

Тянут пальцы шерсть волокнами,
Что два бойких паучка, —
Не стучи, мороз, под окнами,
Не пугай в углу сверчка!

Невидимкой он скрывается
За Николой-образком
И поет-переливается
Деревянным голоском.

Напевает вести-новости:
Встанет солнышко-янтарь,
Принесет письмо из волости
Деревенский наш почтарь.

Черным хлебом запечатано,
Пахнет порохом оно,
Перемято и захватано —
Ах, пряди, веретено!

В письмеце-то все от милого
Полюбовные слова,
Под огнем Господь хранил его —
Дому нужен голова!

Тянут пальцы шерсть волокнами,
Что два малых паучка, —
Не стучи, мороз, под окнами,
Не пугай в углу сверчка!..

Сеялась нудная мгла,
Шли серединой дороги,
Черная грязь оплыла
В лапти обутые ноги...

Медленно улицей шли,
Кланялись каждому дому,
Ветры широко мели,
С крыш обдирая солому...

В зареве красном погас
День, не дождавшись заката,
Бабы голосили враз,
С плачем бежали ребята.

Дед вдоль завалины полз...
В бороду, сбитую паклей,
Прятал непрошеных слез
Едкую каплю за каплей.

Вот и последней избы
Угол, повернутый к лесу...
Стелется дым из трубы,
Куры плетутся к навесу...

Дед, обронив костыли,
Кашлял у житницы древней...
Долго уйти не могли,
Земно прощаясь с деревней...

Ночь залегла впереди,
Вязли в размытом прогоне, -
Кто-то с тоскою в груди
Плакал на хриплой гармони...

      П. И. Исакову

О летнем зное, о раскаленном камне,
Об улице в скалах, и живописной и тесной,
Петр Иванович вчера играл мне,
Играл на гитаре своей чудесной.

И слышал я моря нежные всплески,
И видел я неба блеск нездешний,
У черного турка в пунцовой феске
Покупал на пристани персики и черешни.

В светлом экстазе импровизации
Звуками Петр Иванович рисовал картины.
Ходил я по городу среди акаций,
Опутанный солнечной золотой паутиной.

Заходил в кофейни, где татары и греки
Дробь рассыпают гортанной речи,
Пил кофе черный и ел чебуреки
На шумной площади из походной печи...

Останавливался у витрины блестящего магазина,
Где развешаны раковин и кораллов нити,
Слушал вечерами призыв муэдзина:
"На молитву, на молитву, правоверные, выходите!"

Среди гуляющих на Приморском бульваре
Бродил я тихо при лунном свете,
Горело море в голубом пожаре,
В воздухе трепетали голубые сети.

После знойного дня вечерние росы
Поили воздух прохладой чистой,
Уходил я через слободку, где гуляют матросы,
На синюю дорогу, на путь кремнистый...

Трещали цикады в траве колючей,
Издали скрип мажары доносился резкий,
Месяц укрывался лиловой тучей,
Падала тень на монастырь Херсонесский.

И сидел я один на теплом камне,
С думой о вечном, о судьбе неизвестной...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Всё это Петр Иванович вчера играл мне -
Играл на гитаре своей чудесной.

Зажгу костер и прогоню
Ночную тень
И много пищи дам огню.
Проснется день,
Встревожу птиц из теплых гнезд,
Обманет свет.
Горит костер и красных звезд
Мелькает след.
Трещит хвоя, кипит смола,
И блеск и шум.
А в глубине таится мгла
Неясных дум.
Еще огня, еще смолы!
И дик и зол
Горит костер, крадет из мглы
Далекий ствол.
Горит костер, простор ему,
Валежник сух,
Сижу, гляжу в ночную тьму,
Напрягши слух.

                   Посвящаю В. В. Воинову,
               автору "Крутьковской Пасхи"

Пахнет солью и смолой,
На вставанье солнце ало
Очервоненной иглой
В черном парусе застряло.

Чайки плачут у косы,
Камыши дрожат, упруги,
Сталью матовой росы
Тускло светятся фелюги...

Расцветают облака,
То не розы ли, не мак ли?
У Дзогана-рыбака
Подле "дуба" ворох пакли.

Пять ночей тому назад
У Дзогана было дело...
Черт затеял в море ад,
Море радостно шумело.

Рыбакам была с руки
Песня бешеной низовки,
Да не спали казаки
И казацкие винтовки.

Заповедность черных вод
Старый Дзоган резал снастью,
Но пришел его черед
Посмотреть в глаза несчастью.

Дружно вытянули снасть,
С грузом сладя еле-еле,
Только вдруг казаки - шасть!
И кругом шмели запели...

Бой крутькам, что ярый хмель...
"Дуб" отбился, слава богу,
Да один казацкий шмель
Отыскал свою дорогу...

Сына Дзоганова в грудь
Он ужалил ядовито.
Как прошли обратный путь,
Было черной ночью скрыто!..

Спит крутек в земле сырой,
Сердце батьки сжато хмарой,
Но сегодня он с зарей
Вышел "дуб" чинить свой старый.

Запаклюет, засмолит,
И с вторым, последним сыном,
Лишь низовка загудит,
Он помчится по глубинам.

Крутьки - Хищники рыболовы в низовьях Дона.
"Дуб" - рыбачья лодка.

Жили дружно Марья Иванна
И сын Володя - мальчик с кудрями...
И было скучно, и было странно
Жить в черном городе, подобном яме.
Жить в доме каменном, где окон много,
Таких одиноких и любопытных,
Ходить по улицам, где путь их строго
Очерчен гранями панелей плитных.
Мечтать о радости невозможной,
О поле в бороздах весенней вспашки,
О песне ласточки придорожной,
О большом букете белой ромашки.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Вечерами, когда темнело
И фонарей зажигалась рампа,
Марья Иванна кончала дело,
Освещала комнату скромная лампа.
После чаю грустные сказки
Марья Иванна сыну читала...
Слушал Володя, закрывши глазки,
О том, как радости на свете мало...
Той и другому была понятна
Их жизни тихой печаль, дремота.
Самовар песню тянул невнятно,
В нем кто-то маленький хотел чего-то...
И так проходили дни за днями...
Далекое прошлое стало туманно...
Вырос Володя, мальчик с кудрями,
Уже седая Марья Иванна...
Вырос Володя, стал умный, ученый...
Марье Иванне работать не надо,
Летом живут в домике с крышей зеленой,
Среди большого тенистого сада...
Хорошо живет Марья Иванна, уютно,
Вяжет, гуляет, возится на огороде,
Но только чувствует ее сердце смутно,
Что нет у нее больше сына Володи...
Кончились заботы и нужды,
Хороши зори ее закатны,
Да мысли Володины ей стали чужды,
И книги Володины ей теперь непонятны.
Плачет и вспоминает Марья Иванна
Сына Володю - мальчика с кудрями,
И время, когда скучно было и странно
Жить в черном городе, подобном яме...

Столбы точеные да ровные,
Смоляные туги веревки,
Такие качели постановные,
А раскачивать парни ловки.

Под самыми, гляди, черешнями
Мелькают чьи-то ноги.
Весна ручьями вешними -
Ощупывает дороги.

На качелях посестра Машенька
Замарала кисейное платье,
А баила ей мамашенька,
Что приедет сегодня сватья.

Ласковая приедет сватьюшка
В телеге двуколой,
Отдаст Машу батюшка
С коровой комолой,

С Васькой - сивым мерином,
С перинам да полушубкам,
С холстом тонким немеряным,
С кофточкам да юбкам...

Еще самовар под парами,
Еще полета целковых.
Идет Маша задвор_а_ми
В замаранных обновах.

Едет, едет сватьюшка.
Занузданные лошаденки круты.
Осердится родимый батюшка
За платья-окруты...

Батюшка да мамашенька,
Да бабка, злая старуха, -
Ой, да кабы знала Машенька,
Что у качели не сухо...

На сырых стенах и снег и плесень;
За окном внизу и шум и свет;
Я бы спела много, много песен,
Но душа болит, а песен… песен нет!..
Лампа гаснет; холодно и жутко.
Страшны ночи и тоскливы дни, —
Спи, мой ангел, милый мой малютка,
Спи покойно, мы с тобой одни.
Мы одни, а люди злы и грубы;
Вышел хлеб, иссякло молоко,
Утром к нам заглянут только трубы,
Что вокруг поднялись высоко…
По ночам слышней тоска и горе;
Лампа гаснет; все темней, темней,
А вдали — немолкнушее море
Звона блеска, криков и огней.
Там взлетает вверх тяжелый молот,
Слепо бьет попавших под него,
Там идет седой владыка — голод,
Мы с тобою видели его…
Ну, не плачь!.. Закрой скорее глазки!..
Я бы спела, но о чем же петь?..
Так бледны безжизненные краски,
Так не хочется ни верить, ни терпеть.
Все обман! Кругом одни миражи:
Поманит и вновь умчится прочь,
Бесконечной нитью черной пряжи
Длится ночь, тоскующая ночь.
Ну, засни! Засни же ради Бога!..
Что-то завтра принесет рассвет.
Я бы спела! Спела много, много,
Но душа болит, а песен… песен нет!..

Когда смеются боги,
Красивыми играя вазами,
Тогда небесные дороги
Ангелы мостят алмазами,
Тогда лиловые фиалки
Под пеньями во мху ласкаются,
И девушкам старые гадалки
Счастливое нагадать стараются.
Алого много света
Зори дают бестучные,
А на чердаке у поэта
Песни выходят самые звучные,
Медведица любуется у берлоги
Медвежатами остроглазыми.
Это - когда смеются боги,
Красивыми играя вазами.
Если же богам скучно,
Тогда кругом тоже всё хмурится.
Чье-то свидание разлучно,
Хорошее у кого-то не сбудется.
Гвоздика и ромашка
Падают с травой под косами,
В колее бабочку тяжко
Грязными давит колесами,
Струны рвутся на скрипке,
Песня любимая не вяжется,
У милой в улыбке
Что-то злое кажется,
На ущербе месяц двурогий,
Туманами болота курятся.
Это - когда скучают боги,
Это - когда боги хмурятся.

У порога в сенях - рогожа,
Дворик маленький весь в траве,
И потому, должно быть, так похоже,
Что я живу не в шумной Москве.

А что я живу в деревне где-то,
И за стенами раскинулись поля-простор,
В городе ведь так редко бывает это -
Уютный, зеленый и веселый двор.

В комнатах - неуклюжие, большие печи,
Покосились переплеты оконных рам,
С колокольни соседней Ивана Предтечи
Будит колокол меня по утрам.

Моя хозяйка, Марья Семенна,
Ворчливый, неугомонный друг,
Шепчет молитвы, зевает сонно
И открывает жизни повседневный круг.

Варит на керосинке ароматный кофе,
Шаркает туфлями взад и вперед
И долго пеняет прислуге Софье,
Зачем та до ночи сидит у ворот...

Солнечный свет падает на половицы,
С которых краска сошла давно,
И бросают тень пролетающие птицы,
И празднично сверкает голубое окно.

А по воскресеньям еще серьезней
Марья Семенна, но она не ворчит теперь.
Она отправляется к обедне поздней
И стучится ко мне в дощатую дверь...

В ее руках белой бумаги четвертушка,
Пишу ей "о здравии" десятки имен,
И рассказывает мне о своих родных старушка,
Кто женат на ком, как живут она или он.

Бегут под пером имен вереницы, -
Чужие люди, но мне знакомы они,
И раскрываются предо мной жизней страницы
И Марии Семеновны одинокие дни...

Пусть наивно Марья Семенна
Молится о здоровье родни своей,
Я и сам украдкой верю влюбленно
И приписываю в конце имя милой моей.

Ведь узнать об этом никому не придется,
А что же такого, если у царских врат
Имя возлюбленной моей прочтется,-
Может быть, она и вернется ко мне назад...

Жил на красивом острове
У тенистого граба человек;
Было много пунцовых роз в траве,
И пчел, и воздушных бабочек...

Дни протекали веснами,
Ветры летали со свирелями,
С нагорными целовались соснами,
С кривыми колючими елями...

Ручей бежал отвесами,
Пели в нем бубенчики...
Фиалки были принцессами –
Лиловыми красовались венчиками...

Ручей рожден был глетчером,
А глетчер ветром полночным, –
Человек молился вечером
На морском берегу, перед закатом солнечным...

Молился в глуби прозрачные,
Где небо огнем расколото,
Где солнце кольца брачные
Из облачного отрывает золота...

Говорил человек: «О Господи!
Хорошо цветут фиалки с розами.
Больше, Господи, пунцовых роз плоди
Под виноградными лозами...

Вот склонился на колени я
И, чище снега с глетчера,
Мои возношу моления
Вместе с ароматами вечера...

Если ж согрешу пред Тобою в чем –
Пусть заржавят в ручье бубенчики,
Не станет бабочек и золотых пчел,
А фиалки потеряют венчики...

Пусть повянут розы пунцовые,
И на закате не золото,
А глыбы-тучи свинцовые
Из-под тяжкого сорвутся молота...»

Так молился на грани острова
Человек в дали безбрежные,
И вдруг паруса увидел острого
Крылья снежные...

Кричат человеку мореплаватели:
«За свободу сражаться едем мы,
К тебе наше судно не направить ли?
Хочешь биться с недругами-соседями?

Меч сейчас больше не пригоден ли,
Чем стояния с молитвами?
Едем с нами счастья родины
Праведными добывать битвами!..»

Но сказал человек: «Оставьте меня!
Молюсь я Божеству красивому
И среди ночи и среди дня
Теплю лампаду неугасимую...

Оставьте меня с моими молитвами
Перед иконостасом из солнечного золота,
Вашими земными битвами
Отшельничье сердце мое не тронуто!»

И остался на красивом острове
У тенистого граба человек,
Но уже не стало пунцовых роз в траве,
И пчел, и воздушных бабочек...

Повяли розы пунцовые
Под виноградными лозами,
А глыбы-тучи свинцовые
Загремели Божьими угрозами...

Если бы он был уравновешен,
Если бы Опискин Фома жить умел,
Тогда бы варенье из вишен или черешен
Он с булкой очень осторожно ел.

Часто я говорил ему: "Ну послушай!
Разве от косточек ты станешь сыт?
Заклинаю тебя, выплевывай их, не кушай,
Еще, чего доброго, схватишь аппендицит..."

А он при всех обругается черным словом:
"Не зли, - скажет, бывало,- такой-сякой, октябрист.
Самый ядовитый был в "Сатириконе Новом",
Но душою был светел и, как незабудка, чист...

Увы! засорил-таки он кишку слепую.
Вот тебе и "октябрист", вот тебе "не зли"!..
Отправили его лечиться к папе крестному в Шую,
Но умер в Архангельске, даже до Ташкента не довез

Спи, Фома!.. Милое существо и родное,
Мехом скунсовым пусть будет земля тебе.
Да!.. Действительно, есть что-то роковое,
Братья-писатели, в нашей горькой судьбе...

         Сказка

Ползет на самые прясла,
Горбится снеговая дорога.
В звездочке зеленой выгорело всё масло -
Полетела просить его у бога.
"Дай, скажет, господи, маслица, а то обидно,
Чем я у тебя не лампадка?"
А на земле и от месяца видно, -
Гляди хошь на три версты, где гладко...
Весело на супрядках у Дорони,
Лущат семечки, едят карамель "гадалку",
Жарит Васька питерский на гармони,
А у Дуньки на смех сломали прялку.
Так и бегают по клапанам пальцы,
Ничего, что хозяин пьяный,
Девкам любо, завидуют мальцы,
Быть Ваське битому, а гармони - рваной...
То кадрили, то часты напевки, -
Не угомонятся, поди, до свету.
Есть по кавалеру у каждой девки,
Только у Параньки Щербатой нету...
Думает Паранька горькую думу,-
Что не отлито про нее колечко,
Взяла тайком зеркальце и без шуму
На морозно-звонкое вышла крылечко.
Искрился на ступенях иней,
Стекло в окне, как рушник узорный,
Один бок у избы совсем синий,
А другой, словно уголь, черный.
Светлый месяц глядит на Параню,
На изгороди алмазные горят пылинки,
По загуменьям пошла Щербатая в баню,
Запахнув концы теплой шалинки.
Не встретиться бы только с нечистым,
Намедни пугнул, говорят, Петину Марью,
Вот и баня... пахнет березовым листом,
Сырым деревом да теплой гарью...
На печи, на полу голубые пятна.
Навела на месяц зеркало Паранька,
Смотрит да шепчет заговоры невнятно:
"Суженый-ряженый, добрый молодец - глянь-ка!"
Жутко было кругом и глухо,
А на полке сидел сам хозяин Банный,
Почесывал себе то спину, то брюхо
И ел угольки ложкою деревянной.
Жаль нечистому Парашу стадо:
Щербатая, лядащая, а за всеми туда же.
Знает, что без красоты толку мало,
И думает: ан быть, - я тебе, дурочке, уважу.
Обернулся красивым барином-студентом,
Подошел к Параше - и самому занятно,
Провел рукой по розовым лентам
И в щеку поцеловал ее, - таково приятно!
Заяц путал следы подле стогу,
Зачиналась белая вьюга,
Как нашла Щербатая домой дорогу,
Как не умерла от счастья и перепуга...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хорошо теперь Параньке живется:
Не сегодня-завтра - придет желанный.
Работает за двоих, поет, смеется
И не знает, что пожалел ее - Банный.

По загуменьям березы редки
Да, как черного хлеба горбушка
На белотканой салфетке, -
Не то баня, не то просто избушка.

Занесло снегом проселок,
Серебрится на солнце иней,
В черный лес зимний волок
Убегает ширинкой синей.

Лес ощерился, ершится колко,
В белую запутался паутину,
Рубит мужик елку,
Продаст в городе за полтину...

Будет елка на рынке,
Среди каменной городской спеси,
Прятать в зеленой косынке
Слезы о родном лесе...

И только извозчичья кляча
Подглядит захлестнутым оком,
Как вздрагивает елка, плача,
Как истекает смолистым соком...

Я, знаете ли, ужасный пессимист;
В светлые горизонты мне не верится...
Вот вчера, например, один журналист
В передовице своей на что-то надеется.

"Так или иначе, говорит, а приплывем
К лукоморью, к разливу широкому,
Где заря горит алым огнем,
Где грани легли всему беспрокому.

Не потечет, говорит, река вспять,
Клянусь левой ногой Конфуция,
Через три года, или много через пять,
Будет у нас правильная конституция".

А вот я не верю ни в солнечный восход,
Ни в реформы всякие, ни в облегчения,-
Знаю я, что есть пароход,
На котором можно ехать против течения!

Петров ли, Иванов ли на корме сидят, -
Одна будет команда строгая:
Нос вперед, ход назад!..

             -----

Эх, жизнь наша пассажирская, убогая...

Забиты окна, гардины сняты,
Легли кругом следы утрат;
Куртины пышные помяты
Но все горят, горят закаты
И льют огни на грустный сад.

Как небо чисто, как ветер звонок…
Как много листьев на земле
Как луч осенний и вял, и тонок
Он, словно ласковый ребенок,
С печатью смерти на челе.

И жаль чего-то, что было свеже…
Безумно жаль моей весны
А вздохи чаще, а песни реже
А душу-сердце тревожат те же
Мечты и сны…

Он задал жизни один вопрос —
Он спрашивал: чем жизнь прекрасна?
И рисовал цветы, и рисовал стрекоз,
И звездам улыбался ясно.

И наш он был, и был не наш,
Охвативший любви безмерность…
И он карандашу и ему карандаш
Глубокую хранили верность.

Запечатленность жизни его альбом
Хранил в суровом переплете:
Древнюю сосну с двойным горбом
И мотылька в последнем полете.

Железное звено замкнуло круг,
Взметнулся орел кровавый,
В серой шинели мой милый друг
Пустился за новой славой.

Он задал жизни один вопрос —
Он спрашивал: чем жизнь прекрасна?
А жизнь ответила огнем угроз,
Деспотична была и властна.

Не все ли равно и где и как
Разбился святой треножник?
В неразлучном альбоме красный мак
Запечатлел молодой художник:

Из горячего сердца горячая кровь
На бумаге застыла красно —
Великой родине — великая любовь.
Не этим ли жизнь прекрасна? 

Жена крестиком вышивает козленка...
Сегодня лампа не коптит, а горит ясно...
Где-то комар поет убедительно-тонко,
И поет совершенно напрасно...

Ход вещей ему не изменить безусловно...
Мы поужинали и напились чаю.
От колбасы и сыру не осталось ничего ровно,
Нечего пожевать, и я скучаю...

На стене портрет тетки-старухи.
Подле портрета клопиные гнезда,
А на небе, словно его загадили мухи,
Роятся зеленые звезды...

И гудит тишина в ушах моих звонко,
Я томлюсь в одуряющем сплине...
Жена! бросай вышивать своего козленка
Да не забудь иглы на перине...

Проводить за околицу вышел,
Кучер свистнул на белых коней,
Я последний привет не расслышал -
Заскрипели полозья саней...

И молчали застывшие ели,
И менялись оттенки зари.
Словно красные розы, висели
На тяжелых ветвях снегири...

А когда за крутым поворотом
Ты исчезла, - я верить не мог
И стоял, прислонившись к воротам,
У разлучины синих дорог.

Снеговые сверкали полотна,
Убегая в молочную даль;
Я вернулся домой неохотно,
Затаив молодую печаль...

Были дни моей радости кратки,
Тосковал я о ласках твоих,
Вдруг увидел на кресле перчатки, -
Ты случайно оставила их...

Есть примета: забыла - вернется,
И глядел я сквозь пыльную мглу,
Как вечернее солнце смеется,
Разливаясь на желтом полу...

Светлый месяц на ущербе
Золотые точит рожки,
Полюбовно верба к вербе
Тянет желтые сережки...

Вышла речка на гладины
Сговоренной, обрученной
И у черной бани льдины
Бьет об угол закопченный.

На полке скучает Банный, -
То и жди, что быть без дому
И рекою плыть туманной
Вместе с баней к водяному...

Лес прозрачное узорье
Вяжет, сам не веря яви.
Вышла девка на пригорье
И бегом сбежала к лаве.

К той ли лавушке сосновой,
С той ли девичьей заботой -
Простирать платок шелковый
Перед набольшей субботой,

Чтобы завтра на закате,
Только день угомонится,
С куличами в алом платье
На село идти молиться.

Молчаливою и строгой,
С сапогами за плечами,
Непролазною дорогой,
Перемолотой ручьями...

Цветы — красота Божья…
Дождь цветы оросил.
«Чье же это подножье?» —
У весны я спросил.

С улыбкой ясной
Слышу ответ:
«Это — подножье прекрасной
Родины твоей, поэт!»

При виде вершины снежной,
Я спросил у холодных ключей:
«Над горной, живой, мятежной
Трон это — чей?»

Ответ согласный
Я услышал со всех сторон:
«Это — родины твоей прекрасной
Царственный трон!»

Венок заплетали стройно
Облака у закатных границ
«Чье величье его достойно?» —
Спросил я вечерних птиц.

Улыбкой ясной
В ответ не улыбнуться не мог:
«Это — родины твоей прекрасной
Победный венок!»

Он строил храм своей мечте
Мечтою созданному Богу;
Все силы отдал красоте,
И храм поднялся понемногу.
Он приковал себя к столбам, —
К устоям каменной твердыни,
Был силен он, был силен храм,
И так текли века доныне.
Века текли, — родился миг,
Замкнувший злое ожиданье,
И зодчий радостно постиг,
Что он творец, а храм созданье.
Хотел искать, хотел идти
Читать страницы новой книги,
Увы, — заказаны пути:
Крепки чугунные вериги.
Зовет и манит внешний свет,
Там жизнь кипит, там люди горды
Туда, туда!.. Но воли нет, —
Могуча цепь, устои тверды.
В тоске святой рванулся он,
И рухнул храм века стоявший,
И был строитель погребен,
Себе на гибель храм создавший…

Я еще не встречал такой замечательной книги!..
Автор доказывает речью смелой и бурной,
Что цепи Гименея суть безобразные вериги,
Которых не должен признавать человек культурный.

Что прежде всего свобода, а брак - темница чувства,
Что разнообразия в любви природа требует властно,
Я читал и думал: ах, искусство, искусство!..
Как справедливо ты и как беспристрастно...

Вот и я всегда горничную Пелагею
Сменяю женой, жену - Катей Петровой...
Этим я предвосхищаю авторскую идею
И являюсь, так сказать, пророком жизни новой.

Той жизни, когда вся пошлость современного мещанства
Отойдет в область наивного преданья,
Когда получит полное право гражданства
То, что теперь приносит одни страданья...

Но чу!.. Сюда идет жена моя Нина.
Бедовая!.. С ней нужно быть построже.
Спрячу скорей книгу за пианино,
А то еще прочтет, упаси меня боже.

На крестах поумирали
Вечерней зари осколки,
Девушки, не пора ли
В стену воткнуть иголки?
Отдохнуть рукам от ножниц надо,
Ногам от машины швейной,-
Мы купили вам шоколада
На углу в лавочке бакалейной.
Уже прохожие редки,
Улицы темнее и краше;
Надевайте ваши жакетки,
Берите зонтики ваши,
Мы пойдем по набережной канала,
Радуясь воле минутной...
На пристани народу мало,
Шумит пароход уютный,
Шустрый мальчик у турникета -
Ленты на шляпе, как пара змеек.
Звучит голос, точно серебряная монета:
"К Летнему саду пять копеек!"
И захочется нам уюта,
И поедем мы по черным водам...
Будет шкипер кричать кому-то:
"Стоп!.. вперед!.. и... полным ходом!.."
Будут вздрагивать отраженья
Белых огней прибережных,
Будут ваши движенья
Полны намеков нежных...
Надевайте же скорей перчатки,
Бросайте работу на полки,
Летние ночи кратки,-
А завтра опять за иголки!..

Я только что приехал с женой моей
Из маленького города Луги...
Комната в месяц - шестнадцать рублей,
Семнадцатый рубль - для прислуги...

Кучу открыток жена привезла,
Развешивает их на стенке...
Мери с дороги немного зла,
Я тоже не в своей тарелке...

Быть может, и мелочь, но я возмущен...
Даже браниться готов неприлично!
Симметрия для Мери моей - закон!..
Как моя Мери неэстетична!..

Две налево, две направо,
В середине веерок,
Вертикально - "Балаклава",
Ниже - "Тихий уголок".

Три направо, три налево,
В середине ровно две,
И ерошу я от гнева
Волосы на голове... -

Хочется крикнуть: симметрию теперь
Пора уже сдать в макулатуру,
Смелый беспорядок - вот что, поверь,
Изобличает художественную натуру...

Смелый беспорядок, живописный хаос -
Вот что ласкает взоры эстета.
Но, конечна я слова даже не произнес,
Да и к чему было бы всё это...

Увы, Мери моя далеко не мечта...
Но из нее не сделать уже иную,
Лучше из ридикюля, пока она занята,
Стащу рубль и... удеру в пивную.

Солнышко ходит высоко-высоко,
В Сенькином болоте воды - ни капли,
Подсеклась зеленая трава осока,
Сбилась ворохом грязной пакли,
Вянет лист на березе старой,
Высохли в раковинах улитки -
Хоть выноси на улицу квашню с опарой
На горячем песке печь калитки. *
В жарком небе ни глуби, ни сини,
Ни облачного белого пуха...
Ходят коровы по самой трясине,
И ни одна не увязнет - сухо.
Лиловая сосна смолой вспотела,
В глазах мелькают желтые пятна,
Ребята на реку то и дело
Да с реки бегают обратно.
Прячутся мужики в подполье,
Ищут бабы да девки прохлады,
Только одним оводам раздолье
И кузнечикам-трескунам - те рады!..
Сизым туманом даль одета,
Духота по ночам безросым,
Ахти, какое бедовое лето -
Ахти, дела не будет косам...
Встала было крестьянская работа,
Остаться бы мужикам без хлеба,
Да к Илье стадо баранов кто-то
Выгнал на чистое небо.
Вытащил к ночи кремень и огниво,
Чиркает за лесом, ворчит сердито, -
Зашумела радостно звонкая нива,
Рожь с овсом, да ячмень, да жито...
Овце в хлеву, в лесу серому волку,
Кулику на болоте - всем дождь отрада...
Шел дядя Яким по проселку,
Думал, что дождя гораз надо...
Стрела-молонья в лицо пахнула,
По шву золотому небеса распорола,
Задрожала земля от гула,
Как мельница во время помола...
Свернул дядя Яким прогоном...
Вот колодезь, вот Федькины старые дровни,
И вдруг запел жалобным звоном
Колокол на древней часовне...
Вышло дело не ладно,
Пришла беда к Якимову дому:
Красный петух прилетел и жадно
Клюет на крыше яровую солому,
Вцепился в смоляные стропила,
Пошли гулять перетрески.
Баба Якимиха завопила,
С ней золовки ее и невестки...
Не унять проклятую птицу,
Больно уж она торовата, -
Только и вытащили что божницу,
Хомут, самовар да три ухвата...
И коня со двора, и нетель-буренку
Не успели вывести, значит.
Отошел дядя Яким в сторонку
Да вместе с бабами в голос плачет.
Сгорела изба, словно свечка...
Остались черепья одни и скобки,
Да с трубой черная печка,
Да горшок в печи из-под похлебки...
Полил дождь... Последняя головня погасла, -
Ни скотины у Якима, ни крова...
Только - глядь! - у суседского прясла
И конь стоит, и нетель-корова...
Тут же разного скарбу кучи,
И подушки, и дочерняя полька, **
Даже Якимовы холсты-онучи -
Дивья, да и только!..
И топорище, и ломаные стаместки,
И порожний штоф казенный,
И самовар Сашки, невестки,
Из Питера летось привезенный...
А курица как сидела -
Так и сидит в кузове на яйцах.
Выходит бабье дело:
Дивись да гадай на пальцах...
А первое, что конь и нетель -
Сокровище землеробье...
И какой такой благодетель
Мужику оказал способье?..
А вышло то больно просто,
Только хитро на сметку человечью!
Почитай, чтоуж лет со сто
Жил домовой в Якимовой избе за печью...
Он-то и старался во время пожару,
Он-то и хлопотал, болезный;
Вот бы ему лаптишек пару,
А то напоролся ногой на гвоздь железный...
Вот бы зипун ему, да подольше, -
Не спалил бы сивой шерсти на брюхе,
Вот бы картуз ему, да побольше, -
Не было бы неладно в ухе...
Сбыл домовой горя-беды наполовину,
Повязал красной тряпкой ногу
И, хромая, убежал к овину -
Отдышаться и подумать немного...

              2

Якиму по суседям несподручно
С семьей на ночлег проситься,
Домовому в овине скучно,
По ночам кривоногому не спится...
У всех-то мужиков избы
С дымком, приятным нюху,
Сидел бы теперь да грыз бы
Аржаного хлеба краюху...
Стал строиться Яким внове...
Спорко строят, словно стог мечут,
Даже Сашка питерская свекрови -
Ни-ни! - ни в чем не перечит...
Дело идет, слава тебе, боже, -
К осени нужно сбыть заботу,
И домовой старается тоже:
Чуть люди спать, а он за работу...
Поскорей угнездиться хочет...
Самому-то себе враг ли?
То топор или долота точит,
То выбирает кострику из пакли...
Встряхивает бородой кудельной,
Подтягивает поближе бревна,
Одно слово - дельный!
Работает - мужик ровно...
И строится Яким, и в поле,
И в огороде выхаживает овощ,
И думает: "Господь мне, что ли,
Подает свою помощь?
Угодник-то я неважный,
Молитвами-то я не маюсь,
Что ни праздник, то - бражный,
А матерно так завсегда ругаюсь..."
Вот уже и Покровщина близко,
Белый гриб идет третьим слоем,
На березе золотая ризка, -
Стоит, как батюшка перед святым аналоем.
В лесу что день- то обнова...
Вчера зелено - сегодня красно...
У Якима изба, почитай, совсем готова.
Осень теплая, небо ясно.
И задумал Яким с новосельем
Как-нибудь на Покровщину сбиться...
Попраздничать, а допрежь веселья
Избу освятить да помолиться...
Всё обошлось честь честью,
Поблагодарить бы господа не мешало,
Только домовому от этой вести
Больно не по себе стало.
Остаться ему опять без крову,
За теплой печью не угомониться,
Ведь нечистый он, сказать к слову,
И святой водицы боится...
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
А по вечерам уже щиплет холод,
А Покров-то уже в субботу,
Мужики заготовляют солод,
Кончают бабы работу.
И вот, только солнце село, - -
Побежал бедняга домовой к погосту,
Там, недалеко от церкви белой,
Батюшкин дом стоит подле мосту.
Сам батюшка ходит по саду,
Отдыхает, поет: "Достойно есть яко".
Домовой прыг к нему через ограду
На грядку последнего мака...
"Прости, - говорит, - батюшка, что к ночи,
Выслушай мои просьбы,
Не гони меня, отче..."
А сам думает: "Эх, удалось бы..."
"Пусть я, батюшка, гад непрощенный,
Пусть обличье мое не человечье, -
Только не кропи ты водой священной
В Якимовой избе запечье...
Помнишь, на Илью горело?
Не я ли крестьянские пожитки -
Ведь немалое дело -
Спас до последней нитки...
Всё бы добро в уголь
Пошло во время пожару;
Оставь же ты мне на прожитье угол,
Буду вести себя по-стару...
Коню расчесывать челку,
Всякую живность здоровьем красить,
Ни одной крысы не пущу на полку,
Где Якимиха молоко квасит".
Поглядел батюшка поверх изгороды
На зелень суседских полос,
На сочные озимые всходы
И в тихий промолвил голос:
"Что же, властью божьего иерея
Ключом железным
Не закрою тебе дверей я
К делам добрым и полезным.
Милость господня беспримерна,
Слово божие строго,
И нечисть разная, и всякая скверна
Рано ли, поздно - восхвалит бога...
Быть тебе по просьбе слезной,
За добро твое многое простится.
Завтра буду после обедни -поздней
У Якима в новой светлице...
Помолюсь за грехи человечьи,
Обойду избу с кропилом,
Но оставлю тебе угол в запечье,
Твоему сердцу милом.
Имей же любовь-заботу
О мужике сером и сиром,
Дели с ним крестьянскую работу, -
Ступай себе, домовой, с миром!"

* Деревенские лепешки с картофелем.
** Короткое пальто.

Когда Петровы напьются чаю с вареньем из сливы
И со сдобными баранками из хлебопекарни русской -
Тогда у них начинается чтение "Родины" или "Нивы".
Никогда я не видел семьи более пошлой и узкой

В смысле понимания произведений литературных...
Я на чтении у них присутствовал три раза.
Петровы не могут воздержаться от негодований бурных
И восхищений по адресу героев романа и рассказа.

Они то смеются, то конфузливо утирают слезы,
Даже смотреть противно, хотя Петров мне и приятель, -
Но зато я слушаю себе сосредоточенно и, не меняя позы,
Думаю: что же всем этим хочет сказать писатель?

Фабула для меня неинтересна - мне интересна идея,
А идею надо искать между строчек, как говорится,
И удивительно, до сих пор не нашел нигде я,
Ну положительно нигде, большого смысла, - одна водица...

Да! Эти авторы наивно упускают из виду,
Что всякой чушью только загромождают суть своего издания.
Ну зачем писать, что такой-то шальной полюбил такую-то Лиду,
Когда коротко и ясно можно сказать:
Любовь - это страдание!..

Шли по камням. Говор струй.
Ты запуталася в платье,
Пала в гибкие объятья,
Окрылился поцелуй.
Неожиданный и звонкий,
И зарделся профиль тонкий
В голубом зерцале струй…

Так родилася любовь…
Так родилась песня эта:
Стары радости поэта,
Как бунтующая кровь,
Как огонь лобзанья жадный,
Так же стар и ключ прохладный,
Как стара сама любовь.

Тоня вышла за виолончелиста,
Презирает теперь мою гитару семиструнную.
"Я, - говорит, - как жена артиста,
Серьезную музыку люблю и умную;

Я, - говорит, - люблю Баха и Грига,
А не романсы какие-нибудь грязные.
Мир звуков для меня - раскрытая книга.
И вообще мы с тобой люди разные.

Каждый сверчок знай свой шесток,-
Согласись, что это верно сказано.
Ты беден просто потому, что - недалек,
А Володей для меня в сто рублей пальто заказано.

Мы не связаны с тобой давно ничем,
Пусть разговор этот будет окончательным,
Мой Володя станет вторым Вержбиловичем -
Ты ж так и пропадешь незамечательным...

Я горжусь, - говорит, - что сделалась его подругой,
Скоро возьмут в филармонию,
Вот только осилит контрапункты с фугой
И проштудирует слегка гармонию..."

"Ишь ты, - думал я, на Тоню глядя,-
Какие все они теперь проворные", -
И, гитару семиструнную наладя,
Распевал на окошке "Очи черные"...

"Да, - говаривал я, - не угнаться, видно,
Нам, провинциалам, за столичными",
И до того-то было мне обидно,
Что даже с женщинами гулял неприличными.

И вот однажды, играя в вист,
Я услышал, затаивши скорбь безбурную,
Что сменил карьеру виолончелист
Артистическую на мануфактурную...

Комиссионерствует по части лент
Для компании кинематографической,
Не с аршина наживает, а, как интеллигент,
По системе работает метрической...

Кровь-то всё-таки свое взяла
(Хоть два раза окрести, а скажется).
Против Тони я не имею зла,
Но, сознаюсь, рад немного, кажется.

Меньше будет в Тоне огня,
Перестанет говорить со мной тоном проповедника,
Так как фуражка казначейская моя
Не хуже шляпы кинемо-посредника.

Плачет Тонечка теперь, и пусть,
Разве я-то - не плакал за гитарою?
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Только в сердце шевелится тревога-грусть,
А вдруг пойдет Володя дорогой старою?..

Через грязь — тесины, через лужу — полено;
Вдоль завалины пробираются девки боком,
Юбки красные подобрав до колена,
Где друг за другом, где в одиночку скоком.

У товарки Маши сапоги с дырами,
Крысы съели полголенищи —
Звала Маша идти дворами,
Там, говорит, нет этакой грязищи.

Девки смеялись: а мы вот бродом,
Али на лыжах, али на лодке!..
Что поделаешь с таким народом, —
Надо же побывать у Санькиной тетки.

У Саниной тетки — Овериной бабы
Изба на взгорье, отовсюду видно.
У нее посиделки устроить кабы?
Посреди деревни — никому не обидно…

Входили девки — крыльцо плясало,
Голяку у порога досталось взбучки;
«Вот тебе, бабушка, свиневьё сало,
Яиц, картошки и пшенной мучки…

Может, пустишь по доброму часу
Беседу девичью к себе постоем?
Каждый месяц — получи припасу,
Чередой по субботам полы помоем…

Другим чем-либо пособим, где надо,
Эво-на работниц — гляди, как много!..»
По тяжелому времени бабка рада,
Только для видимости смотрит строго…

Девки попрядут, она повяжет,
Парни на войне — вернутся обратно,
На беседе про немца сказы расскажут,
Хоть стара, а все же занятно…

В подпол бабка гостинец прячет,
Старый кот туда же залез с ней,
Дело с избой кончено, значит,
Завтра к вечеру за прялку с песней… 

Всего стихотворений: 36