Мария Михайловна Шкапская (1891-1952)

• Биография Марии Шкапской

Все стихотворения Марии Шкапской на одной странице

- Оглавление -

Поднес фиалки даме паж
(Весна в лугах дымилась) -
Влюблен был в даму паж - она
О рыцаре томилась.

Мадонне рыцарь посвящал
Досуги и молитвы,
Ее обитель защищал
И пал в разгаре битвы.

Но жизнь в раю была грустна,
И плакал он о даме.
Пошла в монахини она
(А луг пестрел цветами).

Смеялась жизнь кругом - она ж
За упокой молилась.
Фиалки рвал, стеная, паж
(Весна в лугах дымилась).

Взвивались жаворонки ввысь,
Гоня ночные страхи,
Мораль - к Мадонне не стремись
И не иди в монахи.

Ее на набережной Сены 
В ларце старуха продает, 
И запах воска и вербены 
Хранит старинный переплет. 
Еще упорней и нетленней 
Листы заглавные хранят 
И даты нежные рождений 
И даты трудные утрат. 
Ее читали долго, часто, 
И чья-то легкая рука 
Две-три строки Экклезиаста 
Ногтем отметила слегка. 
Склоняюсь к книге. Вечер низок. 
Чуть пахнет старое клише. 
И странно делается близок 
Моей раздвоенной душе 
И тот, кто счел свой каждый терний, 
Поверив, что господь воздаст, 
И тот, кто в тихий час вечерний 
            Читал Экклезиаст.

Было тело мое без входа, 
И палил его черный дым. 
Черный враг человечьего рода 
Наклонялся хищно над ним. 

И ему, позабыв гордыню, 
Отдала я кровь до конца 
За одну надежду о сыне 
С дорогими чертами лица.

В ковше Каверинскую Хазу  
Дочитывая на лету,  
Лететь в трамвае разноглазом  
На Николаевском мосту. 

И от пролета до пролета  
Прочитывая про налет -  
Забыть и Хазу, и налеты  
Под бешеный трамвайный лет. 

И спохватившись у Тучкова,  
Что не такой, не тот вагон,  
Что вез когда-то Гумилева  
Через мосты, века и сон - 

Сменить его на первый встречный  
И, может быть, опять не тот  
И дважды опоздать беспечно  
К свиданью деловому - вот 

Какая дань весенним светам,  
Сумятице весенних дней  
От ленинградского поэта.

Ведь были мы первые крепче и выше,  
И толще деревья и травы длинней.  
И волосы гуще у ночи пушистой,  
И руки упруже у кряжистых дней.  
И внове готовили звери и люди  
Для каждовесенней, для брачной поры,  
И чресла тугие, и крепкие груди,  
И красную кровь для любовной игры.  
Ее проливали и щедро и смело -  
Веселых зачатий живое вино,  
И в жилах оно и кипело и пело,  
И вечное дело родило оно.

Приползла лукавая, вся талая, 
И в угрюмом городе, в камнях, 
Распустила слухи небывалые, 
Что погибнут улицы на днях. 
Что идет веселая, шумливая 
Из лесов зеленых и полей 
Рать весны, раздольная, гулливая, 
Против серых зданий и людей. 
Целый день шептала и морочила, 
У прохожих путалась в ногах, 
Шелестела в скверах олисточенных, 
Лошадей пугала на углах. 
А под вечер стихла, утомленная, 
Разлеглась на гулкой мостовой, 
К тротуарам сонным, покоренная, 
Прилегла упрямой головой. 
Но мигала до утра пугливая 
Фонарей блестящая гряда, 
И дрожала, вся нетерпеливая, 
Под мостами сжатая вода.

Как кровь уходит из синей вены, 
Ушла из плена зловонных труб 
Вода живая с кипящей пеной, 
И город плачет - угрюм и скуп. 
Легка, подвижна, к истокам темным, 
К лугам поемным, к седым лесам, 
Течет и плещет, светло бездомна, 
Сродни и солнцу и небесам. 
Сверкает лентой, струей искрится, 
И путь все длится, и мир звенит, 
Взлетает птицей, прыгнет, как львица, 
Ревет в порогах, в болотах - спит. 
Поют ей песни и пьют скитальцы, 
Но тщетно "сжалься" иссохших губ, 
И тщетно город вздымает пальцы, 
Сухие пальцы фабричных труб.

Господи, разве не встала я
егда Ты ко мне воззвах?
Ведь я только петелька малая
в тугих Твоих кружевах.
Ведь мы только ягоды спелые
в Твоем лесном туеске,
цветы Твои белые
в соблюденном Твоем леске.
Твоими ржаными колосьями
всходим из влажной земли
в полях нашей скудной родины,
в ее дорожной пыли.
Но здесь под лучами теплыми
дай нам время и срок,
чтоб цветы встали в поле копнами,
чтоб колос налиться мог.
До срока к нам не протягивай
тонких пальцев Своих,
не рви зеленые ягоды,
не тронь колосьев пустых,
ткани тугие, нестканные,
с кросен в ночь не снимай. –
Детям, Тобою мне данным,
вырасти дай.

И ели впервые и первые пили,  
И первые пилы и первый топор  
С разбегу веселые вещи творили  
И весело крепкий встречали отпор.  
И весело мать для ребенка доила  
Впервые от дикой козы и овцы,  
И первенца в горном потоке обмыла,  
И первый огонь сторожили отцы.  
И были подобны веселому зверю.  
Как часто я вижу их, первых, во сне,  
И вижу костер в полутемной пещере,  
И возле костра оплывающий снег.

Как в тёмный улей чёрная пчела
сбираю мёд отстоенной печали,
и с лука каждого летящая стрела
меня неуклонимо жалит.
Был горек мне к помазанью елей,
и вот цветы моих земных полей:
у нищей девочки, стоящей на ветру,
два пальца в варежке – вспухающих и синих.
У старой девушки, озябшей поутру,
кровати узенькой холодные простыни,
и взгляд потерянный, невидящий и белый,
тех, что ведут поутру на расстрелы.

Как глухо плачет море! 
Как даль кругом пуста! 
Рассказываю горе, 
прижав к земле уста. 
Но спит покров зелёный, 
и степь кругом тиха, 
и от земли солёный 
и терпкий вкус греха.

Был свиток дней моих недлинен, 
греховны были письмена. 
Я путь свершала Магдалинин 
и обратилась – как она. 
	И, как она, ждала смиренно. 
Но не пришёл ко мне Христос. 
И не коснулся умиленно 
моих распущенных волос. 
	И с той поры я дни за днями, 
творя свой повседневный труд, 
несу наполненный с краями 
безмерной горечи сосуд. 

Лежит пустая и простая
В своем раскрашенном гробу,
И спит над ней немая стая
Стеклянноглазых марабу.
Упали жесткие, как плети,
Нагие кисти черных рук.
Вы прикоснетесь - вам ответит
Сухих костей звенящий стук.
Но тело, мертвенному жалу
Отдав живую теплоту,
Хранить ревниво не устало
Застывших линий чистоту.
Улыбка на лице овальном
Тиха, прозрачна и чиста,
Открыла мудро и печально
Тысячелетние уста.
Лежит пустая и простая
В своем раскрашенном гробу,
И спит над ней немая стая
Стеклянноглазых марабу.

Не оставляй следов неполноценных
И никаких незавершенных дел -
Ни сына женщине, которой не хотел,
Ни писем мартовских - лукавых и забвенных.
Письмо умрет, но прах его бумажный
Встревожит, может быть, живого не шутя,
Не радостно и незаконно даже
От скудных ласк рожденное дитя.

Не снись мне так часто, крохотка, 
Мать свою не суди. 
Ведь твое молоко нетронутым 
Осталось в моей груди. 
  
Ведь в жизни - давно узнала я 
- Мало свободных мест, 
Твое же местечко малое 
В сердце моем как крест. 
  
Что ж ты ручонкой маленькой 
Ночью трогаешь грудь? 
Видно, виновной матери 
- Не уснуть!

О, сестры милые, с тоской неутолимой, 
В вечерних трепетах и в утренних слезах, 
С такой мучительной, с такой неукротимой 
С несытой жадностью в опушенных глазах, 
  
Ни с кем не вяжут вас невидимые нити, 
И дни пустынные истлеют в мертвый прах. 
С какою завистью вы, легкие, глядите 
На мать усталую, с ребенком на руках. 
  
Стекает быстро жизнь, без встречи, но в разлуке. 
О, бедные, ну как помочь вам жить, 
И темным вечером в пустые ваши руки 
Какое солнце положить?

О, тяготы блаженной искушенье,
соблазн неодолимый зваться «мать»
и новой жизни новое биенье
ежевечерне в теле ощущать.
По улице идти как королева,
гордясь своей двойной судьбой.
И знать, что взыскано твое слепое чрево
и быть ему владыкой и рабой,
и твердо знать, что меч господня гнева
в ночи не встанет над тобой.
И быть как зверь, как дикая волчица,
неутоляемой в своей тоске лесной,
когда придет пора отвоплотиться
и стать опять отдельной и одной.

Я иду, а длинный ряд двоится, 
Заполняя освещенный зал. 
Мертвых лиц струится вереница 
В отраженьи золотых зеркал. 
Каждый день в своей точеной ванне 
Умирает раненый Марат, 
С каждым днем верней и постоянней 
Жанны д'Арк подъятый к небу взгляд. 
Как вчера, печальный и влюбленный, 
Над Психеей вкрадчивый Амур. 
Я касаюсь с лаской затаенной 
Бледных рук у гипсовых фигур. 
В этой жизни - сам живой и тленный 
Дух мой, зыбкий и кипучий вал, 
На камнях пучины многопенной 
Лишь на миги делает привал. 
Вот ему и сладостны, и милы 
Плотный камень, гибкий воск и медь, 
Все, что может взятый у могилы 
Легкий миг в себе запечатлеть. 
Оттого люблю я черных мумий 
Через вечность чистые черты. 
И, в минуты тягостных раздумий, 
Восковые куклы и цветы. 

Мне снятся русские кладбища
В снегу, по зимнему чисты,
В венках стеклянных ветер свищет
И гнет усталые кресты.

Переступивших и достойных
Равняет утренняя мгла,
И так смиренно, так спокойно,
Так много грусти и стекла!

Прилечь, притихнуть, стать, как иней,
Как этот хрупкий, скрипкий снег,
И белых туч на кровле синей
Следить прозрачный легкий бег.

И знать, что скорби и волненья
Сквозь этот снеговой покой
Не тронут скорбного успенья
Своею цепкою рукой.

Пускай живет дитя моей печали,  
Залог нечаянный отчаянных часов,  
Живое эхо мертвых голосов,  
Которые однажды прозвучали. 

Так черноморских волн прибой в начале  
Угрюмой осени плачевен и суров,  
Покорствует неистовству ветров, -  
Но держится челнок на тоненьком причале. 

Расчёт случаен и неверен
- Что обо мне мой предок знал,
Когда, почти подобен зверю,
В неолитической пещере
Мою праматерь покрывал.

И я сама что знаю дальше
О том, кто снова в свой черед
Из недр моих, как семя в пашне,
В тысячелетья прорастет?

Тумань мне голову, тумань,  
Как сладко это мне и внове.  
Плывут над временем и кровью  
Твои пустынные дома. 
  
И синегрудая мечеть  
Отчалила и уплывает.  
И бешеным моим трамваем  
За нею мне не долететь. 
  
О волны этих рыжих крыш.  
Как подлинно его волненье,  
И как же он кудряв и рыж,  
Безумный ветер современья.

Я остро не люблю сближающего “ты” –
Оно как комната, в которой всё знакомо.
Как нераскрытые, как ждущие цветы –
Почтительного “Вы” мне сладостна истома.
За этим строгим “Вы” всегда тонка печаль,
Но неисчерпана бездонная возможность,
За ним скрывается в печальную вуаль
Касаний ласковых пьянительная сложность.
Почтительное “Вы” кладу, как талисман,
У входа строгого души моей чертога. –
Кому не сладостен его живой обман –
Не перейдёт заветного порога.

Читаю Горация в лавке 
И стыну под легким пальто. 
И стынет со мной на прилавке 
На ширме пастушка Ватто. 
Да сбоку смеется кольчужно 
Изломанный старый доспех, 
И мне торопиться не нужно 
И с ними расстаться не спех. 
А выйду - над Сеной бесстрастной 
Ряды золотых огоньков, 
И будто от жизни сейчасной 
Отстала на много веков. 
И те, кого встречу, - чужие, 
И речь их странна и нова, 
И тех, кто ушли и отжили, 
Роднее и ближе слова. 
И завтра с Горацием в лавке 
Забудусь под легким пальто, 
И будет дрожать на прилавке 
На ширме пастушка Ватто.

Как фонарик, свечусь изнутри 
И не знаю, как скрыть от прохожих, 
Что в кармане открытка и три 
Телеграммы, по подписи схожих. 

Узко сомкнуто жизни кольцо. 
В нем нас двое - и оба у цели. 
Засмеяться бы прямо в лицо 
Джентльмену в бобровой шинели. 

Перечту телеграммы - их три - 
И на каждую дважды отвечу. 
Как фонарик, свечусь изнутри - 
Телеграммы с открыткою - свечи.

– “Что ты там делаешь, старая мать?” 
– “Господи, сына хочу откопать, 
только вот старые руки мои 
никак не осилят чёрной земли”. 
– “Старая мать, неразумная мать, 
сын твой в Садах Моих лёг почивать”. 
– “Господи, я только старая мать, 
надо бы прежде меня было взять”. 
– “Будет твой срок и исполнится день. 
Смертная к сердцу наклонится тень”. 
– “Господи, рада бы в землю я лечь, 
да будет ли радость чаянных встреч? 
Сможешь ли землю заставить опять 
матери милое тело отдать?” 
– “Дух его – Мне, а земле только плоть, 
надо земное в себе обороть. 
Что же ты делаешь, старая мать?” 
– “Господи, сына хочу откопать”.

Всего стихотворений: 26