Леонид Дмитриевич Семенов (1880-1917)

• Биография Леонида Семенова
• Стихотворения Леонида Семенова по темам

Все стихотворения Леонида Семенова на одной странице

- Оглавление -

Заливается смехом царица, 
сыплет кос ржано-кудрых руно. 
Вся в огнях голубая божница, 
отражает их в пене вино. 

"О мой царь!" -- "Что, царица? я слышу!" 
"Занимается в небе заря". 
"На царицу я золотом пышу. 
Пей же кубок"... "До дна. За царя!" 

Прозвенели два брошенных кубка, 
разлился их серебряный звон. 
"Что ты видишь, что слышишь, голубка?" 
"О я вижу лазоревый сон! 

Разрываются звездные сети 
на заре тают в небе огни"... 
Царь с царицей смеются как дети, 
царь с царицей в божнице одни! 

Солнце, солнце, глянь в оконце! 
Мы в гробу среди избы. 
Мы рядились, мы молились, 
ждали ангельской трубы. 
Говорили: ангел встанет, 
вот я -- здесь, она -- во мне. 
Солнце встанет, к нам заглянет. 
Мы очнемся. Мы -- во сне. 
Ангел ангельски вострубит 
и пробудит ангел плоть. 
Солнце плоть нам приголубит, 
душу вдунет нам Господь. 
Что случится? Кто восстанет? 
Солнце глянет: Тишина. 
Ангел скажет, не обманет: 
дух един и плоть одна. 
Было двое, стало трое, 
будем трое мы одно. 
Солнце, солнце золотое, 
Глянь, родимое, в окно! 

Я одна в лесу, одна, 
в небе странная луна. 
Кто там бродит, кто сидит, 
кто смеется, кто кричит? 
 
"Обернись-ка, посмотри! 
Здесь нас три! 
Как у первой зубы - сталь, 
вся - печаль! 
 
Горяча второй ладонь - 
как огонь. 
Третья ж белая нага 
для врага". 
 
"Ха-ха-ха! В нагое тело 
старый черт впился умело!" - 
"Ну скорей же!" - "Тише, бесы, 
мы красоток под навесы!" 
 
Я одна в лесу одна, 
в небе странная луна... 
Кто же длинный с бородой 
встал над елью предо мной?..

Мне весною думать нет времени, 
чуя жизни трепет согласный, 
опьянен пахучестью зелени, 
я живу мечтою неясной. 
То смотрю на небо спокойное, 
то на тополь в светлых сережках, 
верю в солнце кротко-незнойное, 
в дрожь теней на влажных дорожках. 
Вот походкой медленной, пьяною, 
ты пройдешь в саду незаметно, 
от тебя черемухой пряною 
и весной пахнет беззаветно. 

Мы под звездами в дубраве тихо ждали, 
ждали приближения судьбы, 
а над нами важно двигали, качали 
ветви -- темные дубы. 
 
Там за черными стволами у могилы, 
там, где корни мохом обросли, 
там бродили, вея дивной смутой, силы, 
силы тайные земли. 
 
Там шептались, нежно жались, к травам травы 
обвивались, обнимали свет, 
свет рождался, и по всем листам дубравы 
пробуждался шум в ответ. 
 
Мы склонялись, рвали травы, песни пели, 
песни -- Господину своему, 
песни пели под напев лесной свирели, 
знали ль, девушки, кому? 
 
Бог рождался, Бог являлся нам под сенью 
Дуба, -- в росной ложнице земли. 
Мы к Родительнице в рощу, мы к рожденью 
Бога, -- сестры, ночью шли. 
 
Он родился, мы младенца повивали, 
пеленали Бога в час родин 
и до солнца колыбель его качали, 
спал младенец -- Господин.

В Троицын день они гуляли. 
На всех были платья, розовые. 
Все весело в лес бежали, 
ломали ветки березовые 
и сними в церкви стояли. 

После обедни все смеялись. 
Болтал диакон с молельницами, 
и выйдя, все улыбались 
высокому солнцу над мельницами.. 
В Троицын день они целовались. 

Заря боролась со звездами, 
тебя я ризою обвил, 
осыпал пышными цветами 
и кротко с тихими мольбами 
земле родимой возвратил. 

И над тобою преклоненный, 
я долго плакал в тишине 
и внял обет душой смущенной, 
что ты подругой обновленной 
однажды явишься ко мне. 

С тех пор прошел я путь тяжелый, 
скитался долго одинок 
и, обходя чужие долы, 
из терний, тихий и веселый, 
для встречи новой сплел венок. 

Я не боюсь любви весною -- 
и о пощаде не молю. 
Кого люблю, тот не со мною, 
но мне ль скрывать, что я люблю. 
И пусть весной к мечте запретной 
глядят мучительные сны, 
во мне любовью беззаветной 
и жизнь и смерть примирены. 
Перед весной не лицемерю, 
о том, что было не грущу, 
я снам мучительным не верю 
и то, что будет -- все прощу. 

    I 

Сидишь ты, смирная, 
у своего окна; 
работа спорится медленно, 
и в доме -- тишина. 
Я жду. Все ниже клонится 
передо мной волос пробор, 
и грустно мне: мне хочется 
смотреть в любимый взор. 
А говорить нам не о чем: 
все сказано давно... 
Заря морозная, вечерняя, 
окрасила окно. 

    II 

Час еще не поздний: 
не горят огни. 
Вечер стал морозней, 
мы -- одни. 
Помолчим сегодня: 
колокольный звон 
что -- мечта Господня, 
что -- твой сон. 

    III 

Время близится вечернее, 
смолк уныло дальний звон, 
стали люди суевернее: 
не далек желанный сон. 
Сердце -- тихо, немятежное: 
все сбылось, чем жизнь ясна. 
Что же медлит неизбежное? 
Ночь и с звездами темна. 

I 
 
Пламя девственно-святое, 
свет живительный земли, 
звезды в благостном покое 
нас от скорби не спасли. 
Ты же, грозный, непорочный 
разбуди свои огни! 
Оробелых в час урочный 
знойной лаской обмани! 
Будет праздник: мы несмело 
подойдем к святым кострам, 
отдадим нагое тело 
знойно-лижущим огням. 
Как невеста молодая 
ступим трепетно на них... 
Ты, мучительно лобзая, 
наш ликующий жених! 
Нам спалишь лицо и руки, 
обожжешь нам жадно грудь -- 
и откроешь в недрах муки 
светозарной смерти путь! 
 
II 
 
Гори, гори, огонь священный! 
Сыны забытые земли, 
тебя с молитвою смиренной 
в глухую полночь мы зажгли! 
Согнал нас ветер с гор в пустыни, 
от звезд не знали мы тепла, 
и жизнь без таинств и святыни 
в заботах мелочных текла. 
Но был нам миг: среди видений 
забыв заветы страшных слов, 
на сладость гордую падений 
мы променяли мир богов. 
Переступили мигов грани 
и победили сны огнем... 
К тебе за таинством сгораний, 
все разрешающий, идем. 
Ликуй, дерзай огонь надменный! 
Могуч твой яростный язык! 
Светися вещий, неизменный, 
блаженства скорого тайник! 
 
III 
 
Жарче, жарче пламя злое! 
В диком трепете твоем 
мы блаженство неземное 
смертной мукой познаем! 
Мой жених огнем жестоким 
сжег мой девственный венок 
и таинственно-глубоким 
зрела жизни я поток. 
Сладострастными речами 
он мой разум опьянил 
и бесстыдными огнями 
тело робкое обвил. 
Я безвольно, я безгласно 
отдалась яру страстей, 
мне ль бороться своевластно 
с блеском пышущих огней?! 
Жарче, жарче! Страх откинем. 
Пойте люди? Мы в огнях... 
Быстро, быстро с гимном сгинем 
на ликующих кострах!..

Я - целомудрен, чист и свят, 
и свято имя - голубицы, 
моей возлюбленной юницы, 
мои напевы сохранят. 
 
Я ей пророческими снами 
исполнил девственную грудь 
и непорочными мечтами 
усеял в небе светлый путь. 
 
Не ярче ль звезд её порфира, 
на кудрях царственных венец?! 
О, не для суетного мира 
ее воспел суровый жрец! 
 
Красуйся чистая лилея! 
Мой бескорыстен в песнях суд: 
тебя века благоговея, - 
Невестой рая нарекут! 

Говорили в столовой большие до ночи, 
а девочка слушала сказки детей. 
Разгоралися детские очи, 
о царевиче грезилось ей. 
Ночью вышла одна она в поле, 
побежала в таинственный лес, 
было жутко за садом на воле, 
но в лесу... Ах, в лесу было много чудес! 
Там леший огни зажигал у дороги, 
рассыпал на полянах росу, 
улыбался над соснами месяц двурогий, 
и все снился, ей снился царевич в лесу. 
На болоте дрожали ветелки, 
и были туманы -- как скатерть длинны. 
Говорили ей травы, что звездочку елки 
хотят втихомолку украсть с вышины... 

Когда зардевшись и робея, 
ты переступишь мой порог, -- 
победой жизни пламенея, 
нас примет радостно чертог. 

Но все уйдут, умолкнут речи, 
один останусь я с тобой. 
Я загашу поспешно свечи 
перед стыдливой наготой. 

Запечатлею поцелуем 
очей смущенных синеву; 
желаньем дерзостным волнуем, 
одежды брачные сорву. 

Я заключу тебя в объятья, 
и, целомудренно-чиста, 
для вечной святости зачатья 
твоя смирится красота. 

Пойте! Несите, несите царя! 
Верные благоговейте, 
прах его кровью залейте! 
В небе последняя гаснет заря. 

Царь мой, усопший, любимый! 
Жертвы моей не отринь! 
Жертвой последней, любовью творимой, 
явлена в небе мне вечная синь. 

С мужем царице лишь место. 
Мать подойди и меня распояшь! 
Знаешь меня ты от чрева; -- невестой 
снова царю дочь родную отдашь. 

Грудь обнажите мне! Отроки, сестры, 
Песню воспойте! Не дрогнет рука. 
Меч отточите и дайте мне острый! 
Царь, мой любимый, мне жертва легка! 

   Екатерине Р.

Спешите, юные, спешите! 
Царевна в замке ледяном. 
Скорее двери отворите, 
царевна близко за окном. 
 
Вошли и ищут в коридорах, 
к царевне в комнаты бегут, 
То слышат голос, слышат шорох; 
царевны нет! -- ее зовут. 
 
Бегут, блуждают в подземелье, 
царевна здесь! -- Она в цепях. 
В пыли находят ожерелье... 
наверх бегут, их гонит страх. 
 
Идут по залам, залы -- пусты. 
Взирают, молча, в зеркала. 
На шум шагов, как стон стоустый, 
им молвят своды: умерла! 
 
Но им не верят, ищут, бродят. 
Царевны нет! -- года бегут... 
И вот как тени в замке ходят. 
Царевны старцы не найдут. 
 
И слышен плач их: отворите, 
одни мы в замке ледяном! 
Спешите, старые, спешите, 
царевна близко за окном!

Звездной сетью, ровной, яркой,
Озарен души тайник
И, в слезах, с молитвой жаркой
Я к земле приник.
Люди спят, до звезд высоко, –
Только слышу, в тишине
«Смертный!» шепчет издалека
Голос чей-то мне...
Знаю, то к себе, прощая,
Сына мать-земля зовет:
Слышит он твой зов, родная,
И к тебе идет!

I 
 
Иду по улицам шумящим, 
встречаю сумрачные взгляды, 
наперекор любви просящим 
свершаю темные обряды. 
 
О, я -- жестокий и беспечный, 
для них не ведаю пощады! 
О, в этой жизни скоротечной 
иной исполнен я отрады. 
 
Они идут, проходят мимо, 
встает как пыль их вереница: 
влачатся долго, нестерпимо 
однообразные их лица. 
 
К чему их столько?! -- все как тени, 
их речь -- не речь, пустое эхо. 
В глазах ни света, ни падений, 
ни зла, ни гордости, ни смеха. 
 
Вас проклинаю! Вам -- забвенье! 
Моей любви теням не надо, 
вам серый хаос, вам -- презренье! 
Вас ненавидеть мне отрада. 
 
 
II 
 
Иду к другим, зову других, 
зову отъявленно-преступных, 
всех неге мирной недоступных, 
бесстыдно-смелых и нагих! 
 
Зову в провалы и подвалы, 
в притоны тайные игры, 
к пирам в кощунственные залы, 
где ждут их пьяные костры. 
 
Хочу в порывах исступлений, 
в безумстве плясок, мигов, смен, 
в чаду страстей, в бреду радений 
сорвать запретов тесный плен. 
 
Хочу, чтоб вспыхнули как пламя 
они -- свободные мечтой, 
да будет свет их -- миру знамя 
ненасытимости людской! 
 
Ко мне, ко мне, со мной в утеху, 
в позор блистающим богам, 
навстречу зною, злобе, смеху -- 
со мной к неистовым кострам! 
 
 
III 
 
Но сам с толпою мутно-пьяной, 
пойду ль к дымящимся кострам?! 
Нет, в час их жертвы, в час багряный, 
себя им в жертву не отдам. 
Не буду с ними в вихре дымном, 
иной забавы захочу! 
Меня да встретят светлым гимном 
и да, поверят палачу! 
 
Не отступлю пред старой ложью, 
стопою легкой к ним сойду. 
Заворожу их тихой дрожью, 
с них глаз любовных не сведу. 
 
А в час, когда безмерность муки 
подымет в них проклятья крик, 
я протяну к ним с лаской руки, 
я покажу им новый лик. 
 
Приникну с тихим поцелуем 
к устам их, дрогнувшим в огнях, 
мечту последнюю скажу им, 
и загашу последний страх. 
 
Скажу им -- злобным -- на исходе 
про мир в обителях Отца, 
скажу о радости в свободе, 
о милосердьи без конца...

Сквозь непроглядные туманы 
лежал мне в горы тесный путь. 
Болели ног усталых раны, 
но сладко вера жгла мне грудь. 

Я к звездам шел на свет лучистый, 
блуждал и падал, шел опять, 
и день и ночь огонь их чистый 
не уставал душе сиять. 

Но вот у бездны путь суровый: 
он выше к звездам не ведет, 
и дух иной во власти новой 
передо мной с земли встает. 

И беспредельно сладострастно 
рисует пылкая мечта, 
как упоительна прекрасна -- 
его земная нагота! 

До звезд -- ни крыльев, ни дороги, 
а с утомительных вершин 
пути так близки, так отлоги 
к манящим призракам долин...

Томительна глухая ночь, 
но мирно теплятся лампады, 
и духа, полного отрады, 
забвенью сна не превозмочь. 

Мы ждем. Мы рано в храм пришли, 
надели белые одежды 
и в полночь -- мира и надежды 
достойно жертвы принесли. 

Печать позорную греха 
мы смыли чистыми слезами, 
престол украсили цветами 
и ждем с молитвой Жениха. 

И мы дождемся: Он придет -- 
при звуках радостных цевницы 
и с первым отблеском денницы 
нам искупленье принесет. 

К Нему навстречу потечем 
мы с громким гулом ликованья 
и со слезами упованья 
мольбу за спящих вознесем. 

И будет тих -- глубокий взгляд 
святых очей Его над нами 
и над склоненными главами 
слова прощенья прозвучат. 

Мы ждем. Молчит глухая ночь, 
но ярче теплятся лампады, 
и в сердце веянья отрады 
забвенью сна не превозмочь. 

Мне мой отец, отец лукавый, 
сулил не раз свои миры 
и открывал своей державы 
неисчислимые дары. 
 
Мне рассыпал земли богатства, 
весь блеск металлов и камней, 
сулил мне мир в довольстве братства, 
покой размеренных полей. 
 
Мне обещал царя корону, 
покорства трепетную лесть; 
я зрел князей, спешащих к трону, -- 
мне ликованья дань принесть. 
 
И обнажал пиров забавы, 
объятья жгучих, юных тел, 
и соблазнял напевом славы, 
и рисовал певца удел. 
 
Но сын отверг отца соблазны, 
да буду равен я отцу! 
Пути отца и сына разны, 
но все к единому концу. 
 
И я себе в туманной дали 
прозрел таинственную власть: 
венок терзаний и печали -- 
мои в ней слава, право, страсть. 
 
Его я выбрал, и ни лира, 
ни меч, ни разум, ни багрец 
так не пленят мне властно мира, 
как мой мистический венец. 
 
К нему несметными толпами 
всех стран народы притекут 
и перед всеми божествами 
его над миром вознесут...

Нынче утром я козлика долго искал: 
козлик, мой беленький козлик, пропал! 
 
А ночью горели костры на поляне, 
месяц бледно светил, 
и двигались люди в тумане; 
там старец ножи над водою точил. 
Два отрока рядом стояли; 
они полотенце над камнем держали. 
Все пели; и тихо и грозно их песня неслась. 
Все пели о солнце, о жатвах, о бранях... 
Вдруг нож засверкал и кровь пролилась, 
и рдели капли на тканях. 
Лежали все ниц. Старец кропил 
нас теплою кровью с ветки сосновой. 
Месяц бледно светил. 
Занималась заря за дубровой... 
 
Нынче утром я козлика долго искал: 
козлик, мой беленький козлик, пропал! 

Лебедь, лебедь белокрылый, 
слышишь лебеди летят, 
слышишь братьев клич унылый? 
крылья в воздухе свистят. 
Лебедь, лебедь белоснежный, 
лебедь озером пленен 
и тоскует лебедь нежный, 
сном туманов окружен. 
Лебедь, лебедь белокрылый, 
заводь тихая страшна; 
многих лебедей могилы 
затаила глубина. 
Собери, могучий, силы! 
дни осенние летят. 
Лебедь, лебедь белокрылый, 
слышишь лебеди кричат...

На утренней звезде 
у трав мы тихо вопрошали: 
скажите, травы, где 
пророк без гнева и печали? 

Был день заветный недалёк, 
мы певчих птиц спросили в роще: 
скажите, где пророк, 
пророк веселый, полный мощи? 

Был солнца зной невыносим, 
спросили мы у дев стыдливых, 
не встретился ли им 
пророк любви, пророк счастливых? 

Но, шелестя у наших ног, 
дремали травы без тревог, 
но песни птиц не умолкали 
и мы ответа не слыхали. 
Смеялись дочери земли; 
они купаться к морю шли... 

Я затеплил свечу и молюсь горячей, 
и Кому я молюсь, -- я не знаю. 
И увидит ли Он жар молитвы моей, 
и услышит ли зов, -- я не знаю. 

Но я видел в младенчески-ясных очах 
отблеск тайны святой и прекрасной. 
И я видел чело молодое в лучах, 
озаренное думой прекрасной. 

И правдивое слово сказать я боюсь; 
отчего я боюсь, -- я не знаю. 
Но затеплив свечу, горячей я молюсь 
и о ком я молюсь, -- я не знаю. 

Я понял все, я все узнал, 
но малым детям не скажу. 
Над чем от юности гадал, 
тем резвость юных пощажу. 
 
Вот соберу детей как прежде, 
пусть водят светлый хоровод! 
Сам стану песни петь надежде, 
развеселю старинный свод. 
 
Я подойду к юнице с лаской, 
глаза ей тихо завяжу; 
дитя -- забавив детской сказкой -- 
на камень белый положу. 
 
Ее раздену осторожно, 
ей поцелую лик шутя; 
я -- старый жрец, мне это можно, 
она же -- девочка, дитя. 
 
Другим скажу: теперь бегите! 
И пойте, дети, веселей! 
Назад, на деда, не глядите, 
сестра вас встретит у дверей... 
 
И устрашусь ли жертвы малой? 
Не долго стану целовать, 
но сладко будет в крови алой 
мне руки старые купать.

Не спи! но спящих не буди! 
Заутра выйди на крыльцо, 
надень венчальное кольцо, 
и обратив к заре лицо, 
молись и жди! 
 
И вот с востока на заре 
промашут огненные птицы; 
мелькнут заветные станицы, 
зардятся копья на горе. 
 
И он, -- веселый и победный, 
в передрассветной тишине, 
от вражьих ран -- смертельно-бледный, 
проскачет мимо на коне. 

Стоит в лесу угрюмая, 
безмолвная ольха. 
Над нею, -- словно думая, 
ночь белая тиха. 
Кругом сосна корявая, 
под мохом кочки пней, 
вода в болоте ржавая, 
ольха склонилась к ней. 
Там корни влажной глиною 
питаются на дне, 
опутанные тиною, 
трудятся в тишине. 
Заклятьями глубокими 
сплетенные с землей, 
питают жизни соками 
ольху с ее листвой. 
Но скрыт игрой блестящею 
их девственный тайник; 
перед ольхой дрожащею 
родной лишь явлен лик.

Мне снятся вечерние свечи, 
она на коленях моих 
лепечет мне быстрые речи, 
лепечет о снах молодых. 

Ей снилися белые кони, 
все белые кони в полях, 
серебряных всадников брони 
сверкали на белых конях. 

Дрожала земля под конями 
и капала пена с удил. 
Он, светлый, звеня стременами, 
копье перед ней опустил. 

Ей снилися белые кони, 
все белые кони в полях, 
серебряных всадников брони 
сверкали на белых конях... 

    I 

В эти дни всюду сонная тишь, 
словно ты не глядишь. 
Я хожу и топчу золотую листву, 
в эти дни не тебя ль я зову? 
Я березкам сказал, что тебя я простил: 
я не мог не простить -- я любил. 
Но березки молчат, всюду тишь... 
Отчего -- ты молчишь? 

    II 

Тихо стали осенние дни, 
холоднее туман по утру, 
и горят уж по избам огни 
каждый день ввечеру. 

А в лесу от березок бело: 
вся у ног золотая листва. 
Стало пусто, просторно, светло, 
в паутинах трава. 

По дороге пойдешь -- тишина. 
Даже галки -- и те не кричат, 
и в платке, но все также одна -- 
ты прошла нынче в сад. 

Мы пляшем, пляшем, пляшем, 
несемся с гиком по холмам, 
пред богом плясок в круге нашем 
пусть плоть покорствует кругам! 

Дана нам радость в сочетаньи, 
в сплетеньи тесном в сгибах тел; 
священно голых ног мельканье, 
блажен, кто в плясках быстр и смел! 

Бегите, братья, шибче, девы! 
Пусть ходит ветер от рубах. 
От Бога -- буйные запевы, 
и Бог наш юный -- чист и наг! 

Ему не надо лжи и сказок, 
пред ним быть вольно без личин, 
пред Богом хмеля, Богом плясок 
мы все в сплетеньях как один! 

Быстрей и шибче до забвенья! 
Растут желанья, резвость ног... 
До исступленья, до паденья 
нам заповедал пляски Бог!

Когда неведомый и сильный 
Господь призвал меня на брань, 
Он мне десницею обильной 
дал знамя в трепетную длань. 
 
На нем священные глаголы 
Он кровью Сына начертал 
и путь в немеркнущие долы 
в греховной бездне указал. 
 
И Он воззвал: "Мужайся, воин! 
Моей победы близок час! 
Блажен, кто знамени достоин, 
блажен, в ком пыл Мой не угас"! 
 
И в бой я ринулся кровавый, 
но не в бою лицом к лицу 
нанес десницей враг лукавый 
удары Божьему бойцу. 
 
Нет, с мыслью грешною без боя 
я в сердце доступ дал врагу 
и, поражен его мечтою, 
пути Господнего бегу. 
 
Рука держать святое знамя -- 
уж недостойна и слаба. 
Задуй же, Сильный, жизни пламя 
в груди неверного раба! 

Мне снятся поля благочестивых, 
сады, ликующие красками цветов. 
Нет лиц в садах, суровых, злых и некрасивых, 
нет слез, тоски и неспокойных снов. 

Резвятся дети, их весел смех беспечный. 
Сплетают с девушками юноши венки, 
несутся в пляску, -- пляски бесконечны. 
Как лани юные все быстры, гибки и легки. 

Проходят женщины, как сладостные тени, 
их ласков голос, как неба синь, их взгляд, 
в молитве благостной сгибаются колени, 
покорно все, как овцы к пастырю, спешат. 

Отец их пастырь -- святой и величавый; 
как снег руно Его кудрей. 
Не надо жертв Ему, не надо славы: 
Он сам -- дитя безумное среди детей. 

Я пустынею робко бреду 
и несу ей свечу восковую. 
Ничего от пустыни не жду, 
ни на что не ропщу, -- не тоскую. 

Тени жадно столпились кругом, 
их пустыня мне шлет роковая. 
Неповинен пред ней я ни в чем, 
как невинна свеча восковая. 

Кем, зачем мне она вручена? 
Я не знаю, пред тайной робею... 
Но не мною свеча зажжена, 
и свечи загасить я не смею...

У старухи все одно, 
все жужжит веретено. 
Песнь уныла, и скучна, 
бесконечно нить длинна. 

Развивается клубок: 
вот геройство, вот порок; 
стар -- жених, она -- юна, 
хил -- отец, семья -- бедна. 

Вот цари и короли 
делят жребии земли, 
разгорается война, 
хлещет алая волна... 

И опять -- любовь, порок, 
затемняется поток, 
и угрюма и страшна 
вековая тишина. 

А над нею все одно, 
все жужжит веретено. 
Песнь уныла, и скучна, 
бесконечно нить длинна. 

Развивается клубок: 
вот геройство, вот порок; 
стар -- жених, она -- юна, 
хил -- старик, семья -- бедна... 

et cetera in perpetuum. 

I 
 
Ты помнишь? -- мы гимны Варуне слагали, 
им вторили тихого Ганга струи, 
и рощи и долы тем песням внимали, 
и звезды, в волнах зажигая огни. 

Мы были как боги, не знали печали, 
но слезы восторга невольно текли: 
те слезы мы в волны с молитвой роняли, 
и волны их к лону морскому несли... 

Ты помнишь, как лотосам стройным и нежным 
о счастье людей и богов безмятежном 
шептала чуть слышно, ласкаясь, река. 

И лотос дрожал в упоеньи блаженном, 
а в воздухе мерно с напевом священным 
сливался молитвенный шум тростника? 

II 

Ты помнишь? -- в стране пирамид раскаленной, 
где с негой роскошною царственный Нил 
лобзает и лижет волной полусонной 
гранит многовечный безмолвных могил, 

там, помнишь, Изидою жрец вдохновленный 
молиться таинственно в храм уходил, 
и падали ниц мы толпою смущенной 
на камни в дыму благовонных кадил? 

Под скорбные песни молитв покаянных 
тонули мы в грезах туманных и странных, 
но видеть не смели богини лица. 

И сфинксы загадочно в волны глядели, 
а волны струились к неведомой цели 
и страхом сжимались людские сердца. 

III 

Ты помнишь ли берег Эллады счастливой, 
под солнцем лазури прозрачной покой, 
в дубраве мельканье наяды пугливой, 
крик фавна и звонкую песнь под скалой; 

а утром у моря, где лавр над оливой 
склонился, увенчанный цепкой лозой, 
ты помнишь богиню -- всю в пене ревнивой 
и прядь ее светлых волос над волной? 

Там мирно трудясь над родными полями, 
мы жили, не зная вражды с небесами; 
ни злобы, ни грешных волнений в крови; 

и просто к нам боги с небес приходили, 
и смертных невинным напевам учили 
и мудрому знанью и счастью в любви. 

IV 

Ты помнишь берег Иордана, 
куда гонимые тоской, 
на голос строгий Иоанна 
текли мы жадною толпой. 

Он приходил к нам с гор Ливана; 
был бледен -- лик его худой; 
горел как солнце из тумана 
святых очей огонь сухой. 
Он нас крестил водою чистой 

и вел стезею каменистой 
к смиренью, к подвигам святым! 
не пил вина он и сикера, 
и крепла дерзостная вера 
при нем -- в Грядущего за ним...

Тебя я песней укачаю, 
тебя я сказкой усыплю, 
я сказок много, много знаю 
и песни тихие пою. 
 
Я расскажу про берег чудный, 
про золотые паруса; 
там под волною изумрудной 
кораллы, скалы и леса. 
 
На берегу есть сад чудесный, 
его цветы -- как снег белы, 
глубок лазурью свод небесный 
и реки быстрые -- светлы. 
 
В саду высоко терем пышный, 
царевны в тереме живут, 
их песни рано утром слышны, 
они о солнце речь ведут. 
 
Кругом в лесах поют Жар-птицы, 
горят их перья, что костры, 
в лесах медведи и лисицы, 
как овцы кроткие, добры. 
 
Их гладят маленькие дети, 
они послушны не за страх... 
Но спи, дитя: -- созвездий сети 
уж ангел вывел в небесах...

Ты лежала вся дымкой увитая, 
ты была так чужда, далека. 
Возле гроба, -- глазетом обитая, 
нас пугала немая доска. 
Мы слова повторяли обычные 
и все ждали обедни конца, 
были страшны черты, непривычные, 
дорогого когда-то лица. 
Вспоминалися дни благодатные, 
вспоминалась весна и цветы, 
все цветы на лугах ароматные, 
под душистой акацией ты! 

    I 

Робкая лилея 
над водой дрожит, 
ветер веет, млея, 
тихий звон бежит. 

Воздух -- тих, незноен, 
венчик твой душист, 
сон твой так спокоен 
и восход так чист! 

    II 

Солнце встало ясно, 
сыплются лучи, -- 
так тепло, прекрасно! 
Сны не горячи. 

Спи! Ты -- вновь прелестней, 
на тебя гляжу, 
друга тихой песней 
я ли разбужу? 

Мчались мы на конях. 
Ветер рвал и метал, 
в конских гривах свистал, 
заливался в безлюдных полях. 
 
Но устали и взмылились кони. 
Ты коня осадила, смеясь, 
ты сказала мне: князь, 
нам бояться ли рабской погони? 
 
И над гривой коня, 
вдруг нагнувшись проворно, 
обернулась ко мне, охватила меня, 
обожгла меня лаской огня, 
отдалась мне добычей покорно... 
 
И все стихло кругом, 
Было все в тишине. 
Не шуршала трава, 
не стонала сова, 
кто-то плакал... О ком? 
 
Ты смеялась на черном коне! 

Когда в полночь с башни монастыря 
прольется в долины медленный и протяжный звон, 
и месяц, поднявшись над лесом, 
зальет своим матовым блеском 
всю окрестность, 
я выйду к тебе. 
Я выйду осторожно, как ласковый ребенок, 
и подойду к глубокому, спящему озеру. 
Ты встанешь передо мной бескровная и белая как туман, 
откинешь назад свои мягкие, как водоросли, волосы 
и, обвив мне шею гибкими и прозрачными руками, 
сама холодная, как вода, 
прижмешься ко мне с долгим любовным поцелуем. 
Ты будешь молить меня о чуде. 
И чудо свершится: 
я отдам тебе огонь и плоть, 
волью в твои жилы свою красную кровь, 
и счастливая, как рыбка ты мелькнешь, 
и уйдешь от меня в далекие, вечные страны. 

Утром скажет барышня в церкви 
про инока с белым лицом: 
"Отчего он так бледен?" 
А сама она -- розовенькая, как заря 
в своем белом платьице и белой шляпке. 

Был праздник. Ушла со двора гувернантка. 
Был тихий вечерний, задумчивый час. 
На улице пела тоскливо шарманка, 
Все было и нынче, как было не раз. 

Две сестры примеряли пред зеркалом шляпы. 
Качался на шляпках назойливо мак. 
Задремал их братишка на стуле у папы. 
Стучали часы одиноко тик-так. 

В гостиной блестели старинные рамы. 
Был траурным крепом затянут портрет, 
улыбалось лицо в нем румяное мамы. 
От окон блестел навощенный паркет. 

И пела по-прежнему где-то шарманка, 
скрипела на кухне несносная дверь. 
Были счастливы дети... Ушла гувернантка... 
Было завтра, вчера и теперь... 

Распустила я косы волнистые, 
я цветами постель убрала, 
приготовила масти душистые, 
восковые светильни зажгла. 

Он придет ко мне с чарами пышными, 
он прекрасен как дуб и могуч, 
поцелуя дарами неслышными 
так не жег меня солнечный луч! 

Тени, тени уйдите смущенные, 
я бесстыдна, смела и хмельна! 
Прочь одежды пред ним благовонные! 
Смелым тайна блаженства дана...

Я - человек, работник Божий, 
с утра до вечера тружусь; 
"спаси нам, Боже, от бездожий 
родную ниву!" так молюсь. 

Я - человек, земле я предан. 
Я - сам земля, от плоти - плоть, 
но мною пот лица изведан, 
и все отпустит мне Господь. 

Я - человек, любви покорен, 
в отдохновенья друг страстей. 
С людьми я злобен и притворен, 
но мать люблю моих детей. 

Я - человек, страшусь могилы, 
не за себя, за свой побег, 
родные дети - сердцу милы; 
продли для них мне, Боже, век! 

Я - человек, я здесь прохожий, 
не мной отмерен мне урок, 
но верный вечной воле Божьей 
от мыслей выспренних далек. 

И так молюсь: "Дай и в морщинах 
мне, Боже, сеять, жать, пахать, 
любить без мысли мир в долинах 
и землю потом прославлять!" 

Я человечество люблю. 
Кого люблю, того гублю. 
Я -- дух чумы смердяще-гнойной, 
я братьев ядом напою 
и лихорадку страсти знойной 
в их жилы темные волью. 

Я ненавижу одиноких. 
Глубин заоблачно-высоких 
мне недоступна тишина 
и мудрецов голубооких 
святая радость не нужна 
для мыслей черных и жестоких. 

Но будет день, -- преступный миг: 
я подыму в них гордый крик, 
я заражу их диким бредом, 
и буду грозен и велик, 
когда ни мне, ни им неведом 
в них исказится Бога лик...

Я шел с нею рядом, 
на ней был светлый наряд. 
С ея смешливым взглядом 
встречался не раз мой взгляд. 

Под солнцем дрожали дали. 
Мы шли зеленым овсом. 
В тот день мы друг другу всего не сказали, 
мы просто болтали о том и о сем. 

Собака вперед забегала. 
Все были от нас далеки, 
даже тетка и та отставала: 
она собирала в тот день васильки. 

Всего стихотворений: 45