Вера Александровна Меркурьева (1876-1943)

• Биография Веры Меркурьевой

Все стихотворения Веры Меркурьевой на одной странице

- Оглавление -

Полуседая и полуслепая,
Полунемая и полуглухая,
Вид — полоумной или полусонной,
Не говорит — мурлычет монотонно,
Но — улыбается, в елее тая.

Свой бубен переладив на псалмодий,
Она пешком на богомолье ходит
И Зубовскую пустынь посещает,
Но если церковь цирком называет,
То это бес ее на грех наводит.

Кто от нее ль изыдет, к ней ли внидет, —
Всех недослышит или недовидит,
Но — рада всякой одури и дури, —
Она со всеми благолепно курит
Но почему-то — ладан ненавидит.

Ей весело цензуры сбросить пояс,
Ей — вольного стиха по санкам полоз
Она легко рифмует плюс и полюс,
Но — все ее не, нет, и без, и полу —
Ненужная бесплодная бесполость.

18 июня 1918

Без лета были две зимы, 
Две мглы, две темноты. 
Два года каторжной тюрьмы, 
Два года рабской немоты 
  
     Я вынесла. А ты? 
  
Я не сдаюсь. Смеюсь, шучу 
В когтях у нищеты, 
Пишу стихи, всего хочу, 
Как хлеба — красоты. 
  
     Я не грущу. А ты? 
  
В двухлетней пляске двух теней 
Обмана и Тщеты 
Я вижу только сон о сне 
Последней пустоты. 
  
     И я — свой сон — как ты.

Вам привет плетя узорно-чинный,
С кем сравню, кому Вас уподоблю?
Белому ли цветику жасмина?
Ягоде ли синей — гонобоблю?

Меж цветов Вы — голубая роза,
А меж ягод — белая малина;
Меж стихов — ритмическая проза,
Между женщинами — Антонина.

Вся Вы — смесь подобранных контрастов,
Ваша жизнь — ряд противоречий,
Над мечтой у Вас — безумье власти,
А рассудком каждый шаг отмечен.

Знали вы, куда идти в туманах
Непроглядной безудержной страсти,
Верная до мелочи в обманах,
Любящая чутко — в безучастьи.

Направляясь прямо к двери ада,
Вы и в рай, конечно, попадете:
Верно уклонившись там, где надо,
Правильно сойдя на повороте.

Я ж, любуясь Вами после смерти,
Как при жизни Вами любовалась,
Поспешу и на тот свет, поверьте, —
Чтоб и там Вас встретить мадригалом.

Влача рифмованные цепи,
я говорила — или нет:
о дне рождения на свет,
о дне рождения в Вертепе.

О дне, в который дикий стрепет
слетел к нам, — полевой поэт, —
влача рифмованные цепи,
я говорила — или нет?

Кто задирался много лет
в немом и безответном склепе
и вышел к нам — и в песни трепет
он преломляет тень и свет,
влача рифмованные цепи.

Освобожденному — привет,
новорожденному — в Вертепе.

Пришлось нам править ваши именины
В день преподобной — но не Антонины.

Ах, перепутал чей-то дух лукавый
Все имена, календари и нравы.

Но ловим мы почтить предлог удобный
День бесподобной — хоть не преподобной,

И верим твердо, что ваш ангел нежный,
Хотя и ложный, примется прилежней

И неусыпней (или непробудней)
Блюсти все ваши прихоти и плутни

И ниспошлет вам, но не что попало —
Не обожателей: и так не мало,

Не реквизиторов: и так их много,
Но пусть, о пусть вкруг вашего чертога

Со всех сторон, куда ни глянет око,
Кипят моря божественного мокка,

Стоят пирожных горные громады,
И винной негой плещут водопады.

Ведь радость в жизни горестной и пленной
Всегда была минутной и блаженной,

И хмель ее, чем горче, тем любезней —
В вине он, в поцелуе или в песне.

О, в этой жизни горестной и жуткой
Умейте жить, умейте жить минуткой.

С утра до вечера
Есть нечего.
Обшарила все потаенки-норочки.
А ни черствой корочки.
Мне не спать, не есть, не пить.
Пойду я плутать, бродить.

У стен камня-города
От голода.
Про нас, на земных полях, знать, не сеяно,
То ли ветром свеяно.
Ступить — что ни шаг, ни два —
Ой, кружится голова.

Дороги нечаянно
Встречаются.
Кольцом людским на перекрестках схвачены,
Котлы-то горячие,
Полны до краев едой.
Постой, постаивай, стой.

Мы ходим в дом из дому
С поклонами,
По людям Христа ради побираючись,
Со смертью играючись.
Улыбки Твоей цветы —
Доволен ли нами Ты?

Тебя не увидели
Мы сытые —
В предсмертной тоске, в покаянном ужасе
Ты нам обнаружился.
Слава же Тебе вовек,
Показавшему нам свет.

Головокружение,
Томление
Дремотно-соблазнительное, вкрадчиво
Всплывает, а то спрячется.
Котлы-то полны по край.
Подай, Господи, подай.

Да, нам любовь цвела и пела
На вольной воле Блока рифм.
Искали мы с Андреем Белым
Мудреной рифмы логарифм.

Мы за Ахматовой метались
От душной страсти без ума,
Для Кузмина мы наряжались
И в маркизет и в гро-дама.

Мы отдыхали на Бальмонте —
Лесной поляне трав и мха,
И нами в Брюсове-архонте
Не узнан каторжник стиха.

Нас Вячеслав Великолепный
И причащал и посвящал,
Для нас он мир в эдем вертепный —
В обоих смыслах — обращал.

Где изнывала, токи крови
Лия, стенающая тварь,
Он воздвигал и славословил
Свой торжествующий алтарь.

Кровь Сатаны храня в Граале,
Христа в Диониса рядил,
И там, где, корчась, умирали,
Благословлял — и уходил.

11 января 1918

Дай, тебе расскажу я,
Что это значит – стих.
Это – когда гляжу я
В протени глаз чужих –
Там, как на дне колодца,
Сердце – одно двоих –
Взмолится и зайдется.
Это любовный стих.

Если заря проглянет
Сквозь дождевую сеть,
Если луна в тумане,
Если трава в росе –
Там, у родной могилы,
Куст васильков простых –
Это забытый милый,
Это печальный стих.

Если снежинки утром
Падают с высоты,
Если в незнаньи мудром
Около смерти ты,
Если ручейно шалый
И говорлив и лих –
Это шиповник алый,
Это веселый стих.

Если алмаз в изломе,
Если душа в огне,
Если в небесном доме
Днем Господина нет,
Если пустой лазури
Свод онемелый тих –
Это находят бури,
Это безумный стих.

Если, как тонкий холод,
Где-то внутри, на дне,
Сладкий услышишь голос:
– Пав, поклонися мне,
Мир тебе дам на выем,
Блага всех царств земных. –
Древним ужален змием
Этот прекрасный стих.

Это – когда подснежье
Паром с полей встает,
Где-то зовут – но где же?
Кто-то – но кто? – поет
И поцелуем вьется
Около губ твоих,
Льнет, и скользит, и льется –
Это любимый стих.

Стих – это Сердце Мира,
Тайн святая святых,
Стих – это милость мира,
Жертва хваленья – стих.
Стих – это весть о смерти,
Смерть – это жизни стих.
Это сердце поэта,
Это поэта стих.

Дождь моросит, переходящий в снег,
Упорный, тупо злой, как печенег.
Ступни в грязи медлительной влачу —
И мнится мне страна восточных нег.

Из тьмы веков к престолу роз избран,
За Каспием покоится Иран.
На Льва-Толстовской улице шепчу:
Тавриз, Шираз, Керманшах, Тегеран.

В холодном доме тихо и темно,
Ни сахару, ни чаю нет давно.
Глотаю, морщась, мутный суррогат —
"А древний свой рубин хранит вино".

Теплом и светом наша жизнь бедна,
Нам данная, единая, одна.
А там Иран лучами так богат,
Как солью океанская волна.

Здесь радость — нам не по глазам — ярка,
Всё черная да серая тоска.
А там, в коврах — смарагд и топаз,
Там пестрые восточные шелка.

От перемен ползем мы робко прочь,
Здесь — день как день, и ночь как ночь, точь-в-точь.
А солнце там — расплавленный алмаз,
А там, а там — агат текучий ночь.

Неловко нам от слова пышных риз,
От блеска их мы взгляд опустим вниз —
А там смеются мудро и светло
Омар-Хайам, Саади и Гафиз.

Холодный ветер, скучный запад брось,
Беги от них — а ноги вкривь и вкось
На Льватолстовской улице свело,
О, если б повернуть земную ось!

 I. Интимная

Свободно и пусто в комнате,
Все вещи на своих местах.
Подглядывающие, полноте
Метнувшийся поднимать страх?

Зачем вы дразните мороком
Вкось видимых нечужих лиц?
Тревожите, шелестя ворохом
Не тронутых никем страниц?

Так вот какие – ревнивые,
Лукавые друзья ночей,
Пугающие и пугливые,
Вы – души неживых вещей.

Так вот что за дверью грохало,
Стучало внутри коробка –
Вам хочется, чтобы вас трогала
Человеческая рука.

И чуть, другим отвлеченная,
Гляжу, не замечая вас –
Как звери, к рукам приучённые,
Вы требуете моих ласк.

Ах, я бы с вами поладила,
И мне ваша тоска близка,
И я бы хотела, чтоб гладила
Хозяйская меня рука.

А строчки мои
неловкие,
Хромающие всё звончей –
Не те же ли хитрые уловки
Являющихся душ вещей?

    24.XI. 1917

II. Канон

Кто без меня был у меня вечером сочельника?
Мглил у огня – кто без меня – ветки можжевельника?
Тайный гость.
Был у меня – взор уклоня –
Вечером сочельника мглил у огня
Ветки можжевельника – темную трость –
Тайный гость.

Взор уклоня – в ночь ото дня – дымами овеянный,
Темную трость – бросил у меня, стихший и рассеяний,
Тайный гость.
Терпкую гроздь – в ночь ото дня –
Дымами овеянный, бросил у меня,
Стихший и рассеянный – терпкую гроздь –
Тайный гость.

Сердце пронзил – зов иль вопрос? тень невозвратимого,
Острый гвоздь – сердце пронзил – забытого любимого –
Крестный гвоздь.
Зов иль вопрос – не мне, не мне –
Тень невозвратимого – но нет, но нет —
Забытого, любимого – крестный гвоздь —
Тайный гость.

    29.XI.1917

III. Свободная

Я без имени, я без отчества,
Без приюта в толчее мирской.
Но бессонное строит зодчество
Потаенного одиночества
Удаленный мне мой покой.

Городской машины колесико,
Полустершееся на ходу –
Я на свет не высуну носика,
Я – надломанного колосика
Незаметнее – пропаду.

Но – скользну в себя легче тени я –
И не прежняя, и не та,
И наитием озарения
Я в безумии приближения
К Сердцу Мира и к тайне тайн.

Одиночество и фантастика
Начинают свой брачный пир.
Слышишь? Музыка. Видишь? Пластика.
Крест огня в кружении – Свастика.
Хочешь? Творчество. Можешь? Мир.

    5.XII.1917

IV. Безнадежная

Кто знал, как я, соблазны одиночества –
Влекущие провалы пустоты,
Все тайные, все темные пророчества
Тоскующей, взыскующей мечты, –
Тому равны и торжище, и студия,
Ему на них себя не раздвоить,
Но в келии безмолвия, безлюдия –
Таимому – таиться и таить.
Ему нейти печалить или радовать
Свои глаза убором красоты –
Но потаенно, отдаленно складывать
Сокровища смиренной нищеты.
И вдруг – чужих, своих ли отклоняющей –
Увидит, одиночества на дне,
Что он себе – другой, чужой, мешающий,
Что он с собой – вдвоем, наедине.
И горестно возропщет, и восплачется,
От стен к стенам безвыходно снуя —
И отойдет, и убежит, и спрячется
Он от себя в толпу чужих не-Я.

    8.XII.1917

V. Рабочая

День заколот тенью черной. Вот твой молот, вот твой жернов.
Необорно и упорно в слово словом снова бей.
Слов раздавленные зерна пасть расплавленная горна
Варом слижет, жаром снижет. Ты же смей, не робей.

Пусть, клубяся дымным гимном, уст устами ищет пламя,
И, яряся диким скимном, сгорблен короб – горб огней,
И взаимным прыщет ливнем, метит – ты в нем – встретить бивнем –
Не яви страх, в быстрых искрах стой, умей, пой и смей.

Слов зыбучесть и текучесть вылей в жгучесть, в силе мучась,
Куй им огненную участь – испытуем, не жалей.
Мук и пыток прав избыток, звука слиток плавь, созвучась,
Как напиток, как струи ток, слово лей, слово лей.

Слова сгусток, сжатый в жгуты, вынь у огненного спрута
И, как злато – Бенвенуто, стих чекань, стих чекань.
Год работы иль минута – вот он, вот он, пресловутый,
Гнутый, мятый многократы, явит сплав славы грань.

Здесь означен, весь прозрачен, как чертог украшен брачный,
Как восток, окрашен в утра перламутровую рань –
Или, – гневный, строг и мрачен, рог заката огнезначный
И набата зевный плач он, боя вой, бури брань.

Ты же, скован заклинаньем, обетован послушаньем,
Пред созданием готовым, перед словом, мастер, встань.
Делу рук своих – признаньем, телу мук своих – дыханьем,
Весть во мгле дней, честь последней славы слову дай дань.

    12.XII.1917

VI. Напрасная

В далекой комнате задвинута
На полке, книгой между книг,
Я жду, ко мне, давно покинутой,
Придет неверный мой жених.

Войдет походкою неспешною
И сядет в кресло у стола –
И станут сказкою утешною
Все помыслы и все дела:

И я, слепая от рождения,
Глухонемая – обрету
Все царства слышанья и зрения,
Всей милой речи теплоту.

Где шрамы язв, где пятна тления,
Оцепененья синева?
Не в зимнем сне, не в мертвом плене я –
Но вся в цвету и вся жива.

А он, преображенье даруя
Одной мне только внятным: встань —
Бормочет в кресле сонно старое:
– Да, жизнь прошла, куда ни глянь.

    13.XII.1917

VII. Последняя

Шесть дней прошло моей недели,
И день седьмой.
Кто здесь со мною на постели –
Немой, не мой?

Не видно глаз, не слышно речи,
Нигде, ничуть –
Но холодом сжимает плечи
И страхом грудь.

И никого, и ничего нет
Внутри кольца –
Но поцелуй бесстрастный гонит
Кровь от лица.

А, Темный Рыцарь, многих вышиб
Ты из седла –
Но твоего копья не выше б
Моя стрела!

Пойду сама, твоей навстречу –
Петле-тесьме,
И вечной памятью отвечу
Я вечной тьме.

Но темная яснее риза,
Виднее круг:
Чему мой гнев, кому мой вызов?
Со мною друг.

Ведь только с ним в пределах мира
Я не одна.
Какая царственней порфира,
Чем пелена?

И я зову: иди же зыбку
Мою качать,
И дать устам моим улыбку –
Твою печать.

    15.XII.1917

VIII. Веселая

Черным окошко занавесила,
Белые две лампы зажгла.
Боязно чего-то и весело,
Не перед добром весела.
За день-то за долгий намаешься,
Ходишь по людям по чужим,
К маленьким пойдешь ли – спокаешься,
Вдвое спокаешься – к большим.
Дай-ка, оденусь попригляднее,
В гости пойду к себе самой.
Будет чуднее и занятнее
Речи вести с самой собой.
– Милая, вы очень фривольная.
– Милая, я на колесе.

– Бедная, есть средства – безбольные…
– Бедная, пробовала – все.
– Нежная, где друг опечаленный?
– Нежная, заброшен, забыт.
– Певчая, где голос ваш хрустальный?
– Певчая, хрустальный – разбит.
– Порченая, знахаря надо бы.
– Порченая, знахарь-то – я.
– Гордая, есть пропасти адовы.
– Гордая, и там я – своя.
– Грешная, а Бог-то, а любящий?
– Грешная, знаю. Не дано.
– Нищая, на гноище, в рубище.
– Нищая, верно – и смешно.

Что уж там громкие названия,
Жалкие, жуткие слова.
Проще – бесцельное шатание,
Правильней – одно, а не два.
Сердце, разбившись, обнаружится
Обручем игрушки – серсо.
Весело взвивается, кружится,
Прыгает со мной – колесо.

    17.XII.1917

Все потеряв, и бросив, и отринув,
покинув дом, и скинию, и склеп,
мы вышли ночью — несколько песчинок —
искать веками чаемый вертеп.

Пути к нему, смиряясь, волхв не знает,
о нем пастух, встречаяся, молчит.
Но вот гляди: с небес звезда двойная
льет синие и желтые лучи.

За ней, к нему. Но, затаив дыханье,
едва себе осмелимся сказать,
что светят нам в ее двойном сиянье
то светлые, то темные глаза.

Что здесь они тоскуют с нами рядом,
как мы — в дорожной тусклые пыли,
что там они взирают вечным взглядом
с высот небесных в глубину земли.

Что, может быть, как нам — они, кому-то
и мы — лучей таинственная быль,
А наше всё страдание и смута —
лишь звездная сияющая пыль.

Что в хороводе, легком точно воздух,
бескрайном, как весенние поля,
не различить нам — что глаза, что звезды,
не разобрать, где небо, где земля.

Что, наконец, не знаем лучшей доли,
как в небесах взойти на Млечный Мост —
и, обомлев от счастия и боли,
пролиться ливнем падающих звезд.

И пропадая от каторжной боли в затылке,
И провожая подруженьку снова на роздых,
Вы не смогёте не тосковать по бутылке
И не примчаться за ней без сапог по морозу.
Завтра к 7-ми собираются в "Доме Поэта" —
Все как один: с бутылкой под мышкой, с тетрадкой в кармане.
Стол уберут моссельпромовскою конфетой
Шустрые Клоди, и Кати, и Тани.

Эдакое проворонить?! — ну не обида ль?
Будут смеяться с нас Евгений, и Миший, и Кирий.
Эй, Алконостыч, не подкачай, не выдай —
Будь у порога первым, дома оставив чирий!

Да, вечер был, скажу без лести,
достоин всяческих похвал.
Е. Редин, как "невольник чести",
гостей радушно принимал:

На примусе варил картошу,
селедю чистил, резал лук,
и рифм городил горожу,
и уж конечно — клюк да клюк.

А. Кочетков с большим талантом
литровку под полой припер —
а после резвым Росинантом
до света бегал в коридор.

Грустна (в кармане ни динара)
была Меркурьева сама,
без памяти от Сан-Бернара
и от Хохлова без ума.

Но вовсе не сова Минервы
их провожала до угла, —
а Ваша тень, пугая нервы,
в трусах и майке рядом шла.

Ворчала эта тень (без ссор Вы
подпишетесь, пролив слезу):
"В дым, в доску — пропасти и прорвы!
А я вот — ни в одном глазу".

Но не скорбите, — толку в том нет,
а тяпайте — пора давно
сюда, где любят Вас и помнят,
где ждут Вас рифма и вино.

      Мои причуды и прикрасы,
      Энигм и рифм моих кудель,
      Моей улыбки и гримасы
      Очередная канитель.


Если мы плачем кровавыми слезами,
Бросив – незрячим ли? – под ноги любовь –
Боль нашу спрячем гранеными стихами,
Ими означим пролитую кровь.

Зримые зорче «колеблемые трости»,
Нашепта, порчи суха беда лиха,
Пыточной корчей раздавленные кости –
Там, в узорочье росного стиха.

Сердце ли радо весенним светозвонам,
Райского сада ли ветвью зацветем,
Если не надо для счастья ничего нам –
Струнного лада ливнем изойдем.

Что ж это, что же – такое дорогое,
Счастья дороже, страдания больней,
Совести строже, приманнее покоя,
Милости Божией – Смерти – сильней?

Скорби ли лава, блаженства ли то море,
Страсти ль отрава, то бездна ли греха –
Верно и право немотствуют в затворе,
Слуги устава – подвигом стиха.

Когда Вертепу Вы явились,
Анчара острый иверень —
и Вашим чубом набекрень
и Вашим ямбом мы пленились.

Мы все стихами разразились,
кто бросив немощи, кто лень —
когда Вертепу Вы явились
Анчара острый иверень.

С тех пор, что год — разлуки тень:
поразбрелись, переженились...
Но уцелевшие решились
стихами вечно славить день,
когда Вертепу Вы явились.

Приутихшая, невеселая
Вечерняя Москва, старинная.
Темнота на ощупь тяжелая,
Улицы кривые, длинные.

Тени одна другой сторонятся,
Опасливо по стенке тянутся,
Встретятся и не поклонятся,
Разойдутся и не оглянутся.

По асфальту ступаю с краешка,
Сторонясь, не оглядываясь,
Пальцами трогая, не знаю, что –
Как прибираясь, опрятываясь.

Безыменная и бессловная,
Давняя, неизгладимая
Земли моей обида кровная
Прикипела, прижглась к груди моей.

Болью душа моя проточена,
Мое тело измором пытано.
Я как ты, земля, и точно ты,
В твоих ранах до недр открыта я.

Пустыми глазами вглядываюсь:
Во мне ли то или около –
Метнулись в полнеба радуги,
Плеснули в полуночи рокоты.

Хлынули прибои светами,
Вихрями налетели молнии.
Это ли мое сердце – это ли
Мое сердце переполненное?

Закружилось, забилось, схвачено
Круговых огней метелями –
В пляс ударится то ли в плач оно,
Налету пронзено, подстрелено.

Как лампада, земля стеклянная
Извнутри замерцала пламенем,
Струйчатыми диафанами
Стены засветлели каменные.

За глухими дверьми, за окнами
Растопились слезами частыми,
Пробежали навзрыд потемками,
Смехом просияли ласковым.

Да не камень то плачет, радуясь,
То не вздохи счастия, боли в нем –
Это я взметелилась в радугах
Хлынула звездным проливнем.

Распростерлась – попираемая,
Обнимаю – отверженная,
Вечно живя, что миг умирая –
Ночь, песнь, любовь – миродержная.

Земную тягу вынашиваю
Поступью неслышною, женскою.
И откуда что – не спрашиваю,
Но – земля от земли – блаженствую.

Трамваев грохот и скрежет,
Горячий мягкий асфальт.
Навязчиво ухо режет
Газетчика звонкий альт.

От двери к двери — любезный,
Вполне корректный отказ.
— Мы можем быть вам полезны,
Но — кто-нибудь знает вас? —

Меня не знает никто там.
О, сердце людей — базальт.
И дальше, к новым воротам,
И снова трамвай, асфальт.

Но этот жестокий город
Такой красивый и свой,
Что каждый мне камень дорог
В пыли его мостовой.

С Моста — Далекого Вида
Легла золотая мгла.
И тонет в реке обида,
Уходит боль в купола.

Кто любит, тот не осудит,
Кремнистый не бросит путь.
Мой город милостив будет
К другому кому-нибудь.

28 мая 1917

Над головой голубое небо.
Под ногами зеленая земля.
После дождя как пахнут тополя.
— Хлеба, сухого черного хлеба. —

Руки мои наконец в покое,
Нежных пальцев неволить не хочу.
— Труд не по силе, груз не по плечу. —
Мне наклониться срезать левкои.

Стих мой послушен, милый мой дорог,
День мой долог и край мой — рай земной.
— Голод летом, голод, холод зимой. —
Боже, Москва моя — мертвый город.

(если б он у меня был)

Склонясь над книгою ученой,
Как будто вправду занята —
А лук и стрелы Купидона
Таятся в складочках у рта.

И губ ея разрез карминный
И в тоненькой руке перо —
Напомнят грешный и невинный
Век мадригала и Дидро.

Но "флейте нежного Вафилла"
Не всех дано очаровать;
И не Людмилой — Поэтмилой
Ее хотелось бы назвать.

Некогда подумать о себе, 
О любви, никем не разделенной. 
Вся-то жизнь — забота о судьбе, 
О судьбе чужой, непобежденной. 
  
Весь-то день — уборка и плита, 
Да еще аптекарские склянки. 
Вся-то ночь — небесная мечта, 
Бред Кассандры — или самозванки? 
  
Долго, долго не ложится тень. 
Утро настает незванно рано. 
Но и днем сквозь усталь, пыль и лень 
Слышны ей — лесные флейты Пана.

Ну, танцуй же, Молли!
Пой кукареку!
Но, кривляясь в роли,
Молли — ни гу-гу,
И Кочеврягиной не дали сахарку!

 Стих не духовный

Без поры, не ко времени,
вдоль и поперек неключимых дорог,
не знаючи путаюсь, пытаючи
своего роду-племени.
Много хожено – брошено, отдано, выдано,
моего роду-племени не слыхано, не видано.
Или до веку его не найти,
без огня по свету мыкаясь,
без воды да без пути?

Я стучалась к славному, богатому:
уж не ты ли мой брат крестовый иль родной?
мы ребятами
не с тобой ли прятывались по-за хатами?
рядились цветами на Троицу,
снежками околицу на святках забрасывали,
делились яблоками Спасовыми?
Говорит богатый: войди, сестрица,
будем вместе пить-есть, веселиться.
Сладко ест богатый, мягко спит –
не лежит к нему душа моя, не лежит.

Я наведывалась к бедному-нищему:
не с тобой ли, муж, мы одну и ту ж
искали сон-траву небоязненно,
ворожили, блазнимы,
у болот, за кладбищами?
не с тобой ли мы перелет птичий
встречали кличем в тумане,
на змеиной поляне?
венец принимали от синекосмой тучи,
у плакучей ивы по-над омутом?
да не наши ли кольца тонут там,
в заводи, где было нам плавати?
Говорит убогий: войди, подруга,
будем вместе жить-тужить,
беречься призору, порчи, сглазу да недуга.
Шатается бедный, с лица меняется, дрожит –
не лежит к нему душа моя, не лежит.

Побывала я у книжника-толковника
под самый конец: уж не ты ль мне батюшка-отец?
не твое ли я рождение?
не твоей ли волею во крещении
язвенно верой названа –
церковника обличение да искушение?
Милостив ответ и скор:
ты иди, претерпев до конца,
заблудшая овца, во двор Пастыря-Отца,
на пажити злачные, реки млечные,
там пребыть во веки вечные. –
Поглядела я – ан и впрямь они там
все-то праведные, все смиренные,
где уж мне со святые, со блаженные!
И свет не свет во света темени
нет моего здесь роду-племени.

Что над зорькою, по-над вечернею,
пробираясь по тернию, в пуще,
повстречала я, горькая —
кому моего горше, пуще,
повстречала удавленника,
адова ставленника.
Идет, чащей пробирается, озирается,
за кустами хоронится,
голова, с веревкою на шее, к земле клонится.
Говорит – хрипит, как дерево скрипит
сухое, внутри пустое:
«Ты – Его родил, возлюбил,
меня – выплюнул.
Он из лона Твоего исходил,
я из ямы на Него выглянул,
и Брата Пречистого, в любви истовой,
целованием ко кресту пригвоздил –
потому что Отца-то
я больше, чем Брата, любил».
И узнала я, глянув заново,
себе ровного, брата кровного –
встрепенулась,
к нему сердцем повернулась,
руками обвила, слезами облила,
перекрестила и проводила:
отчаянная, бродить по-над зорькою в пуще леса,
ждать без покаяния Христос-Воскреса,
твоего оправдания череда –
в день праведного Страшного Суда.

Черною полночью, земными впадинами,
буераками да овражками,
поступь каменная роет ямины,
тяжкими слова падают градинами:
«Так любил Его, что стерпеть не мог,
что брата моего больше любит Бог,
и убил брата чистого – в любви неистовой –
потому что я-то
Отца больше, чем брата, любил».
И метнулась я, и вскинулась –
это с мужем я было разминулась,
на грудь припала, накрест поцеловала,
и печать проклятого чела – меня сквозь прожгла.
На прощаньи, на расставаньи
умаливала, уговаривала:
жди, душа страшная, отчаянная,
нераскаянная, душа Каинова –
пока могила вернет, кого схоронила,
жди спасения – светопреставления,
последнего дня,
с ним – меня.

На заре на утренней то не облак, тая,
белизной слюдяной отметится,
не звезда засветится –
по полю чистому, росянистому,
во своем любезном отечестве
идет Сын Человеческий,
ко заутреням поспешая, к ранним звонам,
стопой благосклонной
травки малыя не приминая.
А что ни слово из уст канет –
то цветик завянет.
«Кто любит брата своего больше Меня –
тот недостоин Меня.
Заповедь новую вам даю:
кто душу погубит свою –
обретет ее, согрешив ли – Меня помянет –
ныне же станет
со Мной в раю».

Легче душе из тела изойти,
чем из сердца гордого молитвенному слову:
ты ли – тот, кто должен прийти,
или ждать нам другого?
И в ответ – кто кому? то ли он – мне, то ли я – ему,
Только свет во свет и тьма во тьму:

«Еще ли не в житнице пшеница,
не в огне плевел?
Я жну, где не сеял,
собираю, где не рассыпал,
зерно чужое сторицей.
Мертвые пусть хоронят мертвых,
вами же примется
царство внутри вас и вне,
неимущему дастся, у имущего отнимется,
ибо милости хочу, а не жертвы,
и блажен, кто соблазнится о Мне».

Ужаснулась я, изумилась – да поклонилась
обретенному отцу – и всему концу
непереносного бремени,
своему роду-племени.
Допыталась его, чаянного,
оказалася – посреди своего двора,
супротив креста,
что Иудина сестра, жена Каинова,
да неужто же, не дай Господи, спаси Господи,
дочь Антихриста?

Ах, и раскину же я,
о т моря до моря, с поля на поле,
тело свое крепкое, живучее – хлебной нивою.
Ах, и лягут же мои косы распущены,
леса дремучие – дубом, ивою.
Ах, и хлынет же кровь моя
волна ми полными, река ми нескорыми,
ключами-студенцами, озерами.
И уберусь же я красного золота грудами,
непочатыми богатыми рудами.
И покрасуюсь же я всеми утехами-забавами,
птицами, цветами, травами.
Мне ли плакати, разубранной – на поди,
миру всему на удивление,
Господину моему на утешение!

А, да и кину же я всё, что мне любо-дорого,
под ноги встречному недругу-ворогу:
реки повысушу, хлеба повызноблю,
леса повырублю, поля-горы повыброшу –
нате, берите, что хотите, кому что ладится,
а мне бедной ничего не надобно.
Донага раздета, ограблена дочиста,
поругана, осмеяна, со свету сжита,
по ветру развеяна – пойду я убогая
нехоженым путем-дорогою
по миру побираться Христовым именем,
спасаться крестным знаменьем.
Тюрьмы, остроги — мои палаты,
цепи, вериги – мои наряды,
брань, покоры – мои царские пиры,
чужие дворы, заборы – могилы
моей красы да силы.

Эка что! зато спасу, целым унесу
сердце свое, душное, порченое,
непоклончивое, незабывчивое,
от Антихристова роду-племени –
ко Христову святому имени.
И по смертном по часе,
измаявшись в бесовом согласии,
обрадуюсь о моем Спасе я.

Мы говорили красивыми словами – стихами
о радости и грусти
и о мечте, о красоте и об искусстве,
и о любви, и о печали –
мы обещали и звали.

Давно ли мы стали? – недавно –
говорить красивыми словами – стихами
о смерти бесславной,
о неминучей, о неизбывной доле,
о страшном дне, о казни дне,
и о стыде, и о неволе –
мы горевали и ждали,

Когда же настанет час,
когда же придет Он – больший нас,
кого мы и назвать не умеем,
но ждем – и ждать, зовем – и звать – смеем?

Тот, чьи уста –
непочатая чаша неслыханных созвучий,
певучей и краше, чем на море зори,
в чьем взоре – всё счастие наше, всё горе,
вся красота,
и все ключи, все тайны — все раны.
Придет Он – чаянный, званный —
в ночи, нежданно.

И скажет Он: солнце –
и славу рассвета
мы увидим впервые,
ослепнем от света.
И скажет Он: сердце –
и сердце в нас дрогнет
любовью впервые,
омытое кровью Поэта.
И скажет Он: песня –
и все наши маленькие песни
зажгутся прелестней, новей, чем утром роса на траве,
прольются в Москве, в России и в Мире,
отзовутся – всё ярче, шире –
в эфире планетном, в кометном, всесветном клире.

И те, что мы радостными пели устами –
звенели родниками –
и те, что мы горестным сердцем излили,
что плыли,
под слова сыпучею золою,
горючею смолою –
ах, все они станут такими, такими, такими,
как не были петы никем-то, нигде-то,
повторяя, от края до края, единое имя –
Поэта.

Быть может, пришел Он – и тоже тут, с нами,
вот тот или эта? вошел или вышла?
Мы вещими снами заслышали Поэта,
но слепыми глазами не встретим – и бредим, пророчим:
вот он там, о спетом бормочем:
его нет там.

И Песню мы снова на крест вознесем
и станем, святого окрест, сострадая воочью,
одежды кровавыя славы разделяя, разрывая на клочья.
И Песню оплакав,
и много имея явлений и знаков,
мы в мир понесем тревожные вести –
безумные песни – о блаженной утрате,
о распятом за нас, при нас, на закате
и взятом от нас, при нас, на рассвете —
Великом Поэте.

И кто унесет одежды чудотворной клочок –
тот лучше споет, на запад и восток,
о розе небесной, крестной,
о смерти воскресной,
о нерукотворной расскажет иконе – влюбленней,
о Лике – согретей, зорче – о тайне видений,
яснее – о сне, и о расцвете – блаженней,
споет и поманит, обманет и солжет
о Великом Поэте –
красивыми словами – стихами.

 1. Лиловое шелковое

Восемь лет. Игрою брызни
В кошки-мышки или жмурки –
И беги навстречу жизни
Бегом радостным мазурки.

Восемнадцать. Ранней страстью
Просияв, не опечалься –
И лети навстречу счастью
Круговым полетом вальса.

Тридцать шесть. Планетных о рбит
Не пытай, звезда без ранга –
И скользни навстречу скорби,
Тут и там, уклоном танго.

Шестьдесят. Обратно вертит
Карусель невидный кто-то.
Что ж, пойдем навстречу смерти
Темпом медленным гавота.

    8.VI.1916. Пятигорск

2. Батистовое в крапинках

Да что ты, злая девочка,
Насупленно глядишь?
Ты миленькая белочка,
Ты глупенькая мышь.

Твои сестрицы-косыньки
Как в золота кольце,
Веснушки точно росыньки
На розовом лице.

Не верит – и обиженно,
Рассерженно твердит:
– Я гадкая, я рыжая,
Не смей, не тронь, уйди!

Молчу. Не знай, бедовая,
Как вся ты мне мила –
Красивая, медовая,
Сердитая пчела.

    28.IX.1918

3. Белая фата

Быть прижатой жутко ново
К постороннему плечу.
Отвернуться от чужого
Не могу и не хочу.
Телом к телу, тесно, рядом –
Ближе с близким не могли б.
И слежу я долгим взглядом
Незнакомых пальцев сгиб.
Тесно, душно, точно в склепе,
Терпким горлом сдавлен крик.
И прозренье четко лепит
Неизвестный чуждый лик.
Что чужому ни скажи я –
Не уйду, не убегу.
Но взглянуть в глаза чужие
Не хочу и не могу.
Кто – не вижу – может, смеет.
Чей – не знаю. Мой он, мой.
И как хочет, так владеет
Мной на миг навек чужой.

    6.III.1917

4. Черное кружево

На удивленье и на редкость
В ее дому цветов, огней.
Но клетка пышная – всё клетка,
Степной лисице тесно в ней.

У ног – изгибы тонкой шали,
Изломы шелка – у плеча.
Но одеяние печали,
Равно – лохмотья и парча.

И занавешенная дремлет
По-за окном, одним-одной.
И снятся ей леса и земли
Там, на Просторе, за стеной.

    17.II.1917

5. Дорожное

Рожденья день – и мама подарила
Ей простенький браслет.
Так далеко. Да разве это было –
«На утре лет».

День именин. К нему ей муж готовят
Серебряный сервиз.
Так напоказ. И жадно сердце ловит
Чужой каприз.

На новый год приносит ей любовник
Корзину чайных роз.
А ей – милей чужих полей шиповник
В блестинках рос.

И ждет она земной страстной недели
Воскресного конца,
И в праздник свой гирлянду иммортели
Вокруг лица.

    11.IX.1916.Кисловодск

6. Коричневое в полоску

Старых книг сегодня скучны томы,
Явь окна безжизненно фатальна.
Где твой милый, где твой незнакомый?
Ты одна, устала и печальна.

Целый день – работа до надсады,
Раздражение противоречий.
Где ж его приветливые взгляды,
Где его уверенные плечи?

Он придет, не виденный ни разу,
Чаемый от века и до века –
И не вспомнит, не напомнит разум
То, что ты уродец и калека.

Тихо сядет у твоей кровати,
Ничего не скажет и не спросит –
До изнанки сношенное платье
Даже нежных пальцев не выносит.

Только будешь, молча и покорно
Вглядываясь в сумерки оконца,
Числить звезд рассыпанные зерна,
Вместе ждать обещанного солнца.

    12.VIII.1917. Пречистенский бульвар

7. Английский костюм

На люди появляется
Уверенная и крепкая.
Никто и не догадается,
Что она маленькая и нелепая.

Идут глупые, умные
К ней, с весельем и с кручиною.
Никто, никто не подумает,
Что она любит шоколад с начинкою.

День весь бродит без устали –
Сама за семью печатями –
В поисках дела ли, чувства ли,
За ответами или за перчатками.

На ночь – гребнем в зазубринах –
Не расчешет, точно назло, косм –
Замечтавшись о излюбленных,
Никем не подаренных Grab apple blossoms.

    9.III.1918

8. Халатик

Считай часы, считай минутки –
Не раздаются ли шаги?
Чужие прихоти и шутки,
Чужие тайны береги.

Ну, а твоя-то где же радость?
Вот – папироски, в их дыму.
Не надо, ничего не надо
С тобою вместе никому.

Пускай. Такая честь и часть ей.
И ей самой себя не жаль.
Могла беречь чужое счастье –
Умей беречь свою печаль.

    5.IV.1917

9. Затрапезное

Некогда подумать о себе,
О любви, никем не разделенной.
Вся-то жизнь – забота о судьбе,
О судьбе чужой, непобежденной.

Весь-то день – уборка и плита,
Да еще аптекарские склянки.
Вся-то ночь – небесная мечта,
Бред Кассандры – или самозванки?

Долго, долго не ложится тень,
Утро настает незванно рано.
Но и днем сквозь усталь, пыль и лень
Слышны ей – лесные флейты Пана.

    4.V.1916

10. Выцветшее синее

В поношенной жакетке,
В потертых башмаках –
А солнце красным метки
Нажгло мне на щеках.

И не сдержу я клича,
Теплом опоена:
Я солнцева добыча!
Я солнцем клеймена!

По жилам бродит-бредит
Хмельная кутерьма.
И как никто не сметит,
Что я сошла с ума –

Что я смеюсь и плачу,
Как полоумный ветр,
Что я корону прячу
Под порыжелый фетр!

Что это солнце – точно
Такое же, как я,
И прячется нарочно
Под рыжих туч края.

    26.IX.1918

11. Серое форменное

Маленькое верное сердце
Тяжесть большую переносит –
С верой и болью страстотерпца
Любит, но не ждет и не просит.

Жаль вам его? пройдите мимо,
Лаской не тронув, не обидев.
Чтите права чужого грима
И не узнавайте, увидев.

    25.IV.1917

12. Душегрейка

Тепло у печки. Слитный запах
Цветов и легких папирос.
И старый кот на мягких лапах
Упрячет в шерстку зябкий нос.

И мама в старых теплых туфлях
Бредет – ворчит сама с собой:
– И всё-то хлам, и всё-то рухлядь,
Как мы с тобой, как мы с тобой.

Вон дочка, смолоду-то спится,
Уж так скромна, ни за порог. –
А мне тепло, смешно, и снится
Не то жених, не то пирог.

13. Прозодежда

Век восемнадцатый ей близок,
Стиль Фрагонара и Ватто.
Но любит томная маркиза
Кафе-глясе, коньяк, авто.

И революция хлестнула
Ее не очень горячо, –
Лишь ножку стройную обула
В дубовый крепкий башмачок,

Да в руки, вместо чайной розы,
Дала ей кожаный портфель.
Но всё звучит, сквозь цифры прозы,
Всё та же нежная свирель.

Всё та же, в новой обстановке,
Для Де Грие Манон Леско –
Он ей влюбленно и легко
Подписывает ассигновки.

14. Теплая шаль

В пушистой складки шали привольно завернется,
Тому, что есть едва ли, безбольно усмехнется,

По комнате холодной рассеянное пройдет,
Подумает: — «а скоро и праздник настает.

Ждет девушка от друга, от барыни кухарка,
А мне-то от кого же на праздник ждать подарка?»

Пойдет она и купит подарок дорогой –
Зимой – дремотный, белый, мечтательный левкой.

Накроет стол нарядно, цветок на стол поставит
И с праздником веселым сама себя поздравит,

И, радостная, скажет, вдыхая сладкий дух:
«Благодарю за память, мой неразлучный друг».

    II.1920

15. Остатки от сезона

На закате в старом парке
Сосны в бархат разодеты.
Сквозь берез косые арки
Золотые смотрят светы.
И неясны, и неярки
Бледных женщин силуэты.

По скамейкам, на дорожках
Позабылись и остались.
В пальцах тонких, зябких, дрожких
Метерлинк или Новалис.
На колечках, на сережках
Медлит луч, уйти печалясь.

Эта – в мрачном черном платье,
Та – в прозрачном сне вуали.
Но у всех – одно объятье,
Всем – один удел печали.
И объятье – как распятье
Тем, кто ждали и устали.

Глубже, строже траур сосен,
В небе гаснущем узорясь.
Лист березки – вкривь и вкось он,
С ветерком залетным ссорясь.
И земли, и сердца осень
Теневая кроет прорезь.

    3.IX.1916.Кисловодск

Пускай велит Вам разум разом
И дом, и город покидать:
Владивосток с Владикавказом
Сумеет сердце срифмовать.

Разлуки северная вьюга
Растает в памяти тепле.
Ах, все в гостях мы друг у друга,
И все мы гости на земле.

С нежностью нагнусь я над мешком —
простеньким, пустым, бумажным.
Был он полон золотым зерном,
на простые деньги не продажным...

Редкому — на золото цена.
Редкая моя находка —
россыпь, да не денег, не зерна —
Сердца — золотого самородка.

И храню я бережно пустой
сверточек бумажный —
память о привязанности той —
и не покупной, и не продажной.

Сказаны все слова,
И все позабылись.
Я вот — едва жива,
Вы — отдалились.

Что же? не все ли равно,
Что изувечено,
Если не два, но одно
Ныне и вечно?

На перекрестке Лель подошел к Снегурке –
Там, где пестрит афишами забор.
Он – в кожаной скользкой куртке,
Она – в суконном tailleur.

– На «Двенадцатой Ночи» вы уже были?
– Нет, я боюсь вечерней темноты.
– Двенадцатая ли, ты ли?
– Единственный, это ты.

– Слышали, опять голодный бунт в Коломне
– Не говорите, кошмар наяву.
– Приснившаяся, напомни.
– Я помню, но не зову.

– Февральский сахар, а по карточкам марта.
– В августе, значит, получим за май.
– Ты – случай? красная карта?
– Проигранная. Прощай.

– Уезжаю, не зная, куда назначат.
– Мне сюда, на Сретенку. Добрый путь.
– Ты – Встреча моя. Удача?
– Ты вспомнил? поздно, забудь.

С завязанными глазами, точно в жмурках,
Догнать – не догонит марта апрель.
Потерянная Снегурка,
Растерянный, глупый Лель.

tailleur - костюме (фр.).

1

Брожу вокруг да около
Ступенчатых сеней,
Фениста — ясна сокола
Жду много, много дней.
Жила я белой горлицей
За каменной стеной,
Молчальницей, затворницей,
Шестнадцатой весной.
Забуду ль, как на зореньке
Слетел ко мне Фенист –
В моей светелке-горенке
Лучист, перист, огнист?
Забуду ли, доколе я
Не пронзена стрелой,
Глаза его соколии,
Руки его крыло?

2

Что дождик слезы капали,
Что росы на лугах;
Догнать ли ветра на поле,
А птицу в облаках?
Пошла путем-дороженькой
Соколика искать,
Изнеженною ноженькой
По тернию ступать.
Мне беличьи, мне заячьи
Тропинки по пути.
Всем кланялась, пытаючи:
Где Ясного найти?
Не знали – ни соломина,
Ни папороть, ни ель.
Но сердце привело меня
За тридевять земель.

3

Мой Сокол в крепком тереме
У лютой у Тоски,
За десятью за две рями
Со двадесять замки.
«Докучница, разлучница,
Ты двери отопри,
Дай видеть ясный луч лица
И – всё мое бери».
Пустила злая, жадная
Три ночи ночевать,
Три ночи непроглядные
Фениста миловать.
Купила те три ноченьки
я дорогой ценой:
Прокинулась, точь-в-точеньки,
Я ведьмой, ведьма – мной.

4

Свою из-под убруса я
Ей косу отдала,
И стала ведьма – русая,
А я – как лунь бела.
Сменили исподтишенька
Румянец тек и уст,
Она горит, как вишенька,
А я – корявый куст.
Сняла из-под мониста я
Свой голос молодой,
Та – птица голосистая,
А я – шиплю змеей.
Не знала ведь доселе я,
Меняяся легко,
Что быть тоске веселием,
Веселию – тоской.

5

У милого, крылатого
Две ночи проводить,
Хмельного иль заклятого
Ничем не разбудить.
Напрасно разбирала я
По перышку крыло,
Напрасно целовала я
И в очи, и в чело.
Ах, дубу ли, высоку ли,
До травки у косы?
Фенисту ль ясну соколу
До брошенной красы?
На третью ночь – единою
Слезою изошла,
И сердце соколиное
Насквозь она прожгла.

6

Взглянул – я тоже глянула.
Не охну, не вздохну.
А сердце разом кануло,
Да камешком ко дну.
Ступила безнадежно я,
Как в омут по края:
Я – верная, я – прежняя,
Я – милая твоя.
И слышу, точно с башни, я
Сквозь полымя и дрожь:
– Ты старая, ты страшная,
Я молод и пригож. –
Пошла обратно маяться
Одна, одним-одной,
А Сокол утешается
Да с молодой женой.

I

На Москва-реке, по-за Москва-рекой,
Что ни день под землю опускается,
Что ни ночь на небо подымается –
Нет покоя изотчаянной душе мирской,
Угомона неприкаянной тоске людской,
Не умается она, не унимается.

По снегу по крепкому шаги хрустят,
Ног бессонных беспокойных топоты.
Чьи же то украдчивые шепоты?
Чьи же то платки тугие на плечах шуршат?
Кто такие, кто такие по ночам вершат,
Крадучись, догадчивые хлопоты?

Перекрестки-переулки спят – не спят,
И во все незрячие оконницы
Недреманные глядят околицы,
Как сугробы мнут нажимами тяжелых пят, –
Пробираясь – чет и нечет, сам-четверт, сам-пят –
Богомольцы всё да богомолицы.

И у всех, у всех в ушах и на устах:
Двинулась Царица приснославная,
Новоявленная, стародавняя.
И несут от церкви до церкви впотай, впотьмах,
На рабочих, на усталых на своих руках
Образ Божьей Матери Державныя.

Ладаном возносятся от многих уст
Воздыхания и сокрушения,
Упования и умоления.
Очи теплятся свечами во сорокоуст.
Пенье – стоны заглушенные и тонкий хруст
Рук, поднятых в чаяньи спасения.

Плачут горькие: – Как были три петли,
Так они по горлышку приходятся.
Кто и выживет – навек уродица.
Ты не нам, крапивам сорным, благодать пошли,
Ты за малые за травки Бога умоли,
Оглянись на деток, Богородица.

Шепчут нежные: – На что цвести цветам,
Если высохнуть никем не взятыми,
Без вины кручинно виноватыми?
Ты нечаянною радостью явися нам
И зарей незаходимой улыбнися нам –
О Твоем же Имени и святы мы.

Молвят злые: – Заплутали без пути,
Впали во прелестное мечтание.
От бесовского избавь стреляния,
Тихое Пристанище, от бури ущити,
Вызволи, Споручница, из адовой сети,
Смерти нам не дай без покаяния.

Так и носят о полуночной поре,
Провожая низкими поклонами,
Вздохами, слезами затаенными.
Не оставят ранее, чем утро на дворе,
И поставят Матушку в Страстном монастыре,
С древле-соименными иконами.

II


О ночную пору на Москва-реке
Поднялася, веется Метелица,
Вьюжится, и кружится, и мелется,
Неодета, необута, пляшет налегке.
Как хмельная, в снеговом да вихревом танке,
Прядает, и падает, и стелется.

Вьется, завивается лихой танок.
А и свисты-посвисты глумливые,
А и крики-окрики шальливые.
У пяти углов да посреди пяти дорог
Разметались нежити и вдоль и поперек,
Нежити, во скрежете визгливые.

Средь пяти дорог да у пяти углов
Святки повстречались с грехитяшками,
Разбежались юркими ватажками –
В щели пробираться незакрещеных домов,
Баламутить, дразниться на тысячу ладов
Хитрыми лукавыми замашками.

Святки беленькими скатками катят,
Грехитяшки – серыми кружочками,
Пылевыми мягкими комочками,
И трепещутся-мерещатся кому хотят,
В подворотнях ежатся, как шерстка у котят,
Множатся за мерзлыми за кочками.

Перестрев Метелице пути-концы,
К ней кубариками взмыли-вздыбили:
– Мы на убыли, подай нам прибыли, –
Запищали несыта, что галочьи птенцы.
А Метелица: – Аминь, аминь, мои гонцы,
На две пропасти, на три погибели. –

На своем пиру да не в своем уме
Немочи и нежити тлетворные,
Поперечные и перекорные,
Закрутились-замутились в снеговой суме.
Стали святки – пустосвятки во кромешной тьме,
Грехитяшки – Грехи Тяжки черные.

Нечисти со всех сторон до всех хором
По миру тенетами раскинулись,
На поле болотом опрокинулись.
Там, где был престол – на Руси – ныне стал сором,
Что ни град – пожар – на Руси, что ни дом – погром.
Пустосвятки, Грехи Тяжки двинулись.

III


На честном дворе, в Страстном монастыре
Собрались Царицы, миру явлены,
Преискусно от людей прославлены:
Ризы Утоли моя печали – в серебре,
И Нечаянныя Радости – в живой игре
Изумрудов – искрятся, оправлены.

Купина Неопалима аки мак
Расцвела пылающими лалами,
Скрыта Троеручица опалами,
В жемчугах Скоропослушницы таимый зрак,
И одна Державная осталась просто, так –
Не грозя каменьями, металлами.

Собирался Богородичен собор
На совет о тяжком о безвременьи,
О кругом обставшей церковь темени.
В сумраке чуть теплится лампадами притвор.
А на паперти вопит разноголосый хор
Дьявольского и людского племени.

Молятся Заступнице кто сир, кто нищ,
Радостную славит тварь печальная:
– Радуйся, Благая, Изначальная,
Одеяние нагих, покров пустых жилищ,
Упование благих – с поруганных кладбищ,
Радуйся, Всепетая, Всехвальная. –

Молится Метелице кто зол, кто враг:
– Радуйся ты, бесное веселие,
Корени худого злое зелие,
Ты – имущая державу душевредных благ,
Упование взыскующих пропасть дотла,
Госпожа ты Кривда, лихо велие. –

Первая Скоропослушница вняла,
Купина – всем гневом опалилася,
Утоленье – Радостью закрылося,
Крепче Троеручица Младенца обняла.
А Державная – неспешно поднялась, пошла
К паперти, где стали оба крылоса.

Храмовой престол и снеговой алтарь,
Жизнь и Смерть – порогом узким делятся.
К Богородице идет Метелица,
Новоявленной навстречу – вековая старь.
И кому-то грешная стенающая тварь
Невозбранно, неотвратно вверится?

Госпожа благая, тихая – одна,
А другая – буйная Владычица,
Дерзостно красуется, величится
Над простой одеждой домотканой изо льна.
Той глаза – креста и колыбели купина,
А другой – двойное жало мычется.

Вечных глаз лучи скрестились, как мечи,
К бездне тьмы взывает бездна звездная.
И – приотворилась дверь небесная,
Приподнялся край покрова всенощной парчи,
И прояснилась, при свете заревой свечи,
Наверху – Невеста Неневестная.

Чуть довеянное сверху: Свят еси.
Чуть отвеянное снизу: Элои.

И Земля не надвое, но Целое.

Тихо на Москва-реке и по святой Руси.
Только небо голубое на златой оси.
Только поле чистое и белое.

I. Прибой

Ой ли и солоны волны,
Соли да горечи полны.
То ли у берега, то ли у дна –
Горько волна солона.
Как ни разлейся, ни хлынь –
Соль да полынь.

Бьются до боли прибои,
Боли от ярости вдвое.
Грянет о берега острый висок,
Канет, изранен, в песок,
Гривистый ринет забой,
Сгинет прибой.

Холодно-голые скалы,
Полые злые оскалы –
Ловят на зубья зеленую кровь,
Горько-соленую кровь.
Да люби пьет, до зела —
Злая скала.

16.III.1918

II. Мертвая зыбь

Там глубоко, там глубоко, там на дне,
Там, где оку свет не свет, ни заря,
Там, где водоросли белые одне
Пальцы-щупальцы тянут не смотря,
Где не водится и блестких, ладных рыб,
Где не шоркает жесткий, жадный краб,
Там, где плоские уступы тупы глыб,
Кроя дна скользкий скат, бездонный трап –
Там проступят в тусклом фосфора огне
То плечо, то рука, то голова.
Кто же эти, кто же эти – там на дне?
Сорок два их, сорок два, сорок два.
Как узнать улыбку милого лица
В одинаковом оскале всех губ?
Своего не угадавши мертвеца,
Каждый – страшен, каждый – труп, каждый – люб.

Почему они стоят, все стоят, стоят?
Под водой, как живой, колышим ряд.
Мертвыми руками шевелят, шевелят,
Мертвыми губами говорят.
Онемелым ртом послать живым – слабый зов,
Ласки рук онемелых им простерть.
Кличут, дышат, шепчут, молят – и без слов
Внятно: жизнь, любовь. Тихо: спрут, смерть.
Чья душа – и не жива, и не мертва –
Там не с ними, под водой, в западне?
Сорок два их, сорок два их, сорок два –
Там – глубоко, там – на дне, там – на дне.

17.III.1918

III. Затишье

Волна вольна. С луною на приволье
Целуется, рифмуяся, волна.
На взморье, на просторе, на раздолье
Купается, качаяся, луна.
Луне в лицо бросает искры соли
Волна – со дна.

Не разобрать вон в том лукавом диске
И не запомнить, сколько ни учи, –
Скользящие то лунные ли брызги,
Светящие морские ли лучи –
Так слитны, так неразличимо близки
Они в ночи.

Луна – волной, волна – луною дышит,
Чуть слышимы, колышимы едва,
И дали лунной волны в сердца нише
Печали струны тронут дожива:
Их шлют со дна, всё ласковее, тише,
Те – сорок два.

18.III.1918

У двери каменные гости –
К нам Смерть и Страх напоследях.
И люди – тени, люди – трости
На непомерных площадях.

Ребячьи руки точно спицы,
Голодной птицы стук в окно.
Мы скоро скажем: дети, птицы –
Да, это было, но давно.

Родная, встань, всплесни руками –
Ты детям хлеба не дала.
Но над зарытой – только камень,
На погорелой – лишь зола.

Ведь правда нам была дороже
Тебя и дома твоего.
Неужто правда – дело Божье,
А человечье – естество?

Нас неготовыми доспели
Проговорившие грома.
Покров нам – каменные щели,
Тяжелоярусы – дома.

Мы молча ждем, могилу вырыв,
Удару шею обнажа –
Как раб на плахе ждет секиры,
Как вол на бойне ждет ножа.

Как вол на бойне, раб на плахе –
Связали нас, зажали рот,
И в горьком прахе, в бледном страхе
Молчит поэт, и нем народ.

Не будет так. Клянусь гробами,
Уже раскрытыми для нас:
Порабощенные рабами,
Мы им споем в последний раз.

Споем, что прав державный лапоть,
Венцы сегодня свергший ниц,
Но завтра – слезы будут капать
На сгибы Пушкинских страниц.

Споем, что ветхи краски партий,
И сквозь поблекшие листы
Проступят вечных знаки хартий –
Всё те же звезды и цветы.

Споем, что слово правды – с нами,
Что слова жизни – страшен гнев,
Что тот, кто бросил в слово камень –
Не оживет, окаменев.

На лобном месте, веку злого
Лихие вины искупив,
Мы верно сдержим наше слово,
Не изменив, не отступив.

Совьем лирические бредни
В созвучий вольных коловерть
И кончим ямб, свой ямб последний
Прощальной рифмой к слову «смерть».

Укладочка моя спрятанная,
Украшенная,
Хорошенькая, приглядная –
Не страшная.

По полю по алому – цветики
Лазоревые,
Со травы стебельчаты, с ветви –
Без корени.

Ох, ношенная
На плечиках –
Полным она полна, полнешенька,
В обручиках тугих, в колечках.

Уложена, улаженная –
И не то икнется.
А щелкнет ключ, а звякнет в скважине –
Ото мкнется.

Внутри – горицветы, в лад они
Сверкнут искрами,
Зерном пересыпятся окатным
И бисером.

Мои города разваленные
Парчами лягут золотными,
Пустые дали –
Полотнами.

Мои петли не зря висели –
Те самые
Богатые бусы-ожерелья,
Пояса мои.

Не хлеб, не вино по осени
Питье-съеденье,
А красное, скользкое, тесано
Камение.

Кому-то мое приглянется
Приданое?
Кому достанется, во всем глянце,
Оно заново?

Тащить на себе укладочку,
В пыли, в замети,
Забавную загадав загадку –
Для памяти:

Где шьют по земле по нетовой
Пустоцветики?
Отгадка: как ни переметывай,
А – у Смерти.

Загадываю
Наудачу:
Где плачут, когда я радуюсь,
И радуются, когда плачу я?

Отгадка: как ни заглядывай,
А – у Бога.
Ой, дьявола со дна укладки
Не трогай.

17.VI.1918

Всего стихотворений: 33