Лев Львович Кобылинский (1879-1947)

• Биография Льва Кобылинского
• Стихотворения Льва Кобылинского по темам

Все стихотворения Льва Кобылинского на одной странице

- Оглавление -

В сердце обожание,
сердце в забытьи,
надо мной дрожание
Млечного пути.
Счастье возвращается:
я — дитя! Ужель
подо мной качается
та же колыбель?
Все, что было, встретится,
все, что есть. забудь!
Надо мною светится
тот же Млечный путь.
К светлым высям просится
колыбель, она,
как челнок, уносится,
режет волны сна.
Сумрак безнадежнее,
сердце, все прости!
Шепчут тени прежние:
«Доброго пути!»
Сердцу плакать сладостно,
плача, изойти,
и плыву я радостно
к Млечному пути!

Вечерний луч, озолоти
больные розы небосклона!
Уж там с небесного балкона
звучит последнее «Прости!»
И золотые кастаньеты
вдруг дрогнули в последний раз,
и вот ночные силуэты
к нам крадутся, объяли нас;
И тем, чьи взоры ужасает
мир солнца, стройно и легко
из полумрака воскресает
грусть вычурная Рококо.
Вот тихо простирает крылья
на парк, на замок, на мосты
ниспав небрежно, как мантилья,
испанский вечер с высоты.
И весь преобразился сад,
пилястры, мраморы, карнизы,
везде бегут, на всем дрожат
Луны причуды и капризы.
Фонтан подъемлет клюв и вот
уж сыплет, зыблет диаманты,
волшебный шлейф Луны Инфанты
влачится по ступеням вод.
И верится, здесь на дорожке
под фантастической листвой
ее капризно-детской ножки
проглянет кончик голубой.
Обман спешит стереть обман…
Мосты, беседки… Мы в Версале,
и мы от запахов устали,
нам утомителен фонтан.
Кругом ни шороха, ни звука,
как хрупки арабески сна,
но всюду неземная скука
и неземная тишина!
В листве желанно и фигурно
застыл орнамент кружевной;
здесь все так мертво, так скульптурно
и все напудрено Луной!
Но этот странный мир постижен
лишь тем, кто сам иной всегда,
и трепетен и неподвижен
и мертво-зыбок, как вода;
кто, стили все капризно слив,
постиг бесцельность созерцанья,
усталость самолюбованья,
и к невозможному порыв.

Помнишь, вы песенку жалобно пели:
«Умер у нас мотылек!»
Был я тогда над тобою. Ужели
было тебе невдомек?
Помнишь, вы пели: «Душа Великана,
плача, летит к небесам!»
Горько я думал: «Ужели так рано
в путь ты отправишься сам?»
Долго я медлил, вдруг горестным хором
грешники взвыли, скорбя,
в сердце проникнул я пристальным взором,
радостно обнял тебя. 

                   М. Цветаевой

Мать задремала в тени на скамейке,
вьется на камне блестящая нить,
видит малютка и тянется к змейке,
хочет блестящую змейку схватить.

Тихо и ясно. Не движутся тучки.
Нежится к кашке прильнув мотылек.
Ближе, все ближе веселые ручки,
вот уж остался последний вершок.

Ангел Хранитель, печальный и строгий,
белым крылом ограждает дитя,
вспомнила змейка - и в злобной тревоге
медленно прочь уползает свистя.

В волнах солнечный щит отражается,
вечно плыть мы устали давно;
на ходу быстрый Арго качается,
то Борей гонит наше судно.
В волнах солнечный щит отражается…
Чьи-то слезы смочили канаты упругие,
за кормою — струи серебра…
«Ах, увижу ль зарю снова, други, я,
или бросить нам якорь пора?»
Чьи-то слезы смочили канаты упругие…
Стонет ветер… Безмолвно столпилась на палубе
Аргонавтов печальных семья…
Стонет ветер, нет отзыва горестной жалобе.,
«Где вы, где вы, иные края?!»
Нет ответа их горестной, горестной жалобе…
Что? стоим? То Нептун своей дланью могучею
держит зыбкое наше судно…
Словно тогою, небо закуталось тучею,
солнца щит погрузился на дно.
Взор слезою наполнился жгучею…
Где же ты, золотое руно?

Пусть ветер парус шевелит,
  плыви, фрегат, плыви!
Пусть сердце верное таит
  слова моей любви!
Фрегат роняет два крыла,
  вот стал он недвижим,
и лишь играют вымпела
  по-прежнему над ним.
Покрепче парус привязать,
  и милый взор лови!
Но как же на земле сказать
  слова моей любви?
Мне нужны волны, ветерок,
  жемчужный след ладьи,
чтоб ей без слов я молвить мог
  слова моей любви;
им нужен трепет парусов
  и блеск и плеск струи,
чтоб мог я ей сказать без слов
  слова моей любви.
И вот я с ней, я ей твержу:
  «Плыви со мной, плыви!
О там, на море я скажу
  тебе слова любви!»
Ей страшен дождь соленых брызг
  и трепет парусов,
руля нетерпеливый визг;
  ей не расслышать слов.
Пусть парус ветер шевелит,
  плыви, фрегат, плыви!
Пусть сердце верное хранит
  слова моей любви!

«Смерти нет», — вещал Он вдохновенно,
словно в храме стало тихо в зале,
но меж нас поникших умиленно
двое детских глазок задремали.
Прогремел — и силою велений
в несказанном вдруг предстал величье,
но, склонившись к маме на колени,
задремала сладко Беатриче.
Он замолк, и стало все безгласным,
из безмолвия рождалось Слово,
и слилась с безмолвием ужасным
тишина неведенья святого.

В сумраке синем твой облик так нежен:
этот смешной, размотавшийся локон,
детский наряд, что и прост и небрежен!
Пахнет весной из растворенных окон;

тихо вокруг, лишь порою пролетка
вдруг загремит по обсохшим каменьям,
тени ложатся так нежно и кротко,
отдано сердце теням и мгновеньям.

Сумрак смешался с мерцаньем заката.
Грусть затаенная с радостью сладкой —
все разрешилось, что раньше когда-то
сердцу мерещилось темной загадкой.

Кто ты? Ребенок с улыбкой наивной
или душа бесконечной вселенной?
Вспыхнул твой образ, как светоч призывный,
в сумраке синем звездою нетленной.

Что ж говорить, коль разгадана тайна?
Что ж пробуждаться, коль спится так сладко?
Все ведь, что нынче открылось случайно,
новою завтра воскреснет загадкой…

Я не знаю, как проснулась
(пел вдали веселый звон),
сну блаженно улыбнулась
и забыла светлый сон.
Тихо сон заколебался,
словно тучки белый край,
и печально улыбался,
отлетая в милый Рай.
Ах, настанет час, коснется
вновь чела его крыло,
грустно взор мой улыбнется,
улыбнется он светло.

               М. Цветаевой

На диван уселись дети,
Ночь и стужа за окном,
И над ними, на портрете
Мама спит последним сном.

Полумрак, но вдруг сквозь щёлку
Луч за дверью проблестел,
Словно зажигают ёлку,
Или Ангел пролетел.

«Ну, куда же мы поедем?
Перед нами сто дорог,
И к каким ещё соседям
Нас помчит Единорог?

Что же снова мы затеем,
Ночь чему мы посвятим:
К великанам иль пигмеям,
Как бывало, полетим,

Иль опять в стране фарфора
Мы втроём очнёмся вдруг,
Иль добудем очень скоро
Мы орех Каракатук?

Или с хохотом взовьёмся
На воздушном корабле,
И оттуда посмеёмся
Надо всем, что на земле?

Иль в саду у Великана
Меж гигантских мотыльков
Мы услышим у фонтана
Хор детей и плач цветов?»

Но устало смотрят глазки,
Щёчки вялы и бледны,
«Ах, рассказаны все сказки!
Ах, разгаданы все сны!

Ах, куда б в ночном тумане
Ни умчал Единорог,
Вновь на папином диване
Мы проснёмся в должный срок.

Ты скажи Единорогу
И построже, Чародей,
Чтоб направил он дорогу
В Рай, подальше от людей!

В милый Рай, где ни пылинки
В ясных, солнечных перстах,
В детских глазках ни слезинки,
И ни тучки в небесах!

В Рай, где Ангелы да дети,
Где у всех одна хвала,
Чтобы мама на портрете,
Улыбаясь, ожила!»

Взят из постельки на небо ты прямо,
тихо вокруг и светло,
встретил ты Ангела, думал, что мама.
Ангела взял за крыло!
Ангел смеется: «Здесь больше не будет
тихий органчик звенеть,
пушку с горохом здесь братец забудет,
станет за нами он петь!»
Ангел, как брату, тебе улыбнулся,
ласково обнял, и вот
елки нарядней вверху распахнулся
весь золотой небосвод.
Тихо спросил ты: «Что ж мама не плачет?
Плачут все мамы, грустя!»
Ангел светло улыбается: «Значит,
видит здесь мама дитя!»

Безумие, как чёрный монолит,
Ниспав с небес, воздвиглось саркофагом;
Деревьев строй подобен спящим магам,
Луны ущербной трепетом облит.

Здесь вечный мрак с молчаньем вечным слит;
С опущенным забралом, с чёрным стягом,
Здесь бродит Смерть неумолимым шагом,
Как часовой среди беззвучных плит.

Здесь тени тех, кто небо оскорбил
Богохуленьем замыслов безмерных,
Кто, чужд земли видений эфемерных,

Зла паладином безупречным был;
Здесь души тех, что сохранили строго
Безумный лик отвергнутого Бога.

Заиграли пылинки в луче золотом,
и завешена люстра тяжелым холстом;

на паркете лежит окон солнечных ряд,
и кресты на церквах, словно свечи, горят.

Блещет купол, омытый весенним дождем,
вновь чему-то мы верим, чего-то мы ждем!

Вновь, дыша ароматом, бела, тяжела
над оградой железной сирень зацвела;

вереница касаток резва и легка
неустанно кружит, бороздя облака.

Сколько золота в пыльных, весенних цветах!
Сколько жизни в безмолвных, бескровных устах!

И, заслышав оркестра бодрящую медь,
ей в ответ все сердца начинают звенеть,

и с отчизны далекой, на миг долетев,
нам о детстве поет колокольный напев.

Вечернюю молитву сотворя,
забылся я, храним ее лампадой,
овеяна вечернею прохладой
она померкла, кротко, как заря;

И тихий сон ступил за круг лампады;
но не дремал лукавый Демон мой,
змеиный жезл он вдруг простер над тьмой
и далеко раздвинул все преграды.

Пугливо тьмы отхлынул океан,
и брачное очам предстало ложе:
на нем она, чей лик. как образ Божий;
с ней тот. кто не был звездами ей дан.

И к ней припав горячими губами.
он жадно пил священное вино,
дрожа, как тать, и не было дано
им светлого безумья небесами.

Как пес голодный, как ночной шакал,
он свой любовный долг творил украдкой,
на миг упившись пищей горько-сладкой,
как червь тянулся и опять алкал.

Она же вся безвольно и бесстыдно,
покорная змеиному жезлу,
изнемогла от слез, но было видно,
как, вспыхнув, взор пронизывает мглу.

Я возопил к нему: «Хулитель дерзкий!
спеши мой взор навек окутать в тьму!»
Смеялся он, но, мнилось, были мерзки
их ласки и проклятому, ему.

Тогда в душе возникнул голос строгий:
«То высшего возмездья торжество!
то вещий сон, тебе отныне боги

навек даруют в спутники его.
ты, осквернивший звездные чертоги,
ты, в женщине узревший божество!..»

Торопливо, терпеливо
гаммы Соничка играет.
звук очнется боязливо
и лениво умирает.
И полны тоски и скуки
звуки догоняют звуки —
словно капли дождевые
где-то в крышу, неживые,
однозвучно, монотонно,
неустанно ударяют.
Далеко мечты летают,
и давно устали руки,
звуки гаснут, звуки тают,
звуки догоняют звуки.
Лишь окончила, сначала…
О в который раз, в который?
Тихо спит и меркнет зала,
ветерок играет шторой;
те же паузы и ноты,
те же скучные длинноты,
так печально, машинально
занывают, уплывают,
словно слезы, застывают.
Ах, как звучны эти гаммы,
эти ноты однозвучны,
как суров приказ докучный
и немного строгий мамы!
Уж ее передник черный
весь измят игрой проворной,
уж, отставив кончик, ножка
затекла, похолодела,
и сама она в окошко
все-то смотрит то и дело.
Надоело ей, как белке,
в колесе кружить без толку —
на часах друг друга стрелки
настигают втихомолку.
Но полны тоски и скуки
звуки догоняют звуки.
Ах, не так ли, как по нотам,
ты и жизнь свою сыграешь.
всем восторгам и заботам
уж теперь ты меру знаешь,
однотонно, монотонно
те же звуки повторяешь…
Но она очнулась вдруг
и движеньем быстрых рук,
звук со звуком сочетая,
заплетает звуки в круг.
и, как мошка золотая,
к нам в окошко залетая,
зазвенев, трепещет звук,
и дрожит, жужжа, как жук,
раскрывающийся тает.
и рыдающий ласкает
и, лаская, умолкает
обрывающийся звук.

Как своенравный мотылек,
я здесь, всегда перед тобой
и от тебя всегда далек,
  я — голубой
    цветок!
Едва ты приотворишь дверь
туда, во мглу былых веков,
я говорить с тобой готов!
Ты верил прежде — и теперь
  царю цветов
    поверь!
Я — весь лазурь, лазурь небес,
очей и первых васильков;
я в сад зову чрез темный лес,
где след людей давно исчез,
  под вечный кров
    чудес!
Два голубых крыла моих
  над временем парят:
одно — надежда дней иных,
другое — мгла веков седых.
  я — нежный взгляд,
    я — миг!
Ты знаешь: только я везде,
  ты знаешь: я, ведь, ложь!
Ищи меня в огне, в воде,
  и не найдешь
    нигде!
Когда померкнет все вокруг,
  и этот мир так мал,
перед тобой возникнет вдруг
  далекий идеал,
как нежный цвет, как легкий звук.
Но миг — и легким всплеском рук
  меня мой друг
    сорвал…
Но снова между пыльных строк,
  увлажненных слезой,
я свой дрожащий лепесток
  раскрою пред тобой
чтоб ты в тоске не изнемог:
  я — голубой
    цветок!

Чей-то вздох и шорох шага
У заснувшего окна.
Знаю: это Вы, луна!
Вы — принцесса и бродяга!

Вновь влечёт сквозь смрад и мрак,
Сквозь туманы городские
Складки шлейфа золотые
Ваш капризно-смелый шаг.

До всего есть дело Вам,
До веселья, до печали,
Сна роняете вуали,
Внемля уличным словам.

Что ж потупились Вы ниже,
Видя между грязных стен,
Как один во всем Париже
Плачет сирота Верлен?

Отчего, дитя, не забывается
облик твой и грустный и смешной?
Все скользит, в тумане расплывается,
как живая, ты передо мной!
Эти ручки, ножки, как точеные,
нежен бледно-розовый наряд,
только глазки, будто обреченные,
исподлобья грустные глядят.
И рисует личико цветущее
лик давно померкший — отчего?
В нем ли светит все твое грядущее?
Иль в тебе все прошлое его?
Мертвый лик в тебе ли улыбается?
Или в нем тоскует образ твой?
Все скользит, в тумане расплывается,
как живая ты передо мной!

Взрослые чинно садятся рядами,
«Дедушка, сядь впереди!»
Шепот тревожный пошел меж гостями,
занавес дрогнул. «Гляди!»
Там на окне. где раздвинуты шторы.
важно стоит мальчуган,
строго в тетрадку опущены взоры,
ручка теребит карман.
«Все это сказки! — он грустно читает.—
Как же о том не тужить?
Кончилось лето, наш сад отцветает,
просто не хочется жить!»
Тайно я мыслю: «О нет, то не сказки
вижу я в этом окне!
Нет, то не сказки, коль детские глазки
тужат о той стороне!».

Гаснет елки блестящий убор,
снова крадутся страшные тени,
о дитя. твой измученный взор
снова полон дремоты и лени.
В зале слышится запах смолы,
словно знойною ночью, весною,
гаснут свечи, свеча за свечою,
все окутано крыльями мглы.
Дрогнул силою вражьею смятый
оловянных солдатиков ряд,
и щелкун устремляет горбатый
свой насмешливо-старческий взгляд.
Темнота, немота, тишина,
лишь снежинки кружат у окна;
спят забыты в углу арлекины;
на ветвях золотой паутины
чуть мерцает дрожащий узор!
Гаснет елки блестящий убор,
но, поникнув, дитя не желает
золотого обмана свечей,
и стальная луна посылает
поцелуи холодных лучей.
Ель. задумавшись, горько вздохнула,
снова тени на тени легли,
нам звезда Вифлеема блеснула
и опять закатилась вдали!

    Картина Пикассо

Свершён обряд заупокойный,
И трижды проклята она,
Она торжественно-спокойна,
Она во всём себе верна!

Весь чин суровый отреченья
Она прослушала без слёз,
Хоть утолить её мученья
Не властны Роза и Христос…

Да! трижды тихо и упорно
Ты вызов неба приняла,
И встала, кинув конус чёрный,
Как женщина и башня зла.

Тебе твоё паденье свято,
Желанна лишь твоя стезя;
Ты, если пала, без возврата,
И, если отдалась, то вся.

Одно: в аду или на небе?
Одно: альков или клобук?
Верховный или низший жребий?
Последний или первый круг?

Одно: весь грех иль подвиг целый?
Вся Истина или вся Ложь?
Ты не пылаешь Розой Белой,
Ты Чёрной Розою цветёшь.

Меж звёзд, звездою б ты сияла,
Но здесь, где изменяют сны,
Ты, вечно-женственная, стала
Наложницею Сатаны.

И вот, как чёрные ступени,
Сердца влекущие в жерло,
Геометрические тени
Упали на твоё чело.

Вот почему твой взор не может
Нам в душу вечно не смотреть,
Хоть этот веер не поможет
В тот час, как будем все гореть.

Глаза и губы ты сомкнула,
Потупила тигриный взгляд,
Но, если б на закат взглянула,
Остановился бы закат.

И если б, сфинкса лаской муча,
Его коснулась ты рукой,
Как кошка, жмурясь и мяуча,
Он вдруг пополз бы за тобой.

Брачное ложе твоё изо льда,
Неугасима лампада стыда.

Скован с тобою он (плачь иль не плачь!)
Раб твой покорный, твой нежный палач.

Но, охраняя твой гаснущий стыд,
Злая лампада во мраке горит.

Если приблизит он жаждущий взор,
Тихо лампада прошепчет: «Позор!»

Если к тебе он, волнуясь, прильнёт,
Оком зловещим лампада мигнёт.

Если он голову склонит на грудь,
Вам не уснуть, не уснуть, не уснуть!

Злая лампада — то око моё,
Сладко мне видеть паденье твоё.

Сладко мне к ложу позора прильнуть,
В очи, где видел я небо, взглянуть.

Будь проклята, проклята, проклята,
Ты, что презрела заветы Христа!

Заповедь вечную дал нам Господь:
«Станут две плоти — единая плоть!

Церковь — невеста, Я вечный Жених» —
Страшная тайна свершается в них.

Брачное ложе твоё изо льда,
Неугасима лампада стыда.

Злую лампаду ту Дьявол зажёг.
Весь озаряется мёртвый чертог.

И лишь безумье угасит её,
В сердце и в тело пролив забытьё!

Твой горький стих — безумный вопль Икара,
Упавшего с небес в земную грязь,
Когда в огнях небесного пожара
Растаяла твоя земная связь!..

Ты — альбатрос, глашатай бурь воздушных,
Кого пронзил дрожащий арбалет, —
В толпу шутов надменных и бездушных
Из царства грез низвергнутый поэт…

Ты жил в мечтах, им казнь изобретая,
Пред ней сам Дант, наверно б, побледнел,
Ты палачам, их песнями пленяя,

Венок цветов отравленных надел…
Но тех, кто слышал Зоратустры зов,
Не устрашит венок твоих цветов.

Читатель, дай мне руку! Если ты,
Задумавшись над этими строками,
Познаешь прелесть зла и ужас красоты, —
Не жги очей своих бесплодными слезами;

Беседуя с великими тенями,
Отдайся смело трепету мечты;
Пусть гордый дух враждует с небесами,
В нем — жажда правды, жажда красоты!..

Когда ж по их следам пройдет перед тобою
Толпа смешных шутов, довольная собою,
Им воскурив притворный фимиам, —

Знай, та ж толпа и тот же смех позорный
Смутил великий дух мечтою черной
И вырвал из груди проклятье небесам.

Если сердце снов захочет,
Ляг в траве, и над тобой,
Вдруг заплачет захохочет
Колокольчик голубой.

Если сердце, умирая,
Хочет горе позабыть,
Колокольчик песни Рая
Будет петь, не уставая,
Будет сказки говорить.

Фиолетовый, лиловый,
Тёмно-синий, голубой,
Он поёт о жизни новой,
Как родник в тени кленовой,
Тихо плачет над тобой.

И как в детстве, богомольный
Ты заслышишь в полусне
Звон призывный, колокольный,
И проснёшься в светлой, вольной
Беспечальной стороне.

Сердце спит и сладко плачет,
И, замолкнув в должный срок,
Колокольчик тихо спрячет
Свой лиловый язычок.

                    1

Под строгим куполом, обнявшись, облака
Легли задумчивой, готическою аркой;
Как красный взгляд лампад, застенчиво-неяркий
Дрожит вечерний луч, лиясь издалека.

Тогда в священные вступаю я века;
Как мрамор строгих плит, кропя слезою жаркой
Страницы белые, я плачу над Петраркой,
И в целом мире мне лишь ты одна близка!

Как гордо высятся божественные строки,
Где буква каждая безгрешна и стройна.
Проносятся в душе блаженно-одинокой

Два белых ангела: Любовь и Тишина,
И милый образ твой, и близкий, и далекий,
Мне улыбается с узорного окна.

 
                    2

Но жизни шум, как режущий свисток,
Как в улье гул жужжаний перекрестный,
Бессмысленный, глухой, разноголосный,
Смывает все, уносит, как поток.

Раздроблены ступени строгих строк,
И вновь кругом воздвигнут мир несносный
Громадою незыблемой и косной,
Уныло-скуп, бессмысленно-жесток.

Разорваны видений вереницы,
Вот закачался и распался храм;
Но сердцу верится, что где-то там,

Где спят веков священные гробницы,
Еще плывет и тает фимиам
И шелестят безгрешные страницы.

 
                    3

Как цепкий плющ церковную ограду,
Моя душа, обвив мечту свою,
Не отдает ее небытию,
Хоть рвется тщетно превозмочь преграду.

Нельзя продлить небесную отраду,
Прильнуть насильно к райскому ручью…
Мятежный дух я смерти предаю,
Вторгаясь в Рай, я стану ближе к Аду!

Вот из-под ног уходит мрамор плит,
И за колонной рушится колонна,
И свод разъят… Лишь образ твой, Мадонна,

Немеркнущим сиянием залит,
Лишь перед ним сквозь мрак и клубы дыма
Любовь и Смерть горят неугасимо!

На дерево влез мальчик с пальчик,
а братья остались внизу,
впервые увидел наш мальчик
так близко небес бирюзу.

Забыта им хижина деда,
избушка без окон, дверей,
волшебный дворец людоеда,
двенадцать его дочерей.

И братцы блуждают без хлеба
и с дерева крошку зовут,
а он загляделся на небо,
где тучки плывут и плывут.

Доносится чуть внятно из дверей
тяжелый гул встревоженного улья,
вот дрогнули фигуры егерей,
и чуткие насторожились стулья.
Все ближе звон болтливых бубенцов,
невинный смех изящного разгулья.
Вот хлынули, как пестрый дождь цветов
из золотого рога изобилья,
копытца, рожки, топот каблучков,
и бабочек и херувимов крылья.
Здесь прозвонит, окрестясь с клинком клинок,
там под руку с Жуаном Инезилья,
а здесь Тритон трубит в гигантский рог;
старик маркиз затянутый в жилете
едва скользит, не поднимая ног,
вот негр проходит в чинном менуэте,—
и все бегут, кружат, смешат, спешат
сверкнуть на миг в волшебно-ярком свете.
И снова меркнут все за рядом ряд,
безумные мгновенной пестротою
они бегут, и нет пути назад,
и всюду тень за яркой суетою
насмешливо ложится им вослед,
и Смерть, грозя, бредет за их толпою.
Вот слепнет бал и всюду мрак… О нет!
То за собой насмешливые маски
влекут, глумясь, искусственный скелет,
предвосхищая ужас злой развязки.

Как сумерки застенчивы, дитя!
Их каждый шаг неверен и печален;
Уж лампа, как луна опочивален,
Струит, как воду, белый свет, грустя.

Уж молится дрожащим языком
Перед киотом робкая лампада;
Дитя, дитя, мне ничего не надо,
Я не ропщу, не плачу ни о чём!

Там, наверху, разбитая рояль
Бесцельные перебирает гаммы,
Спешит портрет укрыться в тень от рамы…
Дитя, дитя, мне ничего не жаль!

Вот только б так, склонившись у окна,
Следить снежинок мёртвое круженье,
Свой бледный Рай найти в изнеможенье
И тихий праздник в перелётах сна!

Посмотри, как хорош мотылек,
как он близок и странно далек,
упорхнувший из Рая цветок!
Легких крыльев трепещущий взмах,
арабески на зыбких крылах —
словно брызги дождя на цветах.
Я люблю этих крыльев парчу,
улететь вслед за ними хочу,
я за ними лишь взором лечу.
Уноси, золотая ладья.
взор поникший в иные края,
где печаль озарится моя.
Но по-прежнему странно-далек,
ты скользишь, окрыленный челнок,
как цветок, что уносит поток.
Что для вестника вечной весны
наши сны и земные мечты?
Мимо, мимо проносишься ты.
Кто же сможет прочесть на земле
буквы Рая на зыбком крыле,
что затеряны в горестной мгле?
Я сквозь слезы те знаки ловлю,
я читал их в далеком краю:
— Все мы станем, как дети, в Раю!

В час утренний, в прохладной дали,
смеясь над пламенем свечи,
как взор, подъятый ввысь, сияли
в мгле утренней, в прохладной дали,
доверчиво твои лучи, —
и я шептал, молясь: «Гори,
моя звезда, роса зари!»

В вечерний час, в холодной дали,
сливаясь с пламенем свечи,
как взор поникший, трепетали
в вечерний час, в холодной дали,
задумчиво твои лучи, —
и я шептал, молясь: «Гори,
моя звезда, слеза зари!»

Весна зовёт. Высоко птица
Звенит оттаявшим крылом,
И солнце в окна к нам стучится
Своим играющим перстом.

Улыбки неба скорбь природы,
Но эта скорбь светло-легка,
И сладко плачут облака
И, плача, водят хороводы.

И звёзды, тёплые, как слёзы,
Дрожат и, падая, поют,
Цветы, приникнув к стёклам, пьют
Давно обещанные грозы.

Как нежен трепет полутеней,
Как их задумчивость тиха,
А крик безумный петуха
Звучит, как благовест весенний.

И всё под ропот исступлённый
Пробуждено, озарено,
Одеты первые балконы,
Раскрыто первое окно.

Лучи склоняются дугой,
Гром прогремит и затихает,
И даже снег благоухает
И камень дышит под ногой.

Лишь Ты по-прежнему спокойна,
Лишь Ты, как Божие дитя,
Не радуясь и не грустя,
Глядишь на шум весны нестройной.

В своём готическом окне
Лишь миг её дыханьем дышишь,
Чуть улыбаешься Весне.
И уж не видишь и не слышишь…

И весь я строже и печальней,
И внемлет сердце, не дыша,
Как со звездою самой дальней
Твоя беседует душа.

В тоскливый час изнеможенья света,
  когда вокруг предметы.
  как в черные чехлы,
 одеты в дымку траурную мглы,
 на колокольню поднялися тени,
 влекомые волшебной властью зла,
 взбираются на ветхие ступени,
  будя колокола.
 Но срезан луч последний, словно стебель,
 молчит теней мышиная игра,
 как мотыльки на иглах, веера,
 а чувственно-расслабленная мебель
 сдержать не может горестный упрек
  и медленный звонок…
Вот сон тяжелые развертывает ткани,
узоры смутные заботливо струя,
и затеняет их изгибы кисея
 легко колышимых воспоминаний;
здесь бросив полутень, там контур округлив,
и в каждом контуре явив — гиероглиф.
Я в царстве тихих дрем, и комнатные грезы
ко мне поддельные простерли лепестки,
и вкруг искусственной кружатся туберозы
 бесцветные забвенья мотыльки,
а сзади черные, торжественные Страхи
бесшумно движутся, я ими окружен;
вот притаились, ждут, готовы, как монахи,
  отбросить капюшон.
Но грудь не дрогнула… Ни слез. ни укоризны,
  и снова шепот их далек.
и вновь ласкает слух и без конца капризный,
 и без конца изнеженный смычок…
Вдруг луч звезды скользнув, затеплил канделябры,
вот мой протяжный вздох стал глух, как дальний рев,
 чу, где-то тетива запела, задрожала,
  рука узду пугливо сжала,
и конь меня помчал через ряды дерев.
Мой чудный конь-диван свой бег ускорил мерный,
  за нами лай и стук и гул.
  на длинных ножках стройный стул
  скакнул — и мчится быстрой серной.
И ожил весь пейзаж старинный предо мной,
  вкруг веет свежестью лесной
  и запахом зеленой глуши;
  гудя зовет веселый рог,
скамейка длинная вытягивает уши…
    две пары ног…
   и… скок…
Мы скачем бешено… Вперед! Коль яма, в яму;
ручей, через ручей… Не все ли нам равно?
Картины ожили, и через реку в раму
мы скачем бешено, как сквозь окно в окно.
Та скачка сон иль явь, кому какое дело,
коль снова бьется грудь, призывный слыша крик,
   коль вновь душа помолодела
   хотя б на миг!
В погоне бешеной нам ни на миг единый
не страшны ни рога. ни пень, ни буйный бег!
     А, что, коль вдруг навек
   я стал картиной?!

Схимница юная в саване черном,
бледные руки слагая на грудь,
с взором померкшим, поникшим, покорным.
Ночь совершает свой траурный путь.

Гаснут под взором ее, умирая,
краски и крылья, глаза и лучи,
лишь за оградой далекого Рая
внятней гремят золотые ключи.

Строгие смутны ее очертанья:
саван широкий, высокий клобук,
горькие вздохи, глухие рыданья
стелются сзади за нею… но вдруг

все ее очи на небо подъяты,
все мириады горящих очей,
блещут ее золотые стигматы
в сладком огне нисходящих мечей.

Кровоточа, как багровая рана,
рдеет луна на разверстом бедре.
Там в небесах по ступеням тумана
Ангелы сходят, восходят горе.

Боже! к Тебе простираю я длани,
о низведи сожигающий меч,
чтобы в огне нестерпимых пыланий
мог я ночные стигматы зажечь!

Мне нежных слов любви не говори:
моя душа, что одуванчик нежный,
дитя больное гаснущей зари.
случайный вздох иль поцелуй небрежный,
шутя развеет венчик белоснежный
и разнесет… Потом его сбери!
Мне нежных слов любви не говори!

Мальчик проснулся ужален змеею,
в облаке сна исчезает змея;
жгучей отравой, безумной тоскою
чистая кровь напоилась твоя!
Бедный малютка, отныне ты будешь
медленно слепнуть от черного сна,
бросишь игрушки и сказки забудешь,
детская станет молитва смешна.
Лепет органчика сладко-невинный
в сердце не станет и плакать и петь,
Божия Матерь с иконы старинной
вдруг на тебя перестанет смотреть!
Бабочки вешней живые узоры
сердцу не скажут про солнечный край,
женские грустные, строгие взоры
вновь не напомнят утраченный Рай.
Сам не поймешь ты, что сталось с тобою,
что ты утратил, бесцельно грустя,
и, улыбаясь улыбкою злою.
скажешь задумчиво: «Я не дитя!»

Горестно носятся в далях просторных
Ветра глухие рыданья,
Странно размерены криков дозорных
Чередованья.

Полночь, и лагерь заснул перед боем,
Лагерь, от боя усталый;
День отпевая пронзительным воем,
Плачут шакалы.

Месяц недобрый меж облак бессонных
Лагерь обходит дозором,
Ищет он, ищет бойцов обречённых
Пристальным взором.

Час их последний и ясен, и краток,
Снятся им сны золотые,
Благостно шествует мимо палаток
Дева Мария.

Как китайские тени, игриво,
прихотливо скользят облака;
их капризы бесцельно красивы,
их игра и легка и тонка.
Это царство огня и фарфора,
ярких флагов, горбатых мостов,
механически стройного хора
восковых и бумажных цветов.
Здесь в стеклянных бубенчиках шарик
будит мертвую ясность стекла,
и луна, как китайский фонарик,
здесь мерцает мертва и кругла.
То горит бледно-розовым светом,
то померкнет, и траурно-хмур
к ней приникнет ночным силуэтом
из вечерних теней абажур.
Здесь никто не уронит слезинки,
здесь улыбка не смеет мелькнуть,
и, как в мертвенной пляске снежинки,
здесь не смеет никто отдохнуть.
Здесь с живыми сплетаются тени,
пробуждая фарфоровый свод,
это — праздник живых привидений
и воскресших теней хоровод.
Дай нам руку скорей, и в мгновеньи
оборвется дрожащая нить,
из фарфоровой чаши забвенья
станешь с нами без устали пить.
Будет танец твой странно-беззвучен,
все забудешь — и смех и печаль,
и с гирляндой теней неразлучен,
унесешься в стеклянную даль.
Ты достигнешь волшебного зала,
где единый узор сочетал
с мертвым блеском земного кристалла
неземных сновидений кристалл.
Ты увидишь, сквозь бледные веки
Фею кукол, Принцессу принцесс,
чтоб с ее поцелуем навеки
ты для мира живого исчез!..

Взор, ослеплённый тенью томных вежд,
Изнемогая, я полузакрыла,
О, в спутницы я не зову Надежд:
Пускай они крылаты, я бескрыла.

Я глубже вас, быть может, поняла
Всех ваших слов и дел пустую сложность,
И в спутницы до гроба избрала
Бескрылую, как я же, Безнадёжность.

Я плакала у своего окна,
Вы мимо шли, я опустила штору,
И бледный мир теней открылся взору,
И смерть во мне, со мною тишина!

Я сплю в бреду, я вижу наяву
Увядшие в дни детства маргаритки,
Я улыбаюсь на орудья пытки!..
Кто нас рассудит, вы иль я живу?

Вы руки моей коснулись
в полумраке, невзначай.
миг — и звезды улыбнулись,
двери Рая разомкнулись,
и благоухает Рай.
Здесь неверны все желанья,
словно тучки и пески;
здесь одно очарованье —
мимолетное касанье
тайно дрогнувшей руки!

Она умерла оттого, что закат был безумно красив,
Что мёртвый пожар опрокинул в себе неподвижный залив,
И был так причудливо-странен вечерних огней перелив.

Как крылья у тонущей чайки, два белых, два хрупких весла
Закатом зажжённая влага всё дальше несла и несла,
Ладьёй окрылённой, к закату покорно душа поплыла.

И бабочкой белой порхнула, сгорая в воздушном огне,
И детства забытого радость пригрезилась ей в полусне,
И Ангел знакомый пронёсся и вновь утонул в вышине.

И долго смотрела, как в небе горела высокая даль,
И стало ей вёсел уплывших так странно и жаль и не жаль,
И счастье ей сердце томило, ей сердце ласкала печаль.

В закате душа потонула, но взор преклонила к волне,
Как пепел, её отраженье застыло, заснуло на дне,
И, тихо ему улыбнувшись, сгорела в воздушном огне.

И плыли всё дальше, качаясь, два белых, два хрупких весла,
И розовый пепел, бледнея, в кошницу Заря собрала,
Закат был красив, и безбольно она, всё простив, умерла…

Не плачь! Пусть слеза не встревожит зеркальную цельность стекла!..

И всё мне кажется, что здесь я был когда-то,
Когда и как, увы, не знаю сам!..
Мне всё знакомо здесь, и сладость аромата,
И травка у дверей, и звук, что где-то там
Вздыхает горестно, и тихий луч заката, —
И всё мне кажется, что здесь я был когда-то!..

И всё мне кажется, что ты была моею,
Когда и как, увы, не знаю сам!..
Одно движенье уст, и весь я пламенею,
Лишь упадёт вуаль, и вдруг моим очам
Случится увидать блистающую шею…
И всё мне кажется, что ты была моею!..

И всё мне кажется, что это прежде было,
Что времени полёт вернёт нам вновь и вновь
Всё, всё, что Смерть рукой нещадною разбила,
Надежду робкую, страданье и любовь,
Чтоб радость день и ночь в одно сиянье слила,
И всё мне кажется, что это прежде было!..

Бьется чистым золотом струна,
и сверкают серебристой льдины.
Что за песнь доходит к нам со дна?
Это — смех резвящейся Ундины.
Чуть колышат волны тень челна,
парус гибче шеи лебединой.
Что за песнь доходит к нам со дна?
Это — плач покинутой Ундины.
Струны, как медные трубы, гремят,
дрогнул султан исполинского шлема…
Слышишь их рокот? Они говорят
нам про коня и Рустема.
Струны, как флейты, вздыхают, звеня,
отзвуки битвы доносятся слабо,
вижу шатер в бледных отблесках дня,
вижу в нем тело Зораба.
Тихо померкнул малиновый круг,
грустно вздохнули цветы, поникая;
чья это тень стройно выросла вдруг,
в далях вечерних мелькая?
Лампа, как Ангел, роняет лучи,
в детские глазки, смотрящие прямо…
Где же и шлем и шатер и мечи?
Сказку читает нам мама.

Ты, как чайка, в лазурь уплыла,
ты, как тучка, в дали замерла,
ты, рыдая, закат обняла.
Ветер утра живит небосвод,
дышит сумраком зеркало вод,
под тобою закат и восход.
Над тобой глубока вышина,
под тобою чутка глубина,
безмятежна твоя тишина.
Ты паришь над своею судьбой:
под тобой полог струй голубой,
никого, ничего над тобой.
Чуть дыша в голубом забытьи,
чуть колышат эфира струи
распростертые крылья твои.
Твой полет беспредельно-высок,
я покинут, забыт, одинок,
бесприютен мой бедный челнок.
Преклони же свой взор, преклони,
грезы ночи от крыл отжени,
с белых крыльев перо урони!
Урони и в лазурь улети.
чтобы мог в бесприютном пути
я от радостных слез изойти.

Тому, кто не простил Творца,
навек потоки слез!
Но радость, радость без конца,
к кому пришел Христос!

И смерть тому, кто терн венца
не взлюбит больше роз!
Но радость, радость без конца,
к кому пришел Христос!

Блажен, кто слышал звон кольца
и сердце в дар принес!
Но радость, радость без конца,
к кому пришел Христос!

Блажен, кому в дому Отца
быть гостем довелось!
Но радость, радость без конца,
к кому пришел Христос!

Промчится, как шум бесследный,
все, чем славна земля…
Прииди, о Рыцарь Бедный,
на мои родные поля!
Лишь тебе борьба и битва
желанней всех нег,
лишь твоя молитва —
как первый снег.
Среди бурь лишь ты спокоен,
славословием сжегший уста,
Пречистой Девы воин
и раб Христа!
Ты в руках со святым Сосудом
сошедший во Ад,
предстань, воспосланный чудом,
отец и брат!
В дни темные волхвований,
в час близкого Суда,
воздень стальные длани,
и снизойдет звезда!
Трем забытым, святым обетам
нас отверженных научи;
по рыцарским, старым заветам
благослови мечи!
Не ты ли сразил Дракона
на лебеде, белом коне?
Не тебе ли, стеня, Аркона
сдалась вся в огне?
Не ты ли страсть и злато
отвергнул, презрел страх
и замок святой Монсальвата
вознес на горах?
Над святым Иерусалимом
не ты ли вознес Дары,
и паладином незримым
опрокинул врагов шатры?
Баллады в честь Ланцелота
не ты ли пропел,
и слезы дон Кихота
не твой ли удел?
В века, как минула вера
и вражда сердца сожгла,
ты один пред венцом Люцифера
не склонил чела.
Вдали от дня и света
ты ждешь свой день и час;
три святые обета
храни для нас!
Смиренный и непорочный.
любовник святой нищеты,
ты слышишь, бьет час урочный,
и к нам приходишь ты!
Прииди же в солнечной славе.
в ночи нищ, наг и сир,
чтобы не смолкло Ave,
не кончился мир!

       Баллада

Солнце от взоров щитом заслоня,
Радостно рыцарь вскочил на коня.

«Будь мне щитом, — он, молясь, произнёс,
Ты, между рыцарей первый, Христос!»

«Вечно да славится имя Твоё,
К небу, как крест, поднимаю копьё».

Скачет… и вот, отражаясь в щите,
Светлое око зажглось в высоте.

Скачет… и слышит, что кто-то вослед
Чёрный его повторяет обет.

Скачет, и звёздочка гаснет, и вот
Оком зловещим другая встаёт,

Взорами злобно впивается в щит,
С мраком сливается топот копыт.

Вот он несётся к ущелью, но вдруг
Стал к нему близиться топот и стук.

Скачет… и видит — навстречу к нему
Скачет неведомый рыцарь сквозь тьму.

То же забрало и щит, и копьё,
Всё в нём знакомо и всё, как своё.

Только зачем он на чёрном коне,
В чёрном забрале и в чёрной броне?

Только зачем же над шлемом врага
Вместо сверкающих крыльев рога?

Скачут… дорога тесна и узка,
Скачут… и рыцарь узнал двойника.

Скачет навстречу он, яростно-дик;
Скачет навстречу упрямый двойник.

Сшиблись… врагу он вонзает копьё,
Сшиблись… и в сердце его остриё.

Бьются… врагу разрубает он щит,
Бьются… и щит его светлый разбит.

Миг… и в сверканье двух разных огней
Падают оба на землю с коней,

И над двумя, что скрестили мечи,
Обе звезды угасили лучи.

Век не устанет малютка Тереза
  книгу святую читать:
«Голод и жажду, огонь и железо
  все победит благодать!»
Перечень строгий малютке не скучен
  рыцарей рати святой!
«Этот за веру в темнице замучен.
  этот растерзан толпой!
Рабски в пустыне служили им звери,
  в самой тюрьме — палачи…
Розы нетленной в молитве и вере
  тайно взрастали лучи!
Им покорялась морская стихия,
  звезды сходили с небес,
пели им Ангелы Ave Maria!»…
  Всех не исчислить чудес!
«Кто же наследит их славу?» — мечтая,
  молвит и никнет, грустя…
Вдруг отвечает ей книга святая:
  «Ты их наследишь, дитя!»

Я видел облако. Оно влекло мой взор,
как мощное крыло владыки-серафима.
О, почему тогда в пылающий простор
оно уплыло вдруг, оно скользнуло мимо?

И мне почудилось, что Ангел мой тогда
ко мне склоняется, крыло распростирая,
и пело облако, что нет на небе Рая,
и с песней тихою исчезло без следа…

Тогда не ведал я, какие струны пели,
мой бедный дух подъяв за облака,
но все мне чудился напев виолончели
и трепетание незримого смычка.

Я белая мушка, я пчелка небес,
я звездочка мертвой земли;
едва я к земле прикоснулась, исчез
мой Рай в бесконечной дали!
Веселых малюток, подруг хоровод
развеял злой ветер вокруг,
и много осталось у Райских ворот
веселых малюток подруг.
Мы тихо кружились, шутя и блестя,
в беззвучных пространствах высот,
то к небу. то снова на землю летя.
сплетаясь в один хоровод.
Как искры волшебные белых огней,
как четок серебряных нить,
мы падали вниз, и трудней и трудней
нам было свой танец водить;
как белые гроздья весенних цветов,
как без аромата сирень,
мы жаждали пестрых, зеленых лугов.
нас звал торжествующий День.
И вот мы достигли желанной земли,
мы песню допели свою,
о ней мы мечтали в небесной дали
и робко шептались в Раю.
Увы, мы не видим зеленых полей,
не слышим мы вод голубых,
Земля даже тучек небесных белей,
как смерть, ее сон страшно-тих.
Мерцая холодной своей наготой,
легли за полями поля,
невестою белой под бледной фатой
почила царица-Земля.
Мы грустно порхаем над мертвой Землей,
крылатые слезы Земли,
и гаснет и гаснет звезда за звездой
над нами в холодной дали.
И тщетно мы рвемся в наш Рай золотой,
оттуда мы тайно ушли,
и гаснет и гаснет звезда за звездой
над нами в холодной дали.

Чистилища вечерняя прохлада
в твоих тенях суровых разлита,
но сочетают окна все цвета
нетленного Христова вертограда.
И белый луч, от Голубя зажжен,
сквозь все лучи и отблески цветные,
как прежде в сердце бедное Марии,
Архангелом в твой сумрак низведен.
Его крыло белей и чище снега
померкло здесь пред Розою небес,
и перед Тем. Кто Альфа и Омега,
возносится столпов воздушный лес.
В страну, где нет печали, воздыханья,
уводит непорочная тропа,
и у органа молит подаянья
погибших душ поникшая толпа.

Роняя бисер, бьют двенадцать раз
Часы, и ты к нам сходишь с гобелена,
Свободная от мертвенного плена
Тончайших линий, сходишь лишь на час;

Улыбка бледных губ, угасших глаз,
И я опять готов склонить колена,
И вздох духов и этих кружев пена —
О красоте исчезнувшей рассказ.

Когда же вдруг, поверив наважденью,
Я протяну объятья привиденью,
Заслышав вновь капризный менуэт,—

В атласный гроб, покорная мгновенью,
Ты клонишься неуловимой тенью,
И со стены взирает твой портрет.

Я спасен! Подо мной воют яростно адские бездны,
призрак в маске железной меня стережет на пути…
Надо мной в небесах снова луч зажигается звездный.
Я, рыдая, молюсь, и мне радостно дольше идти!

Есть божественный миг: эта жизнь предстает перед нами,
словно сон, что когда-то пленял и сжигал, и томил,
кончен путь на земле, но, эфир рассекая крылами,
мы умчимся туда, где дрожат мириады светил.

Там расторгнуты грани пространства и времени грани,
там бессменно сменяет видений чреду череда,
дышит Роза, омыта рекой золотых созерцаний,
и сожженное здесь, загорается вновь навсегда!

За пределами звезд, где скользят бестелесные тени,
где безгрешные духи о тихих блаженствах поют,
перед образом дивного Данте склоняя колени,
наши бледные тени с землей примиренье найдут!

Среди песков на камне гробовом,
как мумия, она простерлась строго,
окутана непостижимым сном;
в ногах Луна являла образ рога;
ее прищуренный, кошачий взор,
вперяясь ввысь, где звездная дорога
ведет за грань вселенной, был остер,
и глас ее, как лай, гремел сурово:
«Я в книге звезд прочла твой приговор;
умри во мне, и стану жить я снова,
бессмертный зверь и смертная жена,
тебе вручаю каменное слово;
я — мать пустыни, мне сестра — Луна,
кусок скалы, что ожил дивно лая,
я дух, кому грудь женщины дана,
беги меня, — твой мозг сгорит, пылая,
но тайну тайн не разрешит вовек,
дробя мне грудь, мои уста кусая,
пока сама тебе. о человек,
я не отдамся глыбой косно-серой,
чтоб звезды уклонили строгий бег.
чтоб были вдруг расторгнуты все меры!
Приди ко мне и оживи меня,
я тайна тайн, я сущность и химера.
К твоим устам из плоти и огня
я вдруг приближу каменные губы,
рыча, как зверь, как женщина, стеня,
я грудь твою сожму, вонзая зубы;
отдайся мне на гробовой плите,
и примешь сам ты облик сфинкса грубый!..»
Замолкла; взор кошачий в темноте
прожег мой взор, и вдруг душа ослепла.
Когда же день зажегся в высоте,
очнулся я, распавшись грудой пепла.

На крышке органа цветут незабудки,
там эльфов гирлянды кружат,
он мал, словно гробик малютки,
в нем детские слезы дрожат.
В нем тихо звенят колокольчики Рая,
под лаской незримой руки,
там плещутся струйки, играя,
взбегая, кипят пузырьки,
Лишь только успеет сорвать молоточек
кристально-серебряный звук,
на крышке, как синий цветочек,
он кротко раскроется вдруг.
Смеются веселые детские глазки,
в них, вспыхнув, дрожат огоньки,
и сердце баюкают сказки,
сжимает пружина тоски.

Ещё сверкал твой зоркий глаз,
И разрывалась грудь на части,
Но вот над нами Сладострастье
Прокаркало в последний раз.

От ложа купли и позора
Я оторвал уста и взгляд,
Над нами видимо для взора,
Струясь, зашевелился яд.

И там, где с дрожью смутно-зыбкой
На тени лезли тени, там
Портрет с язвительной улыбкой
Цинично обратился к нам.

И стали тихи и серьёзны
Вдруг помертвевшие черты,
И на окне узор морозный,
И эти розы из тафты.

Мой вздох, что был бесстыдно начат,
Тобою не был довершён,
И мнилось, кто-то тихо плачет,
Под грязным ложем погребён.

И вдруг средь тиши гробовой,
Стыдясь, угаснула лампада,
И вечный сумрак, сумрак ада
Приблизил к нам лик чёрный свой.

Я звал последнюю ступень,
И сердце мёртвым сном заснуло,
Но вдруг, мелькнув во сне, всплеснула
И зарыдала и прильнула
Её воскреснувшая Тень.

      из «Городских сонетов»

Над царством мирных крыш я вознеслась высоко
и чёрные хулы кидаю в небеса,
покрыв и стук копыт, и грохот колеса,
как зычный клич вождя, как вещий зов пророка.

Над лабиринтами греха, нужды, порока,
как будто голые и красные леса,
как мачты мёртвые, где свиты паруса,
мы бдим над Городом, взывая одиноко.

Скажи, слыхал ли ты железный крик тоски
и на закате дня вечерние гудки?
То муравейнику труда сигнал проклятый…

То вопль отверженства, безумья и борьбы,
в последний судный час ответ на зов трубы,
трубы Архангела, зовущего трикраты.

Над мертвым Городом, над вечным морем гула,
где ночью блещет свет, где днем всегда темно,
как Царские Врата, вдруг Небо разомкнуло
узорное окно.

Бегут толпы теней вокруг в смятенье диком,
и обернуться им в том беге не дано,
но тихо светится в безмолвии великом
узорное окно.

Над лесом красных труб, над царством мертвых линий,
где смех, безумие и смерть — одно звено,
немолчно бодрствует небесной благостыней
узорное окно.

Там кто-то молится, рыдает, умоляет,
да отвратит Господь, что небом суждено,
и, благостно светясь, весь мир благословляет
узорное окно.

О, с детства милое знакомое Виденье,
вновь сердце бедное Тобой озарено!..
Да будет жизнь моя — молитва, плач и бденье!
Да будет падший дух — узорное окно!..

Ты помнишь, как часто малюткой больною.
ты книжку большую кропила слезою,
упав на картинки лицом.
О чем, дорогая, о чем?
Ты помнишь, как с первого детского бала
вернувшись, всю ночь ты в постельке рыдала,
упав на подушку ничком.
О чем, дорогая, о чем?
Ты помнишь, робея в толпе бессердечной,
закапав свечою наряд подвенечный,
ты слезы струила тайком?
О чем, дорогая, о чем?
И ныне, над чистою детской кроваткой
ты горькие слезы роняешь украдкой
под кротким лампадным лучом.
О чем, дорогая, о чем?

Шутили долго мы, я молвил об измене,
ты возмущенная покинула меня,
смотрел я долго вслед, свои слова кляня,
и вспомнил гобелен «Охота на оленей».
Мне серна вспомнилась на этом гобелене, —
насторожившись вся и рожки наклоня,
она несется вскачь, сердитых псов дразня,
бросаясь в озеро, чтоб скрыться в белой пене.
За ней вослед толпа охотников лихих,
их перья длинные, живые позы их,
изгиб причудливый охотничьего рога…
Так убегала ты, дрожа передо мной,
насторожившись вся и потупляясь строго,
и потонула вдруг средь пены кружевной.

  При переводе «Цветов зла» Ш. Бодлера

В пасмурно-мглистой дали небосклона,
В бледной и пыльной пустыне небес,
Вдруг, оросив истомлённое лоно,
Дождь возрастил экзотический лес.

Мёртвое небо мечтой эфемерной
Озолотила вечерняя страсть,
С стеблем свивается стебель безмерный
И разевает пурпурную пасть!

В небо простёрлось из гнилости склепной
Всё, что кишело и тлело в золе, —
Сад сверхъестественный, великолепный
Призрачно вырос, качаясь во мгле.

Эти стволы, как военные башни,
Все досягают до холода звезд,
Мир повседневный, вчерашний, всегдашний
В страшном безмолвьи трепещет окрест.

Тянутся кактусы, вьются агавы,
Щупальцы, хоботы ищут меня,
Щурясь в лазурь, золотые удавы
Вдруг пламенеют от вспышек огня.

Словно свой хаос извечно-подводный
В небо извергнул, ярясь, Океан,
Все преступленья в лазури холодной
Свив в золотые гирлянды лиан.

Но упиваясь игрой неизбежной,
Я отвратил обезумевший лик, —
Весь убегая в лазури безбрежной,
Призрачный сад возрастал каждый миг.

И на меня, как живая химера,
В сердце вонзая магический глаз,
Глянул вдруг лик исполинский Бодлера
И, опрокинут, как солнце, погас.

Всего стихотворений: 61