Русская поэзия >> Павел Николаевич Шубин

Павел Николаевич Шубин (1914-1950)

• Биография Павла Шубина

Все стихотворения Павла Шубина на одной странице

- Оглавление -

Азовская весна

Летит казара, тараторя, 
И вроде сквозного шатра 
На берег Азовского моря 
Туманы ложатся с утра. 

Ещё косяками тарани 
Зелёный простор не прошит, 
И крыгами байды таранит, 
И мокрым снежком порошит, 

А мачты уже, как занозы, 
Маячат, туман проколов, 
Как чайки, рыбачьи колхозы 
С утра вылетают на лов. 

Чуть ветер подует - и гайда! - 
Торопятся в море, как в дом, 
За байдой пузатая байда, 
Смолёный дубок за дубком. 

И ночь отгремит. И на рани, 
К жилью завернув на часок, 
Живым серебром поморяне 
Сырой засыпают песок. 

Плащи их от моря, от пота - 
Грубей лубяных коробков, 
Горячая, злая работа, 
Как спирт, веселит рыбаков. 

Им снова с моряною свежей 
И ночь ночевать и дневать. 
И с завистью смотрит приезжий: 
Куда ему руки девать?!

Крыги - льдины.

1947


Атака

Погоди, дай припомнить… Стой!
Мы кричали «ура»… Потом
Я свалился в окоп пустой
С развороченным животом.

Крови красные петушки
Выбегали навстречу дню,
Сине-розовые кишки
Выползали на пятерню.

И с плеча на плечо башка
Перекидывалась, трясясь,
Как у бонзы или божка,
Занесённого в эту грязь.

Где-то плачущий крик «ура»,
Но сошёл и отхлынул бой.
Здравствуй, матерь-земля, пора!
Возвращаюсь к тебе тобой.

Ты кровавого праха горсть
От груди своей не отринь,
Не как странник и не как гость
Шёл я в громе твоих пустынь.

Я хозяином шёл на смерть,
Сам приученный убивать,
Для того чтобы жить и сметь,
Чтобы лучшить и открывать.

Над рассветной твоей рекой
Встанет завтра цветком огня
Мальчик бронзовый, вот такой,
Как задумала ты меня.

И за то, что последним днём
Не умели мы дорожить,
Воскреси меня завтра в нём,
Я его научу, как жить!

23 марта 1945


В Киркенесе

Был дом. Была с наивной верой
Подкова врезана в порог.
Но пал на камни пепел серый,
А дом бегущий немец сжёг.

Рыбачья грубая бахила
Валяется… Хозяев нет.
А может, это их могила —
Из щебня холмик без примет?

Лишь у рябины обгорелой,
Над вечной, медленной водой
Сидит один котёнок белый…
Не белый, может, а седой?

На стуже не задремлешь, нежась,
Но он не дрогнул, как ни звал, —
А может, всё-таки — норвежец —
По-русски он не понимал?

Или безумье приковало
Его к скале? Он всё забыл.
И только помнит, что, бывало,
Хозяин с моря приходил.

В лапландских снегах

Сон,
Никогда не снившийся, -
Всё тот же,
Ползёт, скрипит, в небытие скользя:
В потёмках воют «виллисы» и «доджи»,
Идти нельзя. И отдохнуть нельзя.

До горла снежный коридор напихан
Колоннами солдат полуживых,
И тёплого бурана облепиха
До позвонков уже промыла их;

Уже в кисель раскисли полушубки
И стали стопудовыми пимы,
И грузных ног разбухшие обрубки
Передвигать уже не в силах мы.

Седьмые сутки длится эта мука.
У лошадей иссякла сила вся,
Они в сугробы падают без звука,
А мы идём. Ползём. Лежать нельзя!

Когда мороз ударил на рассвете,
И нестерпимо вызвездило высь,
И призраком неотвратимой смерти
В медвежьих далях сполохи зажглись,

И злые слёзы на ресницах наших
Гремели, как бубенчики, вися, -
То понял каждый из ещё шагавших,
Что жить нельзя. Но умереть нельзя!

И, по-лошажьи ноздри раздувая,
Замёрзшими губами матерясь,
Почти без звука часть передовая
До немцев в штыковую добралась.

Мгновенными укусами, по-волчьи,
Вгрызалась в ребра злая сталь штыков.
И, даже повалив, душили молча
Руками ледяными пруссаков.

Капут героям Нарвика и «Крита»,
Вовек оттуда не вернуться им!..
Как густо сопка трупами покрыта…
Но мы о них не думаем. Мы спим.

26 апреля 1946


В секрете

В романовских дублёных полушубках
Лежат в снегу - не слышны, не видны.
Играют зайцы на лесных порубках.
Луна. Мороз… И словно нет войны.
Какая тишь! Уже, наверно, поздно.
Давно, должно быть, спели петухи…
А даль - чиста. А небо звёздно-звёздно.
И вкруг луны - зелёные круги.
И сердце помнит: было всё вот так же.
Бойцы - в снегу. И в эту синеву -
Не всё ль равно - Кубань иль Кандалакша? -
Их молодость им снится наяву.
Скрипят и плачут сани расписные,
Поют крещенским звоном бубенцы,
Вся - чистая, вся - звёздная Россия,
Во все края - одна, во все концы…
И в эту даль, в морозы затяжные,
На волчий вой, на петушиный крик
Храпят и рвутся кони пристяжные,
И наст сечёт грудастый коренник.
Прижать к себе, прикрыть полой тулупа
Ту самую, с которой - вековать,
И снежным ветром пахнущие губы
И в инее ресницы целовать.
И в час, когда доплачут, досмеются,
Договорят о счастье бубенцы,
В избу, в свою, в сосновую вернуться
И свет зажечь…
В снегу лежат бойцы.
Они ещё своё не долюбили.
Но - родина, одна она, одна! -
Волнистые поляны и луна,
Леса, седые от морозной пыли,
Где волчий след метелью занесён…
Берёзки - словно девочки босые -
Стоят в снегу. Как сиротлив их сон!
На сотни вёрст кругом горит Россия.

Разъезд № 9 под ст. Неболчи, 13 декабря 1942


Во славу разведчиков

Врастая с костями в домашние вещи,
На пуховиках от озноба дрожа,
Немало поэтов прилично клевещут
На всех, теплотою квартир дорожа:
«Как будто зовущи
Зелёные пущи,
Земной тихоход на свободу отпущен;
Ему, как немногим,
В глухие отроги
И к сердцу земному открыты дороги.
Всего: поступиться
Периной да шпицем
И книзу с четвёртой площадки спуститься,
Минуя свой дворик,
Где воздух так горек,
Где дремлет в тулуп упакованный дворник.
На волю! И сразу,
Доступная глазу,
Стозвёздная полночь легла бы рассказом,
Как шлях, по пути
В Кременчуг и Путивль,
Как песня, которой конца не найти.
Сквозь ветер, сквозь ливень,
В тяжёлом наливе
Хлеба зашумели б с Полтавы до Ливен,
И, хору их вторя,
На гулком просторе
Вздохнули бы степи от моря до моря
Под клекот орлов,
Под посвист ветров
Ночами скитаний, стоянок, костров,
Глухим океаном,
Где жить великанам…
Но мы — тихоходы, земля велика нам.
И где нам до страсти
Рискованных странствий —
Нас солнце не греет, нас душит пространство,
Нам буря грозна,
Словно волчья грызня,
И ветер палящий — не ветер — сквозняк.
Просторы пустуют,
Закрыты вчистую».
Неправда, товарищи! Я протестую!
Отряды уже
До глухих рубежей
Идут по дорогам былых мятежей,
По снежным заносам,
По дикому ворсу
Травы — за Чапаем, за пламенным Щорсом;
Плывут корабли
В полуночной дали
Сквозь льды, сквозь туманы до края земли;
Удар принимая
В открытые груди,
Ведут их бесстрашные, гордые люди.
Они не забыли
Недавние были:
Отцы наши кровью за землю платили,
Чтоб дети, как в сказке,
Смогли, осмелев,
Стоять по-хозяйски
На этой земле.
А если меж старых,
Семейственных, ярых
Реликвий живут ещё люди в футлярах,
То разве для них,
Погребённых в пыли,
Весельем наполнена чаша земли?..

Гвардия

Опять горят костры напропалую,
И угли червонеют, как дукаты,
И песенку про молодость былую
Поют сквозь сон усталые солдаты.

Давно над ними жёны отрыдали,
И голосят теперь одни осколки:
Штыки и каски, шрамы и медали,
Пилотки на бровях, как треуголки.

А сапоги до голенищ сносились,
А седина в усах осела хмуро:
Они ещё под Куннерсдорфом бились,
Шли, не сгибаясь, в пламя Порт-Артура.

А может быть, они ещё древнее
И подлинны, как грубый миф Эллады,
И в их морщинах залегла, темнея,
Святая пыль развалин Сталинграда.

1944


Далёкая Лица

Далёко-далёко отсюда
Свирепая катится Лица.
Зимы ледяная посуда
На розовых камнях дробится.

Играет вода молодая,
Кричит молодым жеребёнком,
И крутится пена седая
По бурым бегучим воронкам.

Я прожил там зиму и лето
В землянке, похожей на улей,
И фрица свалил из секрета
Одною весёлою пулей.

И, верно, добыл бы другого,
Скрутил уж верёвкой мочальной,
Да фрица не вышло живого,
А вышел мне госпиталь дальний.

Теперь уж не то что досада,
Тоска, понимаешь, заела, -
Брожу по вишнёвому саду
Совсем безо всякого дела.

А тут до рассвета не спится.
Вот только закрою ресницы,
Мне эта гремучая Лица
Без всякого повода снится.

И чувствую каждой кровинкой
Тот берег, бегущий несмело:
Ни деревца там, ни травинки
Такой, чтобы сердце согрело.

А небо большое, большое,
И плачет вода без приюта…
И хочется сразу душою
Ту горькую землю окутать.

Сады насадить бы по склонам,
Запрятать в смородине хаты,
Чтоб золотом шили по клёнам
Резные речные закаты.

Я срыл бы своими руками,
Отнёс бы туда это поле
С пшеницею и васильками
И перепелами на воле.

И сердце моё замирает
С глухой, беспощадною силой:
Вода вороная играет,
И вереск качается хилый,

И роет гранитные гряды,
И плачет угрюмая Лица…
Мне надо, мне до смерти надо
На те берега воротиться!

Западная Лица - рв Мурманской области. Во время Великой Отечественной войны по реке проходила линия фронта. Долина реки получила название «Долина смерти», а после окончания войны за ней закрепилось название «Долина славы». На побережье много братских могил того времени.

Норвегия, ноябрь 1944


Дорога

Пролётные стаи
Всё реже,
И туч парусина
Всё туже,
И зори темнее…
А мне бы
Навстречу метелям,
Туда,
Где в мех завернулось медвежий
Полночное княжество стужи
И врезаны в чистое небо
Созвездья из чистого льда.

Не виден
В последнем наслеге
Дымок
С поворота крутого, -
Скрипучи
Летящие нарты
И сумрак
Тусклее слюды…
Дорогою «Фрама» и «Веги»,
Последней дорогой Седова,
Спеши: не составлены карты,
И снег заметает следы.
О сердце,
Ведущее к цели,
И медленной крови упорство, -
Вам насмерть стоять в поединке
Не ради хвалы и наград,
И длится часы и недели

С буранами единоборство,
И слёзы смерзаются в льдинки,
И нету дороги назад.

Над нею
Зарёй развернётся -
Взойдёт
Незакатное солнце, -
Заплачут бельки у порога
В своё ледяное жильё,
И если она оборвётся -
Другой твоим следом пробьётся,
И будет другого дорога -
Как песня во имя твоё!

Наслег - якутское поселение (прим. автора).

Бельки - тюлени в возрасте до двух недель (прим. автора). 

Москва, 1946


Другу

Помнишь, в детстве снились нам с тобою 
Выгнутые крылья парусов, 
Волны океанского прибоя, 
Вольное дыхание лесов. 

Там всегда стреляли ружья верно, 
Побеждали храбрые в бою… 
Мальчики Майн Рида и Жюль Верна 
Жили в том несбыточном краю. 

А у нас ивняк на косогоре, 
Тина полувысохшей реки; 
Вместо тигров на степном просторе 
Жили толстопузые сурки. 

Тишина уездная, степная, 
Вечеров вишнёвых забытье… 
- Где она, страна чудес? 
- Не знаю… 
Может быть, и вовсе нет её. 

Только нам запомнился надолго 
Детский сон о сказке наяву. 
И когда заполыхала Волга 
Нефтью, подожжённой на плаву, 

И когда, наглей и оголтелей 
Яростной заморской саранчи, 
Воющие «юнкерсы» летели 
Дьяволами чёрными в ночи, - 

Нам она была светлее рая - 
Отчая, родимая земля. 
К ней мы прижимались, умирая, 
Только об одном её моля: 

- Дай нам силы, помоги подняться, 
Вырваться из предмогильной тьмы, 
Дай нам насмерть повалить германца: 
Пусть фашист погибнет, а не мы! 

И уже не в сказке, - 
Достоверно 
И у нас в степи, как в том краю, 
Нарезные ружья били верно, 
Побеждали храбрые в бою. 

Вот стоим мы. В сини поднебесной - 
Балочки, поля да ковыли… 
Нет любимей, не сыскать чудесней 
Этой отвоёванной земли! 

А за синью - дальние границы, 
А за ними, ростом - великан, - 
Меж камней, хитрее кружевницы 
Вяжет пену Тихий океан. 

Лёгкий парус, выгнувшийся гордо, 
И - леса из наших детских снов; 
Тигр ведёт усатой хитрой мордой, 
Чуя запах диких кабанов… 

Вот она, большая доля наша! 
Долог будет встречи этой час - 
Морем 
Неба яшмовая чаша 
До краёв наполнена за нас!

Жена приехала на фронт

Гуляла стужа-именинница
По одиночкам-номерам,
Тюрьмоподобная гостиница
Без ламп сдавалась вечерам.

Шли сапоги, шуршали валенцы,
В кромешной тьме стучали лбы,
Дрались неведомые пьяницы,
Летела сажа из трубы.

Толпилась очередь у нужника,
Ворчали краны без воды,
И хвост крысиный из отдушника
Свисал с сознаньем правоты.

Но — бог свидетель — я не сетую,
Благословляя в сотый раз
Окно, закрытое газетою,
Кровати ржавый тарантас;

И стол с базарною закускою,
И — в заоконочье — ледок,
Зимой просёлочною, русскою
Заполонённый городок…

На спинке стула платье синее
Всю ледяную ночь цвело
Той васильковою Россиею,
Где нам с тобой всегда светло!

Из сердца в сердце

Шепчу не имя: есть оно - и пусть, -
Нет, всю тебя, как песню, наизусть!
Молочный запах кожи молодой,
Изгиб руки - девический, худой,
И медленных зеленоватых глаз
Безмолвный, древний, как земля, рассказ.
Я в снежном ветре голос твой ловлю…
Двадцатый месяц я ночей не сплю.
Ракеты марсианский свет в окне
Томит и мучит: думай о войне!
Провыв сквозь тучи в тёмной вышине,
Грохочут бомбы: думай о войне!
И снайпер, целящийся в сердце мне,
Ворчит сквозь зубы: думай о войне!
Я пнём пережидаю взлёт ракет,
Я от фугасок падаю в кювет,
Со снайпером тягаюсь нарезной…
Но ты - со мной… Но ты - везде со мной! -
Снежинка на щеке - ресницы взлёт,
Кровь на сугробе - белозубый рот…
Как разучиться мне тебя любить?
Как ухитриться мне тебя забыть?
В землянке - храп, ребята спят давно.
Палаткой занавешено окно.
Молотит лес немецкий артналёт:
Коптилка гаснет, и земля поёт,
И я - один. Я сплю или не сплю?
Я в снежном ветре голос твой ловлю;
Начать письмо? Но как в бумажный лист
Вписать, втемяшить стали рваный свист,
Огонь в печи и мёрзлых брёвен дрожь -
Простую смерть, в которой ты живёшь?
Да. Именно. Не я, а ты. Лишь ты!
Как льдинки, тают в темноте листы. -
Зачем письмо? Ну, тяжело - и пусть.
Глухая ночь. Табачный пепел. Грусть…

1943, Мурманские ворота


* * *

Или сердце твоё мне солгало,
Иль налгали тебе обо мне,
Всё равно -
Погибаю,
И мало
Толку в чьей-то вине, невине.

Хоть бы,
Женский справляя обычай,
Трижды ты обманула меня,
Всё равно -
До конца, -
Беатриче,
Ты для смертника чище огня.

И не надо, не надо, не надо
Ни винить, ни щадить никого,
Коли кровь твоя
Крови не рада
Сердца грешного моего.

Я не ангел,
Оправдан не буду,
Чёрный - нечего в ризы рядить,
Но за то, что тебя не забуду,
Лишь тебе меня можно судить.

1945


* * *

Кажется, и двух-то слов не скажешь
О такой суровой и простой.
Вот ты вся здесь: меловые кряжи,
Дальний лог, забытый и пустой,
Тихие купальщицы-ракиты,
Травами заполонённый дол, —
Всё, что здесь бездомным и забытым
В босоногом детстве я прошёл,
Всё, что нёс, как дорогую память,
Вынянчив и выстрадав сполна…
…Вот опять стоят перед глазами:
Жёлтые пески за плывунами,
Поле с лебедой и васильками,
Летняя багровая луна.
Что я видел здесь? — Кривую хату,
Животы, набухшие водой,
Голод, злобу… И над всем распятый
Грозный крест на церкви золотой.
Мать молилась: «Не карай! Помилуй!»
Миловал — и мёрли сыновья.
Миловал — гуляли воротилы,
Слава поднималася твоя,
Вольный, знаменитый Дон Иваныч
(Тонкий колокольчик под дугой),
Из конца в конец — голодный, рваный,
Славный балыками и ухой.
Тихий! Так ли? В чьих же это сказах,
В чьих же песнях и до наших дней, —
Триста лет спустя бунтует Разин
Силой непокорною своей.
Он прошёл грозой сквозь все туманы…
«Тихий, Тихий», — врало вороньё, —
Это низовые атаманы
Хоронили прошлое твоё,
Чтобы ты глядел в лицо усадьбам
Самой верноподданной рекой:
Это — то, что в памятном двадцатом
Навсегда рассеял Примаков,
Уводя отряды в дымных травах
Умирать за новые края…
Вот откуда поднималась слава,
Радостная молодость твоя,
Чтоб садов твоих надречных свежесть
Здесь не увядала никогда,
Чтобы шли по синему безбрежью
С яровой пшеницей поезда,
Чтобы там, где навсегда бездомным
Сгибло детство горькое моё,
Выносили липецкие домны
Золотое, тяжкое литьё.

* * *

Как хорошо, прижавшись тесно,
За столько лет вдвоём молчать:
Всё этой тишине известно,
На что не надо отвечать.

Мы выстояли в поединке,
Но с нами старые бои,
В них первые твои сединки
И шрамы первые мои.

И столько порознь дней тревожных
Пришлось нам с этим днём связать,
Что только сердцем сердцу можно
Об этом молча рассказать.

* * *

Кипящая хлябь Данигала,
Атлантики бешеный рёв,
Где юность моя пробегала
Дорогою белых ветров, -
Опять вы на гребнях отвесных
Меня вознесли до звезды,
И мачты на гневную бездну
Кладут за крестами кресты.

Напрасно: не будет спасенья,
Молчи, не моли, не зови!..
Так вот она,  повесть осенней
Последней и горькой любви!
Как просто и страшно, как близко
Конец под ночною волной!
Но всё ж упоение риска
Ещё на мгновенье - со мной,
И всё же в моей ещё власти
Любить, ничего не тая,
И ты, моя песня о счастье,
Последняя мука моя!

5/IV-1947


Конники идут на запад

Стучал огонь в завязанные двери
И в белых углях плавилось стекло,
Когда, припавши к гривам на карьере,
Ворвались наши конники в село.
И за древком ещё струилось знамя,
Как неостывшей крови ручейки,
И во дворах, взлетая над плетнями,
В намёте злом пластались дончаки…
А здесь уже, на улице отбитой,
Ломали двери, и через пролом
Бойцы бросались в дом, и дым сердитый
Вставал над ними красным копылом.
И древних стариков в одном исподнем,
А то и вовсе голых, без рубах,
Оттуда, из горящей преисподней,
Они несли сквозь пламя на руках.
Убийцам, видно, времени для пытки
Под натиском не удалось сберечь,
И всех живых, обобранных до нитки,
Они, спеша, решили просто сжечь!
Вот так, по-скотски, тупо, деловито,
К столбу дверное притянув кольцо,
Сухой бересты аккуратный свиток
Концом горящим сунув под крыльцо,
Они лежали, хоронясь от пули,
В окопе, за бревенчатой стеной,
И, жабьи губы вытянувши, дули
На этот белый жар берестяной…
И что им наши матери и жёны,
Трудом столетним согнутый старик?..

…Трёхлетний карапуз к избе зажжённой
Бежал, услышав материнский крик, -
И вот он - тёплый, голубино-белый,
Прикрыв глаза ручонкой неживой,
Лежит, прижавшись к ели обгорелой,
Раскроенной об угол головой…

Спешили санитары к погорельцам.
Казак, с размаху осадив коня,
Пал на колени перед детским тельцем
И вдруг - завыл… И полосой огня
Блеснул клинок, чертя горячий воздух,
И выкрики стальной затмили свист:
- Бить, братцы, гадов!.. Что же мы - на роздых?..
В бой!.. - Хрипел кавалерист…
И конников как будто ветром сдуло,
И звон подков, взметнувшись у двора,
Стих там, вдали, где средь глухого гула
Неслось донцов железное «ура!».

Май 1942


Ленинград

Этот город бессонный, похожий на сон,
Где сияющий шпиль до звезды вознесён,
Город башен и арок и улиц простых,
Полуночный, прозрачный, как пушкинский стих,
Снова он возникает из мглы предо мной,
До безумия — прежний, до горя — иной.

Перерублен садовых решёток узор,
Под ногами валяется бронзовый сор,
Вечный мрамор Атлантов в подъезде дворца
Перемолот, дымится под ветром пыльца;
И на жгучую, смертную рану похож
Жаркий бархат оглохших Михайловских лож.

Что мне делать теперь? Как войти мне теперь
В этот раненый дом, в незакрытую дверь?
Здесь глаза мне повыколют жилы антенн,
Паутиной обвисшие с треснувших стен,
Онемят фотографии мёртвых родных
И задушит зола недочитанных книг.

Ничего, я стерплю. Ничего, я снесу
Огневую — от бешеной боли — слезу.
На крестах площадей, на могилах друзей,
Всей безжалостной силой и верою всей,
Молча, зубы до хруста сжимая, клянусь:
— Ленинград, я к тебе по-иному вернусь!

По степям и болотам не кончен поход,
Над землёю проносится огненный год,
На обломках Берлина ему затухать,
На развалинах Пруссии нам отдыхать,
И да будет, ржавея на наших штыках,
Кровь врага оправданием нашим в веках.

Там, в проулках чужих городов-тайников,
В час расплаты отыщут своих двойников
Каждый дом, каждый листик с чугунных оград,
Каждый камень твоих мостовых, Ленинград!
Кто посмеет упрёком нас остановить,
Нас, из братских могил восстающих, чтоб мстить?

Слишком мало обратных дорог у солдат,
Но возникнешь пред тем, кто вернётся назад,
Воплощением наших надежд и страстей,
Ты — внезапный и вечный в своей красоте,
Как бессмертная сказка на снежной земле,
Как мгновенный узор на морозном стекле.

* * *

Мне не дано удела страстотерпца,
Ни злым, ни гордым быть не суждено,
Но стих звенит стрелой пернатой в сердце,
И, радуясь, кровоточит оно;

И, вслушиваясь в собственную муку,
Встаёт на бой перед вселенной всей,
Жестоким годам отдано в поруку
За всех живых - друзей и не друзей.

А дни бегут игрой далёких зарев,
Начни считать - концов не соберёшь,
За чьи грехи полжизни разбазарил,
Прохожим людям отдал ни за грош.

Всё было, всё! И юность не искала
Ни славы про запас, ни барыша,
И в сумерки ночей на дне бокала
Заглядывала пристально душа.

Там петлю мастерил самоубийца,
В табачном пепле старились цветы.
Чужих невест заплаканные лица
Бледнели от предчувствия беды.

Тоскливые, холодные рассветы,
И скатерти, залитые вином,
И скрипки доигравшие… И где-то -
Твой день, твой свет в краю совсем ином.

И в тех ночах, где жизнь моя скудела,
Он не погас, зажжённый для меня,
Лишь ты, моя, под утро поседела
От тихого и жаркого огня.

Лишь платьице - то, девичье, истлело,
Что грезилось в ромашковом краю…
Нет, не манила, не кляла - жалела
Мою плохую юность - не свою.

Я, как слепой, на ощупь, наудачу
Вернусь к тебе по горькому пути
И обниму колени, и заплачу -
Прости меня, укрой и защити.

Всё раздарил я. Всё - как сон далече.
И - ночь кругом. Но если ты со мной -
Нельзя поверить праведней и крепче,
Что ты - одна. И нет судьбы иной.

1944


На Воян-Вааре

Здесь солнце с холодом бок о бок:
Ещё капель звенит с сосны,
А уж в низины с лысых сопок
Буранные сползают сны.

Клубится снег над головою,
Как вытряхнутый из мешка,
И ветер ноет в чёрной хвое,
Как в частых зубьях гребешка.

Ползи, ругаясь, вверх по склону,
Туда, где лес сошёл на нет,
И в звёздном небе бродит сонно
Мерцающий зелёный свет.

Он вдруг сверкнёт калёной сталью,
И скроется за облака,
И развернёт над смутной далью
Седые, дымные шелка;

Сквозь них - валы аквамарина,
Светящиеся изнутри…
Ты узкой лыжни белофинна
За той игрой не просмотри.

1944


На Рыбачьем

Ветрами выбитый, рябой
Пятиаршинный снег,
Как бурей вспененный прибой,
Остановивший бег,

Он пожелтел, окаменев,
Как Мамонтова кость,
В нём всех морозов тёмный гнев
И всех метелей злость.

И одинокий гул морей —
Пространств бездомных весть,
И равнодушье дикарей,
И ненависть в нём есть.

Сугробы словно сундуки
С кащеевой казной,
Но вот встают из них дымки
И отдают сосной.

И звякает во тьме ведро,
Скрипит отвесный трап;
В землянке, вырытой хитро,
Домашний тёплый храп.

Сейчас — подъём, и самовар
Заплачет на столе,
Как в детстве, как в саду — комар,
Как где-нибудь в Орле,

Где дом шиповником пропах,
Где рожь и васильки…
Живут в сугробах, как в домах,
Орловцы-моряки.

Так кто сказал, что злобен снег,
Неласковы края?
Нет, врёшь, я — русский человек,
Здесь — Родина моя!

Ненависть

Простор, запелёнутый в дикую стужу,
В пушных облаках до бровей, -
Прожжёт и разграбит весёлую душу
Одной пустотою своей.

Ползучих берёзок безлистые кроны,
Как спутанные провода,
Тут отроду даже паршивой вороны
Никто не видал никогда.

Весной, когда солнце, во тьме обессилев,
Проглянет холодным зрачком,
Трава не пробьётся на тихой могиле
Под звёздным армейским значком.

И милая сердцу её не отыщет,
А тундра о ней промолчит,
Лишь ветер стрелою лопарской просвищет
Да град по камням простучит.

Но тысяча яростных дней миновала,
С тех пор как мы здесь залегли,
Горючая ненависть нас согревала
К обидчикам милой земли.

Мы вынесли всё, что другим не приснится,
До судороги на лице,
Лягушечью куртку проклятого фрица
Ловя на короткий прицел.

Когда каменело солдатское тело,
Ко льду примерзая пластом,
И только тяжёлое сердце звенело
В стремленье святом и простом:

Убей! - за тоску по весёлому солнцу,
За свой побелевший висок,
Вгони под орлиную каску тирольца
Свинца боевого кусок!

Припомни, как утром над городом тихим
Парят облака голубей,
Как пчёлы гудят по лиловой гречихе,
И вытерпи всё, и убей!

Не будет, не будет германцу пощады,
Земле не томиться в плену!
Шатает волна орудийного чада
Полярных ночей тишину.

И вновь в белокипенных шёлковых робах
Встаём мы у края земли
На лыжнях и тропах, в окопах, в сугробах,
В смертельной метельной пыли!

Март 1944


Ночь

Луны в августе над Окою
Красноваты и широки.
В голубином ночном покое
Чуть колышутся тростники.
Пахнут хмелем сухим баштаны,
Мятой сонною, луговой.
Звёзды, синие, как тюльпаны,
Низко-низко над головой.
Слышно: вышел с разъезда скорый,
Шпалы стонут под изволок.
Замирает у семафора
Дальний стрелочника рожок.
В крайних улицах — тихо, пусто…
Ночь пробродишь всю напролёт,
Сам не зная, какое чувство
И зачем, и куда зовёт.
Разметавшись по всем дорогам,
В тёплом сне молодых ракит,
Над Рязанью и Таганрогом
Вот такая же ночь стоит.
И такие ж, как я, ребята
Провожают подруг, не спят.
Так и надо им… Ну а я-то?
Что мне — горе чужих ребят?
Я не думаю о подруге.
…Спотыкаясь впотьмах, шепчу:
«Что мне девушки всей округи, —
Я и видеть их не хочу!
Я — такой… Я совсем не лирик.
Да!»
…А звёзд бесконечный шлях
Всё светлей на ночных лугах.

У заставы бродячий лирник
Спит, раскинувшись в лопухах.

Я ему говорю, вздыхая:
«Дед, а я вот хожу… ищу…
Может, всё-таки есть такая,
О которой теперь грущу?
С ней одной повстречаться мне бы…
Чем я хуже других ребят?..»

Лирник спит. Розовеет небо.
Тише тополи говорят.

Осень (Мне хочется писать стихи)

Мне хочется писать стихи
О том, как улицы тихи,
Как, выряженные в закат,
Стареют клёны у оград,
И светлы линзы луж литых,
И дно в пластинах золотых,
И городок до самых крыш
Опущен в голубую тишь,
Где, небо постелив на дно,
Бездонно каждое окно
И дремлет тихая заря
В хрустальном кубке октября.
Как бы струясь из-под воды, —
Бесшумны лёгкие сады.
И, зажжены неярким днём,
Кипят огнём и серебром,
Вплывая лопуху под ласт,
Кудрявые кораллы астр.

Пойди туда, где берег прост
И море видно во весь рост.
В библейской простоте песка —
Пространств бездомная тоска,
И каменные лишаи
В копейках рыбьей чешуи.
Там вечный бой и древний зов
Летящих в бездну парусов,
Скитальцев грозная купель —
Могила их и колыбель,
И Млечного Пути покров
Над лёгкой Розою Ветров.

И сердце обожжёт тоской
Безродной вольницы морской,
У мыса Горн кровавый вал
Расколется на зубьях скал,
И дюны Огненной Земли
Тебе покажутся вдали.
Тысячелетний бой — не сон:
Ты — Одиссей, и ты — Язон,
Всех парусов свистящий бег
Тебе знаком, ты — Человек,
Ты всё стерпел, чтоб жить в дому,
Там, где велел ты быть ему.

Пойдём! Твой дом перед тобой —
Оранжевый и голубой,
В осенних, гаснущих огнях,
В проспектах, парках, пристанях,
С листвой по лестницам крутым,
С луной над Рогом Золотым.

Осень (Сюда не достало)

I

Сюда не достало
Немецким снарядом.
Сад блещет устало
Осенним нарядом;

Сад льётся - неслышней
Дождя над травою -
Богатой, и лишней,
И нищей листвою.

И этою ночью
В холодном горенье
Он видел воочью
Своё разоренье,

Как листья не могут
С плодами расстаться,
Их кличут в дорогу
То сёстры, то братцы,

И в шёпот, и в шорох
Листвы повивало
Антоновок ворох,
Апорта навалы…

От жизни большой,
От великого братства
Я тоже душой
Не могу оторваться.

Как лист от плода
Отделиться не может,
Птенец - от гнезда, -
И я тоже, я тоже!

И где я ни буду
С врагом моим биться,
Мне будет повсюду
Земля моя сниться:

Зелёная озимь
Полей безбороздых,
Одонья в колхозе
И яблочный воздух.

II

М. М. Пришвину

Да здравствует осени
Промельк утиный,
Заснувший на озими
День паутинный,

Лесная дорожка,
Дрозды на рябине
И заячья лёжка
В полынной ложбине!

Просторы родные!
Видал за войну я
Приметы иные
И землю иную.

Нарядней, быть может,
Цветистей, быть может,
Но сердца мне
Память о них не тревожит.

А вы и ночами
Мерещились, снились,
Кричали грачами,
Ручьями светились…

Пунцовою
Тетеревиною бровью
Заря пламенеет
В лесах Подмосковья,

Берёзы над гатью -
Серебряным братством,
И снова богат я
Несметным богатством!

Разносит щеглёнок
Репей по ворсинке…
А сколько опёнок!
А сколько брусники!

А листьев кленовых
В садах непочатых -
Оранжевых, новых
Гусиных перчаток!

1946

III

Открою под вечер
Окно в листопад:
Далече-далече
Затеплен закат.

Кусты у сарая,
Дубы в стороне
Горят, не сгорая,
В вишнёвом огне.

Резная, точёная
Даль над травой
Из алого в чёрное
Льётся листвой.

И тучи суровые -
Тусклой парчи,
И чёрно-багровые
Вьются грачи.

И смеркнет. И ночь
Вознесёт от полей
Над золотом рощ
Серебро журавлей.

И листья незримые -
В сон, в забытьё:
Часы мои, дни мои,
Сердце моё!

Владивосток - Порт-Артур, 1945-1946 гг. 

Пакет

Не подвигались стрелки «мозера». 
И ЗИС, казалось, в землю врос. 
И лишь летело мимо озера 
Шоссе с откоса на откос. 

От напряжения, от страха ли - 
Шофёр застыл, чугунным став, 
А за спиной снаряды крякали, 
На полсекунды опоздав. 

Прижавшись к дверце липкой прядкою, 
Чтобы шофёру не мешать, 
Фельдъегерь всхлипывал украдкою 
И вновь переставал дышать. 

И из виска, совсем беззвучная, 
Темно-вишнёвая на цвет, 
Текла, текла струя сургучная 
На штемпелёванный пакет.

Август 1945, Харбин


Письмо

…А вы не видали,
Как зреет пшеница,
Как бронзовый колос
Ветрами гранится
И лоснится,
Переливаясь над степью
В колючем,
Щетинистом великолепье.

А вы не слыхали -
По этому лоску
Плывущую на вороных
Самокоску,
Отточенный нож
Над соломенной щёткой,
По кругу танцующий
Громкой чечёткой.

А вы не вдыхали
Ночного туманца,
Когда чумаки
К элеватору тянутся
По тихим просёлкам
И веет с дорог тех
Пахучим настоем
Соломы на дёгте.

А вы не варили
На кратком ночлеге
С дымком
кулеша
Под оглоблей телеги,
К нему не садились
С краюшкою хлеба
И спать не ложились
Под звёздное небо…

Кругом - тишина,
Ни садов, ни станицы,
Лишь бродят
            далече-далече
Зарницы…
Засните.
Вам яблочный август приснится.
Когда же приедете вы из столицы?

1948


Под гармонь

На морозе лихо пляшут
Фрицы-голопузики,
Сыпь, трёхрядная, почаще, -
Как же им без музыки?

Получили гитлеряги
Полушубки из бумаги, -
Гитлерицы без газет
Нынче бегают в клозет.

Получил фашист из дома
Мокроступы из соломы,
А покамест он дремал,
Чей-то мерин их сожрал.

На арийском на мерзавце
Не наряды бальные, -
С головы до ног - эрзацы,
Только вши - нормальные.

Юный фриц за старой кошкой
По деревне гнался с ложкой,
Кошка умная была,
Из кастрюли удрала.

Отобрав у бабы лифчик,
Приоделся фриц-счастливчик,
И теперь ему в снегу
Бюстгальтер снится-на меху!

Фриц у Франца спёр часы,
Фрицу выдрал Франц усы
И счастлив, как маленький:
Есть клочок на валенки!

Фриц, дрожа от аппетита,
Жарит конское копыто,
Очень удивляется:
Почему не жарится?

1942


* * *

Пока недопито вино,
Пока табак горит,
Пока звезда через окно
Со мною говорит,

Мне, захмелев едва-едва,
Легко глядеть во тьму,
Шептать забытые слова
И думать одному.

О чём?
Зарницы вперекрёст
Перехлестнули даль.
О ком?
За десять тысяч вёрст
Ты спишь, моя печаль.

И только росного шитья
Покровы на кустах,
И только ночь… И тень твоя
Во всех моих мечтах.

Мы по-бывалому вдвоём,
Нам хорошо молчать,
О самом тайном, о своём,
И тайн не замечать:

В сплетенье рук, в двойном кольце
Двойное забытьё,
Я слышу на своём лице
Дыхание твоё,

И звоны сердца своего
Ловлю в твоей груди, -
Спаси от нежности его, -
От счастья огради!

Пусть будет крепким и любя,
Как шло на гибель в бой,
Весь мир мой светлый, всю тебя
Легко прикрыв собой.

1946


Разведчик

Он оседал. Дыханье под усами
В оскале рта рвалось, проклокотав…
Он трое суток уходил лесами,
Ищеек финских в доску измотав,

И здесь — упал. На солнце — золотая
Сосна стояла. Рядом. В трёх шагах.
Горячим ртом морозный снег глотая,
Он к ней подполз рывками, на локтях.

К её коре сухой, по-лисьи рыжей,
Щекой прижался, бледен, полужив.
Потом он сел и на сугробе лыжи
Перед собой крест-накрест положил

И два тяжёлых диска автоматных
На них пристроил. И закрыл глаза.
И белый наст в зелёных зыбких пятнах
Пополз сквозь тьму, в беспамятство скользя.

Заснуть, заснуть… Ценою жизни целой
Купить минуту сна!.. Но он поднял
Замёрзшим пальцем веко и в прицеле
Увидел в глубину пространство дня;

И в нём — себя, бегущего лесами, —
Нет, не от смерти, нет!.. Но если смерть, —
Он вновь непримиримыми глазами
До смерти будет ей в лицо смотреть…

А там, в снегу, бежит, петляет лыжня,
И ясный день так солнечен и тих,
Что как-то вдруг непоправимо лишне
Враги мелькнули в соснах золотых.

О, у него терпения хватило,
Он выждал их и подпустил в упор,
И автомата яростная сила
Вступила с целой полусотней в спор.

Он не спешил. Отрывисто и скупо
Свистел свинец его очередей.
И падали в халатах белых трупы,
Похожие на птиц и на людей.

Его убили выстрелом в затылок.
И ночь прошла. У раненой сосны
Он так лежал, как будто видел сны,
И ясная заря над ним всходила.

Вкруг головы, сугробы прожигая,
Горел в снегу кровавый ореол.
Он вольный день встречал и, как орёл,
Глядел на солнце. Прямо. Не мигая.

Русская женщина

Ты нас на войну провожала,
К груди прижималась щекой,
Ты рядом с теплушкой бежала,
Крестила дрожащей рукой.

Ты нас об одном лишь просила
Врагу отомстить до конца.
И слов твоих гневная сила
Обуглила наши сердца.

«Ты с нами, родная, ты с нами», -
Мы шепчем в кровавом бою, -
Мы держим высоко, как знамя,
Святую надежду твою.

В окопе, в атаке ли жаркой,
Где гибель стоит на пути, -
Ты с нами - бойцом, санитаркой,
Заветным письмом на груди.

Глядишь с зацелованных снимков
Сиянием ласковых глаз,
Стоишь под огнём невидимкой -
Защитой за каждым из нас;

Испившая полную чашу
Солдатских потерь и побед,
Ты - женщина русская наша,
Которой и имени нет,

Кого только мысль великанша
В походе сумеет обнять…
Так славься ж вовеки ты, наша
Жена, героиня и мать!

Мурманские ворота, 5 марта 1944


Скворешня

Был дом. А нынче нет и стен.
Одна скворешня на шесте.
Под ней копается скворец
В снарядной борозде.

Он - работяга - встал чуть свет,
Расправил угольный жилет
И оглядел свой дом кругом -
Философ и поэт.

Был крепок дом ещё вчера,
А нынче - вот: в стене дыра;
По крайней мере - чтоб закрыть -
Потребны два пера.

Но на пятнадцать вёрст вокруг
В большой цене перо и пух:
Вьют гнёзда все - и клест, и дрозд,
И тетерев-петух.

Но не уныл скворчиный свист,
Скворец - природный юморист,
- Что ж, если перьев нет так нет, -
Сойдёт газетный лист.

И день прошёл, пока скворец
Свой деревянный дом-дворец,
Прожжённый каплею свинца,
Заштопал наконец.

А ночью грянуло «ура»,
И пуль цветная мошкара
Во тьме плясала до утра,
И вновь в стене - дыра.

Скворец проснулся, встал с зарёй,
Ворчит скворчиха: «Дверь закрой!»
А это вовсе и не дверь -
Стена с большой дырой.

Всё осмотрел скворец кругом,
Чем починить разбитый дом? -
Ни пуха, ни газеты нет,
Придётся - лопухом.

……………………….

Быть может, было всё не так,
Я в птичьем деле не мастак…
Но я видал скворешник тот,
Где пел скворец-чудак.

Я слышал звон его рулад,
Когда, весне и солнцу рад,
Чинил он домик свой -
Кривой и пёстрый от заплат.

Пусть пули вновь его пробьют,
Скворец опять начнёт свой труд,
Свинец - лишь вороватый гость,
А он - хозяин тут!

Вот так и мы с тобой придём
Туда, где был наш отчий дом,
И пепелище воскресим,
И оживим трудом.

Да будет так! Мы победим.
Погибнет враг! Мы так хотим.
И вновь взойдёт цветений дым
Над садом молодым.

И глянет в воду журавель,
И снова прозвенит в апрель,
Как дождь серебряный, скворца
Воздушная свирель.

Да здравствует огонь атак,
Пред коим отступает мрак!
Нам - солнце и скворец в лугу,
Конический свинец - врагу,
Да будет так!

Котово, 10 мая 1942


* * *

Словно чиркнули серной спичкой
По сухому аспиду туч.
Остромордой, рыжей лисичкой,
Русой, тоненькою косичкой
Промелькнул и угас тот луч.

Звёзды падают.
Тьмой грачиной
Заметает летучий след.
Звёзды падают. Без зачина,
Беспричинна моя кручина,
И конца ей, наверно, нет.

1946


Слово о Василии Колеснике

Огнём опалённая сопка,
Японский разрушенный дот,
Над ним изумлённо и робко
Лесной колокольчик цветёт.

Когда-нибудь сложатся песни
Про этот изрытый бугор,
Здесь бился с врагами Колесник,
Не ведавший страха сапёр.

Вот здесь, в августовской лазури,
Земной красотою красив,
Он грудью припал к амбразуре,
Японский огонь погасив.

Вот здесь захлебнулась косая
Струя боевого свинца,
Бессильно и злобно кромсая
Широкое тело бойца.

Вот здесь, где от взбешенной пыли
Любая травинка седа,
Японские смертники были
Прикончены нами тогда.

Пускай до села Борового,
На Харьковщину долетит -
Даём мы солдатское слово,
И крепко оно, как гранит, -

Что справим поминки герою
В атаках огнём боевым
И чёрною японскою кровью
Маньчжурскую пыль напоим,

Что будет Василий Колесник
Повсюду вести нас на месть,
Как наш сотоварищ и сверстник
И наша солдатская честь.

1945


Солдат (Зелёной ракетой)

Зелёной ракетой 
Мы начали ту 
Атаку 
На дьявольскую высоту. 

Над сумрачной Лицей 
Огонь закипел, 
И ты распрямиться 
Не смог, не успел. 

Но взглядом неробким 
Следил, неживой, 
Как бился на сопке 
Отряд штурмовой, 

Как трижды катились 
С вершины кривой, 
Как трижды сходились 
Опять в штыковой: 

Удар и прыжок - 
На вершок, 
           на аршины, 
И рваный флажок 
Заалел над вершиной. 

В гранитной могиле, 
Сухой и крутой, 
Тебя мы зарыли 
Под той высотой. 

На той высоте 
До небес взнесена 
Во всей красоте 
Вековая сосна. 

Ей жить - охранять 
Твой неначатый бой, 
Иголки ронять, 
Горевать над тобой. 

А мне не избыть, 
Не забыть до конца 
Твою 
     не убитую 
Ярость бойца. 

В окопе холодном, 
Безмолвный уже, 
Ты всё на исходном 
Лежишь рубеже. 

И, сжатый в пружину, 
Мгновенья, года 
Готов - на вершину, 
В атаку, туда, 

Где в пламя рассвета, 
Легка и грустна, 
Зелёной ракетой 
Взлетает сосна.

1945


Солдат (Как зовут его - не знаю)

Как зовут его - не знаю.
Только знаю, что при нём
Трёхлинейка нарезная,
да гранаты за ремнём,
Да «катюша» заказная:
трут с огнивом и кремнём.

Он при том вооруженье
перебежкой и шажком
От сраженья до сраженья
полземли прошёл пешком
Вместе с базою снабженья -
вещевым своим мешком.

Сухари да соль в жестянке,
чтоб не мокла на росе,
Пара нижнего, портянки -
ненадёванные все,
Да консервов две-три банки
под названием «энзе».

Был мешок пробит и прорван -
что ещё сказать о нём?
Яростных осколков прорва
свирепела с каждым днём.
Шёл солдат пешком, да скоро -
тыщу суток под огнём.

По жаре, по лютой стуже,
тем огнём не сокрушён,
Шёл, стянув ремень потуже,
с хитрецой, не на рожон.
Трижды ранен и контужен,
ослеплён и оглушён.

Бил фашистов, бил испанцев
на болотных берегах,
Возле Новгорода, братцы,
в страшных киришских снегах,
Бил, мечтая отоспаться:
столько суток - на ногах!

Там без вьюков гибли кони,
ноги вывихнув на льду,
Там, в трясинах, грай вороний
смерть встречала на лету.
Смерть стояла в обороне,
а солдат сказал: - Пройду!

И не конские подковы,
и не танков грузный след,
А пехотный шаг суровый
там пролёг, где следа нет,
Где знамёна Мерецкова
шёлком застили рассвет.

Все, кому не приходилось
биться насмерть в зыбунах,
Где зима в огонь рядилась
на Синявинских холмах,
Кровью-ягодой катилась
в почерневший снежный прах;

Все, кому фашиста-вора
не пришлось за горло брать
У того ль Мясного Бора,
где пришлось нам умирать,
Где болотные озёра
мертвецы гатили в гать;

Да у Бора у Мясного,
где горела и броня,
Средь кипенья снегового,
задыхаясь и стеня,
Где, убитые, мы снова
воскресали из огня;

Все, кому фашиста-фрица
не пришлось дугою гнуть,
Про солдата-пехотинца
вспомяните как-нибудь.
Это он сумел пробиться,
проложить сквозь гибель путь.

От эсэсовских дивизий
только трупы там лежат,
Над фашистской кровью сизой
ветры веют-ворожат,
Да вороны череп лысый
за туманом сторожат.

А солдат пути живые
ищет в яростном дыму,
Мимо раненой Софии
довелось идти ему,
Из обстрела - в штыковые,
из сияния - во тьму.

Ох и лютый холодина!
Ветер веет с бугорка,
А внизу - сплошная льдина -
Волхов, русская река…
Снова бомбы, снова мины,
а дорога - далека!

Но пошли-запели лыжи,
вынося бойцов на лёд,
И сверкнул багрово-рыжий
бешеных «катюш» налёт:
С каждым шагом ближе, ближе
новый фрицам переплёт.

Время - то же, год - тот самый,
зарев дымный ореол.
Сколько тысяч вёрст лесами
мой герой прошёл - пробрёл?
За Титовкой, за Петсамо -
вон где вынырнул, орёл!

Со скалистого отвеса
по канату вниз ползёт.
Шпиль горы над ним безлесный,
а под ним - германский дзот.
Прах и пламя Киркенеса
у береговых высот.

Вот он встал на камень голый,
промелькнул внизу тишком,
Вот пятнадцать пачек тола
положил на дзот мешком.
И плеснул огонь весёлый
петушиным гребешком.

И пропал солдат за дымом,
и накрыло пеплом след.
Но с живым и невредимым
с ним шагал я, как сосед,
По лесам непроходимым,
где и солнца даже нет,

Где свеча берёзы русской
не затеплена во мгле,
Лишь белеет ниткой узкой
сок на кедровом стволе
Меж лиан, на той, маньчжурской,
на неласковой земле.

Здесь, в лесу многовековом,
танк ползёт, как скарабей,
Самолёт в пике рисковом
над листвой, как воробей…
Вместе с Городовиковым
мы врывалися в Хобей.

Как летели в воздух склады,
как крошил японцев тол,
Я б нашёл слова для лада
и солдатский путь нашёл,
Но пришла к концу баллада,
час разлуки подошёл.

Сколько тысяч вёрст с боями
шёл солдат? - Пойди, сочти!
Рана с рваными краями
из крутой его груди, -
Жив солдат. Сидит с друзьями.
А прощанье - впереди.

Что, солдат, сидишь понуро,
расставаясь под гармонь?
Плоский штык мерцает хмуро,
раскалённый ствол не тронь.
Что, слеза, срамишься, дура,
льёшься, льёшься на ладонь…

Расставанье. Что ж, ребята,
мы здесь всё-таки свои, -
Значит, нету у солдата
ни деревни, ни семьи.
А была, была когда-то…
да с тех пор бои, бои!

И всё то, что сердце грело, -
отодвинулось назад:
Лес, намеченный несмело,
тихий яблоневый сад…
Полземли с тех пор сгорело,
а солдат… живёт солдат!

Потому-то другу хвалит
каждый родину свою.
- Крой в Тбилиси, генацвале,
как родной в мою семью!
- Лучше Харькова едва ли
город есть в другом краю!

- А Калуга? - Что - Калуга?
Ну, какой же это край?
То ли дело город Луга,
ты туда, брат, поезжай,
У меня там есть подруга,
заезжай, не обижай!

Так солдата провожали
земляки в далёкий путь,
Руку жали, приглашали
коль не жить, так заглянуть
В городишко на Урале
иль в колхоз какой-нибудь…

Пред бойцом лежит без края
шёлком шитая страна,
И стоит солдат, моргая,
охмелевший без вина:
Мать - Отчизна дорогая,
радость - Родина - одна!

1945


Соседу за стеной

[В альбом Л. Фейгельман]

…И всё не так, как понимаешь ты.
Ещё живёт дворец моей мечты
На курьих ножках, на собачьих пятках.
В нём жило детство - золото в заплатках,
В нём есть любовь, не в каплях, не в облатках,
А словно солнце, вплоть до слепоты
Не знавшее вовеки нищеты.
Узки в нём окна, и рассвет не долог,
И за стеной колдует венеролог, -
Но всё не так, как понимаешь ты.
Сорви с любви фанерный тонкий полог,
Там дремлет смех ребячьих встреч весёлых,
Там дни разлуки, как родник, чисты.
Плечо в окне, а ноги на пороге,
В шестиметровой и кривой берлоге
Смех до упада, спор до хрипоты;
Здесь ветер странствий и дымок дороги,
Мальчишечьи немудрые тревоги…
И всё не так, как понимаешь ты…
Здесь нет вещей и нету пустоты.
Есть молодость. И книги. И цветы!
Отсюда хоть на Марс, хоть на Медведицу -
Легко простится и легко уедется…
И всё не так, как понимаешь ты.
Он будет жить, дворец моей мечты,
На курьих ножках, на собачьих пятках,
Пока играет солнце в светлых прядках
Её волос, пока слеза дробинкой
Бежит из глаз широких, с голубинкой.
И всё не так, как понимаешь ты…

1940-1946


* * *

Стоял сентябрь в аллеях Петергофа,
И где-то в травах, слышимый едва,
Дышал прибой, опять слагая в строфы
Веками позабытые слова.

Всё было сном: фонтаны и трава,
Леса в огне, подобные закату.
Лишь яхта, убегавшая к Кронштадту,
Крылатая, одна была жива.

И я тогда подумал о тебе,
Единственной и в радости и в горе,
Что стало так, — и ты в моей судьбе —
Как эта яхта в предвечернем море,
Совсем одна живёшь…

Но целый свет
Мне повторяет голос твой стоусто,
Пока ты — здесь, уйдёшь — и станет пусто,
Как там, где — помнишь? — парус был и — нет…

* * *

Страна, страна! Не мне права
Воспеть тебя даны;
Я слишком беден на слова,
А те, что есть, бледны.

И мне в углу не день, не час —
Сто лет пером скрипеть, —
Не перечесть твоих богатств,
Границ не осмотреть.

Мне б стать высокой тучею,
Чтобы твою красу
Весеннюю, цветущую
Увидеть сразу всю;

Мне б в хлебном поле вырастать,
Мне б полыхать огнём,
Водить в тумане поезда
В безбрежии твоём;

В Магнитогорске лить чугун,
Лететь сквозь ночь к звезде…
И горько мне, что не могу
Я сразу быть везде!

* * *

Тихие ветры гуляют над степью,
В жёлтой пыли угасают следы.
Душному, сонному великолепью
Трав и садов не хватает воды.
Жалобный голос телка с огорода,
Пчёлы, и мёд — как размякшая медь…
Так одомашнена эта природа,
Что и кузнечики бросили петь.

Мне ни к чему годовые запасы:
Небо не всунешь в заплечный мешок…

Этот телёнок — ходячее мясо,
Тихой судьбой приготовлен в горшок;
Это рябая жена счетовода,
В сахаре выварив с вишен оброк,
Словно телятину хочет природу
Высушить, законсервировать впрок.
Глупая!.. Если б к тебе мимоходом
Сад протянул не листву, не цветы, —
Банку плодов, засиропленных мёдом,
Как бы была осчастливлена ты!
И в тайниках коммунальной квартиры,
Зависть угрюмых соседей будя,
Жили бы летних степей сувениры —
Без ветерков, без грозы, без дождя.
Ну а ко мне равнодушны соседи;
Комната. Окна. За окнами — тьма.
Ворсом морозной и нищенской седи
В них с октября поселится зима.
И ленинградское хмурое утро
Будет следить, как, ровняя уток,
Ткёт тишина равнодушно и мудро
Тёплых снегов оренбургский платок.
Что я, влюблённый в рождение жизни,
В каменной изморози отыщу?
Солнце не выглянет, дождик не брызнет,
Песню-коленце не выведет щур…
Но у меня неотцветших черёмух
Гроздья походная папка хранит.
Тронь! — и раскатами первого грома
Даль предвечерняя заговорит.
Тронь! — и ветрами скитаний и странствий,
Плеском, прозрачною песней дрозда
Хлынут в лицо грозовые пространства,
Тенями вдаль проскользнут поезда.
Но у меня, поведённые болью,
Сокол упругие крылья простёр…

Знала ли ты поднебесную волю,
Душу, летящую в ясный простор?

Твой обиход установлен и прочен:
Трезвая жизнь, с лебедями кровать.
Благо — сосед беспокоен не очень,
Заперты двери… О чём горевать?

Но благоденствия сытую силу,
Ровный покой от еды до еды
Вешняя ночь от меня уносила,
В лазах звериных теряла следы…

Радуйся! — Гор родниковые кряжи,
Лес, начинающий лосем трубить, —
Кажется, я ничего здесь не нажил,
Кроме уменья живое любить;
Радуйся! — ты домовита. Но снова,
Трижды голодный, покинув жильё,
Только на отблеск костра путевого
И променяю довольство твоё,

И при кончине моей на рассвете
Встретит не узкий бревенчатый сруб —
Небо, бездонное небо и ветер —
Шёпот моих остывающих губ.

Товарищ

Слабоголосый, маленького роста, 
На постаменте он расправил плечи, 
И - бронзовый - он был уже не просто 
Бесстрашен или яростен, но - вечен. 

Корреспонденты, разложив блокноты, 
О бое том расспрашивали нас, 
Как будто сами не имели глаз. 
- Чего им надо? Он из нашей роты!

Маньчжурия, 1945


Трое

Когда бойцы прорвались к сердцу боя,
Где, шевелясь и плача, как живой,
Снег превратился в месиво рябое,
Размолотый волною огневой,

Из скрытого в седом сугробе дзота,
В затылок им, исподтишка, в упор
Хлестнули три немецких пулемёта,
Тупые рыла высунув из нор.

Какой-то миг — и взвод поляжет строем,
Как березняк, погубленный в грозу.
Какой-то миг!.. Но — яростные — трое
Уже рванулись к щелям амбразур!

Замолкни, смерть! В глаза твои пустые,
Где навсегда остановилась тьма,
Глядят большевики как жизнь — простые,
Бессмертные, как Партия сама!

Здесь, заслонив друзей живою стенкой,
Руками обхватив концы стволов,
Легли Красилов и Герасименко,
Упал — на третий — грудью Черемнов.

Они стволы закрыли и телами
Прижались к ним, прицел перекосив,
В стволах свинец расплавленный и пламя
Своей горячей кровью погасив.

О Родина! Они тобою жили,
Тебе клялись сквозь тьму, сквозь немоту,
Они тебе и мёртвые служили
И, отслужив, остались на посту!

Не просто гнев иль мужество, велели
Им головой ответить за других, —
Нет, ясное сознанье высшей цели
На эту смерть благословило их!

И называя лучших поимённо
И в горести, и в гордости своей,
Земля родная, преклони знамёна
Перед бессмертной славой сыновей.

* * *

Ты думаешь, что я - простак, 
И жизнь поэта - трын-трава… 
Наверное, всё это так, 
И ты, по-своему, права. 

Есть ярость женская в тебе, 
А я уже устал, - прости, 
Мне нечем хвастаться в судьбе 
И защищаться на пути. 

Хотелось просто видеть дом, 
Тебя и сына, и сказать: 
- Всё, что добуду я трудом, 
Бери и правь семьёю, мать! 

Вот ты и сын, 
Расти его, 
А мне не надо ничего.

У истоков легенды

Рядовой Туйчи Эрджигитов прикрыл своим
телом амбразуру немецкого дзота…

Огонь пред тобой, Эрджигитов,
Друзья за тобой молодые,
И рощи - в стальной круговерти,
И куст облетает ракитов:
Ни поля, ни друга не выдав,
Ни русские рощи святые,
Навстречу победе и смерти
Поднялся Туйчи Эрджигитов.

Века пред тобой, Эрджигитов,
Часы за тобой - прожитые.
И вечны мгновения эти
Пред логовом злобных бандитов,
Когда заворчали сердито
Свинцовые струи крутые,
Когда ты гасил их в предсердье,
В горячей крови, Эрджигитов!

Россия с тобой, Эрджигитов;
Леса за тобой - золотые,
И розова даль на рассвете,
И губчатый мох - малахитов,
И поле, что дымом повито,
Уходит в туманы седые,
К бессмертной и чистой легенде
О славе твоей, Эрджигитов!

[1943]


* * *

У меня жена была —
Настоящая пила.
День и ночь она, бывало,
Мне покоя не давала:

То зачем я тихо сплю,
То зачем во сне храплю,
Почему стоптал ботинки,
Почему усатый морж —
Тот, что в книжке на картинке, —
На меня весьма похож?..

Бросил я свою жену
И уехал на войну.

Ну уж, думаю, в лесу-то,
При условии войны,
Я в любое время суток
Буду счастлив без жены.

Только я подумал это,
Только я засел в блиндаж,
Как ко мне подходит некто,
Вынимает карандаш.

И быстрей, чем говорится,
Отдаёт такой приказ:
— Надо Вам, Гвоздёв, побриться,
Это — раз!

Сапоги текут-тоскуют,
Пуговки висят едва,
Значит, надо в мастерскую,
Это — два.

Мыться можете без риска
От зари и до зари,
Вот для бани Вам записка,
Это — три!

Отвечаю по уставу:
— Есть, товарищ старшина!
Поворачиваюсь вправо, —
Повернитесь-ка ещё
Через левое плечо…

Брился в бане,
Мылся в чане,
Сапоги расчистил в дым,
Но по части замечаний
Старшина неистощим.

В этом смысле старшина
Даже хуже, чем жена.

Я теперь красив ужасно:
И в работе, и в бою
Вымыт — красно,
Выбрит — ясно,
Сам себя не узнаю!
И всего тому вина —
Наш товарищ старшина.
…Я такого старшину
Не сменяю на жену!

Удар на Петсамо

Много лет егеря
                обживали крутые высоты,
Понастроили дотов,
                   пробили в граните ходы,
Пулемётные гнёзда
                  лепились по кручам, как соты,
Пушки пялились хмуро
                     в долинную даль с высоты.

Долго жить собирались
                      германцы на нашем пороге,
Но по нашим часам
                  солнце в наши приходит края,
И в урочное время
                  приказа короткие строки
Обрубили все сроки
                   постылого их бытия.

И обычней обычного
                   серенький день коротался:
Раздували лежанки
                  в своих блиндажах егеря,
Шёл стеклянный снежок,
                       часовой на дорожке топтался,
Налетал из-за туч
                  ледяной ветерок октября.

А на русских часах
                   передвинулись стрелки на волос,
Натянулись шнуры,
                  на исходные вышла броня,
И в обвальном гуденье
                      на части земля раскололась,
Рваный воздух завыл
                    на зазубренных бивнях огня.

Словно вздыбленных мамонтов
                            тёмное, дикое стадо,
Разминая окопы,
                стирая в труху блиндажи,
Разнося Кариквайвишь,
                      топтались, ревели снаряды,
Раскалённые пули
                 мелькали в дыму, как стрижи.

Миномётов гвардейских
                      до звёзд долетающий голос,
И мелькнувшие с визгом
                       хвостатые стаи комет,
И ещё на часах
               передвинулись стрелки на волос,
И горбатые ИЛы
               пошли по указке ракет.

И уже не хватало дыханья,
                          и воздух с разбега
Налетал, и валил,
                  и глушил, и звенел о штыки…
Вот когда Мерецков
                   по осеннему, талому снегу
На прорыв и погоню
                   железные двинул полки.

Кола, 1944


Шофёр

Крутясь под «мессершмиттами»
С руками перебитыми,
Он гнал машину через грязь
От Волхова до Керести,
К баранке грудью привалясь,
Сжав на баранке челюсти.

И вновь заход стервятника,
И снова кровь из ватника,
И трудно руль раскачивать,
Зубами поворачивать…

Но - триста штук, за рядом ряд -
Заряд в заряд, снаряд в снаряд!
Им сквозь нарезы узкие
Врезаться в доты прусские,
Скользить сквозными ранами,
Кусками стали рваными…

И гать ходила тонкая
Под бешеной трёхтонкою,
И в третий раз, сбавляя газ,
Прищурился фашистский ас.

Неслась машина напролом,
И он за ней повёл крылом,
Блесной в крутом пике блеснул
И - раскоколося о сосну…

А там… А там поляною
Трёхтонка шла, как пьяная,
И в май неперелистанный
Глядел водитель пристально:

Там лес бессмертным обликом
Впечатывался в облако,
Бегучий и уступчатый,
Как след от шины рубчатой.

Мясной Бор, май 1942


Эстафета

Всадник скрылся в пшенице
Возле низких ракит,
Только шапка, как птица,
Над пшеницей летит.

И погоня от брода
По летящей, по ней,
Бьёт, не спешившись, с ходу,
С запалённых коней.

Как сквозь дымку всё это,
Как во сне оживёт:
Степь Задонская. Лето.
Восемнадцатый год.

И высокий, сутулый,
С тёмной мукой в глазах,
Навзничь брошенный пулей,
Неизвестный казак.

С боязливою лаской —
Чувством тёплым одним —
Два дружка, два подпаска
Наклонились над ним.

Смерть его распростёрла,
Словно крест, у межи,
Кровь толчками из горла
С тихим свистом бежит;

И не слышно ни слова,
И дыхания нет,
Лишь из пальцев лиловых
Чайкой рвётся пакет.

А куда его надо
И кому передать?
Не случилось ребятам
Научиться читать.

Но сияние алой
На папахе звезды
Больше слов рассказало
Пастухам молодым.

И, дорогу срезая
По широкой кривой,
Старший, набок сползая,
Поскакал к Таловой.

Там за волю сражаться,
Как своих сыновей,
Вёл полки богучарцев
Василенко Матвей.

Ой вы, дальние дали,
Ветра вольного гик!
…А второго пытали
Лютой пыткой враги.

Рыжий сотник глумился:
«Что ж ты, милый, молчишь?
Где товарищ твой скрылся?
Не видал, говоришь?»

И нагайка, змеёю
Завиваясь к концу,
Била, бешено воя,
По глазам, по лицу…

И ни слова, ни знака.
Сотник вскинул клинок:
«Что же, скажешь, собака?»
Но молчал паренёк.

Словно в поле ромашка
Под свистящей косой,
Пал он, срезанный шашкой,
Непокрытый, босой…

Гей вы, степи, далече
Ваш дымится восход!
Смертною пулею мечен
Восемнадцатый год.

Таловая и Лиски,
Воронцовка, Бахмут!
Поимённые списки
Павших не перечтут.

Но об этом подпаске
Есть: «Погиб за народ
Васька Савинков. Ваське
Шёл пятнадцатый год».

* * *

Я думал, что, в атаках выжив,
К земле обугленной вернусь,
И по-иному мир увижу,
И ничему не удивлюсь.

И вот в ночном морозном русле —
Дорога звёзд, заря во льду,
И дровни, звонкие, как гусли,
Поют и плачут на ходу.

И что-то, жгучее на пробу,
От горла хлынуло к глазам,
Когда медведем из сугроба
Дом вывернулся к подрезам.

Как ни мели метели дружно, —
Он дышит мирно и тепло,
И отсвет печи добродушно
Подмигивает сквозь стекло.

И не бывал я на чужбине,
И на висках не седина,
А только иней, лёгкий иней, —
Январских далей тишина.

Я изумлённо снова вижу
Серебряный — на синем — сад,
Звезду, присевшую на крышу,
Как миг, как жизнь тому назад.

Таинственны и непонятны
Следов вороньих письмена,
И снежной крыши пряник мятный
В дымке младенческого сна.

* * *

Я люблю тебя тою любовью, 
Для которой все меры малы - 
Дыба, 
Плаха ли, 
Пуля в межбровье, 
На ногах - 
До костей - 
Кандалы. 

И во имя ликующей муки - 
На поруки? - 
Не надо! Назад - 
В ад, 
За тихий твой, 
За близорукий, 
Словно только приснившийся 
Взгляд. 

Что мне делать 
Без этой неволи, 
Где и чем 
Свою душу согреть? - 
Нет, когти моё сердце 
До боли, 
Прикажи, 
Повели умереть! 

Так и лягу, 
Не муж и не мальчик, 
Отщепенец, 
Простак и мудрец, 
Помыканием 
Тысячи мачех 
Изуродованный вконец. 

Но тебя, 
Как Спаситель Иуду 
За терновый венец и за кровь, 
Никогда, никогда не забуду, 
Моя злая, 
Земная любовь!

Всего стихотворений: 50