Василий Михайлович Кубанёв (1921-1942)

• Биография Василия Кубанёва

Все стихотворения Василия Кубанёва на одной странице

- Оглавление -

Облака и дрожь наполняли тишину.
Тишина и горячие руки.
Неразрывные руки. Юные руки.
Взвилось солнце, махая яркими крыльями,
Сильными и горячими, как юные руки.

Руки слив, идти по косогорам,
По безвестным, непривычным местам идти,
Идти и идти, ни о чем не думать, ничего не желать,
Только одного желать — идти,
Дальше идти, дальше идти.

Просторы горделивые и пугающие,
Непогодь безалаберная, зловредная смерть —
Все отступает и рассыпается
Перед этим союзом рук,
Своей смелостью побеждающих смерть.

Кровь, выплескивающаяся из сокровенных глубин
Мятущихся, нежных сердец,
Переливается через руки
Из сердца друга в сердце друга
И переносит с собою в сохранности
Особенности обоих сердец.

Мир, отраженный в этих сердцах,
Растекается вместе с кровью,
Заполняет собою все, все,
И нельзя разобрать, где кончается мир
И начинается человек, ограниченный кровью.

Упрямо и легко идут двое,
Идем двое,
Осененные радостью близости и соединенности.
Да здравствует вечный сплав
Волнующихся рук,
Устремленных к свету каждым движением,
Каждым невидимым порывом!

У одного моего знакомого —
Представьте себе! — заболели зубы,
Он стал лечить их — хи-хих-хи — водкой
И сделался — ха-ха-ха — пьяницей,
Вот — гог-го-го — и все!
А вот — хе-хе-хе — еще фактик…

Ослепительные шепоты,
Тра-ля-ля,
тра-ля-ля.
Сердце красавицы —
тра-ля, тра-ля.
Кривые ноги —
тра-ля-ля-ля.
Потрясающая придурь.

Улица Барбюса в Париже переименована.

                               (Из газет)  
  
Париж скрывался от тревоги, 
Как при погоне лиходей 
Бежит вслепую, без дороги, 
К чужим калиткам от людей. 
Окошек мертвые глазницы 
Прохожих приводили в дрожь. 
Такая жуть во сне приснится, 
Что и подушку изгрызешь! 
Снег, словно саван, лился, рушась 
Потоком легким и густым. 
Одевшись в снег, невнятный ужас 
Бродил по улицам пустым.  
  
В ту ночь, за сотню франков куплен, 
Один служака из ворот 
Скользнул наружу, как из кухни 
Шалава сытая идет. 
Он ожиреньем сердца болен, 
Уют приятный у него. 
Ему велели — он исполнил, 
Не изменяя ничего. 
Быть может, на своей кушетке 
И он когда-нибудь стонал 
От слов ядреных, метких, едких, 
Которые Барбюс сковал 
В сплошную льющуюся лаву. 
Быть может, у себя внутри 
И он слагал святую славу 
Неутомимому Анри, 
И он склонял свою плешину, 
Чтобы почтить горячий прах 
Того, кто вел во весь размах 
Борьбу с торгашеским режимом. 
А нынче — стоило скользнуть 
Военной тени где-то в доме, 
Он осмеял свой прежний путь 
И сжег Барбюса красный томик. 
Вот он идет, как манекен, 
Опилки злого кашля сея, 
И, спотыкаясь и краснея, 
Не замечаемый никем, 
Он вынул доски из кармана, 
Он вынул гвозди из кармана 
И гвозди в зубы положил, 
Посожалел, что росту мал он, 
И доски к стенке пригвоздил.  
  
И на заре, в разгар базара, 
Увидел чей-то свежий взгляд: 
На серых заспанных фасадах 
Названья новые висят. 
Прошел мальчишка с пачкой книжек, 
Прошел старик за ним вослед. 
Остановились. Ближе. Ближе. 
Хотели крикнуть — силы нет. 
Приштопаны таблички наспех. 
На каждый дом, на каждый дом. 
Но шевельнись — и будешь распят 
Жандармом, скрытым за углом.  
  
В мундирах красочных и узких 
Жандармы стражами стоят. 
У бывших русских и французских, 
У всех жандармов схож наряд, 
У всех жандармов одинаков 
И интерес, и вкус, и ус. 
Негодованья ярким знаком 
Их метил всех подряд Барбюс.  
  
Зато и мстят остервенело 
Они ему теперь вдвойне. 
Набатом мысль его звенела 
По всей родимой стороне 
И перекатывалась бурей 
По остальным краям земли. 
Прохожие всемирных улиц 
Его труды в руках несли. 
Им восторгались и гордились, 
Внедрить в тупые будни силясь 
Его блестящие слова. 
Неумирающе жива 
Его пленительная сила, 
Его рокочущая страсть. 
И можно растоптать могилу, 
Но доблести нельзя украсть; 
Замазать имя тушью черной, 
Страницы скомкать, 
Свесть и сжечь, 
Но будет пламя, словно речь, 
Греметь и петь во тьме позорной, 
И будут книжный жар подростки 
Тайком в свои сердца вбирать, 
Идти с речами на подмостки, 
На баррикады — умирать.  
  
Настанет день, и обыватель 
Свой подлый образ вдруг поймет 
И, подыхая на кровати, 
Себя, быть может, проклянет 
За то, что душу, словно тушу, 
Освежевал и запродал, 
За то, что был отцом и мужем, 
А детям радости не дал.  
  
Промчится время грозным шквалом, 
Все дряхлое с земли снесет, 
И жизнь людская зацветет 
С одушевленьем небывалым...  
  
Барбюс стоит, велик и светел, 
Как рослый дуб у мрачных плит. 
Его шумящего бессмертья 
Ничто на свете не затмит.

Мороз дает зерну ростки
И прививает гибель.
Зерно сгнивает, а ростки,
Созрев, выводят зерна.

Шеренги глаз, впитавших мирозданье
И, может быть, друг друга,
смирно стынут.
Из отдаленья, обратившись к ним,
Я вижу скопище планет и слез,
Порой неотличимых друг от друга.
А подобравшись ближе — узнаю,
Как в океане шумном и блестящем,
Себя, свои привычки и черты,
И вижу, как кричат мои глаза.

Мне кажется —
Лучший из всех друзей —
Мой ненавистный,
Мой нежный недруг.
Он хлещет истиной
По щекам.
И я не хочу
Шелохнуться от счастья.
Я подожду,
Пока выкрепнет он.
Тогда я вступлю с ним
В открытую битву.
Он — самый чуткий
Из всех людей.
Он — самый отъявленный
Мой наследник…

Шли мы улицей и вот 
Разговоры начали. 
«А братуху моего 
В летчики назначили».  
  
Потому-то Мишка весел, 
Потому-то Мишка рад. 
Нам отлично был известен 
Самый старший Мишкин брат.  
  
Расстегнув рубашки ворот, 
Со значками на груди, 
Он не раз нас в лес за город 
И на озеро водил.  
  
И когда набросил вечер 
Покрывало темноты, 
Понесли ему навстречу 
Мы пахучие цветы.  
  
Будто в горле стала глыба: 
Мы молчим, и он молчит. 
Наконец он нам «спасибо», 
Улыбаясь, говорит.  
  
«Пусть, за спину руки спрятав, 
Точит враг свои ножи, 
Я подарок ваш, ребята, 
Постараюсь заслужить».

Чернеет суровыми тучами небо, 
В колхозе давно уже спят. 
Не спит бригадир. Колосистого хлеба 
Не связаны в поле участки лежат.  

Сгниет под дождем золотая пшеница, 
Которую нежно лелеял колхоз. 
Так вот почему бригадиру не спится 
И мучает девушку важный вопрос.  

А в сердце все глубже тревога вползает, 
Теперь бригадиру уже не до сна. 
Подходит к избе, где живет звеньевая, 
И звонко стучит в переплеты окна.  

И, левую руку направив на тучи, 
Кивает тревожно она головой. 
Так можно без слов — и короче и лучше — 
В секунду про все рассказать звеньевой. 


Веселые песни прогнали тревогу, 
Задорной улыбкой светились глаза. 
Пылит и шуршит под ногами дорога, 
Да громко звенят в тишине голоса.  

Готовилось утро на землю спуститься, 
Уж сбросила ночь одеянье свое, 
В снопы повязала бригада пшеницу 
И в тучные копны сложила ее.

Исходи весь город
Поперек и вдоль —
Не умолкнет сердце,
Не утихнет боль.

В чьих-то узких окнах
Стынет звон и свет,
А со мною рядом
Больше друга нет.

Сколько не досказано
Самых нежных слов!
Сколько не досмотрено
Самых нужных снов!

Если б сил хватило,
Можно закричать:
На конверте белом
Черная печать.

И знакомый почерк
Поперек и вдоль.
Чем письмо короче,
Тем длиннее боль.

В дни разлуки дальней
Письменная весть —
Самое большое
Из всего, что есть.

Ты вздыхаешь в подушку, и тут 
Сновиденья садами цветут, 
И не счесть, и не счесть за окном 
Алых роз на лугу голубом.  
  
Вот ракетой, рассыпавшись, вниз 
Покатилась одна, и горнист 
Вдалеке за безмолвным холмом 
Ей в ответ прохрипел петухом. 
Он других будоражит собой; 
Он живых созывает на бой. 
Тут и там, тут и там за холмом 
Все готовятся к схватке с врагом.  
  
Из-за края земли сквозь туман 
Краснобокий ползет барабан. 
И солдаты — им все нипочем — 
Бьют в него раскаленным лучом. 
Толпы пеших и конных чуть свет, 
Тучей пыли скрывая свой след, 
Предстоящим кипя торжеством, 
За твоим прогрохочут углом.  
  
Провожая печально их в путь, 
Ты не сможешь вторично уснуть. 
И у двери и ночью и днем 
Будешь ждать их в жилище своем. 
Ты разыскивать ринешься их, 
Неизвестных знакомых своих. 
Тем корявым кровавым путем 
Мы с тобой, спотыкаясь, пройдем.  
  
Твою резвую жизнь сторожа 
От чужого от злого ножа, 
Я хочу в путешествии том 
Послужить тебе верным щитом.  
  
Но пока не собрались войска, 
И секунда борьбы далека, 
Словно елка, блестят высотой 
Стаи звезд над густой темнотой. 
Сон твой сладкий, последний храня 
У преддверия бурного дня, 
Я б хотел на окошке твоем 
Зазвенеть на заре соловьем.

Весь век вздымаешься, 
дрожишь, 
паришь 
И мечешься, желая выше 
взвиться. 
Есть на земле Париж, 
исславленный Париж, 
Есть так же где-то 
некий город Ницца. 
Но пусть мне 
смехом знатоки 
грозят. 
Не посещу 
я этих чудных камней, 
Пока не заведутся там 
друзья 
С такими же, 
как у меня, 
руками.

Опускается занавес.
Люстры развенчаны.
Лицедеи раздеты.
Бокалы гремят.
Распоясался фарс.
Кто героя разыгрывал вечером,
Кувыркается поземи,
рванью костюмной примят.
Но приверженность к жестам,
ролями положенным,
Пробивается
телом сквозь продранный плащ.
Даже кровь, как вино, —
откровенная,
вольная,
ложная.
И одно только правильно:
плач.

Календарь шелести. Я мечусь. И, однако.
Все — как прежде. И я говорить не устал:
Я — однажды, один, одинок, одинаков,
Я — плацдарм, я — властитель, я — пленный, я — стан.
Где мой враг, где я сам, и куда сторониться?
Убегать ли от рук, от колен, от лица?
И опять к ним стучаться, и в них хорониться,
А беду переждав, снова их отрицать?
Отрицать отрицанье, лукавить и клясться,
Проклинать, заклинать и на ложное весть —
Или сдаться, расплыться, расплакаться кляксой,
Запыленным, угрюмым бурьяном зацвесть,
В наказанье себе, в назиданье небывшим?..
Нет, не выйдет. Как гляну в глаза я траве?
Если б можно подняться потише, повыше
На одно лишь мгновенье и — сгинуть навек.
Нет, навек — это страшно, и это — иное.
Надо сразу подняться, и этот подъем
Пусть меня обессилит, отнимет мне ноги,
Все отнимет, и я упаду в забытье.
А спросонок — нечаянно б выйти на стужу,
Встать на холод и, до основанья простыв,
Все в себе разморозив, собраться потуже,
Стать действительно и первобытно простым.
Чтобы в голую сущность, в живую реальность
Через время и место уметь проникать,
Прекратить нестепенный дурацкий диагноз
Над зеркальностью собственного двойника,
Жить и жить, не слезясь
в мировеющий космос.
Чем он лучше тех кузниц,
что рядом стучат,
Тех домов, что огнятся
так скромно и поздно,
Тех костров, что дымят
в разноцветных ночах?
Жить — пока не задушит, пока не раздавит,
Жить — и это не выхитр, не выход, а ход.
Пусть же вечностью меряется мирозданье.
А для нас единица движения — год.
Как ее увеличить, оставив такой же?
Как двоенья избечь, одинокость избыть?
Как с словесностью разом, без крови, покончить?
Как пройти через стены старинной избы?
Как увидеть без краски и без одеянья
Существующих сущностей существо?
Как на деле действительным сделать деянье?
Как достичь и постигнуть себя самого?
Ничего не понять без движенья, но как же
Влить себя в этот вихрь, лед роднящий с огнем?
Кто задание даст мне, кто путь мне покажет?
Кто не даст мне ненужно расплавиться в нем?
Кто возьмет перемены в хорошие руки?
Я расту. Обиход мой давно устарел.
Очень близкие, очень далекие звуки
Умирают и бредят на свежем столе:
Деньги, зеркало, блюдце с водою и просо.
Каждый день, каждый день
для меня коляда.
Я сижу. Надо мною сердито и просто
Неживою листвой шелестит календарь.

Длинная, вялая собака
Лежала на улице, около лужи,
Под ней копошились, радостно пища,
Бессмысленные, подслеповатые комочки.
Я хотел пожалеть собаку,
Прикрыть и согреть ее своим телом…
Собака меня укусила за палец,
Из пальца выпала светлая капля.
Я хотел проклясть собаку,
Но вместо проклятья кинул ей хлеб.
Я ж знаю: она меня ущипнула,
Чтоб сохранить свои бессмысленные комочки.

Расступается ночь, и рассвет на столбах 
     дымовых 
Подымается, свежий и крепкий, все выше 
     и выше. 
Еще солнечный блеск на холодных снегах 
     не обвык, 
Еще лампы желтеют, и кроется сумрак под 
     крышей. 
  
А на улицах люди, и мне их нетрудно 
     узнать: 
Будто внутренним пламенем залиты ясные 
     лица, 
Будто этого дня драгоценный и чистый 
     хрусталь 
И от них и от солнца сплоченно обязан 
     явиться. 
  
Я шагаю, волненьем всеобщим слегка 
     опьянен. 
Вот такой же походкой, с таким же вот 
сердцебиеньем 
Люди Кремль посещают, когда их зовут на 
     прием, 
И знакомое снова является им, как 
     приезжим. 
  
Никогда нашим стягам еще не случалось 
     так ярко 
пылать, 
И меня от значимости их, от их радости 
     красной 
Подмывает со всеми познаться, 
и каждому руку подать, 
И сказать ну хотя бы простое, 
из сердца восплывшее «Здравствуй!» 
В этот миг я, как с вышки, 
представлю, 
постигну, 
пойму 
Рослый шелест лесов, бесконечную спешку 
     обозов, 
Напряженье «Седова» и стройные пальмы в 
     Крыму 
И гуденье столбов, и ключа телеграфного 
     позыв, 
Апельсины в тайге, вперерез холодам и 
     зиме, 
И восторг лаборантов, и здравую 
     розовость детства 
Возведенье домов, колыхание зерен в 
     земле, 
Всю законность и боль 
превзойденного нами наследства, 
Колыханье морей, удивленье седых 
     стариков, 
Самолеты бесстрашные, реющие по лазури, 
И соцветье различных, но общих стволов 
     языков, 
Перекричку гудков (и они, и они 
     голосуют!). 
  
Эту жизнь, 
восходящую над горизонтами лет, 
Я всей кровью и мыслью своей 
поддержать и возвысить желаю. 
Мой черед подойдет. Я конверт опущу, 
     как обет, 
В нем, как клятва, моя запечатана 
     радость живая. 
  
Я взлететь бы хотел, я завидую птицам 
     чуть-чуть, 
Я глазами б увидел мое необъятное 
     благо. 
Что ж, что я не крылат! 
В это утро как будто лечу 
Я на крыльях торжественных маршей и 
     флагов.

Я значительно меньше тебя, 
Я, как в море, вручьяюсь в тебя. 
Но не брезгуй водиться со мной, 
Не спеши разлучаться со мной. 
Поднимай своим взглядом меня, 
Освещай своим сердцем меня — 
Хоть за то, что я меньше тебя. 
Я значительно меньше тебя.  
  
Мне не нужно себя без тебя. 
Без тебя — все равно без себя. 
Я хочу, чтоб берег ты себя, 
Чтоб меня ты любил для себя 
И держался ровнею со мной, 
Если можно — то только со мной. 
Я люблю тебя, мученик мой, 
Мой мучитель. Скажи, что ты мой, 
Береги и бери ты меня, 
И своим называй ты меня 
Хоть за то, что я меньше тебя. 
Я значительно меньше тебя.

Если нету на сердце печали
Отличишь ли осень от весны?..
Помню: в детстве снились мне ночами
Сказочные, розовые сны.

Я теперь умею слышать жалость
Даже в щебетании лесном,
А тогда мне жизнь еще казалась
Радостным, неповторимым сном.

Отзвенело детство золотое,
Смолк и смех, и песни ранних лет.
И во сне мне видится иное,
Да и в жизни прежнего уж нет.

В жгучей, неосознанной обиде
Об ушедшем с болью я кричу.
Навсегда рассыпалась обитель
Детских снов, мечтаний и причуд.

Из обломков рухнувшего храма
Вынес я к шестнадцати годам
Теплое, большое слово мама
Да под бровью неглубокий шрам…

Стихоплет,
довольствующийся поэзии задами,
Копающийся
в мусоре древних куч,
Как куренок дождя,
страшится заданий
И прячется
в сумрак
лирических кущ.
И рифмует
изысканно шевелюристый
лирик:
«Счастье — ненастье,
Пегас — Парнас».
Но чёрта ли в ней,
в этой самой лире,
Если она
не поет про нас!
Выйдите к небу,
оградки сломав,
Здесь
ветер истории дует,
Здесь жизнь
своим языком
сама
Заданья
поэтам диктует.
Ее ли прививок,
ее ли тревог,
Ее ли уроков
бояться?
Неужто приятней
глядеться в трюмо
Публично-приличным паяцем?
Лицо как яйцо:
ни глаз, ни рта.
Сплошная белесая круглота.
Откуда страстям
в нем явиться?
Ну разве он сможет
заставить атаку
Жарче и крепче литься?
Ну разве он может
быть для меня
Наставником,
спутником,
лекарем?
Ну разве ж он в силах
меня поднять
Своим залихватским теканьем?..
Не стану вымучивать
зряшных словес.
Пусть сами
чувством выводятся.
Стихи —
не ватага нарядных повес.
Стихи — это грозное воинство,
Одним устремленьем,
истоком одним
Сплоченное
в тесную лаву,
Спешащее ринуться
в грохот и дым,
Нигде не спрокинувшись
набок.
На их оснащение
мне не жалка
Любая сердечная трата.
Пусть в буквах таится,
как сила в штыках,
Несносная острая правда.
Пусть лоском не ластится
стих мой к глазам,
Не блещет
красивостью вышитой —
Зато
все то,
что я сказал,
Из самого сердца выжато.
Пусть шагом
спокойно широким, —
От мощи своей легки, —
Идут в наступление
строки,
Как праведные полки.

На каждой улице, в каждом доме:
«Севастополь»,
«Каунас»,
«Киев»,
«Житомир».
Земля
Немало видала злодеев,
Злодеям привычно
сидеть за кустом.
Но эти,
на нас нападенье затеяв,
Пред нами умильно виляли хвостом.
И вот продажных клятв цена:
Бокалы банкетов посольских
оттренькали,
Над нами сброшена война
С хищных крыльев
германских «хейнкелей».
Еще от Франции рук не вытерев,
Европу в тюрьму заперев на замок,
Осатанелые, дикие гитлеры
Над нами свой заносят сапог.
Но мы под чужую черную силу
Не склоним гордой своей головы.
Вы ищете места себе под могилу?
Ну что ж!
Это место получите вы.
Сперва картежник
всегда божится,
А если станет
явной ложь
И не удается добром поджиться,
Он в дело пускает
разбойничий нож.
У берлинских игроков
Стиль игры точь-в-точь таков.
Но, выбив нож
из звериной руки
Зарвавшегося бандита,
Мы скажем:
«Довольно играть, игроки!
Ваша карта бита!»

Никогда
не вернуться
минувшим векам.
Нет места в сердце
страданьям и бедам.
Сегодня
Наш народ-великан
Подводит итог
своим победам.
Сегодня,
грядущее видя свое,
Полный силы, ума и страсти,
Рукой победителя
он кует
Железное сердце
народной власти.
Неповторимы
и величавы,
В вихре песен,
улыбок,
знамен
Сверкают
в сияньи любви и славы
Буквы
родных и близких имен.
Нынче радость
светла и густа,
И сердце
радостью нынче богато.
Имя твое —
на наших устах,
Имя
нашего кандидата.
Дети
приносят тебе
цветы,
Поэты
песен бросают горсти.
В каждой нашей квартире
ты
Будешь всегда
желанным гостем.
Все мы —
единого класса люди,
Мы вместе с тобою
горели в борьбе.
Как будущность нашу,
тебя мы любим,
Как сыну родному,
мы верим тебе.
Мы знаем
стремленья твои
и дела.
Мы шлем тебя
Родиной нашей
править.
Чтоб наша страна молодела,
цвела
И крепла
в силе,
в довольстве
и славе.

На поля, где желтела пшеница, 
Вдаль направив волнистый разбег, 
Пеленою пушистой ложится 
Серебристый, искрящийся снег.  

Щеки парней горят от мороза, 
Щеки девушек — мака красней. 
Разрешил председатель колхоза 
На катанье им взять лошадей.  

Понеслись, словно лебеди, сани, 
Вихрем кружится около снег. 
И от речки далекой с катанья 
Вдаль задорный разносится смех.  

Ветерок треплет конские гривы, 
И пылает в жару голова. 
Как во сне, улыбаясь счастливо, 
Шепчет девушка парню слова.

Клянусь 
не снизиться, не снизойти, 
Не сникнуть до того, что перебыто, 
А коль услышишь ты, что я затих, 
Что в чувствах обнаружился убыток, 
Что мною верховодит сытый страх — 
Приди ко мне, собой меня обрадуй, 
Открой мне просто, — как больным сестра 
Окошки отворяет, — правду, правду. 
И я опять восстану и опять 
Попробую промчаться по просторам, 
Мне станет благостно, и я опять 
От рук твоих, от возгласа простого, 
Наверное, всесилье обрету. 
Приди ко мне, мой свет животворящий, 
Мой друг живой. 
И я к тебе приду, 
Когда под ношею своей палящей 
Ты станешь слабнуть. 
Нет, 
с тобой всегда, 
Не разлучаясь ни на полмгновенья, 
Я буду быть. 
Твой кличущий сигнал 
Лишь сделает заметней и новее 
Присутствие моих невнятных слов 
И неуклюжих ласк. 
Мы будем вместе.

Он в мир наш
неслышными входит стопами
Вместе
с первой нежностью
к матерям;
И образ его
вживается в память,
Телесной зримости
не утеряв.
Каждое имя для нас не пусто!
Но он
в нас будит не просто любовь.
Он стал нашей совестью,
нашим чувством,
Таким же живым,
как восторг или боль.
Мы люди.
Присущи нам гнев и горе, —
Мы в боль свое сердце
привыкли рядить.
Когда наши чувства
находятся в споре,
Когда их не может
наш ум рассудить,
Тогда он,
как солнце,
из тьмы вырастает
И льет повсюду
свой ласковый свет.
И, смешные,
испуганно улетают
Маленькие призраки
горь и бед.
Мечте моей
видится
даже рожденье
Мыслей,
которые смерти сильней,
Которые мир приводят в движенье
Огневою силою своей.
Я вижу
родные бессонные руки,
Берущие голову
в ласковый плен,
Усталость в глазах
и неновые брюки,
Немножко растянутые
у колен.
Рыданье дождя
в полусонном рассвете,
Калоши,
чернеющие в уголке,
Чернильные брызги
на свежей газете
И круг от лампы
на потолке.
Часы,
говорящие мерно и веско,
К окошку придвинутый
низенький стол,
Немножко
отдернутую занавеску
И пачку
исписанных мелко
листов.
И еще:
колыханье знамен
и винтовок
В тишине,
ожидающей
и голубой,
И,
каждый миг
взбушеваться готовый,
Неудержимый
людской
прибой.
И он,
и радуясь
и негодуя,
Выходит
на серый
апрельский песок.
Я вижу походку
его молодую
И увлажненный потом
висок.
Я вижу
кепку
в правом кармане,
И руку,
протянутую в века,
И пятна факелов
в мокром тумане,
И дрожь
ползущего броневика.
Я вижу,
как высится все прямее
Голов неколеблемая гряда
Народа,
который и в скорби
и в гневе
Хранит единенье
в своих рядах.

Сперва сквозь езду, сквозь окно, сквозь сон 
Несся сосен черный сонм, 
Столбы застылые по струнам расселись, 
И сеялся на землю снег, каруселясь. 
Потом заметались в сыром окне 
Хитрые, желтые мухи огней. 
И поезд, завидев дом — вокзал, 
Стрелками стрекотал, тормоза терзал. 
Каплями копилась толпа на досках. 
Узлы тяжелились неудобные, как тоска. 
К проходу хлынули капли ливнем. 
Был путь этот больше дорожного длинен 
К часам, к дверям, огромным и рыжим, 
К звону, к снегу, к небу, к крышам! 
Выплыли. Нет, не выплыли — вплыли. 
Пыли нету, но — не продохнёшь от пыли. 
Пыль веков. Живая. Глазей. 
Каждый камень — редкость, каждый угол — музей. 
И, пыли не видя, каждый из толпы 
Думает: «Не я ли эта пыль?»

Чего тебе не спится?
Что мучает тебя?
Спи,
а то прибредет волчица
И слопает тебя.
Чего тебе не сидится?
Что мучает тебя?
Сиди,
а то притолкнется волчица
И слопает тебя.
Чего тебе так спится?
Что мучает тебя?
Не спи,
а то прикрадется волчица
И слопает тебя.
Я боюсь волчицы.
Я боюсь тебя.
Злющая волчица
Добрее тебя…

Множество
разнообразных побасок
Сложат про него
досужие века.
Он в них
из летосчисления рвался,
Тянул календарь
и людей закликал.
Он в них летел
угорелым галопом,
Сбивался,
срывался с дороги подчас,
Но с равным усердием
ухал и топал,
По лужам,
буграм
и ухабам мчась.
Стремясь напролом,
вопреки полустанкам,
Столбами вгоняемый
в ярость и в раж,
Он был
ломовым, мускулистым
мустангом,
Впряженным в поэзию,
как в экипаж.
Она колыхалась порой катафалком,
Порою пролеткой —
доехал и слазь!
Порою арбою тащилась вразвалку,
Порою простыми дровнями неслась.
А он,
чтоб не падала
скорость движенья,
Чтоб даль
с одинаковой силой плыла,
Тем большее прилагал напряженье,
Чем туже натягивались удила,
Чем больше положено всякого груза.
Не медли,
вези как можно скорей,
Не глядя на то,
что стеснительно узок
Размер
искривленных, избитых колей.
Во время оно
здесь кто-то первым
Проволокся
и путь проложил,
А ты изводи отчаяньем нервы,
Стараясь жить,
как умерший жил.
На кой ему
это безвольное деланье?
Он сам не кукла,
он смыслит сам.
И вот тарахтит
его жизнь оголтелая,
И ливень часов
шелестит по глазам.
Чуждаясь трусцы
и рысцы игривой,
Он прыгал с размаху,
гибок и крут,
Всем телом чуя
над крупом,
над гривой
Спешащих событий
свистящий кнут.
Он мчался
крупным, решительным почерком,
Напропалую,
в трам-тарарам,
И встречные
свертывали к обочинам,
И рощи шарахались по сторонам.
В искусстве
искренность слита с риском.
Проехаться хошь —
на скаку вскочи.
Это не то, что,
сподобившись кискам,
Хватать втихомолку с печи калачи,
Это не то, что читать
между прочим
Кровью исчерканные листы,
Потягивать кофе,
поругивать почерк,
Посвистывать
посвистом холостым.
Упреки, укоры, наветы, насмешки
К нему мошкарой налипали в пути.
И он разгонялся,
пищанием взбешен,
И рвался вперед,
чтоб скорее уйти.
Он сызмалу стал и ретив, и упорен,
И храбр, если надо,
и нежен, и груб.
И он не боялся ни битв, ни боен,
Как дрессировщик — тигриных губ.
Грядущих явлений густое сукно
Он голосом
навкось порол и резал.
Желая одно:
чтоб в него,
чтоб в окно
Целил враг из обреза.
Он чувств
никогда не считал
на костяшки,
Даже средь самых несносных годин.
Если не было пристяжки,
Он воз свой вез один.
Какие массивы
прорваны, пройдены,
Как трудно давалась
победная новь!
За это он ждал,
как зарплату от Родины,
Не званье, не славу,
а просто любовь.
Слава — призрак, слава — помеха,
Слава — пустая, красивая грусть.
Но если разносятся щепки
от смеха,
Но если учат стихи наизусть,
И если рабочие,
как пословицей,
Кроют мерзавцев
его строфой —
Этим не имя его славословится,
Этим он сам остается живой.
Пером воскрешая
давнишние диспуты,
Размахивая беспокойной рукой,
Он с нами шагает
на новые приступы
И спорит каждой своей строкой.
Он к нашим мненьям
и к нашим думам
Без лживых ужимок,
без поз напускных
Встает и идет нестихающим шумом
С листвы
своих рослых и свежих книг.
Они тебя до крови исполосуют —
Попробуй только
их книзу прижать.
Он думал об этом,
любуясь лазурью,
Перед тем,
как курок нажать.
Выстрел грянет
звоном соборным
В эту галчиную, мутную тишь,
Где позабытые по заборам
Мечутся клочья
вчерашних афиш.
Слегка ухмыльнувшись,
он четко представил
Оторопь,
похороны,
родню.
Он много должен
и много оставил
Навязчивому земному дню.
В письме получилось
шутейней и проще,
А в биографиях этот скачок
Займет
непомерно огромную площадь
И стягивать сплетни
к себе начнет.
Толпу поклонников
растолкавши,
Приклюнется критик,
болтун-коновал,
Присядет на цыпки,
Привстанет и скажет:
«Да, много надежд
он еще подавал!»
Умолкни, валух!
Его ли удали
Крестами поблескивать
по куполам!
Довольно
его вы дразнили и путали,
Довольно
клубящаяся кабала
Условностей ваших
катилась и ныла,
Как шина,
треснувшая на ходу!
Заткнись,
и замкнись,
и заквасься уныло,
Когда своей строчкой
в тебя попаду.
Я встречусь с тобой
и, не давши раздеться,
Согну тебя правдою
напополам.
Помимо поэм,
от поэта в наследство
Повадки его
оставляются нам.
Ни надобности, ни отрады нет
Живучей душе
в панихидном хныканье.
Он реет, как знамя,
над уймою лет,
У всех на виду,
у ветров навыкате.
Такие
в церковных мощах
не хранятся.
Такие сами
сгорают огнем,
Чтоб всякий
выравниваться и равняться,
Блукая во мраке,
мог по нем.
Чтоб был он заметен,
пригожий собою,
Из всех закоулков,
со всех дорог,
Своею особенною судьбою
Дающий людям
открытый урок.

Сквозь щели дубовых, замшелых привычек 
Догадкой и выдумкой мир я узнал 
И вместо вопросов, тире и кавычек 
Лепил ко всему восклицательный знак. 
Сырые наружные вести вжимая, 
Я не тяжелею, а просто расту. 
Я вырасть не чаю, стареть не желаю. 
Я часто мечтаю, взобравшись на стул: 
Из выдумок дряхлых и самотиранства, 
Из душности душу смыкающих стен 
Не выйти — вломиться в большое 
     пространство, 
Чтоб ветер слезящий в ресницах хрустел, 
Чтоб жилы трещали, чтоб поры потели, 
Чтоб, двигаясь, двигать, горя, 
     зажигать, 
Чтоб жданной находкою стала потеря, 
Чтоб резаться и без бинтов заживать, 
Чтоб ели меня всевозможные раны, 
Отверстостью их, как глазами, ведом, 
Я всюду являлся бы нужным и равным, 
И всюду мне родина, всюду мне дом. 
Все б мнилось по-свойски, радушным и 
     близким, 
Во всем я себя самого б узнавал, 
Презревший сужденья, судилища, иски, 
Утративший имя, забывший слова, 
Расетруенный дюжиной тонких варьяций, 
Дышать перестав, продолжающий жить, 
Все мельче, все множественней 
     растворяться, 
Держать, возражать, отражать и дружить, 
Влюбляться в родник, в кукурузу и в 
     камень, 
Пленяться грозою и, пеплясь в огне, 
Петь трудным, неровным, бескриким 
     дыханьем, 
Пить муку, припав к голубой глубине, 
Где звезды и визги сколочены вместе, 
Где терпкою вечностью пахнет момент, 
Где шаг осыпается крупкою в клейстер 
И крепости путной не клянчит взамен... 
Лишь искры мгновенные — формы и лица, 
Проходят они — остается тепло. 
Должно оно с полымем родственным 
     слиться, 
Чтоб в пропасти попусту не утекло. 
Мир действием жив, разнороден и светел. 
Отдельное — смертно. Но в смерти его — 
Закон и залог мирового бессмертья. 
Бессмертья всеобщего и моего.

Мой детский разум неразлучен 
С тоской, рожденной им самим. 
Сомненьем тягостным томим, 
Брожу средь жизненных излучин. 
От вековых однообразий 
Стремлюсь укрыться в мир иной — 
Неощутимый, неземной, 
В мир вдохновений, в мир фантазий, 
Чтоб мир земной извне постигнуть 
И, не покорствуя судьбе, 
Как вечный памятник себе, 
Святую истину воздвигнуть...  
  
Тогда встает передо мной 
Воздушный, чистый, невесомый 
Ваш облик, взгляду незнакомый, 
Но сердцу близкий и родной. 
И в это жуткое мгновенье 
В кровоточащем сердце вдруг 
Родится радостный испуг 
И угасает вдохновенье.  
  
И облик ваш, такой простой, 
Тоску безумную смиряет 
И ярким светом озаряет 
Мир безотрадный и пустой. 
Как новы, как приятны мне 
Земные краски, страсти, звуки! 
Мир после длительной разлуки 
Душе дороже стал вдвойне.  
  
И снова землю я пою 
В ее цветенье первородном, 
И в ликовании народном 
Свою судьбу я узнаю.  
  
С наивной детскостью поэта 
Гляжу, краснея и скорбя; 
Как мог я разлюбить тебя, 
Моя зеленая планета?!  
  
Как ты могла мне в блеске дня 
Казаться грязной и постылой?! 
Какой неведомою силой 
Чаруешь нынче ты меня?.. 
Не я ль, мятежный, выходил 
За обыденную ограду? 
Не я ли горькую усладу 
В своих мечтаньях находил?  
  
Но, сделав вольную мечту 
Своей послушною рабою, 
Ваш облик заслонил собою 
Миражных замков красоту. 
И молодеющую землю 
Я в этом облике одном — 
И незнакомом и родном — 
С восторгом трепетным приемлю.  
  
Безумствуй, сердце, рвись и падай! 
Когда же смерть тебя смирит — 
Пусть истина твоя горит 
Неугасимою лампадой.

Когда ребенок ходит —
Разве страшно
Ему шагнуть,
А если надо —
прыгнуть!
Ему стоять на месте —
Тяжелее,
Чем проноситься
Сквозь густую заросль.

Берлинских бандитов берет зудеж: 
«В России просторы — 
богаче не сыщешь! 
Сразу — 
только на землю взойдешь — 
В карманы сами полезут тыщи...» 
  
Мы двинули силы к вражьему стану. 
Мы стали стеной, 
да не мы одни! 
В забитых, закрытых фашистами странах 
У нас легионы рабочей родни. 
На черных дымных развалинах зданий, 
Душой ненавидящей не хитря, 
Люди 
виселицу поставили 
И надпись: 
«Для Гитлера эта петля». 
За нас голоса поднимают 
народы 
Во всех краях, 
на всех языках. 
Мы к ним придем и — 
знамя свободы 
Принесем им в своих руках. 
Когда мы бились, 
вы были с нами, 
Одними словами горели уста. 
Живите счастливо, 
под Красное знамя 
Вместе с нами встав. 
Ходите прямо, дышите легко 
Все, 
сгибавшие спины низко! 
Это от Берлина до Москвы 
далеко, 
А от Москвы до Берлина 
близко!

(Из выступления на районном совещании 
     учителей) 
  
Государство 
гулом гудков оглашено: 
Время берегите! 
Дороже денег оно! 
Каждой секундой, 
как слитком золота, дорожа, 
Следите за временем, 
сами суток своих сторожа! 
Горб государства 
трудом крутым напряжен. 
Труд любите! 
Нас питает и радует он. 
Труд — наша слава, наша доблесть и 
     честь! 
Выше труда — 
что на свете есть? 
Ясны и тверды 
правительства указы: 
Кто работает 
рукава спустя, 
Тот должен быть законом наказан. 
В наше время пустяк — не пустяк. 
Помни, учитель, 
молод иль стар ты: 
Ученики — 
не географические карты. 
Им не висеть, 
онемевши словно, 
Храня то, 
что на них нарисовано. 
Класс — 
это зеркало. 
Если ты 
видишь в нем дурные черты, 
Не поднимай понапрасну крик, 
Ты видишь свой собственный лик. 
Если ты знать 
не будешь сам, 
Как движется трактор 
моторною волею, 
Ученикам твоим 
механики чудеса 
Простительно не знать 
тем более. 
Пойми: 
не всякому грамотею 
Права учить детей даны. 
Мы больше других людей потеем 
За будущее своей страны. 
Мы счастья ждем 
не из-за морей, 
Из собственных недр мы его извлекаем. 
Так пусть же оно 
возникает скорей, 
Возносится выше 
и ярче сверкает! 
Чтоб нам не гореть 
стыдом перед внуками, 
Не падать пред ними 
с повинной ниц, 
Надо, чтоб в каждой разученной букве 
Опору себе 
находил коммунизм. 
Слышите: 
грохотом эшелонов, 
гуденьем пропеллеров 
в небе холодном, 
Стуком станков и вспышкой домен, 
Вдруг озаряющей завод, 
На честный труд, 
как на подвиг славы, 
Наше Отечество нас зовет! 
Метриками лет своих не меряя, 
Не разменивая жизнь на ерунду, 
Облеченные 
в народное доверие, 
Мы идем в передовом ряду, 
Так будем же вожаками по делу, 
А не только по званию, 
Чтоб вечность над нами 
ветрами гудела, 
Шумя знаменами знания.

Не говори ни слова!
Наша в молчаньи честь.
Разве сумеет слово
Этот огонь донесть?

Вылетит слово дымом,
Пустится наискоски
И пронесется мимо,
Порванное в куски.

И в синеве растает,
Кинувшись через лес,
Пашнями и мостами
Поезду надеререз.

He говори ни слова!
Не разобрать все равно.
Вижу, словно с перрона,
Через сырое окно:

Губ твоих внятный ропот,
Рук твоих ясный плеск,
Дум твоих тайный шепот,
Глаз твоих близкий блеск.

Как мой герой себе прискучил! 
И мне прискучил. Вечно шал, 
Немножко зол, немножко ал 
В бенгальском блеске фраз трескучих. 

Как мой герой меня изводит! 
Он — неживой, а я — живой. 
Я жду его, зову его. 
Когда ж явиться он изволит? 

Как мой герой меня пленяет! 
Он мой и вместе с тем не мой. 
Между прохожими и мной 
Он запросто себя вклиняет. 

Как мой герой со мною резок. 
Я мысли сам поразолью 
И на него вину свалю: 
Он не обидчив, хоть и дерзок. 

Как мой герой со всеми родствен 
Хоть тем, что непохож на всех, 
И тем, что огорченный смех 
Его сопровождает в росте. 

Как мой герой везде влипает, 
Во все влюбляется, всему 
Дает советы, и ему 
Звенит приветом вещь любая.

Весь мир во мне.
Я весь заполнен им.
Весь мир во мне.
Я навсегда один.
Я в мире, мир во мне,
и я один.
Весь мир во мне.
Я весь растянут им.

Я помню 
первую встречу 
с ним. 
Я, малыш, 
себе мир открывал 
на ощупь 
И брал 
со словесных кипящих нив 
То, 
что полегче, 
и то, 
что попроще. 
Я покой 
охотно на игры менял, 
Сердцем любя 
непоседливость детства. 
Спокойные ямбы 
стесняли меня. 
И некуда было 
от ямбов мне деться. 
Томики с вывесками 
«Майков» и «Фет» 
Плотно смыкали 
свои корешки. 
Скучно-красивые, 
как коробки 
из-под конфет 
Или 
как мертвые бумажные венки, 
И своим смешеньем 
облаков и ласк, 
Своею «лирою», 
«страданьем» 
и «душою» 
Старательно закрывали 
от мальчишеских глаз 
Что-то 
очень нужное 
и очень большое. 
Я жил, 
как больные живут, — со страхами, 
С этим скопищем 
толстых раззолоченных книг, 
Но тонкая книжка 
стихов про знахарей 
Оказалась совсем 
не похожей на них. 
Размер — 
могуч, 
подвижен, 
не строг. 
И мысль — 
как следы 
на снегу подталом. 
В этих железных 
изломах строк 
Пряталось то, 
чего мне не хватало. 
Я уже не ходил 
пешком под стол, 
Но, к ямбам привыкший 
с начала роста, 
Не знал, 
что можно писать 
о простом 
Так увесисто, 
жарко 
и просто. 
Сразу 
властно вошли, как живые, 
Стихи его в мир 
неширокий мой. 
А его самого 
я увидел впервые 
В газете 
с траурной каймой. 
Я мнил поэтов 
странными и хрупкими, 
Встрепанными, 
бормочущими какие-то слова. 
А у этого 
большие 
жилистые руки 
И круглая 
стриженая голова. 
Лицо, 
налитое гордой силой, 
Похожее на страстный 
воинственный клик. 
И весь он — 
глыбистый, близкий и милый — 
По-земному прост 
и велик. 
С глазами, 
емкими, как полные чаши, 
Он был 
на каменщика похож. 
Нелеп был выстрел его, 
прозвучавший 
Как древняя первоапрельская ложь. 
Я горечь слез проглотил тогда 
И себе приказал: 
«Зови и мсти! 
Плавь свое сердце 
в огне труда 
И лей эту лаву 
в звенящий стих. 
Делая новое и новое любя, 
Мсти пошлости, 
забравшейся в сердца угол. 
Она отняла у страны 
и у тебя 
Такого 
неповторимого друга!»

Озноб осенний землю жжет,
Гудят багровые дубравы,
Горят их яркие обновы,
И вот уж лес, как глина, желт.

Расшибла буря гнезд венцы,
В лепешку смяв в припадке диком.
Несутся птахи с хриплым криком,
Покинув милые дворцы.

То в высоту, то с высоты
Летят с закрытыми глазами,
Ломая крылья вдруг кустами,
Ломая крыльями кусты.

А полымя взахлест летит,
Обгладывая жадно кроны.
Пылает каждый клок зеленый,
И каждый лист горит, горит…

От дождей, летящих мимо,
От невидных пирамид
Опьянело пианино,
В раму жимолость стучит.
Разгибает и сжимает,
Отшибает от стола
Холостая, неживая
Трубяная фистула.
Заглуши ее с размаху,
Легким свистом побори,
Чтоб рассыпалось со смаком
Удалое попурри,
Разломи постель, и скройся,
И прижухнись, не дыша.
Слышишь, осень? Это осень,
А не страх и не душа.
Ты, как это пианино,
Сходишь от ночей с ума.
Спи. Они промчатся мимо.
Лампа выгорит сама.

Он стоит 
как центр, 
как узел, 
Всех окружных 
струн 
и спешек. 
Он несется — 
горд 
и грузен, 
Он своим недвижьем 
взбешен. 
Он ни жив 
ни мертв от топа, 
Что кругом 
так четко 
льется. 
Он внизу 
кишащим 
толпам 
Чуть игриво 
признается 
В том, 
что он 
отец их 
качеств, 
Их сомнений, 
их попыток. 
День сверкает, 
всадник скачет, 
Мальчик 
трогает копыто.

XVIII съезду ВКП(б) 
  
Вой вокруг 
вскипает, 
пенен и неистов: 
«У советских 
принудительна 
симпатия! 
У советских 
партия коммунистов — 
Единственная 
государственная 
партия! 
То ли дело мы — 
европейцы, 
То ли дело 
в Европе 
у нас: 
Дюжины 
всяческих партий 
имеются, 
И во всякую 
всякий входчив класс...» 
Что ответить 
этим сэрам, 
чем 
их нам почтить? 
Слушайте, 
за сколько грошиков 
вас наняли? 
Мы имели партий 
столько ж, 
сколько вы 
почти, 
Но они 
лишь путались в ногах 
и нам мешали. 
На мгновение 
им жизнь 
была дана. 
Их снесли события 
в глубь веков. 
Партией бессмертною 
осталася 
одна — 
Ленинская 
партия большевиков. 
Ею было все 
открыто 
и намечено, 
Ею время 
было сдвинуто 
с своих основ, 
Ею делалось 
степенно 
и навечно 
То, 
что раньше 
мнилось 
дивным сном. 
Шел народ в нее, 
как в светлое грядущее, 
Шел на битвы, 
ею 
движим и ведом. 
А другие партии, 
с бочков идущие, 
Нас 
подпаивали ложью, 
как вином, 
Нас иконами 
размазывали, 
обливали патокой, 
Сделать думали из нас 
не строй, 
а  буйную  гурьбу, 
Чтоб в корысти 
до чужого падкой, 
Вынестись вперед 
на трудовом горбу. 
Сеять 
панику и слабость 
они начали, 
когда 
Над страной 
войны 
летела копоть. 
Оказалось — 
это просто 
дикие стада, 
Нам готовившие рабство 
и творившие подкопы. 
Шальные, 
беспутные, 
питаемые 
Сывороткой 
заграничных касс, 
Они торговали 
нашими тайнами, 
На нас клеветали, 
боялись нас. 
Они таились 
в вонючих норах, 
Привычные 
к самому страшному 
злу. 
Они 
под нас 
подсыпали порох, 
Не смея 
сказать свои помыслы 
вслух. 
Высунься 
такой 
певун грязноротый 
На люди 
с речью открытою 
вдруг — 
Он был бы 
повешен 
на первых воротах 
Сотней 
взъяренных и чистых 
рук. 
Они 
предавали 
и продавали, 
Клялись, 
слезились, 
нас в пропасть вели, 
Кровных наших сынов 
убивали. 
Мы их отыскали, 
раскрыли, 
смели. 
Если б не они — 
победа б 
принеслась 
К нам скорей, 
прямей 
и более легко. 
Нам дала свободу, 
силу, 
свет 
и власть 
Ленинская 
партия большевиков. 
Мы пробились 
с ней 
сквозь дебри жарких лет, 
Подымаясь 
все устойчивей 
и выше. 
Наша партия 
на нашей земле 
Нашей судьбой 
движет 
и дышит. 
Народ 
одной душою 
живет. 
И партия народная 
одна 
у власти. 
Она — не отдельно, 
она — народ. 
Она — это мы 
в своей 
лучшей части. 
Пусть же нынче ей, 
на жизнь нам право давшей, 
В сердце Родины, 
собравшейся на съезд, 
Наши победы 
и жизни наши 
Будут 
докладами с мест. 
Партия с нами — 
победа с нами. 
Партию бережем, 
партию славим.

Здесь все живет
торжественно и грустно
И каждый камень,
каждый тяжкий куст
Наполнен оживленным чувством,
Прозрачным призраком
умерших чувств.

Помимо книжек и афиш,
Есть рынок яростный и грязный.
Туда свой скарб разнообразный
Чуть свет разменивать спешишь.

И хризантемы, и дрова,
И простокваша, и картины —
Здесь все равны и все едины,
Здесь вещь — не шутка, а товар.

Чем больше силы у людей,
Тем несуразней с каждым годом
Растет запальчивость к доходам,
Тем предприимчивость лютей.

Сживая лавошный порядок,
Я б торжище обгородил,
Чтоб там никто не проходил,
Кроме отпетых спекулянток,

Чтоб ты, обзаведясь заботой,
Могла свободно миновать
Тот круг, в котором торговать
Привыкли с замкнутой зевотой,

Чтоб никогда в своей судьбе
Ты не коснулись даже краем
Того, что им казалось раем
И стало б пыткою тебе.

Не знаю, как пребуду сам:
Отдам ли дань насмешке желчной,
Иль проповеди неумолчной,
Иль сожалеющим слезам, —

Не так уж важно. Лишь бы ты
Свои уберегла повадки
И сохранила, как тетрадки,
Свои надежды и мечты.

Не знаю, долго ль будет мир
В рублевых ерзать рукавицах,
Пока во всех земных столицах
Один воссядет командир.

Не знаю, долго ли. Но пусть
В тебе уверенность пылает
И окруженье озаряет
И начисто сжигает грусть.

Когда потребуюсь — зови,
Делись сомненьями своими,
Хотя бы попросту во имя
Непонимаемой любви.

Я верю: быту вопреки
Ты, распрямляясь от усилья,
Пройдешь через его засилье
Напропалую, напрямки.

Его угроз не принимая,
Его на взоры разменяв,
Его условья осмеяв,
Заманчивая и немая.

А он, неся свой прежний облик,
Как неудобный смертный крест,
Одновременно с многих мест
Поднимет на тебя оглобли.

И перекупщики, воспрянув,
Затараторят, как грачи.
Но ты иди, но ты молчи,
Хотя бы весь базар нагрянул

К тебе, пытаясь затянуть
В спою лихую перепалку.
В свою мошенничью смекалку,
В свою разымчивую муть.

Не бойся их. И, как наградой,
Ты неприязнью их гордись.
Меж ними и тобой ограда —
Твоя же собственная жизнь.

Как трогательно стар и старомоден 
Твой издавна оттиснутый ярлык! 
Тебе ли звякать лирною струною! 
Тобой, как океаном, лик умою, 
Тобой пройду, как пустошью кривою, 
Тобой пленюсь не в качестве игры. 
Ты приговором траурным грохочешь, 
Ты матерью изводишься над всем, 
Внимаешь тьму и льешь сквозь темень ночи 
Неумолимый, беспрестанный свет, 
Невидимый и беспощадный свет. 
Все, что в тебе, как в омут, оседало, 
Осев — не умертвится, не уснет, 
А сделается общим арсеналом, 
В котором всякий всякое возьмет, 
Когда сумеет взять — всегда возьмет. 
И все столетья запросто и часто, 
Как только можно запросто и часто, 
К твоим источникам, к твоим устам 
Все будут проникать и приобщаться, 
От самоизнурения устав.

Могучее, прекрасное искусство! 
Люблю твой светлый, твой широкий мир, 
Люблю горенья трепетное чувство 
И звон твоих золотострунных лир.  

Немые сны, холодные, как гроты, 
И песенные жаркие бои, 
Внезапные стремительные взлеты 
И горькие падения твои...  

Дай руку нам, миров высоких житель, 
Пусть наша сила в твой вольется стих, 
Наш друг и брат, наш вождь и утешитель, 
Глашатай правд и чаяний людских.  

Умеешь ты своей всесильной речью 
Увлечь людей в сверкающую даль, 
Рождая песней в сердце человечьем 
Любовь и гнев, отвагу и печаль.  

Где жизнь и свет — везде тебе отрада: 
В тиши озерной и в лесной возне, 
В оранжевом смятеньи листопада 
И в незабудковой голубизне.  

Грядущего свободный провозвестник, 
Ты любишь мир, и ты поешь его, 
Бросая людям огненные песни — 
Куски большого сердца своего.  

И те, кто шествуют с тобою рядом, 
Кому всю жизнь слагаешь песни ты, 
Дают тебе посильную награду: 
Рукоплесканья, славу и цветы.  

Забыв свои тревоги и сомненья, 
Единой жизнью с Родиной живи. 
И ты найдешь себе успокоенье 
В ее горячей, молодой любви.

Неужели и ты вдруг стал
Благопристоен и стар?
Твой тоскою искусанный мозг
Наплывает слезой к очам,
Словно этот вот постный воск,
Словно эта слепая свеча.
Вьюга воет и ставни рвет,
Пушкин ворот руками рвет,
Пушкин в пальцы перо берет,
Пишет — черкает, пишет — рвет.

Если б этот вот скрип пера
(Он похож на сердечный стон)
Вьюга вынесла со двора
И до всех донесла сторон.
Если б в грозный рев перерос
Этот сдавленный скрип пера
И до всех бы людей донес,
Что чему-то пришла пора!
Если б этот вот стон пера
Обратился в набатный звон,
Возвестил бы, что встать пора,
И стряхнуть с себя слабый сон,
И рассеять постыдный гнет…
Пушкин думает, мажет, рвет.

Неужели взаправду стар
Ты, мой буйный увалень, стал?
А в младенчестве как была
Снеговая гора крута!
Сани сами — без крыла —
Вылетали за ворота
И летели наперекор
Перевалам высоких гор,
И нечаянностью вдруг
Перехватывало дух.
Так зачем же, зачем же он,
Тот мальчишеский разворот,
Превратился в застольный стон!..
Пушкин лист исписанный рвет…
Через определенный срок —
Ну хотя б, например, через век,
Кто узнает, каких же строк
Не сберег этот человек?
Но затем-то и надо жить,
Но затем и годы прошли,
Чтобы те, кому после быть,
Уничтоженное прочли
В том, что к ним сквозь лета дойдет…
Пушкин пишет, пишет и рвет…

Напрасной жаждой полыхаю я,
Я ненасытно испиваю вещи.
Но жадный жар неугасимо вечен,
И, стало быть, бессмертна скорбь моя.
Чем больше пью живой напиток я
И все вбираю с безразличьем
страстным, —
Тем нестерпимей тяга к видам разным,
И, стало быть, несносна страсть моя.
От переклички чуть не глохну я,
От тяготений чуть не разорвусь я,
Но стягиваюсь в неподкупный узел,
И, стало быть, прекрасна жизнь моя.

Я мог бы 
промурлыкать 
лирическую чушь 
Про зелень, 
протянувшуюся 
к голубому небу, 
Но я про то 
писать не хочу, 
Где мыслью 
сегодня 
не был. 
Я мог бы воспеть 
полыханье лет, 
Которые нами пройдены, 
Но надо, 
чтоб жил и горел 
поэт 
Сегодняшней 
жизнью Родины. 
Я мог бы 
зажечься 
любой из тем, 
Мне в голову 
льющихся лавою, 
Но я не хочу 
зажигаться 
тем, 
Что для всех 
сегодня 
не главное. 
Поэту про птичек 
чирикать птичкою 
Сейчас 
совсем не резон, 
Когда, 
зажженный фашистской спичкою, 
Войною 
дымит горизонт, 
Когда, 
толкаемый 
предгибельным ужасом, 
Шпорами, 
выпачканными в кровь, 
позванивая, 
Над Европою 
коршуном 
кружится 
Палач — по профессии, 
фюрер — по званию. 
Он по лести слуг своих 
ходит павою, 
Влезший 
в рваный костюмище 
наполеонов, 
Покрытый 
нафталином, 
анекдотами 
и славою 
И починенный 
заплатами 
крупповских миллионов. 
Он час грозовой 
настойчиво близит, 
От легких побед 
обнаглев. 
И вот 
уже кажет 
нутро свое лисье 
Британский 
моноклистый 
лев. 
Он глядит 
со снисходительным умиленьицем 
старшего 
На то, 
как бойко 
мальчонка растет: 
Вчера 
он немецкие головы 
скашивал, 
Сегодня 
границу австрийскую 
стер. 
Политика 
на редкость подлая 
и простая: 
Половиной страны 
казематы забив, 
Оставшихся 
расписаться заставил 
В том, 
что отныне 
они — рабы. 
А завтра... 
завтра — знаем и верим — 
В бомбах весь, в огне 
и железе, 
Он к другой 
соседней, 
не соседней двери 
Свастику мерзкую 
прибивать полезет. 
Все, кто 
год четырнадцатый 
помнит, 
Кому 
покой своей родины мил, — 
Смотрите: 
лозунг страной моей 
поднят: 
«Да здравствует в мире мир!» 
Забыв 
на время 
про географический сан, 
Про разноязычие 
вер и наций, 
Взбесившегося кровожадного 
пса 
Договорами дружбы 
посадим на цепь! 
Но если 
ты правде ленинской 
предан 
И видишь 
в грядущее путь, 
Делать мир 
предоставив полпредам, 
К бою готовым будь!

А с чем же мне наружу вылезти? 
А что же мне сегодня вынести 
И пронести над головой? 
Чтоб, не стыдясь, со всеми нашими, 
Себя впервые распознавшими, 
Пройти в рядах по мостовой.  
  
Вот они, вот мои знакомые! 
Плывут, знаменами влекомые. 
Мне дорога их страсть и стать. 
Я сам хочу таким усвоенным, 
Соединенным, а не сдвоенным, 
Таким простецки дивным стать.  
  
Они обновками не хвастают. 
Они вздымают стяги красные 
Умелым взмахом дружных рук. 
И стоит лишь движенью начаться — 
Как сразу ж в каждом обозначится 
Кто он — противник или друг?  
  
Я встану где придется. Кажется, 
Мое беспутство здесь не скажется: 
У всех рядов шаги одни, 
Слова и песни те же самые, 
И направленье то же самое, 
И все между собой — сродни.  
  
Мне эта теплота слияния — 
Как после тяжкого линяния 
Вновь наступивший прочный цвет. 
Мне эта радость только грезилась, 
Она во мне все время гнездилась 
Неощутимо, как во сне.  
  
Нет. Я хочу обресть уверенность, 
Определенность и размеренность — 
Такую, скажем, как у тех, 
С кем я качусь сейчас по улице, 
Чьей силою мой дух волнуется, 
Как самой близкою из тем.  
  
Вот в этой плавной, бравой поступи, 
Вот в этом ясном, сладком воздухе, 
В глаза мне льющемся, слепя, — 
Как лазаретник, нывший ранами 
И поднятый уходом на ноги, 
Я чую заново себя.  
  
Все это я, как груз на станцию, 
Втащил в себе на демонстрацию 
Через блужданье, тряску, смех. 
И этот сызнова изваянный, 
Еще слежалый и извалянный 
Мой облик — главный мой успех.  
  
С годами, верх беря над болями, 
Стройней, объемистей и подлинней 
Пусть станет шествье душ и тел. 
Пускай моя к нему приверженность 
Вскипается не в блестках нежности, 
А в блеске небывалых дел.

Если б не было пальцев —
как жили бы мы?
Если б не было писем —
чем жили бы мы?
Значит, смысл человеческой жизни —
в письме?
Да, вся жизнь человека,
как в пальце, в письме,
В обращенном к кому-то,
пылающем, бледном письме.

Ты — спутник мой,
Я — спутник твой.
Чем безысходней тухнешь ты,
Тем ярче напрягаюсь я.
Я — спутник твой.
Ты — спутник мой.

У советского народа — 
Богатырская порода.  
  
Человек живет два века 
И пройдет огонь с водой, 
А душа у человека 
Остается молодой. 
Кто герой, так сразу вот он, 
У артели на виду. 
И деды дают работу 
С молодыми наряду.  
  
Руки, ноги не ослабли: 
Хоть сейчас в шеренгу стать, 
И опять рванутся сабли 
Над противником свистать. 
Старых схваток не забыли: 
Разметайтесь, вороны! 
Так кололи, так рубили! — 
Только щепки в стороны!  
  
Храбрость — сложная наука. 
Мы детей вскормили рать. 
Ну а дети храбрость внукам 
Постарались передать. 
А теперь настало время 
Постоять за честь земли, 
В бой выходит наше племя, 
Как и мы когда-то шли.  
  
Только — сразу видно — ныне 
Не минувшие лета: 
Сами стали мы иные, 
Да и армия не та. 
Не с дубинкой в перебранки 
Станет войско наше лезть — 
Самолеты, пушки, танки, 
Корабли у войска есть.  
  
И пехота, взвив знамена, 
В бой идет за рядом ряд. 
Никакие легионы 
Перед ней не устоят. 
Будет нужно, мы в охоту 
Стариной в бою тряхнем. 
А покуда на работу 
Поприлежней налегаем.  
  
Нам ни хлеба, ни снарядов 
У соседей не просить. 
На своих харчах ребята 
Вышли ворога косить. 
Мы тут тоже не зеваем: 
Кормим скот и косим хлеб, 
Чтоб бойцы нужды не знали, 
Чтобы фронт все время креп.  
  
Будет вдоволь мяса, масла, 
Вдоволь сала и муки. 
Наша сила не погасла, 
И легки в руках крюки.  
  
Молодцы, старики!

У народа, 
прошагавшего 
сквозь слякоть 
темной ночи, 
Сделавшего явью 
сказочные сны, 
Не было и нету 
гениальных одиночек, 
Были, 
есть 
и будут 
гениальные сыны. 
Мы росли и новели, 
мы грязли в старом, 
Мы сердца свои 
закаляли в борьбе. 
И победа нашей страны 
вырастала 
Из тысяч 
наших 
отдельных побед. 
Мы горели, 
порой забывая о личном, 
Потому что 
величье 
твое и мое 
Лишь в общей победе, 
лишь в общем величьи 
Мы открываем 
и познаем. 
Счастье свое 
мы в работе роем. 
Рост государства — 
наш собственный рост. 
Завтра 
сделаться может героем 
Каждый, кто нынче 
безвестен и прост. 
В труде и страданьях 
влачивший свой век, 
Запуганный богом, 
гонимый судьбою, 
В первый раз 
на земле 
человек 
Стал сегодня 
самим собою. 
Нам 
путь нелегкий 
пришлось пройти. 
Мы мало спали, 
мы мало ели. 
Но 
это 
нам 
открыло пути 
К свободной жизни, 
к желанной цели. 
Тот, 
кто вчера 
был отвержен и сир, 
Кто в сердце 
боль копил 
для борьбы, 
Сегодня 
входит 
в им созданный мир 
Как полный хозяин 
своей судьбы. 
Пройден этап 
генеральной ломки, 
Но шторм Октября 
не совсем отгудел. 
Меньше клятв 
восторженно громких, 
Больше 
серьезных и смелых 
дел!

Посвящается 3-му классу «Б» 
Острогожского педучилища 

Блистать былинами будет «Б», 
Бессмертный, 
беспокойный, 
буйный. 
Быть бесполезным боялся «Б». 
Был баловен, 
беззастенчив, 
бесстрашен. 
Богат балагурами был «Б», 
Бродили базарами, библиотеками бегали, 
Били баклуши, 
болтали без боязни. 
Беспечным, беспутным был «Б»? 
Басни! 
Будут «Б» 
благонравнее белых барашков, 
Беспозвоночней белья, 
бесшумней больных, 
Беспомощней барышень. 
Бывшего «Б» не будет. 
«Б» — бывший? 
«Б» — был, будет. 
Бессмертен «Б»! 
Бой благодушию! 
Будни борьбы бессонны. 
Брезговать бременем буден не будем. 
«Б» — буква, 
бьющая 
барабанным 
боем. 
Будьте большевиками, «Б»!

Ты думаешь, мне каска не к лицу
И плотная шинель не по плечу?
Ты думаешь, что я в прямом строю
Сутуловатость окажу свою?

Тебе порой бывает невдомек,
Как от бумаги легкой я далек.
Ты думаешь, что я не запою
Отдельным голосом в густом строю?

На первый взгляд, затем ли надо жить,
Чтобы ружье, как греческий, зубрить?
Ты думаешь, в стреляющем строю
Я не сломлю застенчивость свою?

Тебе тревожно: все, чем сам я жил,
Распотрошит казарменный режим.
Ты думаешь, что в боевом строю
Я разверну несдержанность свою?

Ты думаешь, насильственный расчет
Мою раскидистость перетолчет?
Ты думаешь, в шагающем строю
Я позабуду выдумку свою?

Не беспокойся.
Разве можно
жить
И насовсем о будущем забыть?
Поверь, мой друг,
в решительном строю
Я выявлю запальчивость свою.
Я вспомню то, что дома за столом
Кропал своим бесхитростным пером.
Мой друг,
и ручку и тетрадь свою
Держать с собою стану я в строю,
Чтоб помнить всюду,
до какой строки
Дописаны заветные стихи,
Чтобы спокойным выстрелом в бою
Закончить песню новую свою.

Так завлекательна зима!
Так эта улица понятна!
Она не очень-то пряма
И неопрятна, но приятна.
Она всем существом своим
Распространяется и длится,
Протягивается, стоит,
Обозначается и мглится,
Выстраивается, струится,
Мелькает, высится, летит.

Она от всех своих подруг
Отлична, как от птицы птица,
И в слове должен отразиться,
Запечатлиться и развиться
Ее неповторимый дух.
Чтобы приезжий ночью, днем,
Стиху, как справочнику, вверясь,
Нашел без мальчиков ее
И заключил: «Стихи — не ересь!»

Пока ж, не сделавшись присловьем
И указателем, они
На практике не жаркой крови,
А школьным красочкам сродни.
Пусть станет до конца понятна
Поэзия — для всех, сама.
Как эта улица занятна,
Как замечательна зима!

Но, между нами говоря,
Здесь это «как» изрядно зря!

Щедрин вовсю живехонек,
И бодр, и не сутулится.
Вышучивает походя
За шторками, на улице.

Годочков через тысячу
Померкнут книжек тысячи,
А он все будет выситься,
Из дел и плоти высечен.

Сколько б дрянья ни вымелось,
А чуточку останется.
Пока старье не вывелось —
Сатирики не старятся.

Болезней 
поэту 
бессмысленно бояться, 
От болезней 
поэту 
никуда не деться. 
Поэт обязан 
всю жизнь воспаляться, 
Болеть воспалением 
воли и сердца. 
Но эти болезни 
не валят в постель. 
А гонят 
в земную 
кипящую стужу, 
Несут 
из комнаток-крепостей 
Прямо наружу. 
И мечется поэт 
в густотах этих 
И рвется 
сквозь время 
к времен основе, 
Пока шальной и дюжий ветер 
Его не пронзит, 
не сомнет, 
не разломит. 
Тогда 
поднимается воротник, 
Тогда 
порошки покупаются 
белые. 
Становится чуточку лучше 
от них, 
И снова поэт 
суетится и бегает. 
И жгут дуновения 
жестче огня, 
Но он 
сдаваться не хочет 
без боя... 
Вот так 
схватила хвороба 
меня 
За самое горло 
перед самой весною. 
Я слег в подушки, 
горел, 
молчал. 
И чувствовал 
(это не часто бывает!), 
Как время 
идет 
из каких-то начал, 
Течет сквозь меня 
и меня размывает. 
Окошко стыло, 
искренне синее, 
Недоступной близостью 
до слез дразня. 
Под этим воздухом, 
за этим инеем 
Работают 
здоровые 
мои друзья. 
В городе одном 
их обитает двое. 
Один — 
годами сгорбленный, 
но юный вполне, 
Переживающий 
все живое, 
Себя 
пересматривающий 
по мне. 
Я для него 
не просто я, 
А жадный наследник 
и сколок с тысячи. 
Он — нежен и грозен, 
отходчив и яр, 
Он кем-то 
из вод закристаленных 
высечен. 
Он неповоротлив, 
но не от ленивости, 
А от перегруза 
и величины. 
В нем слито 
дряхленье 
с сияньем невинности. 
В нем страсти 
в борение 
вовлечены. 
А он 
все захватчивей, 
легче и пристальней 
С каждым отзвуком, 
с каждым днем. 
Следит 
за смертельною битвою 
издали, 
Как будто 
все это 
бушует не в нем. 
Кровавость 
ему не ужасна 
и клюквенна. 
Он знает цену 
всем 
и всему. 
Сколько 
любимого 
перелюблено! 
Сколько 
любимо 
будет ему! 
Сколько он 
вознесет, 
соберет, 
покарает! 
Сколько жизней 
за жизнь 
он переменял! 
...И тут же, где-то 
рядом, 
вторая. 
Нет, самая 
первая 
у меня. 
Она 
еще только что 
вышла за двери 
И, шумами жаркими 
оглушена, 
Не может 
обресть 
неколебимой тверди, 
Такой же прозрачной, 
как вышина. 
Ее 
еще нет. 
Она вся 
еще в поисках 
И жжет 
себя ненавистью 
сгоряча. 
Так мать, 
почуявши рези 
у пояса, 
Клянет нерожденного, 
тихо крича. 
А выйдет 
из тела 
горячий, 
кровавенький 
И — склонится слепо, 
и слипнется с ней. 
Усталость пройдет, 
отпечатавшись в памяти, 
И все 
расплывется в слезе, 
как во сне... 
И, может, затем, 
что она 
не явилась 
И все еще бродит 
в сверкающей мгле, 
Земля 
еще родственней 
мне полюбилась 
За то, 
что она 
уже есть 
на земле. 
Она прорывает 
огромные версты, 
Подходит 
к постели моей больной, 
Садится на стул 
по-домашнему просто 
И долго-долго 
молчит со мной. 
Я руки свои — 
побледневшие, 
свявшие — 
Кладу 
в тончайшие пальцы 
ее. 
«Вера, рассказывай! 
Вера, 
спрашивай! 
Как протекает 
житье твое? 
А я — 
вот видишь — 
немножко сломался. 
Боюсь, 
безделье 
в привычку вгнездить. 
Массы работают. 
Работы — масса. 
Надо звонить, 
докладывать, 
ездить. 
Только теперь 
прояснело мне: 
это 
Широкому сердцу 
стены узки. 
Ты читала 
сегодня 
газету? 
Париж 
еще французский? 
Столько 
нужно 
стихов написать! 
Болеть — 
всего страшней 
и бесполезней. 
Ну, кто просил 
надо мной 
нависать 
Эти темнющие 
болезни! 
Спасибо, Вера. 
Я устал. 
Ты придешь 
еще ко мне 
или нет? 
Я совсем 
невыносимым 
стал. 
Извини. 
Я знаю: 
это — бред...» 
Это бред, 
но мне 
и вздраве 
верится 
В твой приход, 
вносящий 
силу 
и покой. 
Ты далеко. 
Но куда 
пространству 
мериться 
С нашей молодостью, 
огневой такой. 
Стынут стены. 
Я в стенах пылаю. 
Пусть 
густятся смерти 
надо мною 
тучею! 
Ты — моя единственная, 
моя 
былая, 
Настоящая 
и грядущая!

Поэма)

Вере Клишиной —
человеку, начинающему жизнь.

Звучаньем переполненная видимость
От зримых грохотов неотделима.
Клокочет мир в себе,
собою грезит,
Собою отрицается
и кружится
Безостановочно и неразумно…
Соприкасаясь с общей колготою,
Он все желает притянуть и поглотить
И ко всему приблизиться стремится.
Он развивается
в противоборстве сил
И, обнажаясь,
облипает новым,
Становится увесистей и крепче,
И нет конца
разматыванью быстрому,
Нет удержу
несносному размаху.
Идет сраженье.
Время всемогущее
Развертывает яростно событья,
Как ветер разволнованного зала
В момент,
предустановленный заранее,
Сам
чудом
раскрывает партитуру.
На помост
незаметный и торжественный,
Набухшей тишиною возведенный,
Я светом взглядов чьих-то озарен,
Я изнемог от легкости,
влекущей
К отрыву
и ко взлету безраздумному.
Я вниз смотрю,
чтоб не подняться кверху.
Я поднимаю руки.
Все
молчанием
Захлебывается.
Оно горланит
Еще упорней и звончей,
чем прежде,
Но я и сам кричу
и этим начисто
Все остальные звуки
заглушаю.
Неповторимый трепет разлетается
И застывает,
все обдав собою,
И исчезает,
все обняв собою.
Я умолкаю.
Все ревет сияюще,
Истомлено
охотой подчиниться.
Я руки
в стороны разбрасываю,
И чем встает заметней
невозможность
Отъединить их от себя,
отринуть —
Тем я неистовей махаю ими.
Всего себя хочу разбить на клеточки
И по миру
раздуть,
разнесть,
рассеять,
Чтоб к каждому,
кто существует на земле,
Прилипла часть меня,
и я мог всюду
Присутствовать,
и находить себя,
И все переносить,
и все изведывать,
И все вмещать
в свой небольшой размер.
Но я прислушиваюсь
к шуму сложному
И замечаю,
как он изменился
От моего самораспепеленья.
Он стройным стал,
в нем виден смысл
знакомый мне.
Свои движенья
в нем опознаю я,
По воле
поворотов,
взмахов,
выдержек
Моих
он перекличку производит
Могучую и смелую,
как буря,
И, как травинка,
свежую и складную.
Я звуками
командую ретиво.
Я придаю им
собственную слаженность.
Я разбираю их
и собираю
И направляю рваться
по пределам,
Мне надобным
и мною установленным.
Все служит мне,
и я служу всему.
Я знаю:
стоит мне остановиться,
Утихомириться,
застыть недвижно —
Мир станет адом,
вой закуролесит,
Я снова
криком схвачусь,
как пламенем,
И сгину
неизбежно и бесследно.
Один исход —
изматываться заживо
В ожесточенном руководстве
пеньем
Измученного,
радостного мира.
Я судорогами
с ним навеки связан,
Как пасмами
неразличимых нитей.
Я миром одержим,
как лихорадкою.
Я вижу мир,
над пультом возвышаясь.
Я слышу мир.
Я управляю миром.
Мир управляет мною.
Я блаженствую,
Я исхитряюсь,
слабну,
умираю.
Чужая партитура
перелистана,
И переиграна,
и пережита.
Все корчится
в открытом изумленье.
Но нет,
я не прельщусь
аплодисментами,
Я не остановлюсь,
не поклонюсь.
Как только перестану я размахивать —
Я сразу же исчезну
навсегда.
Назло себе и злу
я сочиняю,
Да, сочиню —
сейчас, без перерыва —
И заодно
исполню напоказ
Свое происхожденье позабытое,
Свое предчувствие
того, что будет,
Свою сродненность
с будущим и прошлым,
Свою соединенность и единственность,
Свое истолкованье бытия.
В мое
произведенье безыскусное
И несколько внезапное
влюблен я
Уже задолго до его рожденья.
В нем будут
все созвучья
расположены
По моему разумному приказу.
Вселенная себя
в нем будет созерцать,
И ликовать
от жуткого восторга,
И звезды лить обильно,
словно слезы.
Я буду
наблюдать в себе
Вселенную
И восхищаться буду
вместе с ней.
Мне ясно:
мой удел,
мое призвание —
Вселенную вселенной забавлять,
Себя собою измывать усердно,
Стремиться
изнутри разнесться вдребезги,
И тонких жалоб
не произносить.
Пока успокоенье
не допущено,
Пока глаголят
вместо глотки
руки —
Могу я заявить:
я всюду есмь,
Все мне внимает
с кротостью обманчивой,
Во всем
я признаю свою родню,
Все радо покоряться
духу сильному,
Взлелеянному дивами мирскими,
Похожему на них
в своих обычьях.
Я чувствую
отчетливые позывы
В себе, во всем
к взаимному согласью.
Оно прибудет, может быть, со временем.
Его приход
свершится в бурный день.
Лишь для него
я здесь изнемогаю
На перекрестке
всех страстей и говоров,
На перепалке
сущностей земных.
Одним лишь обстоятельством встревожен я:
Кто должность заступить мою
решится,
Когда иссякнут соки в голове,
Когда из сердца
смертный вопль исторгнется,
И руки свянут,
и я молча грохнусь?
Не жить я не страшусь.
Мне суждено
Во всем запечатлеться и остаться.
Я не умру,
я умереть не в силах.
Я перестану произвольно двигаться,
Но быть не перестану никогда.
Мне завещать и некому и нечего.
Я — все мое богатство и наследство.
Прощаясь с светом,
я произнесу:
Пусть все старается
быть посговорчивей,
Пусть это не в ущерб ему пойдет,
Пусть человек
возлюбит человечество,
Пусть ни на миг не остывает схватка
Цепляющейся единичной воли
С природою
в ее многообразии,
В ее капризности
и красоте.
Пусть сочиняются безостановочно
Все новые и новые мотивы
И сочетанья разнородных звуков.
Пусть все поет
своим особым голосом
О том, о чем поют
и все другие.

В определенных обстоятельствах, 
В известных дозах 
Он благотворней, чем вода, 
Нужней, чем воздух.

Всего стихотворений: 59