Платон Александрович Кусков (1834-1909)

• Биография Платона Кускова
• Стихотворения Платона Кускова по темам

Все стихотворения Платона Кускова на одной странице

- Оглавление -

Нет, не манишь меня к себе своим стенаньем,
Родная мать моя, ты, ледяная Русь!
С священным ужасом, другим, чужим призваньям,
Твой непокорный сын, я сердцем отдаюсь.
Гляди, как много в них тоски и нетерпенья,
Как много жизни в них и силы роковой!
Нет детской робости, иль рабского презренья,
Иль недоверия к земле своей родной...
Нет, со слезой в очах там брат объемлет брата,
Забывши узкий свой и жалкий интерес;
И над главами их трепещет свод небес
При кликах радостных: "Venezia liberate!
L'Unione!" {*} Сладких чувств не передаст язык,
Которые во мне рождает этот клик,
Туда, к нему стремлюсь я мыслями своими,
К сынам Италии, - всем сердцем, всей душой;
Для них покинуть я готов свой край родной,
Чтоб с ними победить иль чтоб
              погибнуть с ними.


* "Освобожденная Венеция! Объединение!" (Итал.)

Меж лесистыми горами,
В жемчуг пены убрана,
Светло-синими водами,
Словно умными глазами -
Улыбается она.

Ускользнув с веселым смехом
Из объятий душных гор,
Упоенная успехом,
И к камням - своим помехам -
Клонит резвый разговор.

Плещет пеной в них жемчужной.
"Что молчите? - говорит. -
Вам не радость полдень южный?
Что у вас такой ненужный,
Недовольный, серый вид!"

К этой звонкой, детской речи
Мой прикован слух и ум:
Я хочу с собой далече
Унести, до новой встречи,
Светлых струй волшебный шум.

В молочном облаке тумана всё ущелье - 
На море синее исчез волшебный вид; 
Холодный мелкий дождь уныло моросит; 
И дума на сердце досадная лежит, 
Что тут же, рядом с ним, блеск, радость и веселье; 
Что солнце, с вышины безоблачных небес, 
Всю зноем облило соседнюю долину; 
Что этот злой туман, в котором день исчез, 
Дает долине той волшебную картину: 
Он перламутовым улегся облачком 
Меж гор, на гребни их раскинув словно руки, 
И манит взор к себе; и мысли нет ни в ком, 
Что всё, что в нем теперь, полно тоски и муки. 

Опять твои увижу я поля,
Природа-мать, - не в царственном уборе,
Как в тех странах, где знойная земля
Цветет, глядит - со страстию во взоре;
Нет, бедная, из-под своих снегов
Ты явишься передо мною снова...
Но всё равно тебе моя любовь,
Тебе любви приветливое слово!
Зажжется грудь желаньями опять,
И скромные, чуть слышимые грозы
Твои на ум навеют благодать
И на глаза живительные слезы.
Я лепет твой, с тобой наедине,
Услышу, полн волнения, как прежде;
И в рубище своем ты будешь мне
Опять мила, как в царственной одежде.
И сам себя, под рубищем своим,
Почувствую царем я в мире снова -
В тени лесов, под небом голубым,
Средь лепета и ропота родного.

Чем больше ты была нужна и дорога 
Для сердца моего, тем с большей в сердце злобой 
Я чувствовал, что мы с тобою - два врага 
И жизни не пройдем с тобой вдвоем до гроба: 
Я духу божию привык держать ответ; 
Мысль об ответе том в глубь сердца мне проникла; 
Об этом всем в тебе догадки даже нет: 
Ты ни пред кем держать ответа не привыкла. 
Ты вся - желание, томленье, страх, испуг; 
Твой дух мятущийся устойчиво не любит: 
Что миг, то для тебя тот добрый, верный друг, 
Кто всё простит тебе, на миг да приголубит. 
С тех пор как голос твой, твой взор и красота 

Смутили душу мне и ослепили очи, 
Лишь дома твоего ревниво ворота 
Я стерегу, хожу дозором дни и ночи. 
И жжет мне сердце стыд, и гложет душу страх, 
Что я о знамени господнем не радею, 
Что ночи провожу - вот на каких часах! 
Вот пост, с которого я отойти не смею! 
Я вижу, на меня давно уж ты гневна, 
Что я тесню тебя своим дозором. Боже! 
Да мне-то каково? - И мне омрачена 
Вся жизнь, и я тобой посажен на цепь тоже. 
Я рвуся с цепи той, хочу бежать туда, 
Где страха до сих пор душа моя не знала, 
И вырвать прочь тебя из сердца навсегда - 
Так охранять тебя душа моя устала! 

О, было ли когда такое время, чтобы
Какой-нибудь да в жизнь не занесла ты злобы?
Уж я не трогаю таких великих злоб,
Как ревность, где весь дом мне обращался в гроб;
Нет - помнишь, например, с какой щемящей болью
Шли речи про ковры, испорченные молью, -
О том, что новыми их заменить пора;
Квартира ни с чего вдруг делалась сыра
И холодна; иль вдруг предметом докучаний
Характер делался старухи доброй няни,
Что преданность свою являла столько раз:
Вдруг находила ты, что няня зажилась.
То дворник нам интриг повсюду ставил сети,
То к злым порокам вдруг являли склонность дети:
Я видел, из чего шел весь переполох,
Но беспокойств твоих я победить не мог,
И в том, чем влить в тебя я мнил успокоенье,
Ты видела одно о детях нераденье,
И даже... Тут я был готов на стены лезть.
И заключала ты, что, значит, что-то есть,
Когда так тягостны о детях стали речи.
Как часто, спать ложась, мы задували свечи,
Но, в разговорах сих, их зажигали вновь
И жгли их попусту, пока от бурных слов
Моих ты в гневе уст румяных не смыкала
И, отвернувшись вся, с слезой не засыпала.
А я, полн горечью, и страхом, и тоской,
На ложе на одном, покинутый тобой,
Звал гром на жизнь свою, искал ножа и яда,
И сон бежал меня... а ты - спала как надо!

Зодчие в мрачной тревоге. У них состязание:
       в Кельне
Новый задуман собор. Условие - не было б
      в целом
Мире подобных ему; награда - бессмертье
   в веках!
Ждать, чтобы небо само вложило им в душу
      идею, -
Некогда: время летит; страшен каждый
               потерянный день.
И в голове их идет проклятая всюду работа -
Башни строенье идет вавилонской у них
   в головах:
Вместо стремленья души человеческой к небу,
     стремленья
Неудержимого, вольного, полного верою чистой,
Детской надеждой, любовью девственной,
               словно выходят
Злобные замыслы духа, палимого завистью. Даже
Там, где уж небо само посылает живые намеки,
Страсти земные темнят посланный небом узор.
Мукам душевным конца не видится. Самый
 искусный -
Самый несчастный меж ними: всех лучше он
     знает -
В наших руках лишь одно рукотворное; тут же
Нерукотворного нужно. - На рейнском сидит
   берегу он.
Смотрит на мутную зыбь, на прибрежные горы
      и замки -
Ищет покоя душе; а она расходилась, как море:
Мысль, точно пеною бурной, усыпана вся
 чертежами;
И на прибрежном песке всё тростью рисует
   он храмы.
Вдруг - позабыты страдания! Сердце ликует:
      выходит
Утренней чистой молитве подобный,
             пленительный храм.
Хлынули слезы к очам от восторга. Но тут же
       раздался
Смех над его головой. Обернулся: какой-то
     вертлявый,
Зубы осклабив, над ним стоит старичок
 и смеется.
"Очень похоже, - ему говорит, - удивительно
         схоже
С Страсбургским это аббатством". И голову
     зодчий повесил.
Злобно сровнял он песок; и опять завело
   свою песню
Бурное сердце. Но вдруг оно просияло опять:
Новые начал чертить он выступы, стрелы,
    розетки...
"Маинцкий это собор, - сказал старичок
 и прибавил
Так поощрительно, - очень, да, очень похоже, -
       чудесно!"
Стерши ногою чертеж, ушел - обессилен -
   художник;
Но у него в голове засел этот адский старик:
К прежним терзаньям еще прибавилось новое;
       прежде
Мог он хоть думать, искать; а теперь
           в его мыслях одни лишь
Два, на песке, неудалые планы да Рейн
 с стариком.
Вера исчезла в душе даже и в то, что он может
Освободить свою мысль от них, и в мозгу
    воспаленном
Нет их тогда лишь, как все они перед ним
      воочию.
Это всё гонит его на Рейн, на прибрежный песок;
И осужден свои думы он думать теперь
 под надзором
Двух этих скаредных глаз: он их чувствует
     даже спиною.
Ненависть, злоба... Сидит и чертит; а тот
     за спиной
И объясняет, на что всё это похоже. О, сколько
Раз он в безумьи хотел умертвить старика!
   Но однажды,
Ярости полн, говорит: "Вижу, великий ты мастер;
Вот тебе трость, - покажи ты мне уменье свое!"
И из-под трости его, той же самой, как только
            попала
В руки она старику, выходить стал, частями,
Нынешний Кельнский собор. "Что хочешь, -
            воскликнул безумец, -
То и бери за него: всё, что достану, - твое!"
- "Выгодно ты покупаешь!" - прошамшил
             старик, усмехаясь,
И из карманов своих стал золото сыпать
   горстями
В волны реки. Прилила кровь к сердцу,
             и зодчий мгновенно,
От чертежа отстранив старика, в него мощной
          рукою
Верный направил удар, но быстро сверкнувшею
         сталью
Только лишь воздух рассек: старика пред ним
 не было; весь он
Облаком дыма исчез; исчез и чертеж-соблазнитель.
Тут лишь разверзлись у зодчего очи: "Так вот
      оно кто он!"
В ужасе был он готов оставить все замыслы.
      "С ними, -
Думал он, - душу погубишь!" И в церковь
               пошел на молитву.
Но и молитва дала покой на короткое время,
Шепчут молитву уста, а мечта свое делает дело:
Стрелы бесчисленных башен, окон стрельчатых
        узоры,
Давящий душу кошмар этих, каменных кружев.
       "О боже,
Что твоя вечная жизнь мне даст вместо этого?" -
               он
Мыслит и мыслей своих страшится, но пуще
      страшится
Из головы упустить, что память ему сохранила
Из чертежа старика, и не ведает сам,
 что страшнее.
Сон убежал от него: эти кружева, кружева душу
Всю его обвили, держат на привязи сердце
       и мысль -
Не отпускают на шаг: или их, иль не нужно
      и жизни!
Хочет он их начертить, за пергамент берется, -
         пергамент
Путает мысли его; идет на прибрежный песок -
В памяти всё помрачилось, смешалось, исчезло.
Кончено! надо решать с жизнью. Но, вяло
    перстами
Щупая острую сталь, он думает: "Из-за чего же
Гибнуть бесславно, коль гибель - цена
           за бессмертие в мире?"
А уж старик перед ним и стоит. Сговорились:
Вечером дьявол ему свой план передаст на том
         самом
Месте, а зодчий ему изготовит как нужно
      расписку,
Кровью своей, об уступке души своей. Радостен,
          весел
Зодчий ушел: как гора с утомленных свалилася
         плеч.
Только когда написал он обет свой, задумался
         снова:
В мыслях явились его орудия пыток, какими
Люди терзали тогда друг друга, и волосы дыбом
Стали: какие ж ему готовит терзания ад?
Вновь изнемогши душой, пошел он на исповедь.
          Добрый
Патер его успокоил. "Великое дело, -
  сказал он, -
Дело святое! И бог спасет тебя. Будут народы
К нам притекать и свое к нам приносить
    достоянье.
Всё изготовь, как взялся, - по чести; но только
          к расписке
Ты прикрепи эту малую часть чудотворного
      древа;
План получи и отдай расписку: увидишь,
   что будет".
Вечером зодчий застал старика на условленном
          месте;
С полным доверьем старик ему передал план;
    на расписку ж
Только с усмешкой взглянул и мгновенно
 рассеялся дымом.
Так побежден был злой дух. - Началося строенье.
В шуме работы, в ее кутерьме, в беспокойстве
          веселом,
Зодчий забыл старика; с возрастающим зданьем
           собора
Рос его дух. В кружевах и блондах из камня
       всё зданье,
Словно надменный маркиз, счастливый, довольный
            собою.
Наполовину оно уж готово; уж скоро в средине
Вырастет легкая башня; свои и чужие толпами
Рвутся к нему: диво всем этот вязаный в кружево
             камень.
Видно далёко его! - Вечером ясным однажды,
Как воцарился кругом, после умолкших работ,
Мир тишины, на лесах один их остался хозяин.
Смотрит он в синюю даль, и за этою далью
     он видит
Мыслию новую даль, а за тою еще и еще.
Тонет счастливая мысль в бесконечности мира:
Всю эту даль, что глаза видят и видит
   одно лишь
Око души, суждено пройти его имени! Миру
Праздник - такая победа духа над камнем! -
         И очи
Сладкий туман заволок слез упоенья собою.
Но сквозь туман этих слез вдруг он видит давно
          позабытый
Образ: пред ним, на лесах, настоящий творец
        его храма,
Юный, могучий и властный, и весь - торжество
         и победа.
"Ты и водитель души твоей, патер, задумали оба
Сердцем лукавым меня обмануть; вы немножко
         забыли,
Что, замышляя обман, вы в мое забрели
  уже царство, -
Милости просим! В мое царство всем двери
      открыты.
И полюбилася вам ваша расписка! - Зачем мне
Ваша расписка? - Ни мне, ни небу расписки
      не нужны:
Вся ваша жизнь для меня и для неба расписки.
         Но всё же
Я за обман накажу: от меня если хочешь награды,
Так уж обманывай небо! Ты славой прельстился;
          седые
В смену друг другу века пройдут; поколенья
         людские
Место уступят одни другим; и не только
     могилы
Ныне дышащего жизнью исчезнут, но даже
    могилы
Будущих ваших людских поколений бесследно
В прах перейдут; целый мир переденется в новые
            ризы:
Вместо дорог неуклюжих пойдут по железу
     дороги,
В лодках летать к облакам будут люди; один
    лишь в том самом
Виде, как в эту минуту, стоять неоконченным
          будет
Этот собор, не угодный ни небу, ни мне;
     и исчезнет.
Имя пустое твое, как дым; только матери детям
Будут рассказывать сказки, что я сошвырнул
      тебя будто
С этих подмостков, и ты, вниз летя, сам забыл
         свое имя...
Так победил ты меня!" - И, видя свой
              путь загражденным
Неодолимою силою, зодчий невольно пред нею
Вспять подался, хоть стоял у края настилки;
        и, рухнув
С нагроможденных лесов, чрез мгновенье летел он
          на землю,
Сам позабыв свое имя, с лицом, искаженным
     в предсмертном
Страхе, и ежился весь, обратиться желая
     в пылинку.

Прежде, когда на земле весело людям жилося,
В лес приходил человек и чуял смущенной душой,
Как пыль отирают с листов незримые руки дриад;
Слышал, как корни дерев поят они влагой подземной;
Слышал, как нимфа с сатиром где-то смеется вдали,
И всё хотелось ему и сатира, и нимфу увидеть.
Шел ли он лесом волшебною месячной ночью,
Ногой беззаботной головки цветов приминая, -
Видел он, как выходили наяды из спящих озер:
Видел он между кустов их белые ноги и руки;
И было сердцу его в счастие верить легко.
Нынче я в лес прихожу - терн под ногою колючий;
Осиротелый, стоит, праздно задумавшись, лес:
Только вдали по сучкам пробегает топор потихоньку -
Крадет себе деревцо горемыка-мужик.
И только леший меня водит, сбивая с дороги,
И грешною думой мое смертное сердце смущает.

Ничего не слышит ухо;
Ночь безмолвна, как в пустыне;
Всё уснуло, только муха
Где-то бьется в паутине.

Да еще среди молчанья
У меня, во мраке ночи,
Сердце, полное страданья,
Тоже бьется что есть мочи.

Но во мгле, в ночном покое,
Никому, увы! нет дела,
Что на сердце на больное
Пауком любовь насела.

И ни шелеста, ни звука -
Ничего не слышит ухо;
Только в сердце скорбь и мука,
И один товарищ - муха.

Помнишь ночь: мы на камне с тобой гробовом,
Чужды мысли о смерти, сидели вдвоем,
И к тебе ближе сесть мне нежданно помог
Засветившийся в темной траве светлячок.
Я его для тебя взял к себе на ладонь;
На холодный его, непонятный огонь
Ты смотреть наклонилась - як камню прирос:
Я вдыхал аромат твоих пышных волос -
Мне милей был он всех ароматов земли...
Твои косы в душе моей гимны зажгли,
О светлейшая искра всего бытия,
Что собою в тот миг окружало меня!

То были страшные, мучительные дни,
Когда последнее все рушили они,
Я видел пламенем объятые палаты,
В которых свет узрел, в которых был согрет
Любовью матери, твердившей мне когда-то,
Что мы, мы соль земли; что нами красен свет.
Там мать детей моих, в веселом блеске бала,
В цветах и жемчуге передо мной предстала,
И там мой с нею был отпразднован союз; ...
И пожирал огонь сокровища мои:
Там вазы, зеркала, и люстры, и колонны,
И хоры, рушася, летели с громом вниз...
Весь в фресках потолок: карниз, один карниз
Там стоил больше, чем их совестей миллионы.
Как буйный вихрь, огонь в картинную проник:
Там тоже гибло все - Мурильо, Рубенс, Дик,
Все, что отцы мои столетья собирали.
Рвалась душа моя от скорби и печали.
Все истребив, огонь добрался и до книг:
Их томы гордые в пергаментах стояли;
Тут был весь ум земли, тут был весь вкус земли!
И слезы у меня ручьями потекли.
Тогда один из них застенчиво, с сипотой,
Не то жалеючи, не то стыдясь меня,
Речь обратил ко мне: "Твое горит добро-то?"
- Нет, мира целого, - ему ответил я.
Он выпучил глаза. А подле, с черной бранью
Во тьме крик ужаса сливался - целый ад!
И с кучи мусора, во тьму с простертой дланью,
Вещал, весь в зареве, какой-то пустосвят,
Что всюду ложь веков внедрилась и окрепла;
И чтобы жизнь могла всем светом воссиять,
Она должна восстать из пламени и пепла!

Люблю я памятник Великого Петра,
Стоящий весело над царственной Невою:
Проста и нехитра гранитная гора,
Что, кажется, звенит под мощною пятою
Могучего коня; с открытой головою,
В наряде древности, с классическим мечом,
Ненужным всё равно почившему герою,
Он весь с одним лишь тем, что было в нем самом.
И всю его любовь к Руси непросвещенной
Я чувствую пред ним душою умиленной
И душу выразить не обретаю слов:
Всё пусто на земле; лишь велика любовь!

    Баллада

     Солнце жжет: экипаж
     Тяжко тянется наш.
Пыль столбами кругом поднимает;
     Пыль бросается в нос,
     А в пыли лежит пес.
Да и тот на проезжих не лает.
     В небе нет облаков,
     А на козлах Кусков,-
К самому он редактору задом;
     А в коляске Мих. Мих.
     Меж наследниц своих
И с самой Марьей Дмитревной рядом.
     И тиха как мечта.
     Она сжала уста,
Удушаема пылью как ядом;
     И безмолвен как ночь
     Он на старшую дочь
Смотрит... вялым, родительским взглядом.
     И нежнее зари
     Mad'moiselle Marie.
Тоже смотрит, томима дремотой,
     И молчит; и сама
     Даже Frau мама
Точно дома оставила что-то.
     И как самый Мих. Мих.,
     Даже кучер притих -
Без любви лошадей погоняет;
     Лишь среди облаков
     Жгучей пыли Кусков.
Точно бог и небесах, восседает;
     Пыль лимит ему в нос.
     А в пыли лежит пес,
Да и тот на проезжих не лает.

Посмотри, как стихла буря;
Посмотри, как горы эти,
Поднимаясь вверх над нами,
Мрачно тонут в лунном свете!

Как в разрезы черной тучи
Ясно смотрит месяц полный
И под нами лижут камни
Успокоенные волны -

Лижут нехотя, угрюмо,
Пенясь в воздухе стемневшем,
Точно всё забыть не могут
Распри с ветром присмиревшим.

В моей жизни недолгой, миледи,
Я играл уже столько комедий,
Что сбиваюся в чувствах моих

И не знаю, где точно страдаю,
Где страдальца лишь только играю,
Забавляя иль муча других.

Так, по прихоти вольной желаний,
Я являлся вам, полон страданий,
Полон ревностью, полон тоской...

И как я от души лицемерил,
Вы так верили мне, что поверил
Я и сам, увлекаясь игрой.

Но теперь, как друг другу мы оба
Надоели, я с вами до гроба
Без тоски распрощаться готов.

Только всё же нельзя ль без прощанья!
Я боюсь, что при новом свиданьи
Я спаясничать вздумаю вновь...

Да, пожалуй, себя и уверю,
Что я сделал большую потерю,
Потерял вашу, леди, любовь.

Меж ольх, серебряных от лунного сиянья,
Я, трепетом объят, ждал первого лобзанья:
Я плакал, я горел. В миг вожделенный тот
Я думал, что оно меня насквозь прожжет.
Но обманулся я - безумные желанья!
Поколебнулася во мне моя любовь.
Напрасно припадал к устам я милым вновь:
Как ни старался я, не жгло меня лобзанье.
И горько в оный час я в мыслях повторял:
"Так вот тот поцелуй, которого я ждал!"

А нынче встретился я вновь нежданно с нею -
С холодной первою подругою моею.
Я был уже не тот: уж я прошел сквозь строй
Обманутых надежд, печалей и мучений,
Желаний громких дел, и лени записной,
И праздной совести нелепых угрызений.
И жаловался ей я на свою печаль.
И почему-то ей меня вдруг стало жаль;
И почему-то вдруг, с горячею слезою,
Мне шею обвила она своей рукою;
Я ж, рад излить тоску, припал к ее устам,
И стало что со мной - не понимаю сам,
Но, в трепете едва переводя дыханье
Шептал я: "Вот оно, желанное лобзанье!"

   Как спокойна река,
Как течет она ровно, хоть шибко, -
   В ней милей облака
И луна с ее грустной улыбкой...

   Всколыхнулась она,
Покатилась волна за волною -
   И всплывают со дна
Грязь и тина с болотной травою.

   Так хорош всякий друг
В час блаженный нелепых мечтаний;
   А затронь его вдруг -
Так какой не поднимешь в нем дряни!

Лишь солнца красный лик начнет спускаться вниз,
Часть моря обратив в расплавленное злато,
На дальний островок, где ивы разрослись,
Куда и я плыву в румяный час заката, -
Сей дряхлый старичок на ветхом челноке
Спускается, с лицом спокойным, по реке.

И там, под ивою остановись густой,
Он в челноке своем сидит и рыбу удит.
И много всяких чувств в моем он сердце будит...
Мы. с ним приятели. Он говорил со мной:
То грудь сжималася, то вновь дышала шире...
Я думал обо всем, что происходит в мире.

Он живо помнит все: и где когда поймал
Большого карася, и как словил он щуку,
И как потом, смеяся, рассказал,
На что есть щука в море, внуку;
И как к любовникам его жена и дочь
Ушли: "Со мною жить им стало, вишь, невмочь!"

Но уж ничто его, как видно, не тревожит -
С приходом седины прошла пора тревог.
И сам он говорит, что он неправ, быть может;
Что был не в меру он и прихотлив, и строг;
Но реку жизни вспять пойти он не" принудит...
Так вот он иногда со скуки рыбу удит.

Мне снилась ты в лесу. Тот величавый лес
Рос где-то под огнем сверкающих небес
И нежил и смущал своим величьем око;
От каждого листа ложилась тень широко,
И ты, его цветов волшебней и нежней.
Шла, дикой стаею окружена зверей.
От страха у меня душа изнемогала,
А с этой стаей всей ты весело играла,
Среди пастей ее уверена, что ты
От них защищена святыней красоты.

И вот я вновь один: опять вокруг меня
Ни слез, ни брани нет, ни зависти, ни сплетен;
Опять мой тихий день идет, едва заметен,
И нового за ним я жду спокойно дня.
Не слышу ничего, что слуха недостойно,
Не вижу ничего, что оскорбляет взор,
И мысли шествуют торжественно, спокойно.
Я жизни чувствую обиды и позор,
Но в мыслях это всё приличный вид приемлет
И сердца не мутит. И самый сердца крик
Благопристойно тих и важен, как старик,
Речам которого покорно юность внемлет.
Не то случается, когда среди людей,
Устав от злобы их, в ожесточеньи диком,
Готов бываешь ты за тридевять морей
Бежать, кляня судьбу, с отчаяньем и криком.

Дай руку мне; в твой Мертвый дом,
С его страстьми, с его цепями,
Я погружаюся умом
И заливаюся слезами.
Я сердцем в глубь его проник;
И видя в нем твой добрый лик.
С твоей тоской, с твоим мученьем,
Я сам скорблю своей душой,
И в нем хочу я жить с тобой
С каким-то страшным упоеньем.

Бог в жизни дал тебе сладчайший мед земли,
Ад на пути твоем поставил пустомелю,
Уста которого надменно изрекли:
"Не в меде наша жизнь: там жизнь,
       где больше хмелю".
И ты заладила: "Для жизни нужен хмель".
По старой памяти тянулися заботы
О пчелах, но тебе святую жизни цель
Уж их медовые не составляли соты:
Ты ими мучилась; тобою правил ад. "
И раз, добравшися до гроздей винограда,
Ты стала жать в вино янтарный виноград.
О, как тогда была ты счастлива и рада!
"Не нужно алтаря - нужна одна постель!"
Что было горя тут, бесчинства, плача, срама!
То дети плакали, кричали: "Мама! Мама!"
А ты твердила им: "Для жизни нужен хмель".

Тот хмель прошел, теперь в их настоящем свете
Перед тобой дела хмельных, веселых дней.
Ты знаешь: обо всем, что было, помнят дети -
О, как хотела бы ты не иметь детей!
Смола кипящая переполняет груди,
Которых молоком ты выкормила их;
И в детях не друзей ты видишь дорогих,
А обвинителей и ненавистных судий.

Где жизнь и счастие, что обещал ты ей?
Теперь она одна, среди семьи своей,
Всем чуждая, стыдом, как трауром, покрыта,
Ждет только одного - чтоб было позабыто
Всё то, что в жизнь ее собою ты принес
Под именем любви, в букетах всяких роз.
А ты, всё о себе нежнейшей полн заботы,
Букеты тех же роз другим несешь давно ты
И там стараешься внушить, как те цветы
Неувядаемы, что им приносишь ты.

Всего стихотворений: 23