Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая (1888-1963)

• Биография Натальи Крандиевской-Толстой

Все стихотворения Натальи Крандиевской-Толстой на одной странице

- Оглавление -

Этим — жить, расти, цвести,
Этим — милый гроб нести,
До могилы провожать,
В утешенье руки жать,
И сведя со старым счёт,
Повторять круговорот,
Снова жить, расти, цвести,
Снова милый гроб нести…

А беженцы на самолётах
Взлетают в небо, как грачи.
Актеры в тысячных енотах,
Лауреаты и врачи.

Директор фабрики ударной,
Зав-треста, мудрый плановик,
Орденоносец легендарный
И просто мелкий большевик.

Все, как один, стремятся в небо,
В уют заоблачных кают.
Из Вологды писали: — Хлеба,
Представьте, куры не клюют! —

Писатель чемодан каракуль
В багаж заботливо сдает.
А на жене такой каракуль,
Что прокормить их может с год.

Летят. Куда? В какие дали?
И остановятся на чём?
Из Куйбышева нам писали —
Жизнь бьет по-прежнему ключом.

Ну, что ж, товарищи, летите!
А град Петра и в этот раз,
Хотите ль вы, иль не хотите,
Он обойдется и без вас!

Лишь промотавшиеся тресты
В забитых наглухо домах
Грустят о завах, как невесты
О вероломных женихах.

Амур откормленный, любви гонец крылатый! 
Ужели и моих томлений ты вожатый? 
Не верю. Ты, любовь, печальница моя. 
Пришла незванная. Согрета тайно я 
Твоей улыбкою и благостной, и строгой. 
Ты шла нагорною, пустынною дорогой, 
Остановилася в пути, как странник дальний. 
И глянула в глаза и грозно, и печально. 

Опять, забыв о белых стужах,
Под клики первых журавлей,
Апрель проснулся в светлых лужах,
На лоне тающих полей.

Кудрявый мальчик — смел и розов.
Ему в раскрытую ладонь
Сон, под корою злых морозов,
Влил обжигающий огонь.

И, встав от сна и пламенея,
Он побежал туда, в поля,
Где, вся дымясь и тихо млея,
Так заждалась его земля.

Ах, мир огромен в сумерках весной! 
И жизнь в томлении к нам ласкова иначе... 
Не ждать ли сердцу сладостной удачи, 
Желанной встречи, прихоти шальной? 

Как лица встречные бледнит и красит газ! 
Не узнаю свое за зеркалом витрины... 
Быть может, рядом, тут, проходишь ты сейчас, 
Мне предназначенный, среди людей — единый! 

Будет всё, как и раньше было,
В день, когда я умру.
Ни один трамвай не изменит маршрута.
В вузах ни один не отменят зачёт.
Будет время течь, как обычно течёт.

Будут сыны трудиться, а внуки учиться,
И, быть может, у внучки правнук родится.

На неделе пасхальной
Яйцо поминальное
К изголовью положат с доверием,
А быть может, сочтут суеверием
И ничего не положат.
Попусту не потревожат.

Прохожий остановится, читая:
«Крандиевская-Толстая».
Это кто такая?
Старинного, должно быть, режима…
На крест покосится и пройдет себе мимо.

Было холодное лето
На берегу залива.
Мглой было всё одето
И расплывалось красиво.

Граница вещей терялась.
С дальней сливалась передняя.
И всё почему-то казалось,
Что это лето — последнее.

Распустились вербы мягкие, пушистые, 
Маленькие серые зверьки. 
Стебли темно-красные, блестящие, чистые 
Тянутся к небу беспомощно-тонки. 

На деревьях облаком влажным висит 
Теплая, мягкая паутина сонная. 
Небо над садом бледное, зеленое; 
Небо весеннее о чем-то грустит. 

В белой церкви звонят. Колокол качают. 
Люди проходят усталою толпой. 
Кто-то в белой церкви свечи зажигает 
Слабой, несмелой, дрожащей рукой... 

Плачьте, люди, плачьте! Всё услышат мглистые 
Вешние сумерки с далекой высоты, 
Всё поймут весенние, маленькие, чистые, 
Грустные цветы. 

Полна причудливых и ветреных утех,
Весна кружится в роще пробужденной
И теплою рукою обнаженной
Свевает вкруг себя забытый солнцем снег.

И разливается хмельная синева
От ясных глаз ее, и ветер, усмиренный,
Летит к ее ногам, покорный и влюбленный,
И выпрямляется замерзшая трава.

А там, навстречу ей, призывный шум встает,
И море темное и в пене, и в сверканье
Ей шлет апрельских волн соленое дыханье
И звуков буйных пестрый хоровод.

Всё в этом мире приблизительно:
Струится форма, меркнет свет.
Приемлю только умозрительно
И образ каждый, и предмет.

А очевидность примитивная
Давно не тешит глаз моих.
Осталась только жизнь пассивная,
Разгул фантазии да стих.

Вот с ним, должно быть, и умру я,
Строфу последнюю рифмуя.

Гром, старый гром обыкновенный 
Над городом загрохотал. 
— Кустарщина! — сказал военный, 
Махнул рукой и зашагал. 

И даже дети не смутились 
Блеснувших молний бирюзой. 
Они под дождиком резвились, 
Забыв, что некогда крестились 
Их деды под такой грозой. 

И празднично деревья мокли 
В купели древнего Ильи, 
Но вдруг завыл истошным воплем 
Сигнал тревоги, и вдали 

Зенитка рявкнула овчаркой, 
Снаряд по тучам полыхнул, 
Так неожиданно, так жарко 
Обрушив треск, огонь и гул. 

— Вот это посерьезней дело! —  
Сказал прохожий на ходу, 
И все вокруг оцепенело, 
Почуя в воздухе беду. 

В подвалах схоронились дети, 
Недетский ужас затая. 
На молнии глядела я... 
Кого грозой на этом свете 
Пугаешь ты, пророк Илья? 

  О. Д. Форш

Давно отмеряна земного счастья доза,
Давно на привязи табун былых страстей,
Но, боже мой, как пахнет эта роза
Над койкою больничною моей!

Так пахла жизнь и сад, когда-то бывший,
Так пахла молодость, встречавшая зарю…
И женщине, цветы мне подарившей,
Движеньем губ спасибо говорю.

Для каждого есть в мире звук, 
Единственный, неповторенный. 
Его в пути услышишь вдруг 
И, дрогнув, ждешь завороженный. 

Одним звучат колокола 
Воспоминанием сладчайшим, 
Другим — звенящая игла 
Цикад над деревеской чащей. 

Поющий рог, шумящий лист, 
Органа гул, простой и строгий, 
Разбойничий, недобрый свист 
Над темной полевой дорогой. 

Шагов бессоный стук в ничи, 
Морей тяжелое дыханье, 
И все струи и все ключи 
Пронзают бедное сознанье. 

А мне одна поет краса! 
То рокоча, то замирая, 
Кристальной фуги голоса 
Звенят воспоминаньем рая. 

О строгий, солнечный уют! 
Я слышу: в звуках этих голых 
Четыре ангела поют — 
Два огорченных, два веселых. 

Есть к стихам в голове привычка,
А рифмы всегда со мной,
Вот и эти напела птичка
Нынче в Кавголове, под сосной.

Вероятно, инкогнито местное,
Серогрудка какая-нибудь
Заурядная, малоизвестная
Растревожила щебетом грудь.

И не сдерживая ликования,
Славит новую эту зарю
И моё с ней сосуществование,
О котором в стихах говорю.

Есть память глаз. Она воссоздает
Незримый мир в окраске и деталях —
И вереницы зорь в оранжевых вуалях,
И васильково-синий небосвод.

Всё, всё воображению подвластно,
Ему я верю больше, чем глазам,
И мир воображаемый, прекрасный
Ни мраку, ни унынью не предам.

Привяжи к саням ведерко 
И поедем за водой. 
За мостом крутая горка, —  
Осторожней с горки той! 

Эту прорубь каждый знает 
На канале крепостном. 
Впереди народ шагает, 
Позади звенит ведром. 

Опустить на дно веревку, 
Лечь ничком на голый лед, —  
Видно, дедову сноровку 
Не забыл еще народ! 

Как ледышки, рукавички, 
Не согнуть их нипочем. 
Коромысло, с непривычки, 
Плещет воду за плечом. 

Кружит вьюга над Невою, 
В белых перьях, в серебре... 
Двести лет назад с водою 
Было так же при Петре. 

Но в пути многовековом 
Снова жизнь меняет шаг, 
И над крепостью Петровой 
Плещет в небе новый флаг. 

Не фрегаты, а литые 
Вмерзли в берег крейсера. 
И не снилися такие 
В мореходных снах Петра. 

И не снилось, чтобы в тучах 
Шмель над городом кружил, 
И с гудением могучим 
Невский берег сторожил. 

Да! Петру была б загадка: 
Лязг и грохот, танка ход. 
И за танком ленинградка, 
Что с винтовкою идет. 

Ну, а мы с тобой ведерко 
По-петровски довезем. 
Осторожней! Видишь, горка. 
Мы и горку обогнем. 

Затворницею, розой белоснежной
Она цветет у сердца моего,
Она мне друг, взыскательный и нежный,
Она мне не прощает ничего.

Нет имени у ней иль очень много,
Я их перебираю не спеша:
Психея, Муза, Роза-недотрога,
Поэзия иль попросту — душа.

Из бесформенной хляби доносится вдруг:
«Вас приветствует старый, давнишний друг.
Может, вспомните дачу на взморье под Ригой,
Вы разучивали в то лето Грига.
И особенно нравилась вам когда-то
В ми-миноре стремительная соната.

Этот голос врасплох. И в ответ я молчу.
Осторожная память погасила свечу.
И на ночь стало всё в этом мире похоже.
И откуда тот голос — неведомо тоже.

Ложится осени загар 
На лист, еще живой и крепкий, 
На яблока душистый шар, 
Нагрузший тяжело на ветке, 

И на поля, и на края 
Осенних рощ, еще нарядных, 
И на кудрях твоих прохладных, 
Любовь моя, краса моя. 

Любань, и Вишера, и Клин —
Маршрут былых дистанций…
Был счастьем перечень один
Знакомых этих станций.

Казалось — жизнь моя текла
Сама по этим шпалам,
Огнем зелёным в путь звала,
Предупреждала алым!

И сколько встреч, разлук и слёз,
И сколько ожиданий!
Красноречивых сколько роз
И роковых свиданий!

Всё позади, всё улеглось,
В другое путь направлен,
И мчит других электровоз,
Сверхскоростью прославлен.

Но вот рассвет над Бологим
Ничуть не изменился,
Как будто времени над ним
Сам бег остановился.

Меня уж нет. Меня забыли
И там, и тут. И там, и тут.
А на Гомеровой могиле
Степные маки вновь цветут.

Как факел сна, цветок Морфея
В пыли не вянет, не дрожит,
И, словно кровью пламенея,
Земные раны сторожит.

Мне не спится и не рифмуется,
И ни сну, ни стихам не умею помочь.
За окном уж с зарею целуется
Полуночница — белая ночь.
Все разумного быта сторонники
На меня уж махнули рукой
За режим несуразный такой,
Но в стакане, там, на подоконнике,
Отгоняя и сон, и покой,
Пахнет счастьем белый левкой.

Мороз затуманил широкие окна, 
В узор перевиты цвета и волокна. 
Дохни в уголок горячо, осторожно, 
В отталом стекле увидать тогда можно, 
Какой нынче праздник земле уготован, 
Как светел наш сад, в серебро весь закован, 
Как там, в небесах, и багряно, и ало, 
Морозное солнце над крышами встало. 

На крыше пост. Гашу фонарь.
О, эти розовые ночи!
Я белые любила встарь, —
Страшнее эти и короче.

В кольце пожаров расцвела
Их угрожающая алость.
В ней всё сгорит, сгорит дотла
Всё, что от прошлого осталось.

Но ты, бессонница моя,
Без содрогания и риска
Глядишь в огонь небытия,
Подстерегающий так близко,

Заворожённая глядишь,
На запад, в зарево Кронштадта,
На тени куполов и крыш…
Какая глушь! Какая тишь!
Да был ли город здесь когда-то?

От суетных отвыкла дел,
А стόящих — не так уж много,
И, если присмотреться строго,
Есть и у стόящих предел.

Мне умники твердили с детства:
«Всё видеть — значит всё понять»,
Как будто зрение не средство,
Чтобы фантазию унять.

Но пощади мои утехи,
Преобразующие мир.
Кому мешают эти вехи
И вымыслов ориентир?

От этих пальцев, в горстку сложенных
На успокоенной груди,
Не отрывай ты глаз встревоженных,
Дивись, безмолвствуя, гляди,
С каким смиреньем руку впадиной
Прикрыла грешная ладонь…
Ведь и ее обжёг огонь,
Когда-то у богов украденный.

Лесбоса праздную лиру
Множество рук подхватило.
Но ни одна не сумела
Слух изощрённый ахеян
Рокотом струн покорить.

Струны хранили ревниво
Голос владелицы первой,
Любимой богами Сафо.

Вторить они не хотели
Голосу новых владельцев,
Предпочитая молчать.

Позабуду я не скоро
Бликов солнечную сеть.
В доме были полотёры,
Были с мамой разговоры,
Я хотела умереть.

И томил в руке зажатый
Нашатырный пузырёк.
На паркет, на клочья ваты
Дул апрельский ветерок,
Зимним рамам вышел срок…

И печально и приятно
Умереть в шестнадцать лет…
Сохранит он, вероятно,
Мои письма и портрет.
Будет плакать или нет?

В доме благостно и чинно:
В доме — всё наоборот,
Полотёры по гостиной
Ходят задом наперёд.
На степенных ликах — пот.

Где бы мне от них укрыться,
В ванной что ли, в кладовой,
Чтобы всё же отравиться?
Или с мамой помириться
И остаться мне живой?

С вьюгой северной обручённая,
Приднестровских не знала я стран,
Потому за могилу Назона я
Приняла этот скифский курган,

Эти маки степные, что, рдея,
В карауле стоят до сих пор,
Перед мёртвыми благоговея,
О бессмертных ведя разговор.

И пока ястребиный дозор
Над курганом, кружа, пилотирует,
Слышу я нарастающий хор, —
То гекзаметры ветер скандирует,
Унося их с собой на простор.

Стихи предназначены всем. 
И в этом соблазны и мука. 
У сердца поэта зачем 
Свидетели тайного стука? 

На исповедь ходим одни. 
В церквах покрывают нам платом 
Лицо в покаянные дни, 
Чтоб брат не прельстился бы братом. 

А эта бесстыдная голь 
Души, ежедневно распятой! 
О, как увлекательна боль, 
Когда она рифмами сжата! 

И каждый примерить спешит, — 
С ним схожа ли боль иль не схожа, 
Пока сиротливо дрожит 
Души обнаженная кожа. 

Стрела упала, не достигнув цели,
И захлебнулся выстрел мой осечкой.
Жила ли я? Была ли в самом деле,
Иль пребывала в праздности доселе, —
Ни чёрту кочергой, ни Богу свечкой,
А только бликом, только пылью звèздной,
Мелькнувшей в темноте над бездной.

Сыплет звезды август холодеющий, 
Небеса студены, ночи — сини. 
Лунный пламень, млеющий, негреющий, 
Проплывает облаком в пустыне. 

О, моя любовь незавершенная, 
В сердце холодеющая нежность! 
Для кого душа моя зажженая 
Падает звездою в бесконечность? 

Такое яблоко в саду
Смущало бедную праматерь.
А я, — как мимо я пройду?
Прости обеих нас, создатель!

Желтей турецких янтарей
Его сторонка теневая,
Зато другая — огневая,
Как розан вятских кустарей.

Сорву. Ужель сильней запрет
Веселой радости звериной?
А если выглянет сосед —
Я поделюсь с ним половиной.

Там, в двух шагах от сердца моего,
Харчевня есть — «Сиреневая ветка».
Туда прохожие заглядывают редко,
А чаще не бывает никого.

Туда я прихожу для необычных встреч.
За столик мы, два призрака, садимся,
Беззвучную ведём друг с другом речь,
Не поднимая глаз, глядим — не наглядимся.

Галлюцинация ли то, иль просто тени,
Видения, возникшие в дыму,
И жив ли ты, иль умер, — не пойму…
А за окном наркоз ночной сирени
Потворствует свиданью моему.

Уходят с поля зренья
Предметы, вещи, лица,
Теней распределенья,
Их четкие границы.

Что лесом было раньше,
Зеленым стало дымом.
Но сосны-великанши
Всё помнят о незримом.

Фаусту прикидывался пуделем, 
Женщиной к пустыннику входил, 
Простирал над сумасшедшим Врубелем 
Острый угол демоновых крыл. 

Мне ж грозишь иными приворотами, 
Душу испытуешь красотой, 
Сторожишь в углах перед киотами 
В завитке иконы золотой. 

Закипаешь всеми злыми ядами 
В музыке, в преданиях, в стихах. 
Уязвляешь голосами, взглядами, 
Лунным шаром бродишь в облаках. 

А когда наскучит сердцу пениться, 
Косу расплету ночной порой, — 
Ты глядишь из зеркала смиренницей 
Мною, нечестивою, самой. 

Шаркнул выстрел. И дрожь по коже,
Точно кнут обжёг.
И смеётся в лицо прохожий:
«Получай паек!»
За девицей с тугим портфелем
Старичок по панели
Еле-еле бредет.
«Мы на прошлой неделе
Мурку съели,
А теперь — этот вот…»
Шевелится в портфеле
И зловеще мяукает кот.
Под ногами хрустят
На снегу оконные стекла.
Бабы мрачно, в ряд
У пустого ларька стоят.
«Что дают?» — «Говорят,
Иждивенцам и детям — свекла».

Я поняла не так давно,
Что в зеркало себя не вижу.
Чтоб разглядеть лица пятно,
Я наклоняюсь ближе, ближе,
Но черт не вижу всё равно.

Быть может, зеркало — лишь средство,
Чтоб в одиночестве не быть?
Двойник мой, сверстник, спутник детства,
Участник жизни и кокетства,
Мне нелегко тебя забыть.

Я с собой в дорогу дальнюю
Ничего не уношу.
Я в неделю поминальную
Поминанья не прошу.

И оставлю я на память вам
Всё, чего не нажила,
Потому что в мире скаредном
Юродивой я слыла.

И того лишь между прочими
Я наследным нареку,
Кто по дальней моей вотчине
Унаследует тоску.

Яблоко, надкушенное Евой,
Брошенное на лужайке рая,
У корней покинутого древа
Долго пролежало, загнивая.

Звери, убоявшись Божья гнева,
Страшный плод не трогали, не ели,
Не клевали птицы и не пели
Возле кущ, где соблазнилась Ева.

И творец обиженный покинул
Сад цветущий молодого рая
И пески горячие раскинул
Вкруг него от края и до края.

Опустился зной старозаветный
И спалил цветы, деревья, кущи,
Но оставил плод едва заметный,
Яблоко, что проклял Всемогущий.

И пески тогда его накрыли…

Всего стихотворений: 40