Русская поэзия
Русские поэтыБиографииСтихи по темам
Случайное стихотворениеСлучайная цитата
Рейтинг русских поэтовРейтинг стихотворений
Переводы русских поэтов на другие языки

Русская поэзия >> Семён Исаакович Кирсанов

Семён Исаакович Кирсанов (1906-1972)


  • Биография

    Все стихотворения на одной странице


    Ад

    Иду
    в аду.
    Дороги —
    в берлоги,
    топи, ущелья
    мзды, отмщенья.
    Врыты в трясины
    по шеи в терцинах,
    губы резинно раздвинув,
    одни умирают от жажды,
    кровью опившись однажды.
    Ужасны порезы, раны, увечья,
    в трещинах жижица человечья.
    Кричат, окалечась, увечные тени:
    уймите, зажмите нам кровотеченье,
    мы тонем, вопим, в ущельях теснимся,
    к вам, на земле, мы приходим и снимся.
    Выше, спирально тела их, стеная, несутся,
    моля передышки, напрасно, нет, не спасутся.
    Огненный ветер любовников кружит и вертит,
    по двое слипшись, тщетно они просят о смерти.
    За ними! Бросаюсь к их болью пронзенному кругу,
    надеясь свою среди них дорогую заметить подругу.
    Мелькнула. Она ли? Одна ли? Ее ли полузакрытые веки?
    И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки?
    
    Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула!
    К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула.
    Я вспомнил: он был моим другом, надежным слугою,
    он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою.
    Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между.
    Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду!
    О, пытки моей беспощадная ежедневность!
    Слежу, осужденный на вечную ревность.
    Ревную, лететь обреченный вплотную,
    вдыхать их духи, внимать поцелую.
    Безжалостный к грешнику ветер
    за ними волчком меня вертит
    и тащит к их темному ложу,
    и трет меня об их кожу,
    прикосновенья — ожоги!
    Нет обратной дороги
    в кружащемся рое.
    Ревнуй! Эти двое
    наказаны тоже.
    Больно, боже!
    Мука, мука!
    Где ход
    назад?
    Вот
    ад.


    Аладин у сокровищницы

    Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.
    
    Откройся, Сезам!
    Я тебя очень прошу - откройся, Сезам!
    Ну, что тебе стоит,- ну, откройся, Сезам!
    Знаешь, я отвернусь,
    а ты слегка приоткройся, Сезам.
    Это я кому говорю - "откройся, Сезам"?
    Откройся или я тебя сам открою!
    Ну, что ты меня мучаешь,- ну,
    откройся, Сезам, Сезам!
    У меня к тебе огромная просьба: будь любезен,
    не можешь ли ты
    открыться, Сезам?
    Сезам, откройся!
    Раз, откройся, Сезам, два, откройся, Сезам, три...
    Нельзя же так поступать с человеком, я опоздаю,
    я очень спешу, Сезам, ну, Сезам, откройся!
    Мне ненадолго, ты только откройся
    и сразу закройся, Сезам...
    
    Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.


    Бой быков

    Владимиру Маяковскому
    
    Бой быков!
    Бой быков!
    Бой!
    Бой!
    
    Прошибайте
    проходы
    головой!
    
    Сквозь плакаты,
    билеты
    номера —
    
    веера,
    эполеты,
    веера!..
    
    Бой быков!
    Бой быков!
    Бой!
    Бой!
    
    А в соведстве
    с оркестровой трубой,
    поворачивая
    черный
    бок,
    поворачивался
    черный
    бык.
    
    Он томился, стеная:
    — Мм-му!..
    Я бы шею отдал
    ярму,
    у меня перетяжки
    мышц,
    что твои рычаги,
    тверды,-
    я хочу для твоих
    домищ
    рыть поля и таскать
    пуды-ы…
    
    Но в оркестре гудит
    труба,
    и заводит печаль
    скрипач,
    и не слышит уже
    толпа
    придушенный бычачий
    плач.
    
    И толпе нипочем!
    Голубым плащом
    сам торреро укрыл плечо.
    Надо брови ему
    подчеркнуть еще
    и взмахнуть
    голубым плащом.
    
    Ведь недаром улыбка
    на губах той,
    и награда ему
    за то,
    чтобы, ярче розы
    перевитой,
    разгорался
    его задор:
    — Тор
    реа
    дор,
    веди
    смелее
    в бой!
    
    Торреадор!
    Торреадор!
    
    Пускай грохочет в груди задор,
    песок и кровь — твоя дорога,
    взмахни плащом, торреадор,
    плащом, распахнутым широко!..
    
    Рокот кастаньетный — цок-там и так-там,
    донны в ладоши подхлопывают тактам.
    Встал торреадор, поклонился с тактом,-
    бык!
    бык!!
    бык!!!
    
    Свинцовая муть повеяла.
    — Пунцовое!
    — Ммм-у!
    — Охейло!
    
    А ну-ка ему, скорей — раз!
    Бык бросился.
    — Ммм-у!
    — Торрейрос.
    
    Арена в дыму. Парад — ах!
    Бросается!
    — Ммм-у…
    — Торрада!
    
    Беснуется галерея,
    Тореро на…
    — Ммм-у!..
    — Оррейя!
    
    Развеялась, растаяла
    галерея и вся Севилья,
    и в самое бычье хайло
    впивается бандерилья.
    
    И — раз,
    и шпагой
    в затылок
    влез.
    
    И красного черный ток,-
    и птичьей стаей
    с окружных мест
    за белым платком
    полетел платок.
    
    Это:
    — Ура!
    — Браво!!
    — Герой!!!
    — Слава ему!
    — Роза ему!
    
    А бык
    даже крикнуть не может:
    ой!
    Он
    давится хриплым:
    — Ммм-уу…
    Я шею
    хотел отдать
    ярму,
    ворочать
    мышщ
    шатуны,
    чтоб жить
    на прелом
    его корму…
    Мммм…
    нет
    у меня
    во рту
    слюны,
    чтоб
    плюнуть
    в глаза
    ему!..


    Бой Спасских

    Колокола. Коллоквиум
       колоколов.
    Зарево их далекое
       оволокло.
    
    Гром. И далекая молния.
       Сводит земля
    красные и крамольные
       грани Кремля.
    
    Спасские распружинило -
       каменный звон:
    Мозер ли он? Лонжин ли он?
       Или "Омега" он?
    
    Дальним гудкам у шлагбаумов
       в унисон -
    он
       до района
            Баумана
               донесен.
    
    "Бил я у Иоанна,-
       ан,-
    звону иной регламент
       дан.
    
    Бил я на казнях Лобного
       под барабан,
    медь грудная не лопнула,-
       ан,-
    
    буду тебе звенеть я
       ночью, в грозу.
    Новоград
       и Венеция
    кнесов и амбразур!"
    
    Била молчат хвалебные,
       медь полегла.
    Как колыбели, колеблемы
       колокола.
    
    Башня в облако ввинчена -
       и она
    пробует вызвонить "Интерна-
       ционал".
    
    Дальним гудкам у шлагбаумов
       в унисон -
    он
       до района
             Баумана
                   донесен.


    1928

    В Альпах

    Tre Cime de Lavaredo —
    Три Зуба Скалистой Глыбы
    стоят над верхами елей.
    
    Но поезд не может медлить —
    он повернул по-рыбьи
    и скрылся в дыре туннеля.
    
    И вдруг почернели стекла,
    и вот мы в пещере горной,
    в вагоне для невидимок.
    
    И словно во мраке щелкнул
    фотоаппарат затвором,
    оставив мгновенный снимок?
    
    «Стоят над верхами елей
    Три Зуба Скалистой Глыбы —
    Tre Cime de Lavaredo».


    В черноморской кофейне

    О, город родимый!
                Приморская улица,
    где я вырастал
              босяком голоштанным,
    где ночью
          одним фонарем караулятся
    дома и акации,
          сны и каштаны.
    
    О, детство,
          бегущее в памяти промельком!
    В огне камелька
          откипевший кофейник...
    О, тихо качающиеся
                за домиком
    прохладные пальмы
                кофейни!
    
    Войдите!
          И там,
                где, столетье не белены,
    висят потолки,
            табаками продымленные,
    играют в очко
          худощавые эллины,
    жестикулируют
          черные римляне...
    
    Вы можете встретить
             в углу Аристотеля,
    играющего
          в домино с Демосфеном.
    Они свою мудрость
             давненько растратили
    по битвам,
          по книгам,
                по сценам...
    
    Вы можете встретить
                за чашкою "черного" -
    глаза Архимеда,
          вступить в разговоры:
    - Ну как, многодумный,
                земля перевернута?
    Что?
       Найдена точка опоры?
    
    Тоскливый скрипач
                смычком обрабатывает
    на плачущей скрипке
                   глухое анданте,
    и часто -
            старухой,
                крючкастой,
                      горбатою,
    в дверях появляется
                   Данте...
    
    Дела у поэта
          не так ослепительны
    (друг дома Виргилий
             увез Беатриче)...
    Он перцем торгует
                в базарной обители,
    забыты
       сонеты и притчи...
    
    Но чудится - вот-вот
                  навяжется тема,
    а мысль налетит
                на другую - погонщица,-
    за чашкою кофе
             начнется поэма,
    за чашкою кофе
             окончится...
    
    Костяшками игр
             скликаются столики;
    крива
       потолка дымовая парабола.
    Скрипач на подмостках
                   трясется от коликов;
    Философы шепчут:
             - Какая пора была!..
    
    О, детство,
          бегущее в памяти промельком!
    В огне камелька
             откипевший кофейник...
    О, тихо качающиеся
                   за домиком
    прохладные пальмы
                   кофейни.
    
    Стоят и не валятся
                   дымные,
                        старые
    лачуги,
         которым свалиться пристало...
    А люди восходят
                и сходят, усталые,-
    о, жизнь! -
              с твоего пьедестала!


    Ветер

    Скорый поезд, скорый поезд, скорый поезд!
    Тамбур в тамбур, буфер в буфер, дым об дым!
    В тихий шелест, в южный город, в теплый пояс,
    к пассажирским, грузовым и наливным!
    
    Мчится поезд в серонебую просторность.
    Всё как надо, и колеса на мази!
    И сегодня никакой на свете тормоз
    не сумеет мою жизнь затормозить.
    
    Вот и ветер! Дуй сильнее! Дуй оттуда,
    с волнореза, мимо теплой воркотни!
    Слишком долго я терпел и горло кутал
    в слишком теплый, в слишком добрый воротник.
    
    Мы недаром то на льдине, то к Эльбрусу,
    то к высотам стратосферы, то в метро!
    Чтобы мысли, чтобы щеки не обрюзгли
    за окошком, защищенным от ветров!
    
    Мне кричат:- Поосторожней! Захолонешь!
    Застегнись! Не простудись! Свежо к утру!-
    Но не зябкий инкубаторный холеныш
    я, живущий у эпохи на ветру.
    
    Мои руки, в холодах не костенейте!
    Так и надо — на окраине страны,
    на оконченном у моря континенте,
    жить с подветренной, открытой стороны.
    
    Так и надо — то полетами, то песней,
    то врезая в бурноводье ледокол,-
    чтобы ветер наш, не теплый и не пресный,
    всех тревожил, долетая далеко.


    Вечер в Доббиако

    Холодный, зимний воздух
         в звездах,
    
    с вечерними горами
         в раме,
    
    с проложенного ближней
         лыжней,
    
    с негромким отдаленным
         звоном.
    
    Пусть будет этот вечер
         вечен.
    Не тронь его раскатом,
         Атом.


    Горсть земли

    Наши части отошли
    к лесу после боя.
    Дорогую горсть земли
    я унес с собою.
    
    Мина грохнулась, завыв,
    чернозем вскопала,-
    горсть земли — в огонь и взрыв —
    около упала.
    
    Я залег за новый вал,
    за стволы лесные,
    горсть земли поцеловал
    в очи земляные.
    
    Положил в платок ее,
    холстяной, опрятный,
    горстке слово дал свое,
    что вернусь обратно;
    
    что любую боль стерплю,
    что обиду смою,
    что ее опять слеплю
    с остальной землею.


    Двое в метель

    Гостиничные окна светятся.
       Метель.
    Пластинка радиолы вертится
       для двух.
    Метель. Вот налетит и сдвинется
       отель.
    Но держится за жизнь гостиница
       всю ночь.
    Не крыльями ли машет мельница
       вокруг?
    Не может ли и мне метелица
       помочь?
    Пустынны в Доббиако улицы —
       метель!
    А двое за столом целуются
       всю ночь.


    Девушка и манекен

    С папироскою «Дюшес» —
    девушка проносится.
    Лет примерно двадцать шесть,
    пенсне на переносице.
    
    Не любимая никем
    (места нет надежде!)
    вдруг увидит — манекен
    в «Ленинградодежде».
    
    Дрогнет ноготь (в полусне)
    лайкового пальца.
    Вот он девушке в пенсне
    тайно улыбается.
    
    Ногу под ногу поджав,
    и такой хорошенький!
    Брючки в ёлочку, спинжак,
    галстушек в горошинку.
    
    А каштановая прядь
    так спадает на лоб,
    что невинность потерять
    за такого мало!
    
    Вот откинет серый плащ
    («Выйди, обними меня!»).
    Подплывает к горлу плач.
    «Милый мой! Любименький!»
    
    И её со всей Москвой
    затрясёт от судорог.
    Девушка! Он восковой.
    Уходи отсюдова!


    Дождь

    Зашумел сад, и грибной дождь застучал в лист,
    вскоре стал мир, как Эдем, свеж и опять чист.
    
    И глядит луч из седых туч в зеркала луж —
    как растет ель, как жужжит шмель, как блестит уж.
    
    О, грибной дождь, протяни вниз хрусталя нить,
    все кусты ждут — дай ветвям жить, дай цветам пить.
    
    Приложи к ним, световой луч, миллион линз,
    загляни в грунт, в корешки трав, разгляди жизнь.
    
    Загляни, луч, и в мою глубь, объясни — как
    смыть с души пыль, напоить сушь, прояснить мрак?
    
    Но прошел дождь, и ушел в лес громыхать гром,
    и, в слезах весь, из окна вдаль смотрит мой дом.


    Иностранец

    Знаете,
         где станция
    "Площадь Революции"?
    Там вот
         иностранца я
    увидал на улице.
    Не из тех,
            которые
    ради интереса
    шлются к нам
              конторами
    кругосветных рейсов.
    Не из тех,
         что, пользуясь
    биржевым затишьем,
    ищут
       вплоть до полюса,
    где поэкзотичней.
    Мой
      шагал
         в дубленой
    шубе из овчины,
    а глаза
         влюбленные,
    и не без причины!
    Смуглотой
          румянятся
    скулы южной крови.
    Был
      мой "иностранец" -
    черно-
        угле-
            -бровый!
    Он идет
         приглядывается
    к людям на панели,
    видит,
       как прокладываются
    под землей
           туннели,
    видит,
       как без долларной
    ростовщицкой лепты
    обгоняем -
           здорово!-
    сроки пятилетки.
    И горят
         глаза его,
    потому что чувствует:
    это все
         хозяева
    по снегу похрустывают,
    это те,
         что призваны
    первые на свете
    солнце
        коммунизма
    встретить на рассвете!
    Все тебе тут
              новое,
    книги не налгали,
    и лицо
        взволнованное
    у тебя,
         болгарин!
    По глазам угадываю
    мысль большую
                 эту:
    хочешь ты
            Болгарию
    повести к расцвету!
    Будущность
            могучую
    родине подаришь!
    По такому
          случаю
    руку дай,
         товарищ!


    К вечеру

    Вторая половина жизни.
    Мазнуло по вискам меня
    миганием зеркальной призмы
    идущего к закату дня.
    
    А листья все красней, осенней,
    и станут зеленеть едва ль,
    и встали на ходули тени,
    все дальше удлиняясь, вдаль.
    
    Вторая половина жизни,
    как короток твой к ночи путь,
    вот скоро и звезда повиснет,
    чтоб перед темнотой блеснуть.
    
    И гаснут в глубине пожара,
    как толпы моих дней, тесны,
    любимого Земного шара
    дороги, облака и сны.


    * * *

    Лесом в гору,
    налево от ленты шоссе:
    лесом заняты Альпы,
    деревьями в снежной красе.
    
    Друг на друга идут,
    опираясь ветвями, они,
    озираясь назад
    на вечерней деревни огни.
    
    В гору, в ногу
    с шагающим лесом, я шел,
    иногда обгоняя
    уже утомившийся ствол.
    
    В дружной группе деревьев
    и с юной елью вдвоем,
    совершающей в гору
    свой ежевечерний подъем.
    
    Мне не нужно ни славы,
    ни права рядить и судить,
    только вместе с природой —
    на вечные горы всходить.


    Лирика

    Человек
    	стоял и плакал,
    комкая конверт.
    В сто
    	ступенек
    		эскалатор
    вез его наверх.
    К подымавшимся
    		колоннам,
    к залу,
    	где светло,
    люди разные
    	наклонно
    		плыли
    			из метро.
    Видел я:
    	земля уходит
    из-под его ног.
    Рядом плыл
    	на белом своде
    мраморный
    	венок.
    Он уже не в силах видеть
    движущийся
    	зал.
    Со слезами,
    	чтоб не выдать,
    борются глаза.
    Подойти?
    	Спросить:
    		"Что с вами?"
    Просто ни к чему.
    Неподвижными
    	словами
    не помочь ему.
    Может,
    	именно
    		ему-то
    лирика нужна.
    Скорой помощью,
    	в минуту,
    подоспеть должна.
    Пусть она
    	беду чужую,
    тяжесть всех забот,
    муку
    	самую большую
    на себя возьмет.
    И поправит,
    	и поставит
    ногу на порог,
    и подняться
    	в жизнь
    		заставит
    			лестничками
    				строк.


    1947

    Любовь математика

    Расчлененные в скобках подробно,
    эти формулы явно мертвы.
    Узнаю: эта линия — вы!
    Это вы, Катерина Петровна!
    
    Жизнь прочерчена острым углом,
    в тридцать градусов пущен уклон,
    и разрезан надвое я
    вами, о, биссектриса моя!
    
    Знаки смерти на тайном лице,
    угол рта, хорды глаз — рассеки!
    Это ж имя мое — ABC —
    Александр Борисыч Сухих!
    
    И когда я изогнут дугой,
    неизвестною точкой маня,
    вы проходите дальней такой
    по касательной мимо меня!
    
    Вот бок о бок поставлены мы
    над пюпитрами школьных недель,-
    только двум параллельным прямым
    не сойтись никогда и нигде!


    На кругозоре

    На снег-перевал
    по кручам дорог
    Кавказ-караван
    взобрался и лег.
    
    Я снег твой люблю
    и в лед твой влюблюсь,
    двугорый верблюд,
    двугорбый Эльбрус.
    
    Вот мордой в обрыв
    нагорья лежат
    в сиянье горбы
    твоих Эльбружат.
    
    О, дай мне пройти
    туда, где светло,
    в приют Девяти,
    к тебе на седло!
    
    Пролей родники
    в походный стакан.
    Дай быстрой реки
    черкесский чекан!


    Над деревней

    Поезд
       с грохотом прошел,
    и — ни звука.
    
    С головою в снег ушли
    Доломиты.
    
    Ниже —
         сводчатый пролет
    виадука.
    
    Ниже —
        горною рекой
    дол
     омытый.
    
    Вечно,
       вечно бы стоять
    над деревней,
    как далекая сосна
                   там,
                     на гребне.


    * * *

    Освободи меня от мысли:
    со мной ли ты или с другим.
    Освободи меня от мысли:
    любим я или не любим.
    
    Освободи меня от жизни
    с тревогой, ревностью, тоской,
    и все, что с нами было,—
    изничтожай безжалостной рукой.
    
    Ни мнимой жалостью не трогай,
    ни видимостью теплоты, —
    открыто стань такой жестокой,
    какой бываешь втайне ты.


    Осень

    Лес окрылен,
    веером — клен.
    Дело в том,
    что носится стон
    в лесу густом
    золотом…
    
    Это — сентябрь,
    вихри взвинтя,
    бросился в дебрь,
    то злобен, то добр
    лиственных домр
    осенний тембр.
    
    Ливня гульба
    топит бульвар,
    льет с крыш…
    Ночная скамья,
    и с зонтиком я —
    летучая мышь.
    
    Жду не дождусь.
    Чей на дождю
    след?..
    Много скамей,
    но милой моей
    нет!..


    Под одним небом

    Под одним небом на Земном Шаре мы с тобой жили,
    где в лучах солнца облака плыли и дожди лили,
    
    где стоял воздух, голубой, горный, в ледяных звездах,
    где цвели ветви, где птенцы жили в травяных гнездах.
    
    На Земном Шаре под одним небом мы с тобой были,
    и, делясь хлебом, из одной чашки мы с тобой пили.
    
    Помнишь день мрака, когда гул взрыва расколол счастье,
    чернотой трещин - жизнь на два мира, мир на две части?
    
    И легла пропасть поперек дома, через стол с хлебом,
    разделив стены, что росли рядом, грозовым небом...
    
    Вот плывут рядом две больших глыбы, исходя паром,
    а они были, да, одним домом, да, Земным Шаром...
    
    Но на двух глыбах тоже жить можно, и живут люди,
    лишь во сне помня о Земном Шаре, о былом чуде -
    
    там в лучах солнца облака плыли и дожди лили,
    под одним небом, на одном свете мы с тобой жили.


    Предчувствие

    К Земле подходит Марс,
    планета красноватая.
    Бубнит военный марш,
    трезвонит медь набатная.
    
    В узле золотой самовар
    с хозяйкой бежит от войны;
    на нем отражается Марс
    и первые вспышки видны.
    
    Обвалилась вторая стена,
    от огня облака порыжели.
    — Неужели это война?
    — Прекрати повторять «неужели»!
    
    Неопытны первые беженцы,
    далекие гулы зловещи,
    а им по дороге мерещатся
    забытые нужные вещи.
    
    Мать перепутала детей,
    цепляются за юбку двое;
    они пристали в темноте,
    когда случилось роковое.
    
    A может быть, надо проснуться?
    Уходит на сбор человек,
    он думает вскоре вернуться,
    но знает жена, что навек.
    
    На стыке государств
    стоит дитя без мамы;
    к нему подходит Марс
    железными шагами.


    Просто

    Нет проще рева львов
    и шелеста песка.
    Ты просто та любовь,
    которую искал.
    
    Ты — просто та,
    которую искал,
    святая простота
    прибоя волн у скал.
    
    Ты просто так
    пришла и подошла,
    сама — как простота
    земли, воды, тепла.
    
    Пришла и подошла,
    и на песке — следы
    горячих львиных лап
    с вкраплениями слюды.
    
    Нет проще рева львов
    и тишины у скал.
    Ты просто та любовь,
    которую искал.


    Работа в саду

    Речь - зимостойкая семья.
    Я, в сущности, мичуринец.
    Над стебельками слов - моя
    упорная прищуренность.
    
    Другим - подарки сентября,
    грибарий леса осени;
    а мне - гербарий словаря,
    лес говора разрозненный.
    
    То стужа ветку серебрит,
    то душит слякоть дряблая.
    Дичок привит, и вот - гибрид!
    Моягода, мояблоня!
    
    Сто га словами поросло,
    и после года первого -
    уже несет плодыни слов
    счасливовое дерево.


    1935

    Рассвет

    Еще закрыт горой
    рассвет,
    закрашен черным
    белый свет.
    
    Но виден среди Альп
    в просвет
    дневного спектра
    слабый свет.
    
    Все словно сдвинуто
    на цвет,
    и резкого раздела
    нет,—
    
    где сизый снег,
    где синий свет
    зари, пробившейся
    чуть свет.
    
    Но вот заре
    прибавлен свет,
    и небо смотрится
    на свет,
    
    а краем гор
    ползет рассвет,
    неся, как флаг,
    свой красный цвет.


    Сентябрьское

    Моросит на Маросейке,
    на Никольской колется…
    Осень, осень-хмаросейка,
    дождь ползет околицей.
    
    Ходят конки до Таганки
    то смычком, то скрипкою…
    У Горшанова цыганки
    в бубны бьют и вскрикивают!..
    
    Вот и вечер. Сколько слякоти
    ваши туфли отпили!
    Заболейте, милый, слягте —
    до ближайшей оттепели!


    * * *

    Сказали мне,
           что я стонал
      во сне.
    Но я не слышал,
                  я не знал,
    что я стонал
              во сне.
    Я не видал
           ни снов,
                  ни слов
    я не слыхал —
              я спал,—
    без сновидений сон.
    Товарищ утром
               мне сказал,
    что слышал
           долгий стон,
    как будто
           больно было мне —
    так
      я стонал
             во сне,
    Да,
      все, что сдерживалось днем,
    затихшее
           в быту дневном,
    уже давно
           не боль,
    не рана,
        а спокойный шрам,
    рубец,
        стянувшийся по швам,—
    а что
       для шрама соль?
    Да!
     Я забыл
           луга в цвету
    и не стонал
             о ней,—
    я стал считать
                 ту,
           что любил,
    почти
        любовью детских дней.
    Но если б знали вы —
    как это все
           взошло со дна,
    очнулось
           смутной раной сна
    и разошлось,
              как швы.
    Но я
      не видел ничего
    во сне.
           Я спал
                  без снов.
    Товарищ
           в доме ночевал,
    и это
       я узнал
            со слов...
    Как мог
         таким я скрытным стать
    и спрятать от себя
    боль
       и бездумно спать?
    Но боль живет,
           и как ни спишь,
    и как ни крепок сон,
    какую б ночь
           ни стлала тишь —
    все слышит,
           знает стон,
    все помнит стон,
                  он не забыл
    ту,
      что бессонно я любил
    в дали
           ушедших дней,
    стон
       мне
         напоминал о ней,
    чтоб днем
           не больно было мне,
    чтоб я стонал
              во сне.


    ТБЦ

    Роза, сиделка и россыпь румянца.
    Тихой гвоздики в стакане цвет.
    Дальний полет фортепьянных романсов.
    Туберкулезный рассвет.
    
    Россыпь румянца, сиделка, роза,
    крашенной в осень палаты куб.
    Белые бабочки туберкулеза
    с вялых тычинок-губ.
    
    Роза, сиделка, румянец... Втайне:
    "Вот приподняться б и "Чайку" спеть!.."
    Вспышки, мигания, затуханья
    жизни, которой смерть.
    
    Россыпь румянца, роза, сиделка,
    в списках больничных которой нет!
    (Тот посетитель, взглянув, поседел, как
    зимний седой рассвет!)
    
    Роза. Румянец. Сиделка. Ох, как
    в затхлых легких твоих легко
    бронхам, чахотке, палочкам Коха.
    Док-тора. Кох-ха. Коха. Кохх...


    Ушедшее

    Вот Новодевичье кладбище,
    прохлада сырой травы.
    Не видно ни девочки плачущей,
    ни траурной вдовы.
    
    Опавшее золото луковиц,
    венчающих мир мирской.
    Твоей поэмы
            рукопись —
    за мраморной доской.
    
    Урны кое-как слеплены,
    и много цветов сухих.
    Тут прошлое наше пепельное,
    ушедшее в стихи.
    
    Ушедшее,
           чтоб нигде уже
    не стать никогда, никак
    смеющейся жизнью девушки
    с охапкой цветов в руках.


    * * *

    Хоть умирай от жажды,
    хоть заклинай природу,
    а не войдешь ты дважды
    в одну и ту же воду.
    И в ту любовь, которая
    течет, как Млечный Путь,
    нет, не смогу повторно я,
    покуда жив, шагнуть.
    А горизонт так смутен,
    грозой чреваты годы…
    Хоть вы бессмертны будьте,
    рассветы,
    реки,
    воды!


    Этот мир

    Счастье - быть
    частью материи,
    жить, где нить
    нижут бактерии;
    
    жить, где жизнь
    выжить надеется,
    жить, где слизь
    ядрами делится;
    
    где улит
    липкие ижицы
    к листьям лип
    медленно движутся.
    
    Счастье - жить
    в мире осознанном,
    воздух пить,
    соснами созданный;
    
    быть, стоять
    около вечности,
    знать, что я
    часть человечества;
    
    часть мольбы
    голосом любящим,
    часть любви
    в прошлом и будущем;
    
    часть страны,
    леса и улицы,
    часть страниц
    о революции.
    
    Счастье - дом,
    снегом заваленный,
    где вдвоем
    рано вставали мы;
    
    где среди
    лисьих и заячьих
    есть следы
    лыж ускользающих...
    
    Шар земной,
    мчащийся по небу!
    Будет мной
    в будущем кто-нибудь!
    
    Дел и снов
    многое множество
    все равно
    не уничтожится!
    
    Нет, не быть
    Раю - Потерянным!
    Счастье - быть
    частью материи.


    1960



    Всего стихотворений: 32



  • Количество обращений к поэту: 5410





    Последние стихотворения


    Рейтинг@Mail.ru russian-poetry.ru@yandex.ru

    Русская поэзия