София Яковлевна Парнок (1885-1933)

• Биография Софии Парнок
• Стихотворения Софии Парнок по темам

Все стихотворения Софии Парнок на одной странице

- Оглавление -

Как стужа лютая, так зной суров.
Об этом дне в народе притчу знают:
Выдаивают ведьмы всех коров
И, молоком опившись, обмирают...
И дождь прошел, земли не утоля,
— Что эти капли? Ей бы пить запоем! —
Струится даль, расплавленная зноем,
И трещинами вся пошла земля...
В такой же день, давно тому назад,
Под стрекот, скрежет, хруст и треск цикад,
То навзничь падая, то, опершись на локти,
Приподымаясь вновь, вонзая ногти
В ладони, до крови кусая рот,
Свой женский подвиг жалобно и пылко
Свершала мать, и билась-билась жилка
Во впадине виска, где стынул пот.
Трещали недра, как земля от зноя,
В ушах с цикадами сливался звон, —
И в этот день ведьмовского упоя
Новорожденной было мне святое,
Святейшее дано из всех имен.
Как зов на подвиг, мне звучит — СОФИЯ:
Да победится мной моя стихия,
Сквозь вихри зла небесную красу,
Как огонек страстной, да пронесу!

Кармином начертала б эти числа
Теперь я на листке календаря,
Исполнен день последний января,
Со встречи с Вами, радостного смысла.

Да, слишком накренилось коромысло
Судьбы российской. Музы, не даря,
Поэтов мучили. Но вновь — заря,
И над искусством радуга повисла.

Delphine de Gerardin, Rachel Varnhaga,
Смирнова, — нет их! Но оживлены
В Вас, Евдоксия Федоровна, сны

Те славные каким-то щедрым магом, —
И гении, презрев и хлад и темь,
Спешат в Газетный, 3, квартира 7.

А где-то прохладные реки
И нет ни проклятых, ни милых,
И небо над всеми одно.

И каждое слово навеки,
И дивнопевучее в жилах
Небесное бродит вино.

И вечная прялка Прохлады
Бесшумно с дремучего кряжа
Сучит водопадную нить.

И светят такие лампады,
Которых и дьяволу даже
В червонцы не перетопить.

А под навесом лошадь фыркает
И сено вкусно так жует...
И, как слепец за поводыркой,
Вновь за душою плоть идет.

Не на свиданье с гордой Музою
— По ней не стосковалась я, —
К последней, бессловесной музыке
Веди меня, душа моя!

Открыли дверь, и тихо вышли мы.
Куда ж девалися луга?
Вокруг, по-праздничному пышные,
Стоят высокие снега...

От грусти и от умиления
Пошевельнуться не могу.
А там, вдали, следы оленьи
На голубеющем снегу.

Сидит Агарь опальная,
И плачутся струи
Источника печального
Беэрлахай-рои.

Там— земли Авраамовы,
А сей простор — ничей:
Вокруг, до Сура самого,
Пустыня перед ней.

Тоска, тоска звериная!
Впервые жжет слеза
Египетские, длинные,
Пустынные глаза.

Блестит струя холодная,
Как лезвие ножа,—
О, страшная, бесплодная,
О, злая госпожа!..

«Агарь!» — И кровь отхлынула
От смуглого лица.
Глядит,— и брови сдвинула
На Божьего гонца...

Котлы кипящих бездн — крестильное нам лоно,
Отчаянье любви нас вихрем волокло
На зной сжигающий, на хрупкое стекло
Студеных зимних вод, на край крутого склона.

Так было... И взгремел нам голос Аполлона, —
Лечу, но кровию уж сердце истекло,
И власяницею мне раны облекло
Призванье вещее, и стих мой тише стона.

Сильнее ты, мой брат по лире и судьбе!
Как бережно себя из прошлого ты вывел,
Едва вдали Парнас завиделся тебе.

Ревнивый евнух муз — Валерий осчастливил
Окрепший голос твой, стихов твоих елей,
Высокомудрою приязнию своей.

И впрямь прекрасен, юноша стройный, ты:
Два синих солнца под бахромой ресниц,
И кудри темноструйным вихрем,
Лавра славней, нежный лик венчают.

Адонис сам предшественник юный мой!
Ты начал кубок, ныне врученный мне,—
К устам любимой приникая,
Мыслью себя веселю печальной:

Не ты, о юный, расколдовал ее.
Дивясь на пламень этих любовных уст,
О, первый, не твое ревниво,—
Имя мое помянет любовник.

Без оговорок, без условий
Принять свой жребий до конца,
Не обрывать на полуслове
Самодовольного лжеца.

И самому играть во что-то —
В борьбу, в любовь — во что горазд,
Покуда к играм есть охота,
Покуда ты еще зубаст.

Покуда правит миром шалый,
Какой-то озорной азарт,
И смерть навеки не смешала
Твоих безвыигрышных карт.

Нет! К черту! Я сыта по горло
Игрой — Демьяновой ухой.
Мозоли в сердце я натерла
И засорила дух трухой,—

Вот что оставила на память
Мне жизнь,— упрямая игра,
Но я смогу переупрямить
Ее, проклятую! ...Пора!

Без посоха и странничьей котомки
Последний путь не мыслится поэту,
Но, все оставивши, без них уйду я в путь.

На немудреное крыльцо, на землю эту,
Где некогда звучал мой голос ломкий,
Приду глазами вещими взглянуть.

Я в детскую войду и вновь открою
На запад обращенное оконце:
Таким же заревом тогда пылала твердь

И обагренное закатывалось солнце...
А я мечтать училась, что герою
Кровавая приличествует смерть.

Безветрием удвоен жар,
И душен цвет и запах всякий.
Под синим пузырем шальвар
Бредут лимонные чувяки.

На солнце хны рыжеет кровь,
Как ржавчина, в косичке мелкой,
И до виска тугая бровь
Доведена багровой стрелкой.

Здесь парус, завсегдатай бурь,
Как будто никогда и не был, —
В окаменелую лазурь
Уперлось каменное небо,

И неким символом тоски -
Иссушен солнцем и состарен —
На прибережные пески
В молитве стелется татарин.

Не небо — купол безвоздушный
Над голой белизной домов,
Как будто кто-то равнодушный
С вещей и лиц совлек покров.

И тьма — как будто тень от света,
И свет — как будто отблеск тьмы.
Да был ли день? И ночь ли это?
Не сон ли чей-то смутный мы?

Гляжу на все прозревшим взором,
И как покой мой странно тих,
Гляжу на рот твой, на котором
Печать лобзаний не моих.

Пусть лживо-нежен, лживо-ровен
Твой взгляд из-под усталых век,—
Ах, разве может быть виновен
Под этим небом человек!

Бог весть, из чего вы сотканы,
Вам этот век под стать.
Воители!.. А все-таки,
А все-таки будут отроки,
Как встарь, при луне мечтать.

И вздрагивать от музыки, -
От знойных наплывов тьмы,
И тайно водиться с музами,
И бредить, как бредили мы.

Для них-то, для этих правнуков, -
Для тех, с кем не свижусь я,
Вот эта моя бесправная,
Бесприютная песня моя.

"Будем счастливы во что бы то ни стало..."
Да, мой друг, мне счастье стало в жизнь!
Вот уже смертельная усталость
И глаза, и душу мне смежит.

Вот уж, не бунтуя, не противясь,
Слышу я, как сердце бьет отбой,
Я слабею, и слабеет привязь,
Крепко нас вязавшая с тобой.

Вот уж ветер вольно веет выше, выше,
Все в цвету, и тихо все вокруг,—
До свиданья, друг мой! Ты не слышишь?
Я с тобой прощаюсь, дальний друг.

Бывает разве средь зимы гроза
И небо синее, как синька?
Мне любо, что косят твои глаза
И что душа твоя с косинкой.

И нравится мне зябкость этих плеч,
Стремительность походки бодрой,
Твоя пустая и скупая речь,
Твои русалочьи, тугие бедра.

Мне нравится, что в холодке твоем
Я, как в огне высоком, плавлюсь,
Мне нравится — могу ль сознаться в том! —
Мне нравится, что я тебе не нравлюсь.

В душе, как в потухшем кратере,
Проснулась струя огневая,—
Снова молюсь Божьей Матери,
К благости женской взывая:

Накрой, сбереги дитя мое,
Взлелей под спасительной сенью
Самое сладкое, самое
Злое мое мученье!

В земле бесплодной не взойти зерну,
Но кто не верил чуду в час жестокий?—
Что возвестят мне пушкинские строки?
Страницы милые я разверну.

Опять, опять "Ненастный день потух",
Оборванный пронзительным "но если"!
Не вся ль душа моя, мой мир не весь ли
В словах теперь трепещет этих двух?

Чем жарче кровь, тем сердце холодней,
Не сердцем любишь ты,— горячей кровью.
Я в вечности, обещанной любовью,
Не досчитаю слишком многих дней.

В глазах моих веселья не лови:
Та, третья, уж стоит меж нами тенью.
В душе твоей не вспыхнуть умиленью,
Залогу неизменному любви,—

В земле бесплодной не взойти зерну,
Но кто не верил чуду в час жестокий?—
Что возвестят мне пушкинские строки?
Страницы милые я разверну.

Он пальцы свел, как бы сгребая
Все звуки, — и оркестр затих.
Взмахнул, и полночь голубая
Спустилась вновь на нас двоих.

И снова близость чудной бури
В взволнованном кипеньи струн,
И снова молнии в лазури,
И рыщет по сердцу бурун.

Он в сонные ворвался бездны
И тьму родимую исторг.
О, этот дивный, бесполезный,
Опустошительный восторг!..

К твоим рукам чужим и милым
В смятеньи льнет моя рука,
Плывет певучая по жилам
Тысячелетняя тоска.

Я вновь создам и вновь разрушу,
И ты — один, и я — одна...
Смычки высасывают душу
До самого глухого дна.

В крови и в рифмах недостача.
Уж мы не фыркаем, не скачем,
Не ржем и глазом не косим, -
Мы примирились с миром сим.

С годами стали мы послушней.
Мы грезим о тепле конюшни,
И, позабыв безумства все,
Мы только помним об овсе...

Плетись, плетись, мой мирный мерин!
Твой шаг тяжел, твой шаг размерен,
И огнь в глазах твоих погас,
Отяжелелый мой Пегас!

В полночь рыть выходят клады,
Я иду средь бела дня,
Я к душе твоей не крадусь, -
Слышишь издали меня.

Вор идет с отмычкой, с ломом,
Я же, друг, - не утаю -
Я не с ломом, я со словом
Вышла по душу твою.

Все замки и скрепы рушит
Дивная разрыв-трава:
Из души и прямо в душу
Обращенные слова.

В синеватой толще льда
Люди прорубили прорубь:
Рыбам и рыбешкам - продух,
Водочерпиям - вода,
Выход - путнице усталой,
Если напоследок стало
С жизнью ей не по пути, -
Если некуда идти!

Коленями - на жесткий подоконник,
И в форточку - раскрытый, рыбий рот!
Вздохнуть... вздохнуть...
Так тянет кислород,
Из серого мешка, еще живой покойник,
И сердце в нем стучит: пора, пора!
И небо давит землю грузным сводом,
И ночь белесоватая сера,
Как серая подушка с кислородом...

Но я не умираю. Я еще
Упорствую. Я думаю. И снова
Над жизнию моею горячо
Колдует требовательное слово.
И, высунувши в форточку лицо,
Я вверх гляжу - на звездное убранство,
На рыжее вокруг луны кольцо -
И говорю - так, никому, в пространство:

- Как в бане испаренья грязных тел,
Над миром испаренья темных мыслей,
Гниющих тайн, непоправимых дел
Такой проклятой духотой нависли,
Что, даже настежь распахнув окно,
Дышать душе отчаявшейся - нечем!..
Не странно ли? Мы все болезни лечим:
Саркому, и склероз, и старость... Но
На свете нет еще таких лечебниц,
Где лечатся от стрептококков зла...

Вот так бы, на коленях, поползла
По выбоинам мостовой, по щебню
Глухих дорог. - Куда? Бог весть, куда! -
В какой-нибудь дремучий скит забытый,
Чтобы молить прощенья и защиты -
И выплакать, и вымолить... Когда б
Я знала, где они, - заступники, Зосимы,
И не угас ли свет неугасимый?..

Светает. В сумраке оголены
И так задумчивы дома. И скупо
Над крышами поблескивает купол
И крест Неопалимой Купины...

А где-нибудь на западе, в Париже,
В Турине, Гамбурге - не все ль равно? -
Вот так же высунувшись в душное окно,
Дыша такой же ядовитой жижей
И силясь из последних сил вздохнуть, -
Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь -
Не белый, и не красный, и не черный,
Не гражданин, а просто человек,
Как я, быть может, слишком непроворно
И грустно доживающий свой век.

В этот вечер нам было лет по сто.
Темно и не видно, что плачу.
Нас везли по Кузнецкому мосту,
И чмокал извозчик на клячу.

Было все так убийственно просто:
Истерика автомобилей;
Вдоль домов непомерного роста
На вывесках глупость фамилий;

В вашем сердце пустынность погоста;
Рука на моей, но чужая,
И извозчик, кричащий на остов,
Уныло кнутом угрожая.

Вал морской отхлынет и прихлынет,
А река уплывает навеки.
Вот за что, только молодость минет,
Мы так любим печальные реки.

Страшный сон навязчиво мне снится:
Я иду. Путь уводит к безлюдью.
Пролетела полночная птица
И забилась под левою грудью.

Пусть меня положат здесь на отмель
Умирать, вспоминая часами
Обо всем, что Господь у нас отнял,
И о том, что мы отняли сами.

Вам со стороны виднее -
Как мне быть, что делать с ней,
С той, по ком я пламенею,
С той, при ком я леденею,
С ...еевой моей?

Ееее, ееее, -
Как поют четыре Е!
Каждое из них лелею
И от каждого хмелею, -
Не житьё, а житие!

Слышу музыку во сне я:
"Ееее", стонет стих.
Водяница! Лорелея!
О, как сладко я болею
Прозеленью глаз твоих!

Вдвойне прекрасен цветик на стебле
Тем, что цвести ему не много весен,
И жизнь вдвойне прекрасна на земле,
Где каждый миг быть может смертоносен.

Стократ прекрасен мир, где человек
Взирает — смертный — с творческой корыстью
На полноводное стремленье стройных рек,
На виноград, нагрузший рдяной кистью,

На радужное оперенье птиц,
На скалы, вскинутые вольным взмахом,
На плавный воск и теплый мрамор лиц,
На крест, чернеющий над милым прахом, —

И — смертный бог — тоскующей рукой
Запечатлеть бессмертного стремится:
Взлетает кисть, вздыхает струнный строй
И в глыбу молот вдумчивый стучится.

Видно, здесь не все мы люди-грешники,
Что такая тишина стоит над нами.
Голуби, незваные приспешники
Виноградаря, кружатся над лозами.

Всех накрыла голубая скиния!
Чтоб никто на свете бесприютным не был,
Опустилось ласковое, синее,
Над садами вечереющее небо.

Детские шаги шуршат по гравию,
Ветерок морской вуаль колышет вдовью.
К нашему великому бесславию,
Видно, Господи, снисходишь ты с любовью.

Вижу: ты выходишь из трамвая -

вся любимая,

Ветер веет, сердцу навевая -

вся любимая!

Взгляда от тебя не отрываю -

вся любимая!

И откуда ты взялась такая -

вся любимая?


Ты - орлица с ледников Кавказа, -

где и в зной зима,

Ты, неся сладчайшую заразу, -

не больна сама,

Ты, любовнику туманя разум, -

не сойдешь с ума,

Все пять чувств ты опьяняешь сразу, -

вся любимая!

Восход в дыму, и тусклый закат в дыму,
И тихо так, как будто покойник в дому,
И люди бродят, шепотом говорят:
Леса горят, ох, где-то леса горят!..

И ночь пришла, дремуча, как бред, душна.
В горящих джунглях накрик кричит душа,
В горящих джунглях ревмя ревет зверье,
В горящих джунглях сердце горит мое...

О, в эту ночь, в последнюю на земле,
Покуда жар еще не остыл в золе,
Запекшимся ртом, всей жаждой к тебе припасть,
Моя седая, моя роковая страсть!

Выпросить бы у смерти
Годик, другой.
Только нет, не успеть мне
Надышаться тобой.

И доживу хоть до ста,
Моя напасть,
Не налюбуюсь досыта,
Не нацелуюсь всласть.

Вот и гляжу и таю,
Любовь моя,
Видно, уж ты такая
Ненаглядная!

Высокая волна тебя несет.
Как будто и не спишь - а снится...
И все - хрустальное, и хрупкое... И все
Слегка струится.

О как высок над головой зенит!
Как в дни блаженные, дни райские, дни оны.
И воздух так прозрачен, что звенит
Стеклянным звоном.

И в эти светы, отсветы, свеченья,
И в эти звоны звуковых течений
Ты проплываешь, обворожена,
Сама уже - и свет - и звук - и тишина.

Выставляет месяц рожки острые.
Вечереет на сердце твоем.
На каком-то позабытом острове
Очарованные мы вдвоем.

И плывут, плывут полями синими
Отцветающие облака...
Опахало с перьями павлиньими
Чуть колышет смуглая рука.

К голове моей ты клонишь голову,
Чтоб нам думать думою одной,
И нежней вокруг воркуют голуби,
Колыбеля томный твой покой.

Я — червонная дама. Другие, все три,
Против меня заключат тайный союз.
Над девяткой, любовною картой, — смотри:
Книзу лежит острием пиковый туз,
Занесенный над сердцем колючий кинжал.
Видишь: в руках королей чуждых — жезлы,
Лишь червонный один меч в руке своей сжал,
Злобно глядит, — у других взгляды не злы...
Будет любовь поединком двух воль.
Кто же он, кто же он, грозный король?

Ни друзей, ни веселий, ни встреч, ни дорог! —
Словно оборвана нить прежней судьбы,
И не свадебный хор стережет мой порог, —
Брачной постелью в ту ночь будут гробы.
От всего, что любимо, меня отделя,
Черные, видишь, легли карты кругом.
Мысли, черные мысли — гонцы короля:
Близок приход роковой в светлый мой дом...
Будет любовь поединком двух воль.
Кто же он, кто же он, грозный король?

Утишительница боли — твоя рука,
Белотелый цвет магнолий — твоя рука.

Зимним полднем постучалась ко мне любовь,
И держала мех соболий твоя рука.

Ах, как бабочка, на стебле руки моей
Погостила миг — не боле — твоя рука!

Но зажгла, что притушили враги и я,
И чего не побороли, твоя рука:

Всю неистовую нежность зажгла во мне,
О, царица своеволий, твоя рука!

Прямо на сердце легла мне (я не ропщу:
Сердце это не твое ли!) — твоя рука.

Где море? Где небо? Вверху ли, внизу?
По небу ль, по морю ль тебя я везу,
Моя дорогая?

Отлив. Мы плывем, но не слышно весла,
Как будто от берега нас отнесла
Лазурь, отбегая.

Был час. — Или не был? — В часовенке гроб,
Спокойствием облагороженный лоб, —
Как странно далек он!

Засыпало память осенней листвой...
О радости ветер лепечет и твой
Развеянный локон.

Голубыми туманами с гор на озера плывут вечера.
Ни о завтра не думаю я, ни о завтра и ни о вчера.
Дни — как сны. Дни — как сны.
                     Безотчетному мысли покорней.
Я одна, но лишь тот, кто один, со вселенной
                                Господней вдвоем.
К тайной жизни, во всем разлитой, я прислушалась
                                 в сердце моем,—
И не в сердце ль моем всех цветов зацветающих
                                           корни?
И ужели в согласьи всего не созвучно биенье сердец,
И не сон — состязание воль?— Всех венчает единый
                                             венец:
Надо всем, что живет, океан расстилается горний.

Гони стихи ночные прочь,
Не надо недоносков духа:
Ведь их воспринимает ночь,
А ночь - плохая повитуха.

Безумец! Если ты и впрямь
Высокого возжаждал пенья,
Превозмоги, переупрямь
Свое минутное кипенье.

Пойми: ночная трескотня
Не станет музыкой, покуда
По строкам не пройдет остуда
Всеобнажающего дня.

Господи! Я не довольно ль жила?
Берег обрывист. Вода тяжела.
Стынут свинцовые отсветы.
Господи!..

Полночь над городом пробило.
Ночь ненастлива.
Светлы глаза его добела,
Как у ястреба...

Тело хмельно, но душа не хмельна,
Хоть и немало хмельного вина
Было со многими роспито...
Господи!..

Ярость дразню в нем насмешкою,
Гибель кличу я,—
Что ж не когтит он, что мешкает
Над добычею?

Да, я одна. В час расставанья
Сиротство ты душе предрек.
Одна, как в первый день созданья
Во всей вселенной человек!

Но, что сулил ты в гневе суетном,
То суждено не мне одной,-
Не о сиротстве ль повествует нам
Признанья тех, кто чист душой.

И в том нет высшего, нет лучшего,
Кто раз, хотя бы раз, скорбя,
Не вздрогнул бы от строчки Тютчева:
"Другому как понять тебя?"

Дай руку, и пойдем в наш грешный рай!..
Наперекор небесным промфинпланам,
Для нас среди зимы вернулся май
И зацвела зеленая поляна,

Где яблоня над нами вся в цвету
Душистые клонила опахала,
И где земля, как ты, благоухала,
И бабочки любились налету...

Мы на год старше, но не все ль равно,—
Старее на год старое вино,
Еще вкусней познаний зрелых яства...
Любовь моя! Седая Ева! Здравствуй!

         Девочкой маленькой
         ты мне предстала неловкою.
                  Сафо

"Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою" —
Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня!
Ночью задумалась я над курчавой головкою,
Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя,—
"Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою".

Вспомнилось, как поцелуй отстранила уловкою,
Вспомнились эти глаза с невероятным зрачком...
В дом мой вступила ты, счастлива мной, как обновкою:
Поясом, пригоршней бус или цветным башмачком,—
"Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою".

Но под ударом любви ты — что золото ковкое!
Я наклонилась к лицу, бледному в страстной тени,
Где словно смерть провела снеговою пуховкою...
Благодарю и за то, сладостная, что в те дни
"Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою".

У Гофмана такие маги:
Он был вертляв и невысок,
Он был, как черный завиток,
К нам с нотной спрыгнувший бумаги.

Взмахнул, — и горлицы душа
Затосковала в тесной флейте,
Кивнул он струнам: «Ветры, вейте», —
И вот Эол в них задышал.

Как крылья, две его руки,
Взлетев, над нами тьму простерли,
И зазвенело в медном горле
Рыданье древнее тоски.

И вот, отрывисто и сухо,
Мелькнула палочка, и ввысь
Из плена струнного взвились
Им расколдованные духи, —

И темноогненный прибой
В тот миг заклокотал в оркестре,
И дивный ужас нас посестрил
На веки вечные с тобой!

До Родиона - ледолома,
За тринадцать дней вперед,
Дрогнуло речное лоно,
Затрещал упрямый лед.

Не ходила я на реку,
Только по примете некой
Знала я наверняка,
Что вот-вот пойдет река,

Что сквозь лед тепло струится
И под теплые струи
Подставляет водяница
Бедра стройные свои,

Что природа в непокое,
Что хмельно ее вино, -
Что сейчас пойдет такое,
От чего в глазах темно!

Еще не дух, почти не плоть,
Так часто мне не надо хлеба,
И мнится: палец уколоть, —
Не кровь, а капнет капля неба.

Но есть часы: стакан налью
Вином до края — и не полон,
И хлеб мой добела солю,
А он губам моим не солон.

И душные мне шепчут сны,
Что я еще от тела буду,
Как от беременной жены,
Терпеть причуду за причудой.

О, темный, темный, темный путь,
Зачем так темен ты и долог?
О, приоткрывшийся чуть-чуть,
Чтоб снова запахнуться, полог!

Себя до Бога донести,
Чтоб снова в ночь упасть, как камень,
И ждать, покуда до кости
Тебя прожжет ленивый пламень!

Жизнь моя, ломоть мой пресный,
Бесчудесный подвиг мой!
Вот я - с телом бестелесным,
С Музою глухонемой.

Стоило ли столько зерен
Огненных перемолоть,
Чтобы так убого-черен
Был насущный мой ломоть?

Господи, какое счастье
Душу загубить свою, -
Променять вино причастья
На Кастальскую струю!

Жить, даже от себя тая,
Что я измучена, что я
Тобой, как музыкой, томима!
Жить невпопад и как-то мимо,
Но сгоряча, во весь опор,
Наперерез, наперекор, -

И так, на всем ходу, с разбегу
Сорваться прямо в смерть, как в негу!.

Журавли потянули к югу.
В дальний путь я ухожу.
Где я встречу ее, подругу,
Роковую госпожу?

В шумном шелке ли, в звонких латах?
В кэбе, в блеске ль колесниц?
Под разлетом бровей крылатых
Где ты, ночь ее ресниц?

Иль полунощные бульвары
Топчет злой ее каблук?
Или спрятался локон ярый
Под монашеский клобук?

Я ищу, подходя к театру,
И в тиши церковных стен -
Не Изольду, не Клеопатру,
Не Манон и не Кармен!

Забились мы в кресло в сумерки -
я и тоска, сам-друг.
Все мы давно б умерли,
да умереть недосуг.
И жаловаться некому
и не на кого пенять,
что жить -
          некогда,
и бунтовать -
          некогда,
и некогда - умирать,
что человек отчаялся
воду в ступе толочь,
и маятник умаялся
качаться день и ночь.

И вот мне снится сон такой:
Притон унылого разгула.
Вхожу, — и на меня пахнуло
Духами, потом и тоской.

Беспомощно гляжу окрест,
И мне переглянуться не с кем.
Эстрада тонет в тусклом блеске,
И надрывается оркестр.

Астматик старый — барабан
Устал уже пыхтеть и охать.
В дыму табачном в балаган
Ползет отчаянье и похоть.

Сухой огонь струят смычки
И кровь подогревают рыбью.
Толпу качает мертвой зыбью,
И расширяются зрачки.

Нет горечи и пустоты
Опустошительней и горше!
В басах стальные ходят поршни,
Истомно ноют дисканты.

Под музыку творится дело,
Непостижимое уму:
Ледащий бес девичье тело
Приклеивает к своему.

Вселенной управляет ритм!
Юнец танцует вислоухий,
И зуб брильянтовый горит
В оскале хищном потаскухи...

А за окном заря встает,
Небесный голубеет купол, —
И друг о друга трет фокстрот
Каких-то облинялых кукол.

И вправду, угадать хитро,
Кто твой читатель в мире целом:
Ведь пущенное в даль ядро
Не знает своего прицела.

Ну что же, - в темень, в пустоту.
- А проще: в стол, в заветный ящик -
Лети, мой стих животворящий,
Кем я дышу и в ком расту!

На полпути нам путь пресек
Жестокий век. Но мы не ропщем, -
Пусть так! А все-таки, а в общем
Прекрасен этот страшный век!

И пусть ему не до стихов,
И пусть не до имен и отчеств,
Не до отдельных одиночеств, -
Он месит месиво веков!

    С. И. Чацкиной

И всем-то нам врозь идти:
этим - на люди, тем - в безлюдье.
Но будет нам по пути,
когда умирать будем.

Взойдет над пустыней звезда,
и небо подымется выше,-
и сколько песен тогда
мы словно впервые услышим!

       Памяти А. К. Герцык

            Играй, Адель,
            Не знай печали.
                  Пушкин

И голос окликнул тебя среди ночи,
и кто-то, как в детстве, качнул колыбель.
Закрылись глаза. Распахнулись очи.
Играй, Адель! Играй, Адель!

   Играй, Адель! Не знай печали,
   играй, Адель,- ты видишь сны,
   какими грезила в начале
   своей младенческой весны.

   Ты видишь, как луна по волнам
   мерцающий волочит шарф,
   ты слышишь, как вздыхает полночь,
   касаясь струн воздушных арф.

   И небо - словно полный невод,
   где блещет рыбья чешуя,
   и на жемчужных талях с неба
   к тебе спускается ладья...

И ты на корму, как лунатик, проходишь,
и тихо ладьи накреняется край,
и медленно взором пустынным обводишь
во всю ширину развернувшийся рай...
Играй, Адель! Играй, играй...

И отшумит тот шум и отгрохочет грохот,
которым бредишь ты во сне и наяву,
и бредовые выкрики заглохнут,-
и ты почувствуешь, что я тебя зову.

И будет тишина и сумрак синий...
И встрепенешься ты, тоскуя и скорбя,
и вдруг поймешь, поймешь, что ты
                  блуждал в пустыне
за сотни верст от самого себя!

Играют гусли-самогуды,
Летает коврик-самолет,
Когда — нечаянное чудо! —
Бог весть за что, Бог весть откуда
На душу музыкой дохнет.

Блаженно руки простирая,
Внимает, обворожена,
И мир — от края и до края —
Такая влажная, такая
Венецианская тишина!

Из последнего одиночества
прощальной мольбой,- не пророчеством
окликаю вас, отроки-други:
одна лишь для поэта заповедь
на востоке и на западе,
на севере и на юге -
не бить
    челом
       веку своему,
Но быть
    челом века
         своего,-
быть человеком.

Измучен, до смерти замотан,
Но весь - огонь, но весь - стихи, -
И вот у ног твоих он, вот он,
Косматый выкормыш стихий!

Его как голубка голубишь,
Подергиваешь за вихор,
И чудится тебе: ты любишь,
Как не любила до сих пор.

Как взгляд твой пристален и долог!
Но ты глазам своим не верь,
И помни: ни один зоолог
Не знает, что это за зверь.

Испепелится сердце
Из пепла встанет дух.
Молюсь всем страстотерпцам,
Чтоб пламень не потух.
Свирепствуй в черной чаще,
Огонь – моя метель –
Доколе дух обрящет
В костре огнекипящем
Кристальную купель!

Каждый вечер я молю
Бога, чтобы ты мне снилась:
До того я полюбилась,
Что уж больше не люблю.

Каждый день себя вожу
Мимо опустелых комнат,—
Память сонную бужу,
Но она тебя не помнит...

И упрямо, вновь и вновь,
Я твое губами злыми
Тихо повторяю имя,
Чтобы пробудить любовь...

«Приобрела я человека от Господа»,
И первой улыбкой матери
На первого в мире первенца
Улыбнулась Ева.

«Отчего же поникло лицо твое?»
— Как жертва пылает братнина!—
И жарче той жертвы-соперницы
Запылала ревность.

Вот он, первый любовник, и проклят он,
Но разве не Каину сказано:
«Тому, кто убьет тебя, всемеро
Отмстится за это»?

Усладительней лирного рокота
Эта речь. Ее сердце празднует.
Каин, праотец нашего племени
Безумцев — поэтов!

Как воздух прян,
Как месяц бледен!
О, госпожа моя,
Моя Судьба!

Из кельи прямо
На шабаш ведьм
Влечешь, упрямая,
Меня, Судьба.

Хвостатый скачет
Под гул разгула
И мерзким именем
Зовет меня.

Чей голос плачет?
Чья тень мелькнула?
Останови меня,
Спаси меня!

Как неуемный дятел
Долбит упорный ствол,
Одно воспоминанье
Просверливает дух.

Вот все, что я утратил:
Цветами убран стол,
Знакомое дыханье
Напрасно ловит слух.

Усталою походкой
В иное бытие
От доброго и злого
Ты перешел навек.

Твой голос помню кроткий
И каждое мое
Неласковое слово,
Печальный человек.

Как светел сегодня свет!
Как живы ручьи живые!
Сегодня весна впервые,
И миру нисколько лет!
И этот росток стебля,
Воистину, первороден,
Как в творческий день
Господень,
Когда зацвела земля.

Всем птицам, зверям и мне,
Затерянной между ними,
Адам нарекает имя, —
Не женщине, а жене.

Ни святости, ни греха!
Во мне, как во всем, дыханье,
Подземное колыханье
Вскипающего стиха.

Кончается мой день земной.
Встречаю вечер без смятенья,
И прошлое передо мной
Уж не отбрасывает тени -

Той длинной тени, что в своем
Беспомощном косноязычьи,
От всех других теней в отличье,
мы будущим своим зовем.

Краснеть за посвященный стих
И требовать возврата писем, -
Священен дар и независим
От рук кощунственных твоих!

Что возвращать мне? На, лови
Тетрадь исписанной бумаги,
Но не вернуть огня, и влаги,
И ветра ропотов любви.

Не ими ль ночь моя черна,
Пустынен взгляд и нежен голос,
Но знаю ли, который колос
Из твоего взошел зерна?

Теща ль тощая брюзжит,
Веретенце ли жужжит, —
Чуть забрезжится заря,
Черт пускает кубаря.

Ночь и день, день и ночь
Чертова погудка!
Больше мне кружить невмочь
За вертушкой жуткой.

Только что замедлит ход,
Он ее хвостом стегнет:
«Люлю-люшеныси-люли,
Ты юли, юла, юли!..»

Кто-то плачет во сне,
Жалко-жалко-жалко...
Душу выжужжала мне
Шалая жужжалка!

Первая лира, поэт, создана первоприхотью бога:
Из колыбели — на луг, и к черепахе — прыжок;
Панцирь прозрачный ее шаловливый срывает младенец,
Гибкие ветви сама ива склоняет к нему;

Вот изогнулись они над щитом полукружием плавным,
Вот уже струны Гермес сладостные натянул;
С первою лирой в руках он тайком пробирается к гроту,
Прячет игрушку, а сам, новой рассеян игрой,

Вихреподобный полет устремляет к Пиерии дальней,
Где в первозданной тени Музы ведут хоровод, —
В сад Пиерийский, куда ты, десятою музою, Сафо,
Через столетья придешь вечные розы срывать.

Лишь о чуде взмолиться успела я,
Совершилось,— а мне не верится!..
Голова твоя, как миндальное деревце,
Все в цвету, завитое, белое.

Слишком страшно на сердце и сладостно,
— Разве впрямь воскресают мертвые?
Потемнелое озарилось лицо твое
Нестерпимым сиянием радости.

О, как вечер глубок и таинственен!
Слышу, Господи, слышу, чувствую,—
Отвечаешь мне тишиною стоустою:
«Верь, неверная! Верь,— воистину».

* * *
Жила я долго, вольность возлюбя...

Жила я долго, вольность возлюбя,
О Боге думая не больше птицы,
Лишь для полета правя свой полет...
И вспомнил обо мне Господь,— и вот
Душа во мне взметнулась, как зарница,
Все озарилось.— Я нашла тебя,
Чтоб умереть в тебе и вновь родиться
Для дней иных и для иных высот.

Люблю тебя в твоем просторе я
И в каждой вязкой колее.
Пусть у Европы есть история, —
Но у России: житие.

В то время, как в духовном зодчестве,
Пытает Запад блеск ума,
Она в великом одиночестве
Идет к Христу в себе сама.

Порфиру сменит ли на рубище,
Державы крест на крест простой, —
Над странницею многолюбящей
Провижу венчик золотой.

Мне кажется, нам было бы с тобой
Так нежно, так остро, так нестерпимо.
Не оттого ль в строптивости тупой,
Не откликаясь, ты проходишь мимо?

И лучше так! Пускай же хлынет мгла,
И ночь разверзнется еще бездонней, -
А то я умереть бы не могла:
Я жизнь пила бы из твоих ладоней!

Какие б сны нам снились наяву,
Какою музыкой бы нас качало -
Как лодочку качает у причала!..
Но полно. Проходи. Я не зову.

      Е. Я. Тараховской

Мне снилось: я бреду впотьмах,
и к тьме глаза мои привыкли.
И вдруг - огонь. Духан в горах.
Гортанный говор. Пьяный выкрик.

Вхожу. Сажусь. И ни один
не обернулся из соседей.
Из бурдюка старик-лезгин
вино неторопливо цедит.

Он на меня наводит взор
(Зрачок его кошачий сужен).
Я говорю ему в упор:
"Хозяин! Что у вас на ужин?"

Мой голос переходит в крик,
но, видно, он совсем не слышен:
и бровью не повел старик,-
зевнул в ответ, и за дверь вышел.

И страшно мне. И не пойму:
а те, что тут, со мною, возле,
те - молодые - почему
не слышали мой громкий возглас?

И почему на ту скамью,
где я сижу, как на пустую,
никто не смотрит?.. Я встаю,
машу руками, протестую -

И тотчас думаю: "Ну что ж!
Итак, я невидимкой стала?
Куда теперь такой пойдешь?" -
И подхожу к окну устало...

В горах, перед началом дня,
такая тишина святая!
И пьяный смотрит сквозь меня
в окно - и говорит: "Светает..."

Молчалив и бледен лежит жених,
А невеста к нему ластится...
Запевает вьюга в полях моих,
Запевает тоска на сердце.

«Посмотри,— я еще недомучена,
Недолюблена, недоцелована.
Ах, разлукою сердце научено,—
Сколько слов для тебя уготовано!

Есть слова, что не скажешь и на ухо,
Разве только что прямо уж — в губы...
Милый, дверь затворила я наглухо...
Как с тобою мне страшно и любо!»

И зовет его тихо по имени:
«Обними меня! Ах, обними меня...
Слышишь сердце мое? Ты не слышишь?..
Подыши мне в лицо... Ты не дышишь?!..»

Молчалив и бледен лежит жених,
А невеста к нему ластится...
Запевает вьюга в полях моих,
Запевает тоска на сердце.

Моя любовь! Мой демон шалый!
Ты так костлява, что, пожалуй,
Позавтракав тобой в обед,
Сломал бы зубы людоед.

Но я не той породы грубой
(К тому ж я несколько беззуба),
А потому, не теребя,
Губами буду есть тебя!

На Арину осеннюю - в журавлиный лёт -
собиралась я в странствие,
только не в теплые страны,
а подалее, друг мой, подалее.

И дождь хлестал всю ночь напролет,
и ветер всю ночь упрямствовал,
дергал оконные рамы,
и листья в саду опадали.

А в комнате тускло горел ночник,
колыхалась ночная темень,
белели саваном простыни,
потрескивало в старой мебели...

И все, и все собирались они,-
возлюбленные мои тени
пировать со мной на росстани...
Только тебя не было!

Даль стала дымно-сиреневой.
Облако в небе — как шлем.
Веслами воду не вспенивай:
Воли не надо,— зачем!

Там, у покинутых пристаней,
Клочья не наших ли воль?
Бедная, выплачь и выстони
Первых отчаяний боль.

Шлем — посмотри — вздумал вырасти,
Но, расплываясь, потух.
Мята ль цветет, иль от сырости
Этот щекочущий дух?

Вот притянуло нас к отмели,—
Слышишь, шуршат камыши?..
Много ль у нас люди отняли,
Если не взяли души?

На исходе день невзрачный,
Наконец, пришел конец...
Мой холодный, мой прозрачный,
Стих мой, лед-ясенец!

Никому не завещаю
Я ненужное добро.
Для себя лишь засвечаю
Хрустали и серебро, -

И горит моя лампада,
Розовея изнутри...
Ну а ты, кому не надо,
Ты на пир мой не смотри...

Здесь полярный круг. Недаром
Греюсь на исходе дня
Этим сокровенным жаром
Застекленного огня.

На каштанах пышных ты венчальные
Свечи ставишь вновь, весна.
Душу строю, как в былые дни,
Песни петь бы, да звучат одни
Колыбельные и погребальные,—
Усладительницы сна.

На самое лютое солнце
Несет винодел,
Чтобы скорей постарело,
Молодое вино.

На самое лютое солнце
— Господь так велел!—
Под огнекрылые стрелы
Выношу я себя.

Терзай, иссуши мою сладость,
Очисти огнем,
О, роковой, беспощадный,
Упоительный друг!

Терзай, иссуши мою сладость!
В томленьи моем
Грозным устам твоим жадно
Подставляю уста.

Налей мне, друг, искристого
Морозного вина.
Смотри, как гнется истово
Лакейская спина.

Пред той ли, этой сволочью, —
Не все ли ей равно?..
Играй, пускай иголочки,
Морозное вино!

Все так же пробки хлопают,
Струну дерет смычок,
И за окошком хлопьями
Курчавится снежок,

И там, в глуши проселочной,
Как встарь, темным-темно...
Играй, пускай иголочки,
Морозное вино!

Но что ж, богатства отняли,
Сослали в Соловки,
А все на той же отмели
Сидим мы у реки.

Не смоешь едкой щелочью
Родимое пятно...
Играй, пускай иголочки,
Морозное вино!

Не внял тоске моей Господь
И холодом не осчастливил,
Из круга пламенного плоть
Изнеможенную не вывел,
И люди пьют мои уста,
А жар последний все не выпит.
Как мед столетний, кровь густа, –
О, плен мой знойный! Мой Египет!..
Но снится мне, с глухого дна
Идет струенье голубое,
И возношусь я, – и одна –
Лицом к лицу перед Тобою.

Не спрашивай, чем занемог
И отчего поэт рассеян:
Он просто, с головы до ног,
Насквозь, тобой оведенеен!

Не хочу тебя сегодня.
Пусть язык твой будет нем.
Память, суетная сводня,
Не своди меня ни с кем.

Не мани по темным тропкам,
По оставленным местам
К этим дерзким, этим робким
Зацелованным устам.

С вдохновеньем святотатцев
Сердце взрыла я до дна.
Из моих любовных святцев
Вырываю имена.

Да, ты жадна, глухонемая,
Жадна, Адамово ребро!
Зачем берешь, не принимая,
Тебе ненужное добро?

К чему тебе хозяйство это -
Гремучая игра стихий,
Сердцебиение поэта,
Его косматые стихи?

Мы - дикари, мы - людоеды.
Смотри же, помни: еду, еду..
Эх, "еду, еду, не свищу,
А как наеду, не спущу"!

Нет мне пути обратно!
Накрик кричу от тоски!
Бегаю по квадратам
Шахматной доски.

Через один ступаю:
Прочие — не мои.
О, моя радость скупая,
Ты и меня раздвои,—

Чтоб мне вполмеры мерить,
Чтобы вполверы верить,
Чтобы вполголоса выть,
Чтобы собой не быть!

О, как мне этот страшный вживень выжить,
Чтоб не вживался в душу, в мысли, в кровь?
Из сердца вытравить, слезами выжечь
Мою болезнь, ползучий рак, - любовь?

Бежать, бежать, бежать, глаза зажмуря!
Куда? - Бог весть куда, но только прочь
От этой огненной подземной бури,
Что б полночь с цепи спускает ночь!

Об одной лошаденке чалой
С выпяченными ребрами,
С подтянутым, точно у гончей,
Вогнутым животом.

О душе ее одичалой,
О глазах ее слишком добрых,
И о том, что жизнь ее кончена,
И о том, как хлещут кнутом.

О том, как седеют за ночь
От смертельного одиночества.
И еще - о великой жалости
К казнимому и палачу...

А ты, Иван Иваныч,
- Или как тебя по имени, по отчеству
Ты уж стерпи, пожалуйста:
И о тебе хлопочу.

Окиньте беглым, мимолетным взглядом
Мою ладонь:
Здесь две судьбы, одна с другою рядом,
Двойной огонь.

Двух жизней линии проходят остро,
Здесь "да" и "нет",—
Вот мой ответ, прелестный Калиостро,
Вот мой ответ.

Блеснут ли мне спасительные дали,
Пойду ль ко дну,—
Одну судьбу мою вы разгадали,
Но лишь одну.

Он ходит с женщиной в светлом,
— Мне рассказали.—
Дом мой открыт всем ветрам,
Всем ветрам.

Они — любители музык —
В девять в курзале.
Стан ее плавный узок,
Так узок...

Я вижу: туманный берег,
В час повечерья,
Берег, холмы и вереск,
И вереск.

И рядом с широким фетром
Белые перья...
Сердце открыто ветрам,
Всем ветрам!

Она беззаботна еще, она молода,
Еще не прорезались зубы у Страсти,—
Не водка, не спирт, но уже не вода,
А пенистое, озорное, певучее Асти.

Еще не умеешь бледнеть, когда подхожу,
Еще во весь глаз твой зрачок не расширен,
Но знаю, я в мыслях твоих ворожу
Сильнее, чем в ласковом Кашине или Кашире.

О, где же затерянный этот в садах городок
(Быть может, совсем не указан на карте?),
Куда убегает мечта со всех ног
В каком-то шестнадцатилетнем азарте?

Где домик с жасмином, и гостеприимная ночь,
И хмеля над нами кудрявые арки,
И жажда, которой уж нечем помочь,
И небо, и небо страстнее, чем небо Петрарки!

В канун последней иль предпоследней весны
— О, как запоздала она, наша встреча!—
Я вижу с тобой сумасшедшие сны,
В свирепом, в прекрасном пожаре сжигаю свой вечер!

Опять, как раненая птица,
Забилась на струнах рука.
Нам надо допьяна напиться,
Моя тоска!

Ах, разве этот ангел черный
Нам, бесприютным, не сестра?
Я слышу в песне ветр упорный
И дым костра.

Пылают облака над степью,
Кочевья движутся вдали
По грустному великолепью
Пустой земли.

Томи, терзай, цыганский голос,
И песней до смерти запой, -
Не надо, чтоб душа боролась
Сама с собой!

Помню, помню торжественный голос,
Иноземную службу и храм.
Я — подросток. На солнце волос —
Что огонь, и мой шаг упрям.

Заскучав от молитвенных взоров,
От чужих благолепных святынь,
Я — к дверям, но вот она, с хоров,
Загремела не та латынь...

Кто вы, светлые, темные сонмы?
Я не знала, что плачут в раю.
От такой ли тоски огромной,
От блаженства ли так поют?

И какое пронзило сверканье
Этот громоклокочущий мрак?
Я закрыла глаза. — Закланья
Так покорно ждал Исаак. —

И тогда пало на душу семя
Огневое, — тогда, обуян
Исступленьем последним, всеми
Голосами взыграл орган.

И не я закричала, — поэта
В первый раз разомкнули уста
Этот ужас блаженства, эта
Нестерпимая полнота!

От смерти спешить некуда,
а все-таки - спешат.
"Некогда, некогда, некогда"
стучит ошалелый шаг.

Горланят песню рекруты,
шагая по мостовой,
и некогда, некогда, некогда,
мой друг, и нам с тобой.

Бежим к трамваю на площади
и ловим воздух ртом,
как загнанные лошади,
которых бьют кнутом.

Бежим мы, одержимые,
не спрашивая, не скорбя,
мимо людей - и мимо,
мимо самих себя.

А голод словоохотлив,
и канючит куча лохмотьев
нам, молчаливым, вслед.

Что тело к старости немощно,
что хлеба купить не на что
и пропаду на горе нет.

Дремлет старая сосна
И шумит со сна.
Я к шершавому стволу,
Прислонясь, стою.
- Сосенка-ровесница,
Передай мне силу!
Я не девять месяцев, -
Сорок лет носила,
Сорок лет вынашивала,
Сорок лет выпрашивала,
Вымолила, выпросила,
Выносила
Душу.

От больших обид - душу знобит,
От большой тоски - песню пою.
Всякая сосна - бору своему шумит,
Ну а я кому - весть подаю?

Знаю - не тебе, молодая поросль:
Порознь взошли, да и жить нам порознь.
Сверстники мои! Други! Перестарочки!
И шумели б мы, и молчали б рядышком.,
Сколько же вас тут на корню повалено!
Широко вокруг пролегла прогалина.

От больших обид - душу знобит,
От большой тоски - песню пою.
Всякая сосна - бору своему шумит,
Ну а я кому - весть подаю?

              М. П. Максаковой


Тебе - сюда, а мне - отсюда.
Но на пороге, уходя,
Земное маленькое чудо,
Хочу приветствовать тебя.

Прими же этот дар любовный.
Пусть чувства оживит твои
Рассказ живой и полнокровный
О кознях мстительной любви.

До сей поры ее разгара
Не знал прохладный полдень твой...
Вздохни - и расцвети, Гюльнара,
О, встрепенись, "Бюль-бюль мой! Пой!"

Прекрасная пора была!
Мне шел двадцатый год.
Алмазною параболой
взвивался водомет.

Пушок валился с тополя,
и с самого утра
вокруг фонтана топала
в аллее детвора,

и мир был необъятнее,
и небо голубей,
и в небо голубятники
пускали голубей...

И жизнь не больше весила,
чем тополевый пух,-
и страшно так и весело
захватывало дух!

Причуды мыслей вероломных
Не смог дух алчный превозмочь, —
И вот, из тысячи наемных,
Тобой дарована мне ночь.

Тебя учило безразличье
Лихому мастерству любви.
Но вдруг, привычные к добыче,
Объятья дрогнули твои.

Безумен взгляд, тоской задетый,
Угрюм ревниво сжатый рот, —
Меня терзая, мстишь судьбе ты
За опоздалый мой приход.

Прямо в губы я тебе шепчу — газэлы,
Я дыханьем перелить в тебя хочу — газэлы.
Ах, созвучны одержимости моей — газэлы!
Ты смотри же, разлюблять не смей — газэлы.
Расцветает средь зимы весна — газэлой,
Пробудят и мертвого от сна — газэлы,
Бродит, колобродит старый хмель — газэлы, -
И пою тебя, моя газель,— газэлой!

Разве не было небо
Легче и голубей?
На подоконнике хлебом
Кормили мы голубей,
И что-то по книжкам учили,
И сердце пускалось вскачь,
Когда «Санта-Лючию»
Бродячий играл скрипач.

С пустынь доносятся
Колокола.
По полю, по сердцу
Тень проплыла.

Час перед вечером
В тихом краю.
С деревцем встреченным
Я говорю.

Птичьему посвисту
Внемлет душа.
Так бы я по свету
Тихо прошла.

Когда перевалит за сорок,
Поздно водиться с Музами,
Поздно томиться музыкой,
Пить огневое снадобье, -
Угомониться надобно:
Надобно внуков нянчить,
Надобно путь заканчивать,
Когда перевалит за сорок.
Когда перевалит за. сорок,
Нечего быть опрометчивой,
Письма писать нечего,
Ночью бродить по дому,
Страсть проклинать подлую,
Нечего верить небыли,
Жить на седьмом небе,
Когда перевалит за сорок.
Когда перевалит за сорок,
Когда перевалит за сорок,
Мы у Венеры в пасынках,
Будь то в Москве иль в Нью-Йорке,
Выгнаны мы на задворки...
Так-то, бабушка Софья, -
Вот те и вся философия,
Когда перевалит за сорок!

Сегодня с неба день поспешней
Свой охладелый луч унес.
Гостеприимные скворешни
Пустеют в проседи берез.

В кустах акаций хруст,— сказать бы:
Сухие щелкают стручки.
Но слишком странны тишь усадьбы
И сердца громкие толчки...

Да, эта осень — осень дважды!
И то же, что листве, шурша,
Листок нашептывает каждый,
Твердит усталая душа.

Седая голова. И облик юный.
И профиль Данта. И крылатый взгляд, -
И в сердце грусть перебирает струны.
Ах, и люблю я нынче невпопад!

Но ты полюбопытствуй, ты послушай,
Как сходят вдруг на склоне лет с ума...
Да, я хотела б быть покрепче и посуше,
Как старое вино, - ведь я стара сама!

Чтоб время испарило эту сладость!
Довольно мне. Я не хочу хотеть!..
Счастливы те, кто успевают смладу
Доискриться, допениться, допеть...

Я опоздала. Занавес опущен,
Пустеет зала. Не антракт, - конец.
Лишь там, чем безнадежнее, тем пуще,
В райке еще безумствует глупец.

Ночь. И снег валится.
Спит Москва... А я...
Ох, как мне не спится,
Любовь моя!

Ох, как ночью душно
Запевает кровь...
Слушай, слушай, слушай!
Моя любовь:

Серебро мороза
В лепестках твоих.
О, седая роза,
Тебе — мой стих!

Дышишь из-под снега,
Роза декабря,
Неутешной негой
Меня даря.

Я пою и плачу,
Плачу и пою,
Плачу, что утрачу
Розу мою!

Скажу ли вам: я вас люблю?
Нет, ваше сердце слишком зорко.
Ужель его я утолю
Любовною скороговоркой?

Не слово,— то, что перед ним:
Молчание минуты каждой,
Томи томленьем нас одним,
Единой нас измучай жаждой.

Увы, как сладостные "да",
Как все "люблю вас" будут слабы,
Мой несравненный друг, когда
Скажу я, что сказать могла бы.

Сквозь все, что я делаю, думаю, помню,
Сквозь все голоса вкруг меня и во мне,
Как миг тишины, что всех шумов огромней,
Как призвук, как привкус, как проблеск во тьме,
Как звездами движущее дуновенье, -
Вот так ворвалась ты в мое бытие,
О, радость моя! О, мое вдохновенье!
О, горькое-горькое горе мое!

Словно дни мои первоначальные
Воскресила ты, весна.
Грезы грезятся мне беспечальные,
Даль младенчески ясна.

Кто-то выдумал, что были бедствия,
Что я шла, и путь тернист.
Разве вижу не таким, как в детстве, я
Тополей двуцветный лист?

Разве больше жгли и больше нежили
Солнца раннего лучи?
Голоса во мне поют не те же ли:
«Обрети и расточи»?

Богу вы, стихи мои, расскажете,
Что, Единым Им дыша,
Никуда от этой тихой пажити
Не ушла моя душа.

Смотрят снова глазами незрячими
Матерь Божья и Спаситель-Младенец.
Пахнет ладаном, маслом и воском.
Церковь тихими полнится плачами.
Тают свечи у юных смиренниц
В кулачке окоченелом и жестком.

Ах, от смерти моей уведи меня,
Ты, чьи руки загорелы и свежи,
Ты, что мимо прошла, раззадоря!
Не в твоем ли отчаянном имени
Ветер всех буревых побережий,
О, Марина, соименница моря!

Снова знак к отплытию нам дан!
Дикой полночью из пристани мы выбыли.
Снова сердце — сумасшедший капитан —
Правит парус к неотвратной гибели.

Вихри шар луны пустили в пляс
И тяжелые валы окрест взлохматили...
— Помолись о нераскаянных, о нас,
О поэт, о спутник всех искателей!

На запад, на восток всмотрись, внемли,—
Об этих днях напишет новый Пимен,
Что ненависти пламень был взаимен
У сих народов моря и земли.

Мы все пройдем, но устоят Кремли,
И по церквам не отзвучит прокимен,
И так же будет пламенен и дымен
Закат золотоперистый вдали.

И человек иную жизнь наладит,
На лад иной цевницы зазвучат,
И в тихий час старик сберет внучат:

«Вот этим чаял победить мой прадед»,—
Он вымолвит, печально поражен,—
И праздный меч не вынет из ножон.

Срок настал. Что несешь
Грозным богам,
Жнец нерадивый?

Выдаст колос пустой,
Как же ты был
Беден слезами.

Розы скажут, — для нас
Он пожалел
Капельку крови.

Боги, только вздохнут,
Вот уже — прах
Вся твоя жатва.

Старая под старым вязом,
старая под старым небом,
старая над болью старой
призадумалася я.

А луна сверлит алмазом,
заметает лунным снегом,
застилает лунным паром
полуночные поля.

Ледяным сияньем облит,
выступает шаткий призрак,
в тишине непостижимой
сам непостижимо тих,-

И лучится светлый облик,
и плывет в жемчужных ризах,
мимо,
   мимо,
     мимо,
рук протянутых моих.

Тень от ветряка
Над виноградником кружит.
Тайная тоска
Над сердцем ворожит.
Снова темный круг
Сомкнулся надо мной,
О, мой нежный друг,
Неумолимый мой!
В душной тишине
Ожесточенный треск цикад.
Ни тебе, ни мне,
Нам нет пути назад,—
Томный, знойный дух
Витает над землей...
О, мой страстный друг,
Неутолимый мой!

       Ю.Л. Римской-Корсаковой

Тихо плачу и пою,
отпеваю жизнь мою.
В комнате полутемно,
тускло светится окно,
и выходит из угла
старым оборотнем мгла.
Скучно шаркает туфлями
и опять, Бог весть о чем,
все упрямей и упрямей
шамкает беззубым ртом.
Тенью длинной и сутулой
распласталась на стене,
и становится за стулом,
и нашептывает мне,
и шушукает мне в ухо,
и хихикает старуха:
"Помереть - не померла,
только время провела!"

Ты была в беспамятстве природы,
В дни, когда катил сплошные воды
                  Океан.

Бог еще не создал мир наш слезный,
Но рыдал уже во тьме над бездной
                  Твой орган.

И, тобою вызван к сотворенью,
Над водой возник летящей тенью
                  Саваоф.

И во мне горит твой древний пламень,
И тобой поет поющий камень
                  Этих строф.

Тоскую, как тоскуют звери,
Тоскует каждый позвонок,
И сердце — как звонок у двери,
И кто-то дернул за звонок.

Дрожи, пустая дребезжалка,
Звони тревогу, дребезжи...
Пора на свалку! И не жалко
При жизни бросить эту жизнь...

Прощай и ты, Седая Муза,
Огонь моих прощальных дней,
Была ты музыкою музык
Душе измученной моей!

Уж не склоняюсь к изголовью,
Твоих я вздохов не ловлю,—
И страшно молвить: ни любовью,
Ни ненавистью не люблю!

Трудно, трудно, брат, трехмерной тенью
В тесноте влачить свою судьбу!
На Канатчиковой - переуплотненье,
И на кладбище уж не в гробу,
Не в просторных погребах-хоромах, -
В жестяной кастрюльке прах хоронят.

Мир совсем не так уже обширен.
Поубавился и вширь, и ввысь...
Хочешь умереть? - Ступай за ширму
И тихонько там развоплотись.
Скромно, никого не беспокоя,
Без истерик, - время не такое!

А умрешь - вокруг неукротимо
Вновь "младая будет жизнь играть":
День и ночь шуметь охрипший примус,
Пьяный мать, рыгая, поминать...
Так-то! Был сосед за ширмой, был да выбыл.
Не убили - и за то спасибо!

Ты помнишь коридорчик узенький
В кустах смородинных?..
С тех пор мечте ты стала музыкой,
Чудесной родиной.

Ты жизнию и смертью стала мне —
Такая хрупкая —
И ты истаяла, усталая,
Моя голубка!..

Прости, что я, как гость непрошеный,
Тебя не радую,
Что я сама под страстной ношею
Под этой падаю.

О, эта грусть неутолимая!
Ей нету имени...
Прости, что я люблю, любимая,
Прости, прости меня!

Ты уютом меня не приваживай,
Не заманивай в душный плен,
Не замуровывай заживо
Меж четырех стен.

Нет палаты такой, на какую
Променял бы бездомность поэт, -
Оттого-то кукушка кукует,
Что гнезда у нее нет.

Марине Баранович


Ты, молодая, длинноногая! С таким
На диво слаженным, крылатым телом!
Как трудно ты влачишь и неумело
Свой дух, оторопелый от тоски!

О, мне знакома эта поступь духа
Сквозь вихри ночи и провалы льдин,
И этот голос, восходящий глухо
Бог знает из каких живых глубин.

Я помню мрак таких же светлых глаз.
Как при тебе, все голоса стихали,
Когда она, безумствуя стихами,
Своим беспамятством воспламеняла нас.

Как странно мне ее напоминаешь ты!
Такая ж розоватость, золотистость
И перламутровость лица, и шелковистость,
Такое же биенье теплоты...

И тот же холод хитрости змеиной
И скользкости... Но я простила ей!
И я люблю тебя, и сквозь тебя, Марина,
Виденье соименницы твоей!

У каждого есть свой крылатый час,
И в каждом скрыта творческая завязь,
Пусть никогда от прозорливых глаз
Прекрасного не застилает зависть.

Пусть не тебе дарует лучший дар
Неблагодарная, изменчивая Муза, —
Умей в других лелеять чудный жар
И с ревностью не заключай союза.

Увидеть вдруг в душе другой
Такой же ужас, ночь такую ж, —
Ах, нет! Нет, ты не затоскуешь
Моей запойною тоской.
Как хорошо, что ты воркуешь,
Как голубь, под моей рукой!

Ты, как на солнце, греешь пух...
Да не прожжет тебя мой трепет,
Пусть мимо мчат и не зацепит
Твоей души мой темный дух,
И в час мой смертный пусть твой лепет
Последним звуком примет слух.

Узорами заволокло
Мое окно.— О, день разлуки!—
Я на шершавое стекло
Кладу тоскующие руки.

Гляжу на первый стужи дар
Опустошенными глазами,
Как тает ледяной муар
И расползается слезами.

Ограду, перерос сугроб,
Махровей иней и пушистей,
И садик — как парчевый гроб,
Под серебром бахром и кистей...

Никто не едет, не идет,
И телефон молчит жестоко.
Гадаю — нечет или чет? —
По буквам вывески Жорж Блока.

Унылый друг,
вспомни и ты меня
раз в году,
в канун Иванова дня,
когда разрыв-трава,
разрыв-трава,
разрыв-трава
цветет!

На грани двух веков стоишь ты, как уступ,
Как стародавний грех, который не раскаян,
Господней казнию недоказненный Каин,
Братоубийственный, упорный Фридрих Крупп!

На небе зарево пылающих окраин.
На легкую шинель сменяя свой тулуп,
Идет, кто сердцем щедр и мудро в речи скуп, —
Расцветов будущих задумчивый хозяин...

И ядра — дьявола плуги — взрывают нови,
И севом огненным рассыпалась шрапнель...
О, как бы дрогнули твои крутые брови

И забродила кровь, кровавый чуя хмель!
Но без тебя сверкнул, и рухнул, и померк
Тобой задуманный чугунный фейерверк.

Цвет вдохновения! Розы Пиерии!
Сафо, сестра моя! Духов роднит
Через столетия — единоверие.
Пусть собирали мы в разные дни
Наши кошницы, — те же они,
Нас обольстившие розы Пиерии!

Целый день язык мой подличал
И лицо от улыбок болело.
И познал меня кто-то под вечер, —
Ты ли, пленница, голубь белый?

И еще волочилось волоком
Это тело, а там. в раздолья,
Сквозь туманы запел уже колокол
К Благовещенью — к вечной воле.

Благовещенье! Так завещано:
Всем крылатым из плена — вылет.
И твои встрепенутся, всплещутся,
Голубь мой, в поднебесье крылья.

Но чертог скудельный— прочен он,
И не рухнуть ему до срока —
Разъедай же его, червоточина,
Дожигай его, огнь высокий!

                        Максаковой


Знаю, кем ты бредишь, милый,
И вздыхаешь ты о ком:
И тебя я опалила
Этим знойным холодком.

Не скрывайся, не усердствуй, -
Все равно придешь ты вновь,
Укусила прямо в сердце
Нас цыганская любовь.

Весело мне в этот вечер,
Я - как майская гроза...
Ты запомнишь эти плечи
И раскосые глаза!

Что ж, опять бунтовать? Едва ли,-
барабанщик бьет отбой.
Отчудили, откочевали,
отстранствовали мы с тобой.

Нога не стремится в стремя.
Даль пустынна. Ночь темна.
Отлетело для нас время,
наступают для нас времена.

Если страшно, так только немножко,
только легкий озноб, не дрожь.
К заплаканному окошку
подойдешь, стекло протрешь -

И не переулок соседний
увидишь, о смерти скорбя,
не старуху, что к ранней обедне
спозаранку волочит себя.

Не замызганную стену
увидишь в окне своем,
не чахлый рассвет, не антенну
с задремавшим на ней воробьем,

а такое увидишь, такое,
чего и сказать не могу,-
ликование световое,
пронизывающее мглу!..

И женский голос, ликуя,
- один в светлом клире -
поет и поет: Аллилуйя,
аллилуйя миру в мире!..

Что мне усмешка на этих жестоких устах!
Все, чем живу я, во что безраздумно я верую,
Взвесил, оценщик, скажи, на каких ты весах?
Душу живую какою измерил ты мерою?
Здесь ли ты был, когда совершалось в тиши
Дело души?

Что нашим дням дала я?.. Просто —
Дала, что я могла отдать:
Сегодня досчитала до ста
И надоело пульс считать.

Дар невелик. Быть может, подло,
Что мне не страшно, не темно,
Что я себе мурлычу под нос,
Смотря в пушистое окно:

«Какой снежок повыпал за ночь
И как по первой пороше
Кататься хочется на саночках
Освободившейся душе!»

Что это значит - "седьмое небо"?
Ярус, идущий в глубь высоты?
Что-то вроде райка в театре,
Энтузиастов тесный предел?

Есть свое небо и у амебы,
С сонмом своих амебных святых,
Есть и герои, и Клеопатры,
Пафос любви и безумных дел.

Скучно, ах, скучно жить под небом,
Даже, пожалуй, скучней под седьмым.

Чуть коснулась, — пал засов железный,
И проснулся сумасшедший дом,
И, почуявши дыханье бездны,
Одержимые взыграли в нем.

Не твоя ль, тюремщик неуемный,
На шесте у входа голова?..
О, твой страшный дух, о дух твой темный,
Музыка! Разрыв-трава!

Этот вечер был тускло-палевый,—
Для меня был огненный он.
Этим вечером, как пожелали Вы,
Мы вошли в театр "Унион".

Помню руки, от счастья слабые,
Жилки — веточки синевы.
Чтоб коснуться руки не могла бы я,
Натянули перчатки Вы.

Ах, опять подошли так близко Вы,
И опять свернули с пути!
Стало ясно мне: как ни подыскивай,
Слова верного не найти.

Я сказала: "Во мраке карие
И чужие Ваши глаза..."
Вальс тянулся и виды Швейцарии,
На горах турист и коза.

Улыбнулась,— Вы не ответили...
Человек не во всем ли прав!
И тихонько, чтоб Вы не заметили,
Я погладила Ваш рукав.

Я - как больной, из госпиталя
Выпущенный на простор.
Я и не знала, Господи,
Что воздух так остер,

Что небо такое огромное,
Что облака так легки,
Что на лапах у ели темной
Светлые коготки,

Что мхи такие плюшевые,
Что тишина так тиха...
Иду я, в себе подслушивая
Волнение стиха.

Росинка дрожит на вереске,
Раскланивается со мной, —
И все еще мне не верится,
Что я пришла домой.

Я гляжу на ворох желтых листьев...
Вот и вся тут, золота казна!
На богатство глаз мой не завистлив,-
богатей, кто не боится зла.

Я последнюю игру играю,
я не знаю, что во сне, что наяву,
и в шестнадцатиаршинном рае
на большом привольи я живу.

Где еще закат так безнадежен?
Где еще так упоителен закат?..
Я счастливей, брат мой зарубежный,
я тебя счастливей, блудный брат!

Я не верю, что за той межою
вольный воздух, райское житье:
за морем веселье, да чужое,
а у нас и горе, да свое.

Я думаю: Господи, сколько я лет проспала
и как стосковалась по этому грешному раю!
Цветут тополя. За бульваром горят купола.
Сажусь на скамью. И дышу. И глаза протираю.

Стекольщик проходит. И зайчик бежит по песку,
по мне, по траве, по младенцу в плетеной коляске,
по старой соседке моей - и сгоняет тоску
с морщинистой этой, окаменевающей маски.

Повыползла старость в своем допотопном пальто,
идет комсомол со своей молодою спесью,
но знаю: в Москве - и в России - и в мире - никто
весну не встречает такой благодарною песней.

Какая прозрачность в широком дыхании дня...
И каждый листочек - для глаза сладчайшее яство.
Какая большая волна подымает меня!
Живи, непостижная жизнь,
                 расцветай,
                     своевольничай,
                              властвуй!

Я издали слежу — прости мне отдаленье:
Так дальнозоркой старости видней —
Я издали слежу за буйным поколеньем
И за тоской неопытной твоей.

Ты окликаешь лепетом и стоном,
Но, как пускающийся в даль пловец
Не внемлет голосам русалочьим истомным,
Так окликов твоих не слушает юнец.

Ты к сверстникам метаешься, — от докуки
Кто хмурит бровь, кто под шумок зевнет:
Им незачем, им некогда!.. И вот
Ты обессиленные опускаешь руки

В недоуменьи над своей судьбой...
А впереди — и хлад, и вихрь, и темень...
«Так как же так, не с этими, не с теми?..»
Не потому ль, дитя, что ты сама с собой?..

Я ль не молилась, — отчего ж
Такая тьма меня постигла,
И сердце, как пугливый еж,
Навстречу всем топорщит иглы?

Не мучь меня, не тормоши:
Здесь неба нет, над этой крышей.
Сквозь страшный обморок души
Я даже музыки не слышу.

Я не знаю моих предков, — кто они?
Где прошли, из пустыни выйдя?
Только сердце бьется взволнованней,
Чуть беседа зайдет о Мадриде.

К этим далям овсяным и клеверным,
Прадед мой, из каких пришел ты?
Всех цветов глазам моим северным
Опьянительней черный и желтый.

Правнук мой, с нашей кровью старою,
Покраснеешь ли, бледноликий,
Как завидишь певца с гитарою
Или женщину с красной гвоздикой?

Я не люблю церквей, где зодчий
Слышнее Бога говорит,
Где гений в споре с волей Отчей
В ней не затерян, с ней не слит.

Где человечий дух тщеславный
Как бы возносится над ней,—
Мне византийский купол плавный
Колючей готики родней.

Собор Миланский! Мне чужая
Краса!— Дивлюсь ему и я.—
Он, точно небу угрожая,
Свои вздымает острия.

Но оттого ли, что так мирно
Сияет небо, он — как крик?
Под небом, мудростью надмирной,
Он суетливо так велик.

Вы, башни! В высоте орлиной
Мятежным духом взнесены,
Как мысли вы, когда единой
Они не объединены!

И вот другой собор... Был смуглый
Закат и желтоват и ал,
Когда впервые очерк круглый
Мне куполов твоих предстал.

Как упоительно неярко
На плавном небе, плавный, ты
Блеснул мне, благостный Сан-Марко,
Подъемля тонкие кресты!

Ложился, как налет загара,
На мрамор твой — закатный свет...
Мне думалось: какою чарой
Одушевлен ты и согрет?

Что есть в тебе, что инокиней
Готова я пред Богом пасть?
— Господней воли плавность линий
Святую знаменует власть.

Пять куполов твоих — как волны...
Их плавной силой поднята,
Душа моя, как кубок полный,
До края Богом налита.

Всего стихотворений: 139