Все стихотворения на одной странице

- Оглавление -

Николаю Островскому

Смушковая шапка,  
Серая шинель.  
По полю гуляет  
Снежная метель.  
  
А в тепле за чаем  
Два дружка сидят.  
Рыж один, как пламя,  
А другой щербат.  
  
Говорит щербатый:  
«Мне начхать на мир.  
Я Кудель Осока,  
Вольный дезертир.  
  
У меня в деревне  
Мельница и дом.  
Брат мой при хозяйстве.  
Хорошо живём.  
  
Ну, а ты, товарищ?  
Кто ты есть такой?  
Почему качаешь  
Рыжею башкой?..»  
  
Отвечает рыжий:  
«Не чихай на мир.  
Я товарищ Терник,  
Красный командир.  
  
У тебя в деревне  
Мой отряд стоит.  
За рекой у белых  
Брат в петле висит.  
  
Не растопишь бани,  
Не поспишь с женой,  
Скоро в снег уткнёшься  
Мёртвой головой.  
  
Ну, вставай, Осока,  
Выходи на двор!  
Кровью я отмою  
Чёрный твой позор...»  
  
По полю гуляет  
Снежная метель.  
Смушковая шапка,  
Серая шинель...

Брожу среди руин рейхстага.
Под щебнем в мусоре бумага,
С гербом империи у края,
Бесшумно тлеет, догорая.

А туча над просветом крыши
Бросает злую тень на ниши,
Куда укрылись от потомка
Четыре короля-обломка,
Все безголовые (по моде).
Как чучело на огороде!

Стоит среди безвестных статуй
За Карлом Первым Оттон Пятый,
А рядом — Фридрих Барбаросса,
С лицом расколотым, без носа;

И тупо каменные очи
Уставились из вечной ночи
На незнакомого поэта,
Пришедшего с другого света.

Я говорю: «Ну что, вояка?»
Но статуя молчит, однако.
Читаю надписи на стенах
О днях, для памяти священных:
«Дошёл с боями из Ростова
Иван Игнатьевич Подкова!»
«В Берлине мы, ура, ребята!
Рука Потапкина Игната».

А дождик — странный гость в рейхстаге —
Стучит по щебню, по бумаге,
По мрамору, по ржавой жести,
И звук — как шёпот дальней вести,
Как матери-природы слово
О безвозвратности былого.

Брожу среди колонн тяжёлых,
Дверей разбитых, статуй голых…
Где вход, где выход — неизвестно.
Пролом в стене выводит честно
Меня на улицы Берлина.

Туманно, сыро и пустынно.
Ни голоса людей, ни света,
Как мёртвый глаз луна-планета
Скользит в тумане надо мною,
Всё одевая пеленою.

Плывёт осенних туч ватага
Над зданьем бывшего рейхстага.

Горбатая улица. Низенький дом.
Кривые деревья стоят под окном.

Кривая калитка. Кругом тишина.
И мать, поджидая, сидит у окна.

Ей снится — за городом кончился бой,
И сын её снова вернулся домой.

Иду как во сне я, ружьё за плечом.
Горбатая улица. Низенький дом.

Калитка всё та же, и дворик — всё тот.
Сестра, задыхаясь, бежит из ворот.

— Я плачу, прости мне, обнимемся, брат!
Мы думали, ты не вернёшься назад.

За годами годы бегут чередой.
Знакомой дорогой иду я домой.

Чего ж мне навстречу сестра не идёт?
Чего ж меня мать из окна не зовёт?

Забита калитка. Кругом — тишина.
Высокое небо, большая луна.

О детство, о юность! О бой за Днепром,
Горбатая улица, низенький дом…

Под зимним небом воют волки,  
Окно заносит мокрый снег.  
Спят гении на книжной полке,  
Я книгу взял: я - человек!  
  
Как синий дым над водопадом,  
Мне снится в шуме жизнь моя;  
Долина детства где-то рядом,  
И к ней бегу без шапки я.  
  
Неслышная, легко и прямо,  
Уходит женщина в закат.  
Не ты ли это? Мама? Мама!  
Не уходи, вернись назад...  
  
Молчание, под свист метели  
Поёт сверчок, хрипят часы.  
И вижу: человек в шинели  
Кладёт два мира на весы.  
  
И, вихрем в комнату влетая,  
Заносит книги мокрый снег,  
Скребётся в двери волчья стая...  
Я взял ружьё: я - человек!

Время-пряха тянет нитку,
И скрипит веретено.
Выхожу я за калитку
И стучу к тебе в окно.

Гаснет свет на стук напрасный,
Ты выходишь из ворот.
И лицо, как месяц ясный,
На меня сиянье льёт.

И, от встречи замирая,
Бродим улицей одни.
Мутна-лунна высь без края,
В хлопьях мутные огни.

До рассвета бродим оба;
Ветер снег шагов метёт
От сугроба до сугроба,
От ворот и до ворот…

Где же ты? Приди, явися!
Или всё, что было, — сон?
Снова в лунных хлопьях выси
И пурга со всех сторон.

Или ты, как юность, где-то
Затерялась, пронеслась
Между ночью и рассветом
Невидимкою для глаз.

Только улицей знакомой,
Где бродили до зари,
Нет ни улицы, ни дома —
Пустыри да пустыри.

И напрасно за калитку
Я хожу, ищу окно…
Время-пряха тянет нитку,
И скрипит веретено.

     На память брату.
  
Всё вдаль уйдёт - пройдёт пора лихая,  
И, чудом сохранившись за селом,  
Степная мельница, одним крылом махая,  
Начнёт молоть легенды о былом.  
  
Мальчишка выйдет в степь с бумажным 
     змеем,  
Похожий на меня - такой же взгляд и 
     рост;  
Его курносый брат, товарищ по затеям,  
Расправит на земле у змея длинный 
     хвост.  
  
«Пускай! Пускай!» - И в небо змей 
     взовьётся  
И, еле видимый, уйдёт под облака.  
И братья лягут рядом у колодца  
На ясный день глядеть издалека.  
  
Глядеть на степь, на небо голубое,  
На мельницу, притихшую в тени.  
Она расскажет им о том, как мы с тобою  
Под этим небом коротали дни,  
  
Как в степь мы выходили на рассвете  
Томиться высотой, бумажный змей 
     пускать.  
О вечной юности напомнят людям дети,  
И будут взрослые их к небу поднимать.  
  
Весь вдаль уйдёт - не канет мир 
     нетленный,  
Он зло переживёт и встретит песней 
     труд.  
И перед ним - там, на краю вселенной,  
С бумажным змеем мальчики пройдут.

Долго дорогая
Смотрит на меня,
С книгой засыпая,
Не гасит огня.

Вздрогнет с полуслова,
Взглянет в полусне,
Засыпая снова,
Улыбнётся мне.

Улыбнётся сладко,
Бросит взгляд тайком:
Все ли там в порядке
За моим столом?

Пусть молчу часами,
Пусть для всех — другой,
Для неё я самый,
Самый дорогой.

Самый, самый славный,
Лучших в мире нет.
Для неё я главный
На земле поэт.

Люби до смерти. Мне в любви
Конца не увидать.
Ты оттолкни, и позови,
И обними опять.

С тобою просидим вдвоём
С зари и до зари.
Люби до смерти, а потом,
Коль можно… повтори!

Любовь, по-моему, война, 
Где битва треплет битву. 
Не стоит плакать, 
Коль она 
  
Невольно нагрубит вам! 
Любовь, по-моему, плацдарм. 
Пять чувств — мои солдаты. 
И я, угрюмый командарм, 
  
Кричу: 
— Смелей, ребята! 
Скажите, кто в бою не груб, 
Но разве в этом дело! 
  
Сраженный властью женских губ, 
Веду войну умело. 
Глаза огромные растут, 
Пугают тусклым блеском. 
  
Вперёд! Ещё один редут — 
И нам бороться не с кем! 
Катится кровь, за валом — вал, 
Грохочет сердце маршем, 
  
Склонилась набок голова. 
Ура! головка — наша! 
А ночь летит, как миг, как час, 
То рысью, 
  
То карьером. 
Пять чувств крылатых, горячась, 
Ломают все барьеры. 
А день, а я — весь впереди. 
  
Гляжу вокруг, смущенный, 
И чувствую, что, победив, 
Остался побежденным!

Мир поющий, полный звонов  
И огней,  
Я люблю тебя, зелёный,  
Всё нежней.  
  
Твой простор голубоватый -  
Сторож гор -  
Мне остался верным братом  
До сих пор.  
  
Не пахал твоих полей я,  
Не косил,  
Но в бою с врагом посеял  
Ряд могил,  
  
Чтобы кровь узнавший колос  
Выше рос,  
Чтобы пел весёлый голос  
Звонче кос.  
  
Вышина твоя живая  
В тишине  
Всё расскажет, остывая,  
Обо мне, -  
  
Как я шёл со смертью рядом  
По полям,  
Как мешали радость с ядом  
Пополам,  
  
Как любил тебя, зелёный,  
Всё нежней,  
Мир поющий, полный звонов  
И огней!..

Всегда во мне живёт мой стих.
Пою ли я, иль не пою, —
Средь сотен голосов чужих
Его я голос узнаю.

Я бурею гражданских дел
Его венчал, сзывая в бой,
Чтоб он будил, чтоб он гремел
То лёгкой флейтой, то трубой.

Чтоб мог я с ним в одно сливать,
Что ненавижу, что люблю.
Он будет для меня звучать,
Как я хочу, как я велю!

Я с ним брожу вдоль старых стен
И жадно вглядываюсь в тьму,
Он слышит запах перемен,
Пока не слышных никому.

Пространств высоких смутный гуд,
Движенья вихрь и блеск огня,
Отображаясь, в нём пройдут
Через меня и от меня.

И в час, когда весенний гром
К победе призовёт живых,
Паду я на землю бойцом
И рядом — мой последний стих.

Давно ль мы грозною стеною
Шли в бой за мир и честь труда?
Опять пугают нас войною…
О чём шумите, господа?

Не вы ли русскую отвагу
Расхваливали в дни, когда
Кровь окропляла путь к рейхстагу?..
Долой цилиндры, господа!

От слов хвалебных что осталось?
От них ни звука, ни следа.
Играет бомбой мистер Даллес…
С огнём играет, господа!

Мы этим шуткам знаем цену.
От этих шуток иногда
Бывало тяжко джентльмену…
«Какому?» — «Многим, господа!»

Не с тех времён ли спорим с вами
И повторяем громко: «Да,
В своей стране мы правим сами,
Себе мы сами господа!

Претит нам ярмарка свободы,
Где продаются без стыда
Любовь, и песни, и народы,
И ваша совесть, господа!»

И оттого кричу открыто:
«Кровь павших в битве — не вода!
Ничто народом не забыто:
Поосторожней, господа!

Он видит правду в дружбе с нами,
Ей не изменит никогда,
Он вам не даст играть словами…
Не проиграйте, господа!

А мы не слово — дело ценим.
И воля, словно сталь, тверда…
Нас не поставишь на колени,
Не выйдет это, господа!»

В осенний тусклый свет рядится
Дождливой осени рассвет.
Стоит-летит на месте птица,
Как будто ей пять тысяч лет.

Идёшь, идёшь, и всё знакомо:
Дорога, насыпи, овраг.
И двести километров к дому
Пройти без отдыха — пустяк!

Но вот в тумане холм покатый
И за оврагом перевал.
И кажется, здесь был когда-то,
И кажется, что не бывал.

Как древний ящер, дачный поезд
Ползёт от насыпи в Херсон.
И, рыжим дымом в небе кроясь,
Походит на забытый сон.

Какой? — Не вспомнишь, не опишешь,
Он тенью в памяти мелькнёт,
И долго голос детства слышишь,
Пока он в сердце не замрёт.

В степи под Херсоном высокие травы,
В степи под Херсоном курган.
Лежит под курганом,
Заросшим бурьяном,
Матрос Железняк — партизан.

Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону;
В засаду попался отряд.
Налево — застава,
Махновцы — направо,
И десять осталось гранат.

«Ребята, — сказал, обращаясь к отряду,
Матрос-партизан Железняк, —
Херсон перед нами,
Пробьёмся штыками,
И десять гранат — не пустяк!»

Сказали ребята: «Пробьёмся штыками,
И десять гранат — не пустяк!»
Штыком и гранатой
Пробились ребята…
Остался в степи Железняк.

Весёлые песни поёт Украина,
Счастливая юность цветёт.
Подсолнух высокий,
И в небе далёкий
Над степью кружит самолёт.

В степи под Херсоном — высокие травы,
В степи под Херсоном — курган.
Лежит под курганом,
Заросшим бурьяном,
Матрос Железняк — партизан.

Шёл отряд по берегу, шёл издалека,
Шёл под красным знаменем командир полка.
Голова обвязана, кровь на рукаве,
След кровавый стелется по сырой траве.

«Хлопцы, чьи вы будете, кто вас в бой ведёт?
Кто под красным знаменем раненый идёт?» —
«Мы сыны батрацкие, мы за новый мир,
Щорс идёт под знаменем — красный командир.

В голоде и холоде жизнь его прошла,
Но недаром пролита кровь его была.
За кордон отбросили лютого врага,
Закалились смолоду, честь нам дорога».

Тишина у берега, смолкли голоса,
Солнце книзу клонится, падает роса.
Лихо мчится конница, слышен стук копыт,
Знамя Щорса красное на ветру шумит.

Я мог бы тоже рифмой ловкой
На вздохи снова отвечать,
Я б тоже мог инструментовкой,
Как музыка сама, звучать.

Я б мог, как многие иные,
Всю славу взявшие уже,
Заставить строфы неживые
Мычать на «мэ», жужжать на «жэ».

Но миллионы ждут иного, —
И яростно, день ото дня,
Кую для них стальное слово
У ненасытного огня.

И вижу — с толпами, живая,
Родится песня без прикрас,
И сотни тысяч, распевая,
Идут с улыбкой мимо вас, —

За то, что вы, меняя кожу,
В душе не расставались с ней,
За то, что рифма вам дороже
Всемирной родины моей.

Три дня, как мой голос вернулся ко мне, 
     -  
За песнею - песня другая...  
«Что с вами?.. Вы бродите точно во 
     сне!»  
Не слышу. Не вижу. Не знаю.  
  
Москва зеленеет. И парит три дня.  
Присяду. Вон столик свободный,  
Но нет, не ослышался - кличут меня.  
Вот снова: «Голодный! Голодный!»  
  
Как стёкла цветные висят небеса.  
Кто мог их так низко повесить?  
И душно. Должно быть, четыре часа...  
А может быть, семь или десять?..  
  
«Дружище, послушай, спешишь, ну куда?  
Минуту, минуту. Здорово!»  
«Спешу на Мясницкую... Ты не видал -  
Там мною утеряно слово?»  
  
«Не надо мне слова - я двадцать 
     нашёл!..»  
Откуда - не помню, не знаю.  
Прислушался. Слышу. Пусть будет глагол 
     -  
За рифмою рифма другая...  
  
Покровку, Покровку мне надо найти.  
Шумнее и гуще бульвары.  
Вот начало солнце за мною ползти...  
За городом где-то пожары.  
  
Качаюсь от блеска, от говора толп, -  
Что будет с моей головою?  
Ну, полно! Довольно! Как огненный столб 
      
Взлетают стихи надо мною!  
  
Три дня, как мой голос вернулся ко мне, 
      
И я всё забросил жестоко.  
И критик - мой друг - улыбается мне:  
Спокойней, исполнились сроки. 

Отцы уходят понемногу,
Вожди седеют средь забот,
Всё чаще их гнетёт тревога
За тех, кому пылать черёд.

И что ж, весёлые на диво,
Беспечные до простоты,
Глядим вокруг себя хвастливо,
Павлиньи распустив хвосты.

Века нам отданы в наследство,
А мы над истиной одной
Сидим, не в силах наглядеться,
Глумясь гнусаво над другой!

Раздолье овладело нами,
И, гогоча вослед всему,
Мы можем лишь играть словами,
И холодно от слов уму.

Любовь, любовь, ты сладко пела,
Но горько будет нас забыть,
Давно успели мы умело
Тебя распутством подменить!

Раздумье мы несём как бремя,
И оттого, — когда поймём,
Что молчаливо наше время,
Хоть барабанный бой кругом?

Мы знали буйное веселье, —
Что нам осталось от него?
Восторг слепой, любовь с похмелья
И спесь — и больше ничего?

Мы нищие. Ликуя, чванство
В нас охладило жар обид,
А чудные кипят пространства,
А сумерках полмира спит!

Гляжу — обнявшись, деревнями
Бредут невежество и мгла,
Гляжу — война висит над нами,
Два хищных развернув крыла…

Не радуйся, не ты, сомненье,
Вошло неслышно в грудь мою, —
Призыв второго поколенья
Я, услыхав, передаю…

Герои, где вы? Встанем! Встанем!
Кем путь наш прошлый не забыт,
Чья кровь стучит не в барабане,
Кто не одним восторгом сыт.

Я вас зову. Под Перекопом
Оставили вы славный след.
В бою не расточали ропот,
Не слепли жалко от побед.

Я вас зову, родное племя!
Нет лучшего, чем наш удел.
Нам суждено увидеть время
Не в шуме слов, а в блеске дел.

И в нас, бичуемые страхом,
Враги прочтут свой приговор:
Наш век им приготовил плаху,
Мы подадим ему топор.

Сомкнёмся! Будут дни тревоги —
Спокойно их переживём.
Вожди седеют понемногу.
Отцы уходят, мы — идём.

С каждым днём всё ближе дальний путь.
Дай-ка, милая, присядем отдохнуть.

Небеса прозрачны и тихи,
Видно, Лермонтов читает им стихи.

Пусть читает… Я хочу тебе сказать:
Начал я как будто уставать.

Взгляд не тот, да нет того огня,
И товарищи сторонятся меня.

Да, по правде, коль пошло на то, скажу —
Не печалюсь я об этом, — не тужу.

Верь, усталости не знает только тот,
Кто не любит, не жалеет и не ждёт.

Ну и нам — не раз с тобой в пути
И любить, и вянуть, и цвести.

Не устанешь — и на свете скучно жить, —
А устанешь — стоит ли тужить?

Что ж, смелей! Прижмись к моей груди,
Видишь — небо размечталось впереди.

Скоро свет его застанет нас вдвоём.
Отдохнём ещё немного — и пойдём.

Ветер. Дождик. Тьме конца не вижу.
А Москву такой люблю я слёзно.
Пёсик вон. Поди-ка, пёсик, ближе,
Да не бойсь, я только с виду грозный.

Это у меня как бы защита,
Чтобы ближний не кусался больно.
Я гляжу угрюмо, говорю сердито,
Это, знаешь, пёсик мой, невольно.

Ты слыхал, конечно, о поэтах?
О весне они поют, о солнце;
Все они обуты и одеты,
У одних таланты, у других червонцы.

Я хоть не одет, да сыт на диво.
Вот сейчас смеялся сам с собою.
Скажем: будь я женщиной красивой,
Кое-где успел бы больше втрое.

Труд каков мой? Труд мой невесёлый.
Непонятному всю жизнь ищу названья.
Ну, а ты? Всегдв ты ходишь голым?
Дождик каплет, сыростно. Молчанье.

Ты меня, мой пёсик, не обидишь.
Говорят, я в убежденьях шаткий.
Разве это верно? Это — видишь?
У меня любовь сидит в лопатке!

Да, да, женщина такая, значит,
Там сидит она, в лопатке… Гложет.
Умереть захочешь — горько плачет,
Говорит: — Иди, а-а-а, ты не можешь?..

То-то. Так-то. Носик твой холодный.
Дай-ка лапку. Хорошо. Похвально.
А теперь скажи мне: Михаил Голодный,
Ты мне не по вкусу. Ты оригинальный.

Что ж, прощай, собачка. До свиданья!
Говорить не хочешь, всё виляешь.
Или, может, скажешь на прощанье:
Отчего мы любим так? Не знаешь?..

Всего стихотворений: 20